"Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2." - читать интересную книгу автора (Волкогонов Дмитрий)

Трагедия интеллигенции

Ленин был не только демоном разрушения, но и Де­миургом созидания. Пролетарского, марксистского „созида­ния". Он хотел через несколько месяцев „ввести" социализм, через несколько лет „построить" коммунизм. Его предло­жения на этом пути были радикальны и импульсивны. По предложению Ленина 12 апреля 1918 года СНК утвердил декрет, подготовленный А.В.Луначарским, „О снятии памят­ников, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработ­ке проектов памятников Российской социалистической ре­волюции". Предполагалось, что уже к 1 мая модели новых памятников вместо старых будут рассмотрены. Но снести с пьедесталов „царей и слуг" оказалось более легким делом, нежели поднять на них новых кумиров.

В России исступленно рушили не только церкви, но и памятники, все то, что напоминало народу о „проклятом прошлом". Чугунные и бронзовые цари, всякие там графы и князья, царские генералы и губернаторы стаскивались с пье­десталов, перевозились в литейные цеха, на свалки, в глухие дворы. Шла конфискация прошлого. Никто еще не знает, что через семь десятилетий почти все повторится.

Ленин требовал, чтобы на месте монументов старого режима поднялись памятники пионерам и творцам новой революционной жизни. В конце июля 1918 года по его пред­ложению на заседании СНК профессор М.Н.Покровский сделал доклад о необходимости установки в столице новых памятников, символизирующих неодолимость революции. В постановлении правительства говорилось о возведении в Москве „50 памятников в области революционной и обще­ственной деятельности, в области философии, литературы и искусства".

Ленин предложил уже „через пять дней (!) представить в СНК на утверждение списки лиц, которым предполагает­ся поставить памятники". Этому делу он придал характер скорюспелой кампании.

После февраля 1917 года ленинским правилом стало нетерпеливое пришпоривание исторических событий. Совет Народных Комиссаров, следуя настойчивому ленинскому требованиях}, записал:„Поставить на вид Народному комис­сариату по просвещению желательность спешного проведе­ния в жизнь постановления СНК об украшении улиц, обще­ственных зданий и т.п. надписями и цитатами". Через два дня „список" утверждается…

Ленин спешил быстрее навсегда перевернуть „царскую" страницу истории и начать свою, революционную, ленин­скую. Через два месяца он требует доклада о ходе реализа­ции постановления Совнаркома и приходит в негодование. Почти ничего не сделано! Звонит Луначарскому, тот оказы­вается в Петрограде. В город на Неве немедленно летит грозная ленинская телеграмма.

„Сегодня выслушал доклад Виноградова о бюстах и па­мятниках, возмущен до глубины души; месяцами ничего не делается; до сих пор ни единого бюста, исчезновение бюста Радищева есть комедия. Бюста Маркса для улицы нет, для пропаганды надписями на улицах ничего не сделано. Объяв­ляю выговор за преступное и халатное отношение, требую присылки мне имен всех ответственных лиц для предания их суду. Позор саботажникам и ротозеям.

Предсовнаркома Ленин".

В стране голод, разруха, тиф, бандитизм, духовная и социальная смута. Вождь же хочет быстрее покончить со старым, вдохновить новыми чугунными идолами почти рас­пятый народ. Ленин как будто не хочет или не может по­нять: в истории многое возникает, но ничего не исчезает. Все остается вечным достоянием истории. И как ни пытался вождь русской революции вытравить, например, память о русских царях, особенно, как он говорил, „идиоте Николае 11", последний спустя три четверти века, вероятно, превос­ходит, не без помощи большевиков, по популярности Улья­нова-Ленина. Память и общественное сознание живут и функционируют по своим собственным законам, а не поста­новлениям большевистского Совнаркома или Политбюро.

Исторический эпизод с памятниками автор привел, что­бы постепенно подвести читателя к главной мысли: Ленин смотрел на духовную культуру общества сугубо прагмати­чески. Только как большевистский политик. Все должно ра­ботать на революцию. А в ней на первом плане революци­онное просвещение и революционная агитация.

Н.К.Крупская, отвечая на анкету Института мозга в 1935 году, каким был Ленин, заметила: „Театр очень лю­бил — всегда это производило на него сильное впечатление". Как автор книги, выскажу сомнение в этом утверждении, или, по крайней мере, думаю, что эта любовь была необычной. Та же Крупская вспоминала (но уже по другому поводу), что в эмиграции „пойдем в театр и после первого действия уходим"… В Москве ходил редко, но Круп­ская помнит, что в середине представления спектакля Дик­кенса „Сверчок на печке" заскучал и ушел… Любовь к теа­тру была довольно странной. Но тем не менее — любовь.

Это не помешало Ленину поддержать идею закрытия Большого театра. Политбюрю ЦК не раз рассматривало этот вопрос и высказалось в том же духе. Однако Луна­чарский запротестовал, и СНК еще до постановления По­литбюро его поддержал: нужно сохранить Большой театр. Однако Ленин настойчив. Даже упрям.

„Тов.Молотову

Узнав от Каменева, что СНК единогласно принял совер­шенно неприличное предложение Луначарского о сохране­нии Большой оперы и балета, предлагаю Политбюро поста­новить:

1.  Поручить Президиуму ВЦИК отменить постановле­ние СНК.

2. Оставить из оперы и балета лишь несколько десятков артистов на Москву и Питер для того, чтобы их представле­ния (как оперные, так и танцы) могли окупаться, т.е. устра­нением всяких крупных расходов на обстановку и т.п.

3. Из сэкономленных таким образом миллиардов отдать не меньше половины на ликвидацию безграмотности и на читальни.

4. Вызвать Луначарского на пять минут для выслушания последнего слова обвиняемого и поставить на вид…"

Кто станет возражать против ликвидации неграмотно­сти? Но почему ценой ликвидации Большого театра и дру­гих великих национальных очагов культуры? Ленина это не заботило. Все его помыслы во власти революции и ее разви­тия. Ценой снижения высшего уровня интеллекта нации Ленин хотел поднять планку обыденного сознания народа. Тогда им легче управлять.

В декабре 1918 года Ленин собственноручно пишет „Инструкцию о составлении книги для чтения рабочих и крестьян". Требования категоричны: .Задание: в двухнедель­ный срок составить книгу для чтения крестьян и рабочих… Темы: строительство Советской власти, ее политика извне и внутренняя. Например: что такое Советская власть. Как управлять страной. Закон о земле. Совнархозы. Национали– зация фабрик. Трудовая дисциплина. Империализм. Импе­риалистическая война. Тайные договоры. Как мы предлага­ли мир. За что мы теперь воюем. Что такое коммунизм. Отделение церкви от государства. И так далее…"

Даже ликвидация неграмотности до предела политизи­рована. Ничего о прошлом; оно как бы конфисковано и сдано в утиль. Главное, рабочие и крестьяне должны знать, „что такое коммунизм".

Ленин, будучи человеком мощного интеллекта, пони­мал, что сознание —самая прочная крепость. С помощью даже ОГПУ ее непросто взять. Нужно мобилизовать пар­тию и ту меньшую часть интеллигенции, что пошла с боль­шевиками. Без нее, этой интеллигенции, сознание миллио­нов мужиков будет по-прежнему замусорено „староре­жимной ерундой". Поэтому генеральный курс Ленина: под­чинить интеллигенцию Советской России партийному влия­нию, заставить ее работать на революцию. Когда 9 октября 1920 года Политбюро рассматривало вопрос „О съезде Про­леткульта", Ленин, Сталин, Каменев, Крестинский, Бухарин были единодушны, принимая постановление: „Провести на съезде резолюции о тесной связи Пролеткульта и о подчи­нении его партии" . Главное — в подчинении.

Троцкий, который глубже разбирался в литературе и искусстве, чем другие большевистские вожди, тем не менее на встрече с московскими писателями и поэтами заявил: „Фабрика для создания новых пролетарских поэтов-худож­ников у нас есть, но это не МАППы и не ВАППы, а РКП. Товарищам нужно сидеть в РКП и учиться. РКП воспитает пролетарского поэта, создаст действительно художествен­ного литератора. И поэтому литератор-коммунист, как член РКП, должен сосредоточить свое внимание на творче­стве своей партии…"

Так надвигалась трагедия культуры и интеллигенции; через партийность у них отбирали творческую свободу. Со­знание не только крепость, но и последний оазис свободы. Чтобы сформировать элементарно мыслящего человека, ко­торым легко управлять и манипулировать, большевики обильно кормили людей примитивной духовной пищей и семьдесят лет ограничивали, дозировали там, где считали ее „классово вредной".

В ноябре 1923 года А.М.Горький писал В.Ф.Ходасевичу:

„…Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что в „Накануне" напечатано: в России Надеждою Круп­ской и каким-то М.Сперанским запрещены для чтения: Пла­тон, Кант, Шопенгауэр, Вл.Соловьев, Тэн, Рескин, Ницше, Л.Толстой, Лесков, Ясинский (!) и еще многие подобные еретики. И сказано: „Отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги…" Да, на протяжении семи десятилетий было огромное поле литературы, куда совет­скому читателю ходить было строго заказано. Воспитание советской интеллигенции, как проводника партийных реше­ний, стало одной из главных задач большевиков. Программа этого воспитания была изложена в назидательной ленин­ской статье „Партийная организация и партийная литература .

Но вначале нужно было завершить „просеивание" ин­теллигенции. В своем большинстве она не приняла револю­цию. За это поплатилась жизнью, бегством, изгнанием де­сятков тысяч ее лучших представителей на чужбину.

Ленин поддержал идею духовного обескровливания Со­ветской России. Те, кто был не способен перестроиться под требования революции, должны стать изгнанниками. В июне 1922 года на заседании Политбюро, где доклад „Об антисоветских группировках" сделал Уншлихт, было приня­то постановление, во втором пункте которого вводилось горестное и бесчеловечное наказание. Инакомыслящих ре­шили лишать родины. „Предложить ВЦИК, — говорилось в документе, — издать постановление о создании особого со­вещания* из представителей НКИД и НКЮ, которому пре­доставить право, в тех случаях, когда имеется возможность не прибегать к более суровому наказанию, заменять его вы­сылкой за границу или в определенные пункты РСФСР".

Всесильное ГПУ немедленно приступило к отбору опас­ных для революции людей, а в действительности — духов­ной элиты российского общества. И уже 2 августа Унш­лихт, ленинский предтеча бериевщины, пишет записку Ста­лину:

„Во исполнение постановления Политбюро высылаю протокол заседания Комиссии ПБ, список антисоветской интеллигенции Москвы, список антисоветской интеллиген­ции Петрограда с характеристиками…" Комиссия решила „произвести арест всех намеченных лиц, предложить им вы­ехать за границу за свой счет. В случае отказа — за счет ГПУ. Одновременно закрыть контрреволюционные издания: „Вестник сельского хозяйства", „Мысль", „Экономическое возрождение" за публикацию антисоветских и идеалистиче­ских взглядов".

Люди из ГПУ были неглупыми: в списках „активной антисоветской интеллигенции" (составленных не по алфави­ту, а по мерю докладов и предложений с „мест") оказались наиболее яркие представители интеллектуальной элиты России. Очень важными для операции обессмысливания рос­сийского интеллекта оказались личные указания вождя. Ле­нину списки высылаемых показывались несколько раз. Он уточнял, дополнял, делал пометки, ставил вопросы и пере­давал в ГПУ, Дзержинскому, Сталину, Уншлихту для „дора­ботки". И даже когда первая крупная парггия российских мыслителей осенью 1922 года была составлена для выдворе­ния за околицу отечества, Ленин, находясь в отпуске по болезни, продолжал интересоваться вопросом, руководить дальнейшими действиями ГПУ.

„17.1Х. т.Уншлихт! Будьте любезны распорядиться вернуть мне все… бумаги с пометками, кто выслан, кто сидит, кто и почему избавлен от высылки. Совсем краткие пометки на этой же бумаге.

Ваш Ленин".

Ответил вместо отсутствующего Уншлихта его замести­тель Г.Ягода на следующий же день, около полуночи (рабо­ты в ГПУ было много: столько людей нужно было аресто­вать, сослать, выслать, а то и расстрелять…).

„18.1Х.1922 г. 23 часа 45 мин.

тов. В.И.Ленину.

Согласно Вашего распоряжения посылаю обратно при­сланные Вами списки с соответствующими пометками на них, и фамилии лиц (выделенных отдельно), кои оставлены по тем или другим причинам в Москве и Питере.

С ком. приветом Г.Ягода.

P. S. Первая партия уезжает из Москвы 22.1Х. в пятни­цу. Г.Я.".

Списки пространны, обширны, с подзаголовками: ",Профессура 1-го Московского университета", „Профессора Петровско-Разумовской сельскохозяйственной академии", „Профессора Института инженеров путей сообщения", „По делу Вольно-экономического общества", „Список антисо­ветских профессоров Археологического института", „Общий список активных антисоветских деятелей по делу издательства „Берег", „Список лиц, проходящих по делу №813 (группа Абрикосова)", „Список антисоветских агро­номов и кооператоров", „Список врачей", „Список антисо­ветских инженеров", „Список литераторов", „Список питер­ских литераторов". Кроме этого составлен специальный „Список антисоветской интеллигенции г. Петрограда".

В первой „партии", включая дополнительный список, значится 120 человек. Документ первоначально подписан 31 июля 1922 года Каменевым, Курским, Уншлихтом. В кон­це горестного перечня блистательных имен, многие из кото­рых и поныне являются гордостью России, стоит примеча­ние Ягоды: „Согласно решения Политбюро ЦК РКП комис­сия под председательством т. Дзержинского рассматривала ходатайства об отмене высылки лиц, считающихся незаме­нимыми в своей отрасли и о которых соответствующими учреждениями делались заявления об оставлении на месте".

Я не буду приводить весь список. Назову лишь ряд фа­милий и пометки против них, сделанные в ГПУ. Ленин дол­го сидел над списком, но у него не возникло чувства духов­ного протеста, сожаления, осознания абсурда, алогичности и преступности акции, которую готовилась совершить под его руководством его партия. Очень многих из людей, кото­рых лишали родины, он знал лично. Но, по мнению Лени­на, „выдворение" — это было весьма „гуманно" (вождь мог вспомнить свою безбедную жизнь в тихой, благополучной Швейцарии).

Ленинский прищуренный взгляд быстро пробегал строчки приговорного списка, выделяя про себя знакомые фамилии.

Стратонов В.В. Высылается. На свободе.

Артоболевский И.А. За рев. трибуналом. Обвиняется в агитации против изъятия церковн. ценностей.

Тяпкин Н.Д. Содержится под стражей.

Велихов ПА. Содержится под стражей.

Коробков Н.М.Освобожден… Последняя стадия туберкулеза.

Лосский Н.О. Высылается. На свободе.

Кондратьев И.Д.Возбуждено дело по обвинению в содействии эсерам. Высылка вре­менно приостановлена. Содержится под стражей.

Франк С.Л. Высылается. На свободе.

Айхенвальд Ю.И. Высылается. На свободе.

Осоргин М.А. Высылается. На свободе.

Степун ФА. Не разыскан.

Сорокин ПА Арестован. Высылается.

Замятин Е.И. Высылка отсрочена впредь до осо­бого распоряжения.

Ермолаев Н.И. За границу не высылать. Предать СУДУ

Вислоух С.М. Арестован. Высылается.

Бердяев Н.А. Высылается. На свободе.

В параллельном списке ГПУ, где сформулированы обви­нения против высылаемых, против фамилии Бердяева, на­пример, записано: „Близок к издательству „Берег". Прохо­дил по делу „тактического центра" и по „Союзу Возрожде­ния", монархист, кадет правого устремления, черносотенец, религиозно настроенный, принимает участие в церковной контрреволюции. За высылку".

К слову сказать, эти роковые решения Ленин принимал, когда месяцем раньше Надежда Константиновна занималась с ним простейшими упражнениями: умножение двузначных чисел на однозначные и тому подобными интеллектуальны­ми задачками. Тетрадь в 21 лист испещрена детскими по уровню упражнениями Ленина. Становится не по себе: человек с трудом может решить арифметический пример для семилетнего ребенка, но определяет судьбу людей — цвета нации…

Напрасно искать в „Биографической хронике" отраже­ние этой полицейской деятельности Ленина. Ведь его жизнь всегда показывалась только с той стороны, которая была освещена солнцем. А что в тени вождя — не принято было говорить, требовалось всячески сохранять эти тайные по­кровы. Конечно, о записке 17 сентября Уншлихту в „Био­хронике" ни слова. Хотя авторы сочли, например, нужным указать, что в этот же день Ленин „пишет записки дежурно­му секретарю и в Управление делами СНК с просьбой при­слать конверты и клей лучшего качества". Видимо, по мыс­ли высоких контролеров из ЦК, эпизод с „клеем" более важен для высвечивания исторического силуэта Ленина, не­жели его деяния по интеллектуальному обескровливанию нации..

Ровно три года до этого, 15 сентября 1919 года, Ленин пишет длинное письмо Горькому, который прислал ему встревоженное послание по поводу арестов среди интелли­генции. Ленинское письмо крайне знаменательно, это, по сути, кредо вождя по отношению к интеллигенции. Можно было не сомневаться, что последователи вождя, впитавшие подобные ленинские установки, низведут российскую, со­ветскую интеллигенцию до роли помыкаемой служанки.

Горький, как пишет известный публицист Е.К.Кускова, метался: его тянуло на родину, но оттуда шли тревожные вести; экзекуция над его народом продолжалась. Великий русский писатель, в чьей судьбе нашла своеобразное, но глубокое отражение трагедия русской интеллигенции, еще пока не сдался, но уже испытывал огромное давление из Москвы. Чтобы сохранить творческую свободу, Горький должен был остаться вне родины. Но это было свыше его сил. Письмо к Ленину с протестом и просьбой защитить российскую интеллигенцию было как последняя конвуль­сия его свободы.

Ответ Ленина был демагогически злым, безапелляцион­ным, резким. Он как будто бы уже знал, что Горький будет сломлен и побежден. И вместе с ним — все осколки рус­ской интеллигенции, оставшейся на родине.

Признав, что при арестах интеллигенции „ошибки были", Ленин тем не менее заключает: „Ясно и то, что в общем мера ареста кадетской (и околокадетской) публики была необходима и правильна". Ленин поучает Горького: „Интеллектуальные силы" народа смешивать с „силами" бур­жуазных интеллигентов неправильно. За образец их возь­му Короленко: я недавно прочел его, писанную в августе 1917 года, брошюру „Война, отечество и человечество". Ко­роленко ведь лучший из „околокадетских", почти меньше­вик. А какая гнусная, подлая, мерзкая защита империалисти­ческой войны, прикрытая слащавыми фразами! Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками! Для та­ких господ 10 000 000 убитых на империалистической войне — дело, заслуживающее поддержки… а гибель сотен тысяч в справедливой гражданской войне против помещиков и капиталистов вызывает ахи, охи, вздохи, истерики…"

Ленин, как всегда, категоричен: он знает, что его гражданская война справедлива, что если она справедлива, то „гибель сотен тысяч" — это чуть ли не достижение Рус­ский писатель, посмевший высказать свою точку зрения на происходящее, сразу же становится „жалким мещанином".

Ленин далее утверждает, что „интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капи­тала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно".

Вот так цинично и плоско вождь русских большеви­ков оценил интеллигенцию своего отечества. Это не пора­зительная историческая близорукость, а „слепота классовых очков". К тому же, повторю, я глубоко убежден, прочитав множество документов о Ленине, — он никогда не любил Россию, как и ее интеллигенцию.

В конце письма Ленин не упускает, конечно, возможно­сти нанести хлесткий удар и самому Горькому: „Не раз и на Капри и после я Вам говорил: Вы даете себя окружить имен­но худшим элементом буржуазной интеллигенции и поддае­тесь на ее хныканье… Вполне понимаю, вполне, вполне по­нимаю, что так можно дописаться до того, что-де „красные такие же враги народа, как и белые" (борцы за свержение капиталистов и помещиков такие же враги народа, как и помещики с капиталистами), но и до веры в боженьку или в царя-батюшку. Вполне понимаю.

Ей-ей погибнете*, если из этой обстановки буржуазных интеллигентов не вырветесь! От души желаю поскорее вы­рваться.

Лучшие приветы.

Ваш Ленин".

Письмо, коряво написанное в истинно ленинском духе, выносит приговор российской интеллигенции. Раз она смеет сомневаться, даже быть „околокадетской", то какой же это мозг нации, это просто „г…о". Классовый скальпель Ленина безжалостен; мозг нации поврежден. На долгие десятиле­тия. Но это, так сказать, частное письмо, которое выражает прежде всего мировоззренческую установку самого вождя по отношению к интеллигенции, не принявшей революцию. Возможно, это так бы и осталось личным делом Ленина, не будь он главой советского правительства и признанным ли­дером большевиков. Ведь было ясно, что он просто не дове­рял интеллигенции. Вождь давно уже говорил, что "литера­турное дело должно стать составной частью… партийной работы". Разумеется, партийно-большевистской.

Уверовав раз и навсегда, что абсолютной истиной явля­ется марксизм, а затем большевизм, Ленин отказывал всем, абсолютно всем, иметь право на другую точку зрения и считать ее верной… На примере ленинского ума, мощного, сильного, но закованного в латы ортодоксального догматиз­ма, можно проследить драму его политизации в такой сте­пени, что мироощущение вождя превратилось в выражение светской религии, каковой стала идеология большевизма. В ленинской нетерпимости к инакомыслию есть нечто от средневековой инквизиции: вполне так можно дописаться до того, что-де „красные" такие же враги народа, как и „белые". Ленин не может даже теоретически допустить, что может быть прав кто-то, кроме „красных". Это ум религиоз­ного фанатика, который не хочет в цепи рассуждений и аргументов даже допустить доводы иного плана. Ленин ве­рит и требует, чтобы так верили и другие.

Все дело в том, что Ленин мог действительно требовать, ибо он был первым властным человеком в октябрьском экс­перименте, облечен правами главы ордена диктатуры проле­тариата. Поэтому другое его письмо, точнее, пространная записка, написанная Сталину, носит характер категориче­ской директивы по отношению к инакомыслящей интелли­генции.

„т. Сталин!

К вопросу о высылке из России меньшевиков, народных социалистов, кадетов и т.п. я бы хотел задать несколько вопросов ввиду того, что эта операция, начатая до моего отпуска, не закончена и сейчас.

Решено ли „искоренить" всех этих энесов? Пешехонова, Мякотина, Горенфельда? Петрищева и др.?

По-моему, всех выслать. Вреднее всякого эсера, ибо ловчее. Тоже А.Н.Потресов, Изгоев и все сотрудники „Эко­номиста" (Озеров и мн. мн. другие). Меньшевики Розанов (врач, хитрый), Вигдорчик, Мигуло или как-то в этом роде, Любовь Николаевна Радченко и ее молодая дочь (понас­лышке злейшие враги большевизма); Н.А.Рожков (надо его выслать; неисправим); С.Л.Франк (автор „Методологии"). Комиссия под надзором Манцева, Мессинга и др. должна представить списки, и надо бы несколько сот подобных гос­под выслать за границу безжалостно. Очистим Россию на­долго.

Насчет Лежнева (бывший „День") очень подумать: не выслать ли? Всегда будет коварнейшим, насколько я могу судить по прочитанным его статьям.

Озеров и все сотрудники „Экономиста" — враги самые беспощадные Всех их — вон из России. Делать это надо сразу. К концу процесса эсеров, не позже. Арестовать не­сколько сот и без объявления мотивов — выезжайте, гос­пода!

Всех авторов .Дома литераторов", питерской „Мысли"; Харьков обшарить, мы его не знаем, это для нас „заграница". Чистить надо быстро, не позже конца процесса эсеров.

Обратите внимание на литераторов в Питере (адреса, „Новая Русская книга", № 4, 1922 г., с.37) и на список част­ных издательств (стр.29).

С коммунистическим приветом Ленин".

Полицейское распоряжение Ленина, бессвязное, но на­писанное на одном дыхании, химическим карандашом, — беспощадно, жестоко по своему содержанию. Безусловно, это послание вождя адресат расценил как директиву, начер­тав в верхнем углу: „Т. Дзержинскому, с возвратом. Ста­лин".

Мы долго, более четверти века, размышляли после XX съезда партии, откуда пришла к Сталину беспримерная жестокость по отношению к своим соотечественникам. Не было и намека даже подумать (автор настоящей книги в том числе), что отцом внутреннего терроризма, беспощадного и тотального, был сам Ленин. Другое дело, откуда у Ленина эта страсть. Он не бегал из тюрем и ссылок, как декласси­рованный революционер Джугашвили, а спокойно прожи­вал в благополучных странах и городах…

Думаю, все это от усвоенной Лениным философии „ре­волюционного права и морали" — все дозволено во имя достижения цели. Макиавелли не мог и предположить, что в истории будет столь прилежный интерпретатор его тео­рии. Помните, как в своем „Государе" выдающийся мысли­тель эпохи Возрождения писал: „О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заклю­чают по результату, поэтому пусть государи стараются со­хранить власть и одержать победу. Какие бы средства для этого не употребить, их всегда сочтут достойными и одо­брят…"

Фанатичная вера в то, что история оправдает любые его шаги и меры, если цель будет достигнута, окончательно поселилась в сознании Ульянова-Ленина, когда власть (до­вольно неожиданно и для него самого) оказалась в руках большевиков.

Я бы назвал это явление якобинством души. Лидер пар­тии, как глава специальной службы, показывал пример чеки­стам, как нужно „заботиться" о выполнении „спущенных" партией директив. Уже в конце 1922 года Ленин вновь воз­вращается к теме высылки. Он диктует по телефону Фотиевой записку для Сталина еще об одном вольнодумце, Н.А.Рожкове:

„…Предлагаю: первое — выслать Рожкова за границу, второе — если это не пройдет (например, по мотивам, что Рожков по старости заслуживает снисхождения), то… пос­лать, например, в Псков, создав для него сносные условия жизни и обеспечив его материально и работой. Но держать его надо под строгим надзором, ибо этот человек есть и будет, вероятно, нашим врагом до конца.

Ленин".

Так Ленин вносил личный вклад в реализацию своей зловещей формулы: „Очистим Россию надолго". От интел­лектуальной совести. Ленина не останавливало, что его ука­зание „перстом вождя" на жертвы — глубоко аморально. Ведь он лично был знаком с большинством тех, кому он предписывал: Зон из России". Если письмо к Горькому — суть выражения умонастроения Ленина по отношению к интеллигенции, то записка, адресованная Сталину, — кон­кретная директива, требующая быстрого исполнения.

К слову, не без ленинского влияния Политбюро ЦК в августе 1922 года приняло еще одно решение, расширяющее круг репрессий против интеллигенции, коллективный мозг" постановил „одобрить предложения т. Уншлихта о высылке заграницу контрреволюционных элементов сту­денчества. Создать комиссию в составе Каменева, Уншлих­та, Преображенского". Большевики, ведомые Лениным, смотрели вперед; отрывали от родной почвы не только зре­лых людей, но и зеленую поросль.

Таков был Ленин: он мог из безопасной Швейцарии заклинать социал-демократов в России идти путем револю­ции, спокойно проживая при этом царскую пенсию матери и ее доходы с аренды поместья. Он мог, демонстрируя при­верженность высшим принципам нравственности, протесто­вать: кто „солгал или кто интриговал в изложении частной беседы между мною, Мартовым и Старовером" (А.Н.Потресов) — и решительно предлагать высылку из отечества того же Потресова, которого знал с самого порога века… У Ленина „комплексов" не было; когда речь заходила о поли­тике — для морали места не оставалось. Двойной стандарт в морали он считал естественным для себя.

Ведь, по существу, ленинский взгляд на художника, че­ловека творческой профессии, сформировался у него еще в начале столетия. Отточил этот взгляд лидер большевиков, разглядывая со стороны российского гиганта мысли и пера Льва Николаевича Толстого. В этом отношении статья Ле­нина, приуроченная к восьмидесятилетию великого писате­ля, „Лев Толстой, как зеркало русской революции" весьма показательна. Даже Толстого, общепризнанного гения, Ле­нин способен оценивать лишь через призму революции…

„…С одной стороны, — писал Ленин, — гениальный художник, давший не только несравненные картины рус­ской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны — помещик, юродствую­щий во Христе С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против обществен­ной лжи и фальши, — с другой стороны, „толстовец", т.е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским ин­теллигентом, который, бия себя в грудь, говорит: „Я сквер­ный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовер­шенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками…"

Взгляд Ленина на Толстого — поверхностный и вуль­гарный. Толстой еще на пороге XX века смог подняться на позиции приоритетов общечеловеческих ценностей, а Ле­нин навсегда застыл в своих классовых блиндажах. Ведь лидер большевиков совершенно определенно утверждал, что „серьезнейшей причиной поражения первой русской революции" было толстовское непротивление злу насили­ем".

Но отмечу другое: великий Толстой понадобился авто­ру статьи и для того, чтобы показать никчемность и ни­чтожность русской интеллигенции. Как и всякое явление, она многогранна. Но видеть в интеллигенции лишь „ис­тасканных, истеричных хлюпиков" мог только человек, взгляд которого ограничен лишь прорезью классовой бой­ницы. Выгоняя творческую элиту за околицу отечества, Ленин обрекал ее на еще большие страдания.

Немалое число российских писателей, профессоров, ученых, инженеров, будучи загнанными в отчаянное положение, сами пытались выбраться за рубеж. Но здесь По­литбюро и ГПУ проявляли бдительность. Генрих Ягода прислал в ЦК специальное письмо, где сообщал, что его ведомство имеет „заявления ряда литераторов, в частности Венгеровой, Блоха, Сологуба, о выезде за границу". Ягода предостерегал: „Принимая во внимание, что уехавшие за границу литераторы ведут самую активную кампанию про­тив Советской России и что некоторые из них, как Баль­монт, Куприн, Бунин, не останавливаются перед самыми гнусными измышлениями, ВЧК не считает возможным удовлетворять подобные ходатайства".

По отношению к украинской интеллигенции поступи­ли несколько иначе. По предложению Уншлихта на Полит­бюро было принято решение: .Заменить высылку за грани­цу высылкой в отдаленные пункты РСФСР". Не знаю, кому повезло больше; если дожили эти люди с Украины до роковых тридцатых, то страшный сталинский серп выко­сил их всех…

Выехать хотели очень многие, особенно те, кто не ви­дел для себя возможности заниматься в Советской России творчеством. Очень быстро, например, в зарубежном рассе­янии возникло такое уникальное явление, как могучая русская литература. Думаю, что в главных ее атрибутах — высочайшем мастерстве, свободолюбии, в честности перед собой и историей — она и в чуждой среде продолжила лучшие традиции литературной России. Возможно, прав Глеб Струве, написавший: „Много ли может советская рус­ская литература противопоставить „Жизни Арсеньева" Бу­нина, зарубежному творчеству Ремизова, лучшим вещам Шмелева, историко-философским романам Алданова, поэ­зии Ходасевича и Цветаевой, оригинальнейшим романам Набокова?"

Я бы добавил к этому блистательному списку россий­ских философов и писателей имена Н.А.Бердяева, К.Д.Бальмонта, З.Н.Гиппиус, Д.С.Мережковского, Игоря Северянина, Л.И.Шестова, Б.К.Зайцева, М.А.Осоргина, Вя­чеслава Иванова, Л.П.Корсавина, СА.Франка и многих, многих других, коим не нашлось места на родине. Пишу эти строки, а в подсознании бьется парадоксальная мысль, не будь жестоким Ленин в своей высылке, их всех бы уничтожил Сталин. Это так: после октябрьского переворо­та в Россию приходило средневековье XX века… Люди поверили в 1917 году, что миссионеры от большевизма по­ведут их в страну обетованную, которой станет весь мир после всеобщей революции. Думаю, что в это верил и Ле­нин. А пока, писал В.Ф.Ходасевич, мучаясь в изгнании бе­дами России:

Прервутся сны, что душу душат, Начнется все, чего хочу, И солнце ангелы потушат Как утром — лишнюю свечу.»

Пытались уехать в зарубежье целые коллективы. Еще в мае 1921 года Политбюро под председательством Ленина рассмотрело вопрос „О выезде за границу 1-й студии Ху­дожественного театра". Решили, однако: „Отложить реше­ние вопроса до доклада Луначарского: сколько из отпу­щенных лиц из ученого и артистического мира вернулось на родину (дать заключение BЧK)". Долго спорили, отпу­скать ли Шаляпина. Сомневались Ленин, Сталин, Калинин, но поддержал просьбу великого русского певца Луначар­ский. В решении Политбюро записали: „Утвердить решение оргбюро и выпустить Шаляпина за границу при условии гарантии со стороны ВЧК, что Шаляпин вернется…"

Люди долгие десятилетия с болью в сердце бежали из коммунистического загона. Это было одностороннее дви­жение (за редким исключением). Нужны ли еще какие-то доказательства глубокой ущербности Системы, откуда они вырвались?

Еще при жизни Ленина в большевистском правитель­стве почувствовали, что исход российской интеллигенции ставит в исключительно тяжелое положение промышлен­ность, горное дело, транспорт, связь. На заседании Полит­бюро 9 августа 1923 года под председательством Каменева обсудили записку Дзержинского, в которой тот писал:

"3а границей имеется ряд довольно крупных русских специалистов, тяготящихся условиями своей жизни и же­лающих вернуться в Россию и работать. А мы бедны спе­цами. Самые лучшие у нас спецы — это полученные и почему-либо не расстрелянные от Колчака, Деникина и Врангеля. Надо давать индивидуальные прощения и прини­мать в русское гражданство…" Решили: .Допускать возвра­щение русских специалистов из эмиграции и привлекать их к работе". Но за рубеж в ходе гражданской войны ушла лавина интеллигенции, вернулись тоненькие ручей­ки… Да остались еще те, „почему-либо не расстрелянные".

Однако, убедившись в существовании за рубежом ог­ромной интеллектуальной России, Политбюро ЦК уже в 1923 году обязало ВЧК „организовать разложение белог­вардейской эмиграции и использование некоторых ее пред­ставителей в интересах советской власти". Созданный поз­же специальный Иностранный отдел ОГПУ вел широкую „разработку" российской эмиграции, а иногда и "ликвиди­ровал" особо „злобных врагов советской власти". Много­численные тома спецсообщений советских агентов из за­падных столиц свидетельствуют: российские власти вна­чале изгнали массу интеллигенции, а затем делали все воз­можное для ее „разложения", дискредитации, подкупа для агентурных целей, стравливания различных группировок друг с другом. На многих известных ученых, писателей и, конечно, политических деятелей эмиграции были заведены многочисленные специальные дела-формуляры, в которых фиксировался каждый заметный общественный шаг челове­ка, его высказывания и настроения. Например, в обширном фонде „Русская эмиграция" можно найти данные о слежке, отраженные в формулярах, почти за всеми влиятельными лицами российской эмиграции из числа интеллигенции: Федотове, Мельгунове, Бердяеве, Адамовиче, Алданове, Бальмонте, Берберовой, Бунине, Шмелеве, Гиппиус, Ме­режковском, Набокове, Теффи, Бурцеве, Вишняке, Евреи– нове, Кшесинской, Стравинском и многих, многих других.

Интересно, что советская спецслужба пыталась вте­реться, например, в доверие к Н.А.Бердяеву и использовать его имя и влияние в своих целях. Однако, как сообщил агент Каль, Бердяев не принесет пользы, ибо „критикует коммунизм, является решительным противником материа­листической философии и склонен беседовать лишь о тео­логии". Может быть, поэтому в формуляре ИНО ОГПУ Бердяев значится под кличкой Духовник.

После нескольких попыток приблизиться к Бердяеву разведчики Менжинского со своим явно не теологическим мировоззрением оставили великого мыслителя в покое.

Советское руководство беспокоило в –деятельности эмиграции и то, что лишенная родины интеллигенция, рус­ская буржуазия, даже находясь в бедственном материаль­ном положении, быстро организовали издательства, свои газеты, журналы. Так ИНО ОГПУ докладывал большевист­ской верхушке, что в Париже созданы издательства „Рус­ская земля", „Русский очаг", „Белый архив". Выходят перио­дические издания „Отечество" — орган николаевцев „Вест­ник крестьянского союза", „Ухват" — юмористический журнал, „Театр и искусство", „День русской культуры", ,Звено". В издании этих и иных газет и журналов участву­ют Бунин, Куприн, Мережковский, Гиппиус, Ливен, Гукасов, Мире кий, Милюков, другие известные люди. Кремлев­ское руководство боялось проникновения белогвардейской литературы в Советскую Россию и предприняло превен­тивные меры по ограждению сознания своих граждан от „тлетворного буржуазного влияния".

Так подробно остановившись на высылке Лениным цвета российской интеллигенции, автор, естественно, не сводит ее трагедию к этому печальному акту. Главной чертой трагедии интеллигенции в Советской России стало ли­шение ее творческой свободы. Даже последний оазис сво­боды — сознание человека — оказался в глухой осаде запретов, угроз, репрессий, всевозможных ограничений. Те, кто не принял революцию, но вынужден был как-то адап­тироваться к новой горькой действительности, пытались что-то изменить в стране. В этой связи стоит упомянуть о так называемом „деле врачей". Нет, не сталинском деле 1953 года, а о малоизвестном теперь событии еще 1922 года, при жизни Ленина.

В начале лета 1922 года в Москве прошел Всероссий­ский съезд врачей. Нарком здравоохранения Семашко так докладывал своей запиской о съезде Ленину и членам По­литбюро.

„…Недавно закончившийся съезд врачей проявил на­столько важные и опасные течения в нашей жизни, что я считаю нужным не оставлять членов ПБ в неведении…

На съезде был поход против медицины советской и восхваление медицины земской и страховой. Просматри­валось стремление поддержать кадетов, меньшевиков, со­здать свой печатный орган.

Что касается изъятия верхушки врачей: докторов Гра­новского, Манула, Вигдорчика, Ливина, то надо согласо­вать с ГПУ. Не создадим ли арестом им популярности?"

Ленин увидел за частным проявлением свободомыслия врачей нечто более опасное и написал резолюцию на док­ладе Семашко: „Т. Сталину. Я думаю, надо строго секретно, не размножая, показать это и Дзержинскому, всем членам Политбюро и вынести директиву…"

Состоялось два заседания Политбюро по „делу вра­чей" — 24 мая и 8 июня 1922 года. Лишь один Томский воздержался при голосовании, заявив: „Вопрос съезда вра­чей требует иной постановки дела. Во многом виноваты мы". По настоянию Ленина тем не менее было принято постановление „Об антисоветских группировках среди ин­теллигенции".

Оно было жестким: любые съезды можно проводить лишь с разрешения ГПУ; ему же проверить благонадеж­ность всех печатных органов; усилить фильтрацию при приеме в учебные заведения, отдав предпочтение рабочим;

запретить создание новых творческих и профессиональных обществ без обязательной регистрации в ГПУ; образовать постоянную комиссию для высылки интеллигенции; пред­ложить ГПУ внимательно следить за поведением врачей и всей интеллигенции…

Уншлихт по принятии директивы тут же представил предварительные списки неблагонадежных врачей с ком­прометирующими характеристиками: Верхов, Гуткин, Руб­цов, Эфрон, Франк, Энтин, Федоров, Верховский, Канцель, Грегори, Зборский, Личкус, Теплиц, Лихачев, Лифшиц… Вопрос о немедленных арестах было решено передать в комиссию в составе Уншлихта, Курского, Каменева.

Предусмотренные меры — чисто полицейского, кара­тельного характера — знаменовали дальнейшее усиление тоталитарных тенденций в обществе. Ведь именно в таких системах идет наступление прежде всего на творцов „ду­ховной продукции", интеллектуальную элиту страны. Рос­сийская интеллигенция, стоявшая у истоков демократиче­ского февраля, да и октябрьского переворота, оказалась одной из главных жертв революции, по которой прюе– хал беспощадный каток диктатуры пролетариата, а точнее, диктатуры ленинской организации, называвшей себя пар­тией большевиков.

Партия в духовной жизни стала определять все: что читать, кого почитать, кого ненавидеть, кого издавать, кого награждать. Подумать только: Политбюрю, например, спе­циально 13 сентября 1921 года под председательством Ле­нина обсуждает вопрос Покровского: кому читать лекции в Институте красной профессуры. Решили: Деборину раз­решить читать курс философии марксизма (Аксельроду тоже), а Базарову в отношении чтения по капиталу — от­клонить". Зато вопрос, повторю, об издании там писем и дневников бывшей императрицы Политбюро в феврале 1921 года рассматривало подробнее и основательнее, чем проблему голода…

Что имело хоть какое-то отношение к идеологии, для большевиков стало стратегическим вопрюсом. Даже воз­вращение белого генерала Слащева, рвавшегося обратно в Россию, обусловили требованием: „Написать мемуары за период борьбы с Советской Россией". Естественно, с „разоблачением" „белого" движения. Даже стенографов вы­делили, что не помешает, вконце концов, „ликвидировать" самого генерала. Да, генерал Слащев был „ликвидирован" НКВД.

Интеллигенция по своей сути была носительницей не­истребимой идеи либерализма. При сохранении своего по­литического влияния либерализм был бы важным гарантом недопущения крайностей пролетарской диктатуры. Ленин понимал это лучше других. Поэтому не случайно, что еще задолго до рокового октября он повел яростные атаки на либеральную буржуазию. В статье „Рабочая и буржуазная демократия", написанной в начале 1905 года в Женеве, Ле­нин однозначно сказал, что в социал-демократии есть два крыла: пролетарское и интеллигентское. Второе — суть либеральное, неспособное на решительные, революцион­ные действия. Либерализм — „движение буржуазии", и этим все сказано. Интеллигенты, либералы способны лишь на соглашательство с буржуазией, утверждает Ленин.

Поскольку в социал-демократии меньшевики были ближе всего к либерализму, клеймо „соглашателей" доста­лось прежде всего им. Ленин проницательно видел, что большевизм с его радикальностью не имеет никаких шан­сов в „нормальной" политической парламентской борьбе, в условиях функционирования Учредительного собрания. Оно, это Собрание, неизбежно стало бы выразителем либе­ральной умеренности, на что абсолютно не мог пойти Ле­нин. Поэтому не случайно Ленин продолжал наносить все новые удары по либерализму и его носителям — россий­ской интеллигенции.

Политбюро эпизодически привлекало внимание пар­тии, спецслужб в необходимости строить отношения с интеллигенцией в духе пролетарской диктатуры. На засе­дании Политбюро 11 января 1923 года его члены и канди­даты в члены Каменев, Томский, Рыков, Троцкий, Калинин, Бухарин сформулировали очередную установку: „Предло­жить ГПУ усилить наблюдение за лицами либеральных профессий и своевременно принимать меры по обезврежи­ванию врагов советской власти". Призыв не остался не­услышанным.

Высылка интеллигенции за границу, в окраинные места России — очередные ленинские удары. Но интеллигенция, часто почти раздавленная, обычно не отвечала большеви­кам этим же. Она продолжала оставаться интеллигенцией.

…В 1931 году в Париже начал выходить либеральный эмигрантский журнал „Новый град". В редакционной ста­тье первого номера российские интеллигенты писали: „По­коление, воспитанное на крови, верит в спасительность на­силия". Авторы призывают не поддаваться чувству мести, а защищать вечную правду личности и ее свободы гумани­стическими способами. Ненавидя палачей России, мы не видим для них будущего. Но лишь на пути христианства, считают авторы, возможна социальная правда. Таков ли­берализм, превыше всего оберегающий свободу и отверга­ющий насилие. Разве мог Ленин, идеальный выразитель пролетарской диктатуры, найти общий язык с жрецами этой вечной идеи?

Трагедия интеллигенции была предрешена несовмести­мостью большевистской диктатуры и свободы. Режиму нужна была послушная, безмолвная интеллигенция.

В ленинское и послеленинское время такое ее состоя­ние достигалось простыми и, казалось, эффективными ме­тодами. Вот иллюстрация.

„Тов. Сталину.

Направляю сообщение начальника управления НКВД по Свердловской области тов. Дмитриева о писателе Ка­менском В.В. от 4 июля 1937 г.

Каменского В.В. считаю необходимым арестовать. Про­шу Вашей санкции.

15 июля 1937 г.

Н.Ежов".

Дмитриев же сообщал в Москву, что „Каменский сим­патизирует футуристам. О нем хорошо отзывался Буха­рин. Дальние родственники — бывшие пароходовладельцы. Дружил с Говиным — разоблаченным троцкистом…". Резо­люция Сталина после столь убийственных „аргументов", естественно, однозначна: „За арест. Ст.".

Правда, после XX съезда партии пришлось искать дру­гие методы пленения человеческой мысли. Интеллект про­должал быть схваченным обручем примитивного догматиз­ма под неусыпным контролем партии и спецслужб.

Ленин создал такую удивительную систему, что на протяжении десятилетий все так и было. Даже малейшая попытка выйти за рамки дозволенного вызывала властный окрик наследников вождя.

Я приведу здесь один внешне совсем малозначитель­ный факт с заседания Секретариата ЦК КПСС 26 апреля 1983 года. Совсем не хочу осуждать людей, фамилии кото­рых буду вынужден назвать, прежде всего потому, что мы все (почти все) были такими же. Читая стенограмму, я ис­пытывал ощущение, что это пластинка, поставленная на диск старого граммофона где-то в начале двадцатых го­дов. Не конкретные, живые люди, наши современники, ре­ально управлявшие нами, говорят с пластинки, а идет риту­альная идеологическая церемония Системы… Выдержки из пространной стенограммы приведу с сокращениями. На секретариате обсуждалась пьеса Л.Разумовской "Дорогая Елена Сергеевна".

„Горбачев: Вопрос серьезный. Я просил остаться здесь заведующих отделами ЦК, представителей Министерства культуры СССР и РСФСР, Совета Министров Российской Федерации, чтобы тщательно в нем разобраться. Тов. Бара– баш, расскажите, пожалуйста, как могло случиться, что такая ущербная в идейном отношении пьеса много месяцев шла на сценах наших театров. Как могло получиться, что вопрос о необходимости снятия этой пьесы поставило не Министерство культуры, а Комитет государственной безо­пасности?

Барабаш (первый заместитель министра культуры СССР): Постановка пьесы Л.Разумовской "Дорогая Елена Сергеевна" — серьезное упущение Министерства культуры СССР, его органов в республике и на местах… Мы приняли к сведению, что Министерство культуры РСФСР дало по­ручение местным органам рассмотреть вопрос о возможно­сти показа в дальнейшем спектаклей по пьесе Разумовской. Она сейчас перерабатывается, так как в том виде, как она есть, ее ставить на сценах нельзя.

Горбачев: То, что данный вопрос вынесен на рассмотре­ние Секретариата ЦК КПСС, — это уже ненормально… Не будем же мы в ЦК партии обсуждать постановку каждой пьесы. Нужно строго наказывать тех, кто допускает такие ошибки.

Барабаш: Надо только отметить, что в большинстве теа­тров текст пьесы был несколько скорректирован, видоизме­нен и переработан.

Пономарев: Что можно было перерабатывать в этой убогой пьесе и надо ли ее вообще перерабатывать?

Горбачев: Министерство культуры ушло в кусты, не желая заниматься трудными вопросами воспитания авто­ров драматургических произведений. Но до каких пор мы, коммунисты, будем стесняться защищать свои партийные позиции, свою коммунистическую мораль?

Пономарев: А кто такая эта Л.Разумовская?

Барабаш: Этой женщине 35 лет, она работает препода­вателем в профессионально-техническом училище, беспар­тийная. Написала до этого четыре пьесы, которые нигде не шли…

Горбачев: А Министерство культуры молчало целый год, когда пьеса уже показывалась в театрах страны.

Рыжков: Были ли какие-либо публикации по этой пье­се в нашей прессе?

Барабаш: В защиту этой пьесы на страницах „Литера­турной газеты" выступил Виктор Розов. В газете „Совет­ская культура" была помещена положительная рецензия на эту пьесу.

Зимянин: История с пьесой "Дорогая Елена Сергеевна" не единственная. Такие попытки критики негативных явле­ний в нашей жизни, переходящие в очернение советской действительности, бывали и раньше… Партия исходит из того, чтобы предотвращать подобные явления в зародыше, работать с литераторами, с драматургами, поправляя их в ходе создания своих произведений… Когда пьеса готова, для ее оценки у нас есть репертуарные комиссии, есть, в конце концов, Главлит (политическая цензура. — Д.В.), от­вечающий за то, чтобы в нашей печати не публиковалось ничего антисоветского…

Соломенцев: Работники Министерства культуры не хо­тят сами портить отношения с драматургами и литератора­ми. Они хотят, чтобы эти отношения портил с деятелями культуры Центральный Комитет партии…

Шауро (заведующий отделом культуры ЦК КПСС): Министерство культуры Союза ССР и министерства куль­туры Российской Федерации, Литвы, Эстонии, Грузии, к сожалению, плохо еще работают с драматургами… Им надо помогать разбираться в сложных явлениях действи­тельности с партийных позиций. Всего по стране пьеса "Дорогая Елена Сергеевна" прошла 98 раз, на ее поста­новках присутствовало около 50 тысяч зрителей. На мой взгляд, пьесу эту дорабатывать нельзя и не нужно. Она, видимо, не поддается переработке.

Горбачев: Так открывается вид на наши беспорядки в очень важной сфере идеологической работы.

Кочемасов (заместитель Председателя Совета Мини­стров РСФСР): Правда, были статьи не только в цен­тральных, но и в местных газетах. В основном это были положительные рецензии. Только иркутская комсомоль­ская газета резко раскритиковала пьесу Разумовской как идеологически вредную…

Горбачев: Почему же вы не ухватились за эту статью, не сделали должных выводов?

Кочемасов: Здесь, конечно, есть и моя вина. Нам давно пора перестраивать работу с деятелями культуры, повы­шать ответственность.

Горбачев: Но раз вы понимаете, почему же тогда не перестраиваетесь?

Кочемасов: Здесь просто не сработала наша система контроля.

Горбачев: Но как же все-таки получилось, что в наших газетах идейно вредная пьеса получила такую поддержку?

Стукалин (заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС): Мы в отделе об этом ничего не знали, в том числе не обратили внимания на статью Розова в „Литературной газете".

Соломенцев: Когда Виктор Розов выступает в защиту какого-либо произведения, это всегда должно насторажи­вать.

Замятин: …Я совершенно согласен с тем, что многие люди в Главреперткоме не хотят ссориться с драматурга­ми. Сейчас в Москве снято с постановки девять пьес. Но ведь все они были пропущены Главреперткомом (комиссия, разрешающая постановку спектакля на сцене. —Д.В.)

Бобков (заместитель председателя КГБ СССР): Главная причина выпуска на сцену такой идейно порочной пье­сы — отсутствие контроля. Но надо учитывать, что иногда и заявка на пьесу хорошая, и текст пьесы неплохой, а спек­такль выходит идейно вредный, то есть до таких кондиций его доводит режиссер…

Соломенцев: …Рассматривать надо этот вопрос под бо­лее широким углом зрения… Мы уже не раз сталкивались с протаскиванием на сцену и в кинематограф идейно вред­ных произведений, которые рассчитаны на незрелую пу­блику, на молодежь… Кому, например, нужно такое произ­ведение, как идущая во МХАТе пьеса Вампилова „Утиная охота"? Она очерняет весь наш строй.

Горбачев: Не возводя этот случай в абсолют, надо пря­мо сказать, что мы обязаны давать бой такого рода явлени­ям и ничего не спускать на тормозах. Ведь послушайте, что заявляет один из персонажей этой пьесы в своем разговоре с отцом: „Какие, говорю, бать, сейчас идеалы, что ты народ смешишь, какие, ну хоть один, говорю, назови? Трясется весь. Сволочь, говорит, народ стал. Буржуй и быдло. Без закона живут. Успокойся, говорю, время нынче такое…" Разве можно пройти мимо этих слов? Уже одно это, с позволения сказать, изречение должно было бы насторо­жить любого советского человека. И уж тем более работ­ника культуры или цензора.

Мы должны констатировать, что допущены бескон­трольность и отсутствие политической бдительности…

Я не буду комментировать довольно обычный, но очень характерный для советской системы документ. Ведь фактически еще в начале перестройки, например, секрета­рями творческих союзов могли стать лишь те кандидатуры, которые одобрены всемогущим Политбюро. По существу, сталинский порядок сохранился на десятилетия. Напри­мер, 25 января 1939 года Политбюро принимает постанов­ление: „1. …Утвердить состав правления Союза писателей СССР в составе: тт. Герасимова, Караваева, Катаева, Федина, Павленко, Соболева, Фадеева, Толстого, Вишневского, Лебедева-Кумача, Асеева, Шолохова, Корнейчука, Мошашвили, Янко Купалы.

2. Секретарем президиума правления утвердить т.Фадеева…"

О какой творческой свободе могла идти речь? Такой порядок сохранялся десятки лет. Поэтому приведенная стенограмма — историческое свидетельство не только узурпации прав интеллигенции, но и неистребимости стремления ее к свободе самовыражения, мысли, творче­ства.

И десятилетия спустя интеллигенция была способна на протест, на интеллектуальное сопротивление, хотя и пассивное. Как и раньше, партийное руководство уже на самом пороге явления, которое Горбачев назвал „пере­стройкой", стремилось сохранить монополию не только на власть, но и на мысль. Даже Горбачев, человек-реформа­тор, который видел дальше и глубже своих коллег по По­литбюро, в то время вынужден был делать как все, как всегда, поступать „по-ленински".

Тем не менее этот обычный пространный партийный документ подтверждает истину — большевики всегда боя­лись свободомыслия. Именно этим и объясняется долгая трагедия российской интеллигенции.