Глава Вторая

Козлик был отъявленный гордец, сыны удались в него, а вот как повесть говорит о дочках?

О, нисколько не лучше! Увы! По слухам, характер у них ведьминский, они грубы, и прелесть ничуть не мешает им предаваться сомнительным увлечениям. Место их — у костра, однако дикарки более помышляют о ратных подвигах, нежели о смиренном труде у кухонного очага. Право, нечему радоваться, однако не умолкают их смех да хихиканье, а ведь на дворе уже ночь. Болтают о пленном немчике и издеваются над ним, и нет в их речах даже намека на какие-то приличия. Катержина буйствует и на все лады твердит имя чужака: Кристиан, Кристиан, Кристиан. Вторая разражается хохотом при виде ослепительно чистеньких рук чужестранца. Не оставляют они без издевки и его манеру одеваться, даже драгоценный перстень вызывает насмешку. Косы, кудри, гривы их черны, как покров ночи, из-под которого выглядывают дивной белизны и совершенства руки и ноги чародеек.

О, пусть вас не слишком возмущают эти кривляющиеся красотки, может, им как раз и предстоит узреть лик божий, а мы, чернильные души, пожалуй, сгинем бесславно.

Александра ничем не выделялась среди сестер, разве была более хрупка. Цвет лица ее подобен снегу, подрумяненному вечерним закатом, а нынче она прехороша собой, ибо любовь уже осенила ее своим крылом. Она смеялась вместе с сестрами, но средь веселья на нее вдруг напала грусть и защемила душу тоска. Она опасалась, что это болезнь, ибо досель ей было неведомо душевное смятение, когда в одном чувстве перемешиваются любовное томление и досада, нега и стыдливость.

Ни Козлик, ни любезные братцы с сестрами знать не знают, ведать не ведают, что такое любовь. Однако ее ангел, пришедши незван, уже вырезает сердце на шершавой коре вяза. Приговаривает что-то себе под нос, рисуя вензеля Александры и Кристиана.

Рогачек объят сном. Козлик храпит, как и пристало господам, которые чувствуют себя в полной безопасности. Он укрыт шкурами, раскинул руки, и нос у него задран кверху.

Миколаш спит на лавке, но немногого стоит такой отдых. Жажда мести гонит от него сон и не дает покоя. Проклятье! Вот если бы приоткрылся левый глаз, если бы воротились силы, парень тотчас поспешил бы следом за Лазаром! Но, милостивые государи мои, не видит глаз ничегошеньки, голова раскалывается от боли, а на веках и вокруг глазниц, словно тесто в деже, растет опухоль.

Заглянем, однако, на женскую половину.

Кое-кто из женщин баюкает детей; здесь душно, воняет младенцами и молоком.

Александра все еще не сомкнула глаз. Душа ее кружит, словно в обмороке, и замирает. Бедняжке ничем уже не помочь, и это верный признак любви. О, да сбудутся ее желания! В сарае, где хранится подстилка для скота, дрожит от холода Кристианов преследователь. А как же иначе? Ведь он слуга и прислуживал своим господам. Сам он ничего не имел против графчика. Да так уж выходит, что баронская челядь и капитановы слуги должны разделять и господскую ненависть. Ворочается слуга с боку на бок, не в силах взять в толк, откуда сыпятся несчастья на таких, как он, горемык. Берет его досада, что не ослушался. Рука болит, потому как Ян — верзила. А Кристиан — очень мил.

Ах, Кристиан! Все забыли про него, никто ни о чем не спросил, никто не сказал, где голову приклонить. Его преследователь, что спит в сараюшке, мог бы многое о нем рассказать. Кристиан — рыцарь, и древностью рода заткнет за пояс здешних господ, от которых прямо разит конюшней. Граф, обретя столь неожиданных пособников, пребывает в растерянности.

Пересаживаясь с лавки па лавку, Кристиан дождался рассвета, он с радостью обратился бы в бегство. Однако перед окнами маячит тень кого-то из разбойничков. Кристиан гневался на неблагодарных чехов; любовь к Александре отзывалась досадой.

Кристианом мы завершим перечет всего сущего на Рогачеке.

Поутру началось переселение. Еще темно на дворе, а Козлик выкрикивает свои приказы: «Подтяни подпругу! Выводи коней! Ящики и бочки сюда! К повозкам!»

Молодцы бегают, не чуя под собой ног, и каждый старается изо всех сил. Ни женщины, ни девицы не сидят без дела. Одна подносит корзину, другая — одеяла и утварь кочевников.

Наконец все садятся на коней и в повозки. Девицы вскакивают в седла как ландскнехты; женщины с ребятишками на руках размещаются под парусиновой крышей возков; мальцы забираются на запятки, только Александра опаздывает. Позовет ли Козлик Кристиана следовать за ними? Вспомнит ли о чужаке из неметчины?

Отнюдь, ни о чем Козлик не заботится, кроме утвари да размещения членов шайки. Барышня смекнула, какая скверная участь ждет Кристиана. С ним расправится одноручка — он выберется из дровяника и настигнет несчастного уже на опушке леса. Увы, непохоже, чтоб тот постоял за себя. Бог знает, обнажал ли он когда меч, натягивал ли тетиву, руки у него белые, может, он священник.

Тревога девушки растет от таких раздумий, и в конце концов Александра жестом дает понять чужестранцу, чтобы тот следовал за ее конем. Нынче впервые приходится ей скрывать свои намерения и украдкой наблюдать за отцом.

Ян выезжает из ворот последним, ему и невдомек подивиться встрече с Кристианом. Для него немчик — пустое место. Однако оставить неприятеля в собственном доме опасно. Ян возвращается, распахивает дверцы хибарки и выволакивает чужака на снег. Уж не собрался ли он его задушить? Жизнь Кристиана висит на волоске, однако Александра приметила, что Ян задержался, и поворачивает обратно к дому. Ее жеребец несется большими скачками, и каждый скачок — знак гнева.

«Хочу, чтоб он шел с нами, хочу, чтоб толмачил речь, которой я не разумею. Хочу — и все тут. Пусть идет с нами!» — говорит она Яну. Перевес ее очевиден, а братец и без того в смущенье. Ладно, можно и пощадить. Авось сгодится на что. Есть вещи, неподвластные человеческому разуму. Два врага, один из которых — князь, а другой — плебей, отныне сделались неразлучны. И стало так, что в страданиях своих находили они друг у друга поддержку и утешение, и все у них было общее, и любили они друг друга так же страстно, как прежде ненавидели.

Ян привязал Кристиана за локоть к левой руке слуги и велел им идти между двумя повозками. Шагали они неподалеку от Миколаша, уже восседавшего на коне. Голова у него обвязана, и ему вовсе не до путников, поспешающих в клубах пара от дыхания животных, поскольку за ними движется конская упряжка. Когда же он соблаговолил оглянуться, то увидел, что оба едва живы. Поврежденная оруженосцева рука вспухла и онемела. Несчастный, впившись зубами в рукавицу, нес ее, как гончая — добычу. Кристиан брел, спотыкаясь; смертельная бледность его лица сменялась багровым румянцем. Казалось, он вот-вот упадет и не поднимется больше.

И тут произошло невиданное. Миколаш кивком велел им сесть в повозку.

Значит, не такой уж он бесчувственный, и ежели однажды душа его не будет низвергнута в преисподнюю, то, наверное, потому, что зачтется ему этот добрый поступок.

Странное дело, Александра полюбила чужеземца едва ли не с первого взгляда, но ей и в голову не пришло, что путь для него мог быть непосилен. Она на своей кобылке скакала где-то впереди — о, притворщица прикидывалась, будто немец ей безразличен!

Стая разбойников двигалась на восток, в чащу, к дремучим и бескрайним лесам. Королевский капитан наверняка замерзнет, ежели вздумает преследовать их. Он не стронется с места и окоченеет от холода, ибо солдатское рвение всецело зависит от поварского котла. В бездорожье Шерпинского леса увязнет маркитантская повозка; девки закутаются в платки и ударятся в слезы; где-то падет лошадь; где-то, словно нарочно, развалится колесо; барабанщик, клюя носом, будет стукаться головой о свой барабан, у солдат откроются раны на ногах, волк подкрадется поближе, и между копьями рассядутся вороны. Они уже чистят клювы, уже кружат над головой.

На следующий день капитан остановился, разглядывая Козликовы следы, уводящие вглубь этих омутов смерти. Мгновенье он колебался; войско его состояло не из новобранцев, отнюдь, это была пехота, обученная штурмовать крепости, пехота, умеющая брать городские укрепления, однако в поле она чрезвычайно неповоротлива. Тем горше ей придется в лесах, в краю снежных сугробов, там, где мороз искрится вместо лагерного костра, где бегают рыси вместо хрюшек, где вы поймаете в силки пустельгу, но никак не гуся.

В отряде, что во главе с капитаном Пиво вступил в лесную тропу, служил молоденький рыцарь по имени Совичка. Откуда он взялся? Право, не знаю. Может, старший брат ставил палки в колеса, может, отравили ему жизнь в каком-нибудь монастыре, а может, сам он сотворил что непотребное или — кто знает? — решил, будто бедный и незнатный рыцарь в полку и на войне может дослужиться до известных чипов.

Парень этот доверия не внушал, советы его немногого стоили, однако же Пиво склонял слух к его речам.

«Да чего тебе медлить, капитан, чего бояться войти в этот валежник? — сказал Совичка пузану. — Медленно пойдем, говоришь? Да ведь кусты не расступятся и перед разбойниками? Не видишь разве, что у них — повозки? Разбей своих солдат на сотни, сам стереги большак, а мы их окружим. Не пройдет и трех дней, как выкурим из лесу».

Пиво ему ответил, что легкомыслие еще никогда не подсказывало более скверных решений.

«Вот узнаешь, каков Козлик, узнаешь, несчастный, — посулил он Совичке, вновь взбираясь в седло. — Да если бы я послал против него сотню всадников — ни один не воротится назад. А всадники — королевские, и я за них в ответе. Нет, не пошлю! Чтоб он нападал на них, а когда забудутся сном, перебил часовых, ослабших от голода и стужи, навязывал короткие бои, а сам выскользнул бы из рук?»

Пиво поворотил коня в сторону крепости Рогачек, где расположился его полк. Всадники последовали за ним, один только Совичка полагал, что у него есть все основания не поверить, и выехал на опушку леса.

Несчастный! О, лучше бы он этого не делал! Два Козликовых сына, два хулителя королевских законов, два погубителя королевского войска, сидели в засаде и приметили его.

Пиво уходит из этих мест, а они тем временем спускаются с холма. Это Иржи и Ян. Вот они уже снова в седле, и уже не таятся. Как — солдат, один-одинешенек, и осмелился пренебречь приказом командира и королевской службой? Полк отступает, а тот, кому дано встретить неприятеля, сдастся в плен? Ну и пусть идет ко всем чертям! Велика потеря — лишиться одного дурачка. Но умереть? Никогда больше не ощутить ни запаха лагерных дымков, ни приятности горячительного глотка? Быть пронзенным стрелой в то время, как дома прядут? Позволить лишить себя лучшего из миров лишь потому, что некогда вам довелось увидеть полк, марширующий под знаменами, только потому, что звенят подковы, потому что всадник упирает руки в боки, потому только, что девицы закрывали ладошкой глаза, едва заслышав ржание жеребца дрянного корнета?

Ах, пощадите, милостивые государи! Любви божеской ради — препоручаю себя вашему милосердию. Пощады! Пощады!

Прощай, Совичка, мой незадачливый приятель, подними-ка свой меч и хоть для виду обороняйся! Пиво остановился и окликнул воина по имени. А когда никто не отозвался, схватились наездники за оружие, и, озираясь на каждом шагу, пошли назад, пока не наткнулись на тело Совички. Он лежал с раскроенным надвое черепом.

Тут капитана охватила ярость, и вскричал он так громко, что разнеслось далеко по всей округе: «Отчего же я не послушался тебя, несчастный? Видать, бог указует нам, что месть не терпит промедления. Не дам роздыху ни солдатам, ни животине, ни оружию, покуда не поставлю мятежников, закованных в кандалы, пред ясные королевские очи. Стану преследовать их с таким упорством, как до сих пор никого не преследовал, и ежели, обороняясь в кровавых стычках, они будут все перебиты, я захвачу их детей».

В ответ на эту клятву из леса не раздалось ни звука. Может, Иржи с Яном уже улизнули, либо слушали капитана, показывая пальцем на его брюхо?

Солдаты, что были вместе с Пиво, подняли Совичкино тело и погребли его во дворе Рогачека. В тот же день крепость сгорела дотла.

Пламя пожара — венок от солдат. Над Совичкиной могилой сыплются искрами пальмовые листья и огненные розы. Еще роется впопыхах в награбленных драгоценностях бедненький капитанов солдат, еще закладывает кто-то за щеки кусок пищи, еще распихивают добро по узелкам, а крыша уже занимается, — спасайтесь, пока не рухнула!

Потом полк двинулся в поход, и Рогачек лег золой и пеплом. Я хочу умолчать о тяготах лесного пути. Мороз неистовствовал. Господи боже, вот это был переход! Пиво, разумеется, не мог обойтись без повозок, но вы попробуйте-ка, поездите по лесному бездорожью! Тут холм, тут отвесный склон; едва подтянете колесо и подсунете клин, как снова очутитесь под горой. Делать нечего — надо приладить вместо колес полозья.

Под вечер следующего дня добрались королевские солдаты до вырубки, и капитан приказал разбить лагерь.

О дальнейшем продвижении нечего было и думать, никто и не льстит себя надеждой выдержать подобные тяготы долго. Опустилась ночь, время разбойничье. У зоркого Козлика повсюду глаз, он начеку. Солдаты уже не досчитываются девятерых своих товарищей. Они обморозились, у них полно вшей, которые сопровождают полки неотступнее, чем веселость и доброе расположение духа. Под полотнищами повозок, да и под санями — давка. Засыпающие часовые по пояс проваливаются в снег. Беда! Этой минуты и поджидал коварнейший из разбойников. Его свора стояла наготове. Они тоже закоченели от стужи и тоже кормятся как попало. Однако можно ли сравнивать их с пузатым войском, что таскает свои окорока по укрепленным городам и занимается вымогательством именем короля? Неужто кто откажет им в похлебке в случае поражения? Пусть только корчмарь посмеет указать им на дверь, коли не заплатят положенного. Злодеи разбойники отняли у полка все эти блага и начисто лишили благородных развлечений.

И не только это, не только! Вот разбойники уже валом валят, уже мчатся на своих исполинских конях, — мечи поперек лица, ножи в тесаках… Кулаки их огромны, кулаки их жилисты, крепки у них кулаки, налиты силой.

Дикари-носачи, ах, дикари, страшны вы, но страшнее всех Миколаш. Миколаш, у которого кровавой коркой затягивает царапины и шрамы. Вот разбойнички уже взяли разбег, вот обрушились на стан неприятеля.

Полотнища трещат, палатки падают, слышен рев и вой, крики и причитания. О, если бы святой Георгий внушил умирающим слова спасительной молитвы!

Весь остаток ночи страх не отпускал солдат. Они выстроились в каре, копья — на плечах первых рядов, мечи неплотно зажаты в окоченевших от стужи кулаках, — мечи в кулаках, шлемы — на голове. Рукояти мечей обернуты куделью, а головы тряпьем. Солдаты обмирают от страха, хруст сучьев и Лесные тени наводят на них ужас. Козлик, однако, не воротился более, он предпочел поскорее пополнить запасы съестного. Под утро его свора устремилась вон из леса — и направилась прямиком в село, прямехонько на курятники да на свиные хлева. Вот уже шестой день не видели разбойники ни козочки, ни петушка; удовольствовались, стало быть, и жалкой добычей. Мужики молча рвали на себе бороды, а бабы визжали, призывая на разбойников гнев господень. Я думаю — не житье было бы у нас, а рай, коли силы небесные сражались бы на стороне обираемых. Да не соизволили, благоденствуют себе в облаках, посреди лазури и злата, безучастные к тому, что творится в юдоли слез. Козлик отобрал все, что ему заблагорассудилось, выпытал, какое войско стоит вблизи дорог, что с Рогачеком и как живется в Оборжиште.

«Так что ж, изловили Лазара?»

«Ясновельможный пан, — ответствовал селянин, — когда эти прохвосты погнались за вами, пан Лазар воротился. Какой ему толк мерзнуть в лесах, коли королевский капитан рыскает по вашему следу? Вы да Пиво вселяете в него страх, но не в тех случаях, когда вы вместе».

Рассмеялся Козлик, понравилась ему речь мужика, и он вошел в горницу. На загнетке печи сидела горлинка, которая тут же принялась ворковать: «Сахару! Сахару!»

«Ах, птаха, птаха, ты бы молчала лучше, не удалось нам, видно, провести этого мужлана, недостает нам телочка».

Козлик устроился так, чтобы ноги согрелись у огня, и захотелось ему поболтать: «Да было бы тебе известно, мы спалили Оборжиште в субботу, вот отчего Лазар меня боится, а на другой день шут этот стоял на паперти и хныкал».

Мужичонка поддакивал:

«Ах, если бы вы, пан Козлик, видели его! Кафтан на нем — сплошная дыра, и откуда только он его выкопал? Таких даже крысоловы не носят. Шлялся от саней к саням. Не знаю, про что он господам сказывал, но бьюсь об заклад, что вы отгадали. Беспременно про вас».

Уж это мужичье! На языке у парня вертится вопрос, как живется пану Миколашу, которого Лазар поколотил, да — на всякий случай — помалкивает. Верить Козлику? Черта с два! А что, ежели этот вопрос его разозлит? Пережитый позор слишком еще свеж в памяти. Наверняка Миколаш ни о чем ином не помышляет, кроме как о мести.

Козлик собрался было вернуться в лагерь, где оставил женщин и кое-что из имущества, по тут подступил к нему любезный его сынок Миколаш с просьбой разрешить отправиться за Лазаром.

«Слышал я, — говорил Миколаш, — опять он в Оборжиште. Навалил балок на обгоревшие стены, покрыл их сеном и парусиной, дрыхнет снова в своей норе».

Козлик призадумался, а потом кивнул и выделил Миколашу десяток всадников.

«Не велю, — наказывал он, — затевать рисковые стычки и резню, довольно будет и одного Лазара, коли ты приведешь его живьем».

Час примерно спустя после того, как коням задали корм и напоили, двинулся Миколаш в поход на Оборжиште.

Хватало у Лазара и осторожности, и ума, да ведь кто же мог ожидать столь неслыханной дерзости?

Старый лис чувствовал себя в безопасности, пил-ел, прикидывая, что большую мзду придется, видно, заплатить королю за свои провинности, ибо и он, Лазар, тоже разбойничал на дорогах. Рыльце у него было в пушку, но что до Козлика, так он твердо рассчитывал, что тот в тупике и что с него посбили спесь. По его понятию, королевский капитан свершил бы правое дело лучшим и быстрейшим образом, если бы в первую голову погубил в лесах Козлика, а потом принял от хозяина Оборжиште великолепного рысака со сбруей, изукрашенной золотом. Он приготовился выслушать мягкое внушение и дать слово исправиться. Вероломный, он хотел присягнуть, что отрекается от грабежа на проезжих дорогах, а сам вдвойне жаждал добычи. А как же иначе? Кто же оплатит Лазарово покаяние, нанесшее такой великий ущерб его имуществу? Лазар посчитал убыток и поник головою.

Утолил он голод зайчатинкой и теперь клюет носом.

Ах, вот так пробужденье! Верзила Миколаш стоит перед его очагом и раскидывает во все стороны обгоревшие поленья. Миколаш швыряет их, и одна головешка настигает Лазара. Как неистовствует злодей! Погружает меч в брюхо то по самую рукоять, то — как придется; наткнувшись на хребет, меч крушит кости, разворачивает утробы, сечет головы.

Те, кто остался в живых, уже пленены, Миколашевы люди вяжут пленников парами, спиной друг к дружке.

Миколаш вытирает меч и говорит:

«Господь позволил мне вернуть долг, Лазар, и теперь мы в расчете. Однако за то, что ты такой уживчивый и желаешь стать моим заимодавцем, отдай мне одну из своих дочерей. Отдай мне ту, которая, как я вижу, сейчас надевает шляпу».

Произнося эти слова, Миколаш мечом указывает на прелестную девушку. Это Маркета, четвертая дочь Лазаpa. Вы видите, она выступает вперед, дрожа от страха. Вот ее уже уводят, не дав даже попрощаться с сестричками. Вот разбойники волокут Маркету к лесу, она опутана сетью и привязана меж двумя жеребцами. У Лазара подкашиваются ноги, а страшные пары топчутся на своих местах. Лазар в отчаянье катается по земле, его людям очень худо. Почти до сумерек длилось это мученье. Уже всходила вечерняя звезда, уже разносился топот возвращающегося домой стада, когда наконец спали путы с рук двух батраков. Вскоре они вызвали всех. Но но поздно ли? Не скончается ли Лазар от своих ран, утихнет ли плач женщин?

В горестном своем положении страдалицы только и могли, что плакать. Да послали гонца за повозками и, причитая, отправились в Болеславу.

Миколаш добрался до Козликова стана около полуночи. В стычке с Лазаревыми лишился он одного из своих головорезов, и в ослеплении безрассудства сожалеет об этой утрате, однако отнюдь не из-за бессмертной души, которая скатилась прямо в пекло, но из-за понесенного воинского урона и насмешек разбойников. С той минуты, как они вступили в лес, почва под ногами сделалась так неровна, что две лошади не могли идти рядом, и тогда разбойники заставили Маркету пересесть на жеребца. Она была им послушна, исполняя без ропота все, что они велели. Покорная христианка не перестает уповать на бога. Знает она, что спасения ждать неоткуда, и призывает смерть. Может, посчастливится ей обнаружить брошенный кем-нибудь нож и пронзить им свое сердце. Может, к этому ужасному поступку на небесах отнесутся снисходительно.

Меж тем разбойники обосновались в лесу по-домашнему. Бивак окружили засеками. Посредине поляны поставили два шатра, устлали их лапником; кровлю и стены тоже укутали хвоей. Снег, которым разбойники забросали стреху, таял и каплями стекал на страшные лица спящих; все были сыты и благодушны.

Опершись на локоть, Козлик слушал рассказ Миколаша.

«Как воротимся на Рогачек, позову священника освятить могилу», — заметил он и пожалел о погибшем челядине.

Катержина и Бурианова жена перебросились несколькими словами с Маркетой. Она отвечала им, теряя последнюю надежду. О горе! Что ждет ее теперь? Подружки отошли с хихиканьем; Маркета стоит в темноте, и холод пробирает ее до костей; одна она одинешенька в стане лиходеев, в сумрачном и печальном лесу, среди волчьей стаи. Собирает она остаток сил, осеняет себя крестным знамением, двигает полотнище, которым завешен дверной проем, и, став пред мужиками, произносит такие слова:

«Я в вашей власти и нет у меня здесь никакой защиты, разве что страх божий. Вы можете отдать меня на поругание своим челядинам или казнить — поступайте с телом моим как угодно, душа моя все одно изойдет кровью перед господом богом. Грешная душа моя будет лизать прах на его подворье, как все те, что загублены несправедливостью и надругательством; на шее грешной души моей будет поясок, словно у горлинки, грешная душа моя станет кружить у вас над головой и содеет так, что Всевидящий воззрится на вас, дабы вы, трепеща в беспредельном страхе, перевернулись в разверстых могилах и умирали непрестанно».

О, если бы ночь была менее утешна, если бы Маркета была безобразна, как вещунья, если бы не была только что одержана победа, если бы девушка не появилась перед разбойниками так неожиданно, они, может, перекрестились бы по крайней мере. Но теперь они едва замечают ее, а Козлик ответствует, даже не поднявшись с места:

«Господь осмотрительно направляет мою руку. Он вручил дворянам меч, дабы вели они битвы. Он требует геройства от своих баронов, они должны соблюдать его законы, они не терпят хулы. По его воле и ты станешь, кем мы захотим».

Ни один человек не вступился за девушку, никто ее не пожалел: они не замечают ее, им попросту безразлично, что она скажет в ответ. И Маркета умолкает, и дает себе клятву, что не вымолвит больше ни словечка — будь что будет.

Не пройдет и часу, как разбойнички погрузятся в сон; по лагерю расхаживают одни лишь дозорные; из конского стойла доносится пофыркивание. Но вот появляется Миколаш; он разрубает веревки и обнимает девушку. Руки у него жаркие, от его лобзаний вскипает кровь; дьяволово дыхание обжигает кожу и дурманит, как опий.

О чернота ночи, сокрой это ложе; и ты, беспамятство, развей эту пору по ветру! Помните, господа, что некогда Маркета хотела стать невестой христовой, так смилуйтесь же над ней те, у кого найдется хоть капля сострадания.

Она поднимается, чтоб сызнова быть поверженной наземь, она сопротивляется, в голове у нее — круженье, и от этого кружатся вершины сосен и небосвод. Дано ей увидеть звезды, раскачивающиеся, словно маятники. Девушка плачет. Она заслужила погибель и плачет.

На рассвете прибежал Янов байстрюк — он провел ночь поблизости от королевского войска — с известием, что капитан Пиво повернул на их дорогу. Услышав новость, Козлик кликнул тех своих сыновей, на чей разум можно положиться, и устроили они в своем стане совет. Не хотелось им покидать насиженное место. Козлик все допытывался, теряясь в догадках, что же все-таки затеял этот торгаш. Понять, конечно, было непросто, и плуты вынуждены признать, что положение у них пиковое. Может, Пиво предпримет набег, а может, попытается обойти их с севера? Кому же это ведомо, кто тут разберется?

Совет затягивался, у Козлика набухли на висках прожилки — оказывал себя гнев, вот-вот готовый излиться.

Меж тем челядины и ребятишки разжигали костер, чтоб натопить снега и напоить коней. Маркета, вся в слезах, стояла поодаль. Ах, как ей тяжело! Она осыпала себя упреками. За что? Да могла ли она защититься? Благодаренье господу, жива осталась!

О нет, не так она лукава, чтоб обманывать себя! В пропастях, куда ей дано было спуститься, различила она отсвет наслаждения, блуждающий огонек, что совращает ее с пути истинного, вздох восторга, в котором она раскаивается.

В ту рассветную пору все позабыли о пленниках, и стало так, что те смогли встретиться возле костра. Сердце Кристианово переполнилось состраданием; он поклонился девушке и сказал, что решится на все, дабы могла она выйти из горестного своего состояния. Маркета, однако, ни словечка не вымолвила в ответ. Немец зовет слугу, который, с тех пор как обоих постигло несчастье, всячески ободряет графа; ради всего святого молит Кристиан в точности передать свою просьбу.

Вы помните, что Маркета дала обет молчания, но — грешница! — разомкнула она уста и говорит:

«Благодарствую. Я готова вынести любые невзгоды побега, да как его устроить? Бог не внушает мне ни единой мысли. Скажи, коли будешь удачливее. И посматривай, не найдется ли поблизости ножа, тогда дай знак, где его можно взять».

На щеках Кристиана во время той речи проступил яркий румянец, — так горячо желал граф удачи бедняжке, до такой степени был потрясен случившимся, ибо, как и караульные, как и все, ночью выходившие из шалашей, знал о брачном ложе на снегу. Будь Маркета в меньшем смятении, она не утаила бы усмешки над новоявленным помощником. Ведь Кристиан так же хрупок, как она сама. И он думает сопротивляться Миколашу, сердце которого не знает пощады?

Бедная Маркета, не передалось ли ей отчасти буйство разбойника, его горячность?

Александра, бдительно наблюдавшая за своим узником, отвернулась от кучи детишек и не могла не видеть, что пленные разговаривают втроем; она подошла к ним, но в это мгновенье входные полотнища разлетелись, в Козликовы сыновья выскочили вон. Лица их искажены гневом, однако Козлик разъярен более других. Все вокруг трепещут. Свой бег Козлик замедляет, только завидев группу пленников, и вопит, будто запамятовал, о чем вчера Миколаш с покорностью говорил ему.

«Откуда взялась здесь эта девка?! Напяльте ей шкорни с гвоздями, пусть в них догоняет свое войско! Я хотел, чтоб ты привел Лазара, а ты смел ослушаться?»

Миколаш отвечает, что старый Лазар чуть не помер. Миколаш отвечает, но не смеет он ослушаться отца. Челядины сорвали с барышни туфельки и уже готовят три дощечки, пробивая их гвоздями. Маркета стоит на спегу босая; вот уж для нее ищут веревку, и тут вдруг, заикаясь, подает несмелый голос немецкий слуга. Козлик смеется, по не перебивает.

«Благородный господин Кристиан просит тебя отпустить девушку, он готов дать за нее выкуп, какой только ты пожелаешь».

Разбойник молчит, а два челядина готовятся приладить лубок с шипами к ноге девушки. Мгновенье — и… все будет кончено. Кристиан заламывает руки и с содроганием отворачивается; он хочет скрыться, бежать куда глаза глядят, хотя совсем не представляет, что ему делать в лесах… Как был, не покрыв голову, он устремляется в сторону чащи. Как он хрупок и безрассуден! Козлик кивнул, и один из челядинов ударом кулака валит графа с ног. «Делайте что велю! За дело! За дело!» — покрикивает главарь на своих прохвостов. Но около Маркеты стоит Миколаш, он поднимает орудия пытки и швыряет их далеко в ельник. Он полон решимости отстаивать свою возлюбленную.

Невиданное дело! Воспротивиться повелителю, владыке, который не признает ни епископа, ни короля! Воспротивиться воле отца! Прочие сынки подбегают к ослушнику, бряцая оружием.

Он заслужил смерть, заслуживает того, чтобы его голова была воздета на острие судлицы!

Но тут к ним приближается Александра, и средь грозных выкриков раздается голос, повторяющий на все лады: «Любовь! Любовь! Любовь!»

Достопочтенные господа, Козлик не настаивал на убиении своего чада, он простил его, ибо времена были слишком беспокойны. Он довольствовался кратким наставлением. Наказал Миколаша и Александру, принудив выслушать издевки прочих братцев и сестриц и насмешки своих вахлаков. Связал одной веревкой обоих немцев, Маркету, Миколаша и Александру. Связал и не дозволил отлучаться из лагеря. А сам сел на коня и во главе своих негодяев уехал.

Янов байстрюк, которого звали Симон, конюх да один слуга, некогда чуть ли не снятый с виселицы, пеклись о женщинах и стерегли опустелый лагерь.

Братья-разбойнички задумали напасть на полк во время марша, намереваясь пощекотать его так, чтоб он бежал без передышки, чтоб даже близко не подступил к их становищу. Кто знает, когда воротится Козлик, кто знает, не будут ли все они перебиты в засеках, потому что Пиво — парень не промах и никогда не теряется. Но коли две сотни солдат не одолеют Козликовой банды — тут пахнет дьявольщиной! Но мы еще поглядим, кто будет смеяться последним!

И все же король — это король! Когда с именем короля идут по весям пятеро бирючей, то всяк их поднимает на смех. Одни из них тощи, как пук соломы, а иные — жирны, будто сборщики податей. Такие дармоеды возбуждают смех, однако стоит им произнести свое заклинание, как вы подожметесь и давай бог ноги.

Именем короля! Господи, этот возглас звучит колоколом, который при вечернем «Ave» срывает шляпу с вашей головы.

Что правда, то правда, Пивовы солдаты больше смахивают на ряженых, чем на героев, но цвета их знамен устрашают даже разбойников. Козлик поерепенится маленько, чтобы положение не представлялось таким уж скверным, но вести войну? Не успеет оглянуться, как в уши грянет королевское имя. Ясно как божий день, что он образумится и разбойничий нож выпадет у него из рук.

Известны случаи, когда солдатня, оторванная от своих кормушек, вдруг проявляет геройство, распаляемое нуждой; рубят солдаты головы, словно палачи, и нет на них удержу.

Еще совсем недавно пояса сползали с толстого брюха Капитановых солдат, а меч у бравых молодцов болтался между ляжками. Одни ремни под брюхом, другие — над желудком. Мундир не застегивался у них до конца, и в просвете между полами проглядывало брюшко — серенькое, как у воробушков. Вот какие были времена! А нынче им худо, худо! Выйдут ли из них герои? Их негодованье и охота пожрать послужат замыслам короля лучше, чем капитаново понукание. Козлик поблизости — так что же, славная разыграется битва, потому как и разбойнички тоже полны решимости биться — одним словом, выступят они на равных.

Но покинем их, пусть отворачиваются от ветра, пусть норд загибает им ушные раковины и будоражит кровь. Пусть швыряют на копья друг друга, пусть вспарывают себе животы, откуда вываливаются разворошенные потроха. Внимание прекрасных дам, наверное, приковано к увлекательным приключениям наших любовников. К Александре и Кристиану, к несчастной Маркете, и — как знать — может, найдется у них капелька снисхождения и к чертову этому Миколашу.

Не могу утаить, что его тоже коснулась любовь.

Ах он бедняга! Не перечил бы отцу, сидел бы теперь в седле, а завтра увел бы девицу покраше, чем Лазарова дочка. Никто не чинил бы ему препятствий, и исполнились бы все его желания. А теперь стоит он, широко расставив ноги, чуть ли не на грудь свесив голову, и смежает очи пред такой бедой. Темен он, как угроза, позади него сверкает снежная равнина, на дворе вокруг — славный день; близится время сечи, а Миколаш связан по рукам и ногам, так что даже двигается с трудом. О господи! Ясно ему, что при неуступчивости Козлика да собственном непокорстве пропадет он в этой цепи любви. Стыдился он этого нестройного строя, где оба немца звякают головами, злила его толстая морда оруженосца — так прямо и пристукнул бы с великим удовольствием! Миколаш связан веревкою с сестрой своей Александрой; возле нее — Маркета, а за нею немцы — в таком порядке, что оруженосец оказался крайним справа.

Двум парам этой пятерки было предопределено свыше полюбить друг друга, по посмотрите, как теперь они недоверчивы, какие злые взгляды мечут друг на друга. Ах, то знаки любовной страсти; у кого же достанет прозорливости отличить краску гнева от румянца любви! Я вижу только, что кровь прихлынула к их лицам, прихлынула кровь, но, ей-богу, это не так уж мало!

Из всех страдальцев самый благородный, конечно, Кристиан. По его представлениям, над Маркетой учинили насилие, о своих невзгодах он судил иначе… «Мы разделим с ней все ниспосланное судьбой так, как велит мне рыцарский долг, — решил он про себя, — мы разделим с ней беды, посланные судьбой, и когда-нибудь господь вознаградит нас. Эти нищие дворяне не так уж бесстыдны, как казалось бы; вот эти двое, дочь и сын, предпочли сносить обиды и голод, дабы поддержать свою подругу».

Этими своими мыслями Кристиану захотелось поделиться с остальными спутниками. И в конце концов он упросил слугу перевести их на чешский язык. Но кто должен ему ответить — Миколаш? Этому никогда и в голову не приходило употребить слова иначе, чем для приказов. Оп молчал, пусть себе Кристиан один болтает попусту. Некогда существовало поверье, будто гнев подобен птице сарыч, которая клювом терзает свою грудь. Округлый глаз ее вылезает из орбит, янтарный зрачок пронизан кровавыми прожилками, перья на хохолке подымаются дыбом, однако чудовище снова и снова погружает в рану окровавленный клюв. Сарыч одержим страстью, и добьется своего, даже если препятствием будет его собственное сердце.

Миколаш был, пожалуй, так же неистов, но не умел он сказать Маркете ни единого слова. В молчании мерили они равнину, шагая с севера на юг, а когда добрались до разбойничьей берлоги, там обратилась к ним пани Катержина:

«Хорошенькое дело удумали, паршивцы! Чего вы Козлика рассердили, чего ослушались его, неслухи! Не нынче-завтра побьем капитана и вернемся на Рогачек. Опасаюсь, однако, что поедем мы без вас. Вот помрете с голоду, так вам и надо, своевольники! Однако покамест нету приказа оставлять вас без еды. Найдется у нас немного молока да мяса, берите, но только — прочь! прочь отсюда! А не то попрекнут, что нарушаю Козликову волю. Ах вы, спесивцы, богу и нам угодно, чтобы вы поплатились за свои проступки. Идите к костру, убирайтесь подальше от жилья!»

Следуя этому приглашению, процессия поворачивает к середине просеки; байстрюк подбрасывает несколько поленьев в огонь и протягивает Миколашу посудину с молоком. Он держит ее возле Мпколашевых губ, однако разбойник отворачивается. Никто не пьет и не ест, только Кристиан да оруженосец Рейнер. То-то стыд и поношенье! Миколаш дергает свою часть веревки, чтобы вышибить посудину из прожорливого рта. И ведь исхитрился! Высвободил левую руку и уже душит горемыку, уже волочит всех в самый дальний и темный угол лагеря. Вот уже Рейнер улегся на снегу, а Кристиан стоит возле него на коленях. Покуда оба в таком положении, девушкам ничего не остается, как тоже наклониться над ними: одна наклоняется меньше, вторая — больше. Миколаш, уставясь в сторону леса, говорит:

«Тот, кто связал нас, вправе карать всех, как ему вздумается, и теперь мы разделяем с вами тяготы и позор ареста; но кто тот дурак, что надеется получить у Козлика прощение заодно с его сыном и дочерью? Кто вы, сволочь, столь проворная до жратвы?»

«Сударь, — ответствовал Рейнер, — Кристиан, которого вы не по совести и себе во вред захватили в плен, — имперский граф. Я сообщил об этом вашему батюшке, однако он ничему не внемлет и ничто не принимает во внимание. Действует без оглядки, а ведь сам император спросит об этом пленнике. Ваш король прогневается и повелит снести головы всем, кто чинит Кристиану зло».

«Чему быть, того не миновать, а Козлику все нипочем, — сказал Миколаш. Петля на шее? Бог наделил отца такою твердостью, что он смеется над приговорами. Затруднительно будет привести Козлика к палачу на плаху. А вот кто заступится за тебя? Не ты ли преследовал Кристиана прежде, чем Ян привел его к нам на Рогачек?»

«Я всего лишь папский слуга, а сейчас делаю все, чтоб охранить графа», — ответил Рейиер и повел рассказ о Кристиановых злоключениях.

Послушайте трепливого рассказчика, зыбкое внимание которого колеблется меж повествованием и болью.

«В немецком городе Иене обосновался епископ, которому вздумалось заложить монастырь в местности под названием Островные Холмы. Принялся он за первоначальные работы и просил дворян, дабы они вкупе с ним помогли исполнить этот замысел. Граф Кристиан, отец вашего высокородного пленника, был более ревностен, чем все прочие, и обеспечил монастырю доход. Он взялся построить храмовый алтарь, а кроме того, обещал забрать коваными решетками окна и лестницы, и, нет сомнения, сдержал бы слово, но настоятели и настоятельницы старых монастырей пришли к епископу с жалобами, что их монахи живут впроголодь и что епископ пустит их по миру, коли по-прежнему будет настаивать на своем намерении. Они не скрыли от владыки ропота и раздоров среди монахов там, где рвение устроителей пуще усердия благодетелей.

Монастырю должно быть дано право производить товары, в противном случае дело наше не достигнет цели, и удивительно еще, что поборы до сих пор не вызвали худших возмущений.

Мой епископ, поразмыслив, признал правоту аббатов. Решил он осуществить свои планы в более отдаленных местах и отложил постройку. Милях в двенадцати к югу от епископской резиденции есть живописное местечко, где течет ручей. На целые гоны вокруг нет там ни одного монастыря. В долинах и на пологих склонах раскинулись богатые имения и городки, славящиеся своими ремеслами. Мой повелитель исполнен был решимости поставить монастырь в тех краях, да все медлил. Заложил он сад и надворные постройки. Пришел черед графа Кристиана выполнять обещанное. А граф об этом и думать забыл.

„Я обещал одарить монастырь, но никак не епископа, — велел он передать моему господину, — какое мне дело до свинарников, которые он себе воздвигает? Не дам ничего — и все тут!“

Оп повторял это столь часто, что епископ разгневался и начал ему досаждать. Обозвал клятвоотступником и всеми правдами и неправдами вынуждал графа отдать обещанные деньги. Челядь епископская сводила счеты с челядью графской, и не один слуга схлопотал отменный синяк.

Наконец моему господину стало известно, что молодой граф возвращается из Швабии. Епископ выведал, когда он прибудет в Прагу и двинется дальше. Подходящая это была оказия взять заложника и получить за него выкуп. Он приказал, чтобы мы сторожили дорогу и схватили Кристиана, прежде чем он пересечет имперскую границу.

Если бы это случилось, я уверен, что волос не упал бы с головы графа. Увы! Послушался я своего господина — пустился в путь, защищая правое дело монастыря, и вот — я в плену и ранен. Испытание это тяжелее, нежели я заслуживаю».

Драгоценные государи мои, речь эта заняла куда более часа. В паузах епископский слуга облизывал свои ободранные руки, вздыхал и стонал. Еще немного — и перешел бы к угрозам. Миколаша нисколько не занимала судьба этого убогого, этого жучка, который что бы ни делал, плохие либо добрые дела, а все в том нет ни его вины, ни заслуги. Он мог бы заставить его замолчать, по сестра Александра пожелала слушать дальше.

Уже смеркалось; узников мучила нужда, вызываемая потребностями нашего естества. Как быть? Миколаш не колебался, зато Лазарова дочь и Кристиан приняли сущую муку, и нам трудно поверить, что причина их страданий была столь незначительна.

Спустились сумерки. И вот уже ночь, и снова утро.

Перед полуднем возвратился из похода Козлик. Он спешил, ибо люди и животные нуждались в отдыхе. Однако прежде, чем слезть с коня, расспросил он Симона, как прошла ночь и безопасно ли окрест лагеря. Потом вспомнил про узников.

Смотри-ка, левая рука у Миколаша свободна, ему легче легкого разорвать путы и очутиться на воле.

Козлик смягчился — да и кому не польстило бы подобное послушанье? Он обрубает веревку, и путы падают.

«Иди, займись делом, — говорит он сыночку, — это тебе урок, чтобы впредь слушался меня. Ты иди, а вот что делать с Маркетой Лазаровой и немцами?»

«Что немцы? Пореши их либо помилуй, а за Маркету я прошу со всем усердием. Отдай ее мне!»

Козлик ничего не имеет против, Козлик согласен. Ему безразлично, что станется с барышней, однако ни Кристиана, ни Рейнера он отпускать не собирается. Они могут выдать место, где укрыта эта берлога.

Александра отходит в сторону, и одно удовольствие смотреть, как она конфузится, как искоса поглядывает на Кристиана и кивком приглашает следовать за ней. Наказание отбыто, у кого хватит дерзости гневаться на пленников дольше, чем сам Козлик? Александра — прелестнейшая из сестер и пользуется общей любовью. Она скрылась в палатке и выносит дымящуюся миску.

Подавая ее Кристиану, девица дотронулась до его руки. Немецкий граф принимает кушанье с благодарностью, и Александра — наверху блаженства. Он хотел бы что-нибудь сказать ей, он отстраняет обед, миска падает и разбивается на две половинки. Молодые люди наклоняются и касаются друг друга лбами. Какой жгучий ток в мимолетных прикосновениях влюбленных! Дукат за одно только слово! Увы, Кристиан способен лишь твердить «Александра» и произносит он это имя со слезами на глазах. Влюбленные целуются.

Кристиан снова один, он изумлен, он не может забыть, как прекрасна его подруга. Прекрасна и неустрашима. Во время их плена она ни разу не пожаловалась, стояла, поддерживая Маркету, лишь искоса поглядывала в сторону рыцаря, — но взгляд ее подобен сети. Граф погиб, его влечет к этой дикарке. Ах, отчего не предпочел он Маркету Лазареву! Она мягка, она плачет, она похожа на благородных девиц, приближенных ко двору.

Стало так, что бог предназначил ему эту темноволосую девушку.

«Рейнер, мой Рейнер! — восклицает осчастливленный узник. — Какие события мы переживаем! Как я желал бы, чтоб возвратилась ночь, когда мы были скованы одной цепью, как я желал бы, чтоб это заточение длилось вечно!»

«Господин мой, — отвечал оруженосец. — Видит бог, я понимаю вас лучше, чем вы сами. Бросьте вы эту чародейку, ничто здесь не сулит вам счастья! Бросьте! Блаженство в доме скотников и грабителей! И если у здешних ведьм чуть длиннее волосы, чем в Германии, так это для того лишь, чтоб получше спрятать насекомых. От нее пахнет, как от кузнеца, и сильна она так же, как кузнец. Учитесь на моем горьком опыте! Глядите, я лишился руки, а вы по собственной воле теряете голову. Любая вспышка внезапной страсти — блажь, а эта — тем более! Вы подумали, что сказал бы о вашем выборе граф? А госпожа графиня?»

Но Кристиан по-прежнему превозносит свою подругу и вместо ответа твердит лишь, как она прекрасна. Чего же вы хотите, ведь было ему девятнадцать лет.

А теперь мне хотелось бы оправдать в ваших глазах Миколаша. И я не нахожу других причин, кроме его дикарства. Было бы безумием ожидать, что разбойник единым махом превратится в ягненочка. Отнюдь, любовная страсть побуждает его к новым насилиям. Это чувство — лишний повод для греха. Миколаш должен был бы принять любовь со смирением, возблагодарить бога за то, что тот дозволяет ему столь живо ощутить свою душу. Любовь — это лекарство против насилия и ключик к тайне мира, господь наделяет ею лишь тех, кого возлюбил. Видно, когда-то посмотрел он с улыбкою на Миколаша, приметив в нем воинский пыл и рвение. Вероятно, однажды спал парень в поле, положив руки на луку седла. И приснился ему дивный сон; право, не исключено, что за цельность характера ниспослано ему теперь великое счастье. Ах, одарять грешника! Он купается в блаженстве, и оно смывает с него усталость ночи. Он не успокоится, не найдет забвенья, пока не увидит Маркету Лазарову. Несчастная барышня снова плачет. Он обнимает ее, и третья ночь проходит, как ночь первая.