Глава 4  Мавзолей ленинизма

Я уже упоминал в книге о „Вечере воспоминаний", кото­рый состоялся 23 апреля 1924 года, вскоре после смерти Ленина. Выступили тогда на вечере Каменев, Троцкий и Радек. В то время еще не было культа Ленина, и многое из сказанного звучит сегодня как редкое откровение. Но имен­но это „откровение" и высвечивает истинного Ленина.

Радек, одна из самых оригинальных и даже комических личностей большевизма, говорил, что Ленин был „первым человеком, который в то, что мы писали, поверил не как в вещь, возможную через 100 лет… а как во что-то неслыхан­но конкретное…". Величие Ленина в том, продолжал Радек, что он оказался способным „преодолеть все колебания в партии и повести ее на борьбу за власть". Радек привел пример, который, по его мнению, подтверждает это „вели­чие". В одном из своих выступлений в 1921 году Ленин заявил, что „военный коммунизм" был ошибкой. Я позвонил ему и сказал о своем несогласии с этой оценкой. Он пригла­сил меня к себе и сказал: ,,..кто вам сказал, что историк должен правду устанавливать; партия три года вела одну политику, теперь она смотрит на нэп как на грех. Вы може­те написать сто теоретических статей, что это не грех, но все-таки в душе вы скажете, что это „грех". Надо сказать „наплевать" и сказать, что это была глупость, а потом через год пишете исторические брошюры, в которых вы докажете, что это было гениально…"

Трудно выразиться с большим цинизмом о политике, как, например, в данном случае это продемонстрировал Ле­нин. Но здесь нет „откровения". Это было известно еще до октябрьских событий. Интересно другое — то, что его со­ратники уже без оговорок относят этот циничный, вульгар­ный прагматизм к проявлениям „величия" Ленина.

Я думаю, что А.Н.Потресов имел в виду именно эту черту вождя, говоря „злодейски гениальный Ленин". В раз­вернутом виде фанатичную заряженность Ленина на захват и удержание власти сформулировал известный историк Ми­хаил Геллер на международной конференции в Неаполе (ноябрь 1990 года). „Парадокс Ленина, — говорил М.Геллер, — сочетание фанатичной моноидейности с абсолютной открытостью в отношении средств, которые можно исполь­зовать для реализации идеи. Павел Аксельрод, один из пер­вых русских марксистов, вспоминает, как в 1910 году на конгрессе социалистов в Копенгагене член исполкома II Интернационала спросил его о Ленине: неужели все раско­лы, раздоры и скандалы в вашей партии — это дело рук одного человека? Как может один человек быть таким неу­томимым и опасным?

Аксельрод ответил: представьте себе человека, который 24 часа в сутки занят революцией, который не думает ни о чем другом, кроме революции, который во сне видит сны о революции. Попробуйте иметь дело с таким человеком. Ци­тирую Фому Аквинского, признавшегося: я боюсь человека одной книги. Марк Алданов добавляет еще страшнее: чело­век одной газеты, в особенности если она называется „Прав­да". Ленин был человеком одной идеи, одной книги, одной газеты, одной партии. При единственном условии, что это была его идея, его книга, его газета. И, конечно, его партия. Идею Ленина, которая владела им 24 часа в сутки, можно выразить одним словом: власть".

Геллер весьма удачно охарактеризовал Ленина как по­литика. Но я добавил бы: самое главное, самое основное состоит в том, что он смог свою фанатичную убежденность и кредо передать в конечном счете огромному количеству людей. Свой фанатичный максимализм Ленин направил на достижение поначалу „первой фазы коммунистического об­щества", когда „все граждане превращаются здесь в служа­щих по найму у государства, каковым являются вооружен­ные рабочие. Все граждане становятся служащими и рабочи­ми одною всенародного, государственного „синдиката". Все дело в том, чтобы они работали поровну, правильно соблю­дая меру работы, и получали поровну".

Ленин смог случайную идею диктатуры пролетариата, встречающуюся у Маркса, кажется, всего раз-другой, в частности, в письме 1875 года, но совсем не как орудие власти, сделать главным стержнем всей своей политики и практических действий.

И в этом тоже нет ничего удивительного. Сколько на свете существует одержимых какой-либо идеей людей, чу­даков, последователей, которых можно усадить всех на од­ном диване… Ленин же смог заразить своей верой огром­ное число людей, несмотря на ее большевистскую бредовость. Даже трезвые люди из числа социалистов не были услышаны. Г.В.Плеханов согласился с определением репор­тера „Единства", назвавшего курс Ленина на социалистиче­скую революцию „бредом". Он, „бред", бывает иногда весь­ма поучителен в психиатрическом или в политическом от­ношении. Плеханов ссылается на Чехова и Гоголя, ярко исследовавших феномен „бреда". Но „это не значит, конеч­но, что я ставлю Ленина на одну доску с Гоголем или Чеховым. Нет, — пусть он извинит меня за откровенность. Он сам вызвал меня на нее. Я только сравниваю его тезисы с речами ненормальных героев названных великих художни­ков…".

Но ленинский „бред", вопреки всему, стал действитель­ностью, материализовался в советской государственности, новых формах образа жизни и идеологических институтах. Более того, ленинизм (так стал называться российский марксизм) проявил поразительную жизнестойкость и даже порой некую привлекательность. На духовной пище лени­низма вскормлены многие поколения советских людей. Но с началом процесса разрушения тоталитарной системы, на­званной М.С.Горбачевым почему-то „перестройкой", выясни­лось, что ленинизм потерпел огромную историческую неу­дачу.

Говоря о Ленине, важно ответить: была ли случайностью эта неудача и, более того, явилась ли случай­ностью живучесть ленинской модели и самого ленинизма?

На часть вопроса мы попытались ответить в книге. Но, думаю, история еще не сказала по этому поводу своего последнего слова. Идея социальной справедливости, на ко­торой откровенно паразитировал Ленин, не умрет никогда. Но, разумеется, средневековые методы ее достижения едва ли смогут вновь когда-нибудь заразить миллионы людей. Ленинизм в его классической форме (как и его воплощение) рухнул не потому, что Горбачев это „спланировал". Нет и еще раз нет. Весь мир (цивилизованный) после октябрьских событий 1917 года постепенно сделал для себя выводы: так нельзя идти в будущее. В этом смысле в огромном „выигры­ше" от Октября оказались западные демократии, но никак не народы России.

Подтачивало монолитную ленинскую Систему не ее не­совершенство, а неспособность выиграть соревнование у капиталистического мира в экономической, гуманитарной сферах. Историческая же миссия Горбачева свелась к тому, что он не мешал (часто этого не осознавая) самораспаду ленинской Системы. При этом Михаил Сергеевич все время призывал учиться у Ленина крутым поворотам.

А она, эта Система, превратив ленинизм в светскую ре­лигию, не уставала заклинать общество святостью образа, идей, программ Ленина, их мессианской роли. Иной раз складывается впечатление, что высший орган государства — ЦК КПСС (так оно и было) львиную долю своих усилий тратил на сохранение в общественном сознании ленинских догм и мифов. Ведь, по сути, ленинизм был главной духов­ной, идеологической основой государства, родившегося как .диктатура пролетариата".

Давайте откроем не постановления Политбюро (это мы в нашей книге делали часто), а протоколы Секретариата ЦК КПСС, как рабочего органа верховной партийной власти за 1967—1970 годы. Эти годы — канун столетия со дня рожде­ния В.И.Ленина.

Долго обсуждается на секретариате проект застройки центральной мемориальной зоны в городе Ульяновске. Ре­шено многие миллионы отпустить на очередное идеологиче­ски святое место. Правда, без светских мощей. Рассматрива­ется на заседании, которое обычно ведет М.А.Суслов, за­писка отдела культуры ЦК КПСС „О недостатках в ху­дожественном воплощении образа Ленина в литературе и искусстве". Принимается постановление, ужесточающее контроль партийных органов за публикациями, экранизациями произведений, где фигурирует Ленин.

Даже Мавзолей, как высшая трибуна для советских ру­ководителей, — под постоянным контролем. Накануне 60-й годовщины Октября планируются, естественно, парад и де­монстрация на Красной площади. Но как на Мавзолее Лени­на разместить всех знатных людей? Секретариат рассматри­вает этот вопрос как особый государственный — долго, дотошно.

„Капитонов: Обычно на трибуне Мавзолея размещается около 40—42 человек. Мы имеем в виду пригласить на цен­тральную трибуну членов Политбюро — 10 человек, руко­водителей социалистических стран — 18 человек, министра обороны, товарищей Роше, Лонго, Ибаррури, Кекконена, президента Йемена Саляля, товарищей Ворошилова, Швер­ника, Микояна, представителя Фронта национального осво­бождения Южного Вьетнама.

Суслов: Если приедет Индира Ганди, то ее тоже, види­мо, следует пригласить на трибуну. Тогда как же будет с секретарем ЦК компартии Индии, его мы не намечаем при­глашать… Возникает довольно сложное положение. Но, мо­жет быть, Индира Ганди и не приедет…

Капитонов: На левом крыле трибуны Мавзолея предпо­лагается разместить кандидатов в члены Политбюро, секре­тарей ЦК КПСС, заместителей Председателя Совета Мини­стров. На правой стороне — маршалов и генералов. На площадке перед входом в Мавзолей — руководителей де­легаций коммунистических и рабочих партий. Министры СССР будут располагаться там, где они обычно располага­ются.

Суслов: Следовало бы кандидатов в члены Политбюро и секретарей ЦК расположить на трибуне…"

„Мавзолейный" вопрос обсуждается долго, серьезно, об­стоятельно; ведь потоптаться на трибуне — усыпальнице вождя — самая высокая честь приобщения к лику „вели­ких".

Идеологические, политические вопросы в ленинском го­сударстве всегда имели приоритет перед вопросами эконо­мическими, социальными.

Вот, например, как секретариат скрупулезно рассматри­вает в мае 1968 года вопрос „О задачах, структуре и штатах Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС". Посколь­ку филиалы этого института имеются во всех союзных рес­публиках, а также в Москве, Ленинграде и некоторых дру­гих городах, теперь необходимо координировать их работу. Выступают Суслов, Демичев, Пономарев, другие члены По­литбюро и секретари ЦК. Устинов считает, например, что институту следует больше заниматься проблемами научно­го коммунизма. А „что касается кадров, то их нужно дать Институту марксизма-ленинизма в таком количестве, в ка­ком это необходимо". Русаков обращает внимание присут­ствующих на то, что „в братских партиях допускается очень много случаев извращения марксистско-ленинской теории… У нас не хватает сил для того, чтобы дать отпор этим неправильным течениям, толкованиям отдельных во­просов марксизма-ленинизма… Нужно следить и давать от­пор…". В этом духе все говорят долго, детально и „обстоя­тельно".

Рассматривает секретариат и „ошибку Центрального те­левидения в освещении образа Ленина". Перед членами се­кретариата — виновные идеологические начальники. Одно­го из них Суслов отчитывает:

„Разве то, что известный сценарист и известный актер принимали участие в организации этой передачи, избавляет Вас от контроля? Вы имеете достаточное образование — и специальное, и политическое, а выглядите здесь как полити­ческий слепец…"

Устинов вторит ему:

„Вам нужно как следует было просмотреть пленку, тем более что речь шла об образе Ленина. И если она такая по содержанию — уничтожить ее, а не передавать в эфир".

Разговорами дело, естественно, не ограничивается. Дела­ются и оргвыводы.

До 100-летия со дня рождения Ленина еще очень дале­ко, а Секретариат ЦК 31 мая 1968 года этот вопрос обсуж­дает, намечает широкую программу идеологических и поли­тических мер. Рассматривается проблема строительства но­вого здания Центрального музея В.И. Ленина (хотя ленин­ских музеев в стране уже множество).

На заседании Секретариата ЦК тщательному допросу подвергаются люди, допустившие ошибку, приписав Лени­ну цитату, автором которой в действительности оказывает­ся ревизионист Бауэр. И все это попало в тезисы ЦК КПСС ,Д 100-летию со дня рождения В.И.Ленина". Виновных С.Л.Титоренко и Э.П.Плетнева предложено наказать… Ну и, конечно, с особым пристрастием обсуждаются вопросы о создании новых государственных заповедников, например, „Горки Ленинские", о присуждении Ленинских премий, строительстве новых ленинских памятников и другие столь же „важные" проблемы…

Могло ли хоть одно светское государство уделять фак­тически религиозным вопросам такое систематическое вни­мание? В такой уродливой, средневековой форме? Разве мог бы ленинизм жить в стране, если бы его так не культивиро­вали?

Предполагал ли сам Ленин, что подобное идолопок­лонство будет рассматриваться как высший смысл государ­ственной политики?

Не является ли подобная практика примером массового, многолетнего, глубокого затмения сознания великого наро­да идеями и мифами человека, который был по духу чуже­роден России?

Истории еще предстоит продолжать выяснять роль это­го поразительного феномена. Но как бы там ни было, Ле­нин проявил удивительную целеустремленность, изворотли­вость, хитрость, волю в достижении цели, в которую, похо­же, вначале верил он один.

Ленин, улучив момент, ловко подобрал почти валявшу­юся власть. Он успел заложить только фундамент монолит­ного и прочного здания, пока его не подкосила болезнь. Но не повлияла ли она на его политические решения? Особен­но в 1921—1922 годах?