Глава Первая

Безумства и шутовство рассеваются как попало. Позвольте истории нашей разыграться в краю Младоболеславском, в пору волнений и смуты, когда король вел борьбу за безопасность проезжих дорог, наталкиваясь при этом на жесточайшее сопротивление дворян, которые оказывали себя попросту злодеями и, что того хуже, проливали кровь чуть ли не с хохотом. Сами вы от бесконечных разглагольствований о великодушии и пленительном нраве народа нашего сделались непомерно чувствительны и, пируя, проливаете разве лишь воду на столе — к досаде кухарки, а те парни, о которых я поведу рассказ, были бедовые, как черти. Были то удальцы, которых я мог бы уподобить разве что жеребчикам. Их очень мало заботило то, что вам нынче представляется таким важным! Какая там гребенка или мыло! Они не помнили даже заповедей господних!

Говорят, будто в те времена подобных богохульников было великое множество, но в этой повести речь пойдет лишь об одном семействе, имя которого, должно быть ошибкою, упоминают в связи с Вацлавом[2]. Ухватливые это были дворяне! Самый старший из них даже в те кровавые времена был окрещен, нарекли его каким-то прелестным именем, да он запамятовал о нем и до самой своей постыдной смерти прозывался Козлик.

Стало так, по-видимому, оттого, что крещение не внушило ему душеспасительных мыслей, но отчасти тут повинна еще его манера одеваться. Удалец наш с головы до пят был укутан в кожи, а поскольку был он к тому же лыс, то и голову свою тоже обматывал козьей шкурой. И ей-ей! не зря пекся разбойник о своей башке, потому что была она рассечена и срослась кое-как.

От такой раны любой нынешний военачальник наверняка преставился бы прежде, чем медицинский персонал успел бы поднести ему ложечку чая. А Козлик! Залепил рану илом и добрался домой верхом на коне, раскровенив ему бок варварской шпорой. Помяните его и не судите слишком строго, потому что был он отважен и не визжал со страха. Так вот, у этого меченого Козла было восемь сынов и девять дочерей. Увы, благословенье это он не считал знаком божьей милости и похвалялся перед себе подобными, когда на семьдесят первом году произвел на свет последнего сына. Супруге его, пани Катержине, как раз на крестины стукнуло пятьдесят четыре года.

Уж эта плодовитость! Ежели в те поры кровь не успевала высыхать на ножах душегубов, то и были они наделены неиссякаемыми родниками жизни, так что придется вам представить себе ангелов-благовестителей, стоящих в изголовье супружеских постелей в виде пухленьких бутузов в тесных одеждах, с багровыми от натуги щеками и вздувшимися на лбу жилами.

В Геркулесовы времена кровь обновляется быстро. Некоторых Козликовых сыновей бог также благословил детками. Пятеро дочек были уже просватаны, а четыре пока еще ходили в девушках. Старик отец едва ли имел понятие о их существовании, для него они значили меньше, чем прислуга.

Да и то сказать, стоит ли упоминания неплодная красота? А вот заверещат у них меж колен детки, нальются молоком груди, произведут они на свет нечто сообразное своему здоровью и силе — вот тогда и Козлику пристойно будет поговорить с ними, как с родными дочерьми. Едва только это свершится, одну за другой обзовет он «уродиной» и притянет к себе, приложив щекой к своему косматому уху.

Теперь остается мне упомянуть о сыновьях да назвать их по именам. Как же их много! Первенца нарекли Яном, за ним следовали Миколаш, Иржи, Адам; эту череду нарушали дочери: Маркета, Анна, Саломена, а потом снова шли сыновья: Смил, Буриан и Петр, а затем опять дочери: Катушка, Алена, Элишка, Штепанка, Иза, Драгомира, которую на девятом году жизни обезглавили королевские солдаты. Последний из семнадцати детей был окрещен Вацлавом.

В пору, о которой мы ведем повествование, земля была тучной, а луга — вечно зелеными. Из высоких трав виднелись лишь головы косарей. Однако ничто не принудит головореза обратить свои помыслы к любезным полям. Две-три коровенки с тощим выменем от постоянных перегонов больше приноровились к бегу, чем к мирной пастьбе. Несметное число раз, не дав животине полакомиться бутонами и сочной травой, необузданные Козликовы дикари с истошными криками хватали ее да во всю прыть волокли к повозкам. Глядь! — и вот они уже снова прикручивают ее за рога к телеге.

Бедняжки, придется вам трусить за шалыми колесами, словно лошадкам.

Но к чему все эти переезды да кочевья? Дело в том, что Козлик и все его сыновья- разбойники. Боюсь, что это клеймо лежит и на женщинах и девушках ихнего рода. Это — шайка разбойников. Работа им не по нраву. Обильные поля порастают лесом, а милую их сердцу крепость Рогачек неприятели раз в десятилетие либо выжигают дотла, либо разносят в щепы. Приходится тогда разбойникам укрываться в лесах. А ежели роды прихватят роженицу прямо у костра — лиха ли беда? Пустое! Хватит ей куриной похлебки и лапши в воровском котелке! А там приволокут и попа, врасплох захваченного у врат храма либо прямо в постели. Посмотрим, выкажет ли он охоту упорствовать? Пусть делает свое дело, ибо разбойнички питают слабость к закону божьему. Неровен час, забьет кто в схватке младенца, помрет нехристем. Зимой года нашего повествования ударили в декабре морозы, да такие жестокие, каким был тогдашний християнский люд. Копыта коней подпаливало морозом, будто раскаленной подковой, а коровьи соски покрывались ледышками. В этакую стужу славно греться у костра, но, черт побери, насколько же все-таки лучше тем, что спят дома или хотя бы на вязанке хвороста в хлеву! К несчастью, король прогневался на мошенников и разослал по саксонским дорогам солдат, дабы творили они суд и расправу. Козлик решил обороняться на Рогачеке, но пруд внезапно сковало льдом, и лед окреп настолько, что конные могли бы подступить чуть не под самые окна крепости. В открытом поле Козликова свора могла противостоять пяти десяткам солдат, да ведь как отгадаешь, сколько их подвалит!

«Миколаш, — не сбавляя волчьей побежки, сказал старик сыну, — возьми двух коней да турецкие ткани, сколько ни есть, да подарок для бабы подбери по своему разуменью. Поезжай к Лазару!»

И любезный сын, у которого багровые щеки на морозе превратились прямо в медные, сломя голову мчится в конюшню.

«Седлай жеребца!» — орет он челядину, подносящему ковш.

Вечно подымалась горячка, если кому-нибудь из этих господ что-либо взбредало в голову. Челядин швырнул ковш наземь. Не успела еще посудина дозвенеть, а он уже возле коней. Окаянный жеребец бьет копытом, встает на дыбы, и кобылы поворачивают к нему морды, а жеребята с протяжным ржанием сбиваются в кучу.

Меж тем Миколаш запускает в сундуки огромные свои ручищи, свои косматые когтистые лапы, и переворачивает вверх дном содержимое, долго не находя того, что ищет. Наконец извлекает богатую ткань. Ткань помята, потому как купец-армянин, что вез товар из Персии в Нидерланды, не отдал дорогую вещь добром, а, скрестив руки, судорожно прижимал ее к своей птичьей груди. Ткань забрызгана кровью. Ладно, агнца моего это наверняка не смущает. Он — отменный хранитель либо расхититель кладов, его ничто не встревожит. Однако! Два резких порыва ветра заставляют молодца оглянуться и захлопнуть крышку сундука. Драгоценная диадема — чуть не пополам! Но с подарком — решено; как всякие решения в те беспокойные времена, оно также припечатано ударом кулака.

Миколаш препоясывает чресла и надвигает железный шлем гребнем на нос. Гребень шлема на изогнутый с горбинкой нос гордеца. Рехнуться можно в этакой шляпчонке! Ну и пусть у тебя мозги приморозит!

Уже готовы кони, разбойник взнуздывает жеребца, а заботливый наставник и добрый папенька орет сыночку вслед, что надобно передать в соседском логове. С десяток слов — не более. Рассудительному хозяину представляется выгодным держать оборону, объединясь с проходимцами, которых он сто раз клял и поносил на чем свет стоит. Да и как иначе, ежели Лазаровы привидениями бродят по большакам, сушат исподнее на ивняке, а в сумерках крадут лошадей, нимало не заботясь о славном рыцарском обычае, повелевающем нам ясно выражать свой умысел и намерения, прежде чем сечь головы.

Выворачивать карманы прохожих, которых мы обезоружили! Срам какой! Но сейчас все-таки благоразумнее смотреть сквозь пальцы на этих вахлаков. Вместе с дворней у Лазара — двадцать три души, да у Козлика — тридцать девять. Могли бы вдарить с тыла заспанной пехоте, что таскается по дорогам с клеветниками барабанщиками, губастыми трубачами, в доску пьяными маркитантами и девкой, задравшей юбку выше колен. О, если бы полк состоял из одних искателей приключений! А то ведь во главе войска — капитан, а у него — охрана с тыла, охрана с фронта, охрана с флангов. Ведь подступают дружины конные и дружины пешие, держащие порядок и строй, ощетинившиеся оружием!

Эти негодяи знают толк в своем ремесле, и любой из них бьется за шестерых.

Вообразите себе, однако, что теперь — быстротечный день, и ветер нагоняет снеговые тучи. Он уносит их вдаль, завивает кольцами, рвет в клочья, рассеивает по небу, так что свет и небесная лазурь ликуют снова. На прудах трескается лед, а на лужицах звенит ломкая ледяная корочка. В кустарнике слышен мерзлый треск — это сламываются веточки. Снег сыпучий, словно соль, пылью взметывается из-под копыт и оседает на клочковатой шерсти, превращая ее в ледяные шипы. Стужа заплетает в косы конские гривы. Стужа, стужа, стужа! Хоть мороз, хоть зной, разбойничку все одно, лишь бы кровь проливать! Он подобен барабанщику, у которого инструмент сам вдруг растрещался вовсю, он подобен барабанщику, который не притрагивался к палочкам и все же слышит их музыку.

Разбойнички! Да разве же не все их затеи кровавы?

Снова Миколаш едет за добычей, и взбешенные кони — лишь бледная тень его неистовства. На середине пути благородный наездник дал роздых коням, а остаток дороги, хоть и некуда было добряку спешить, опять гнал галопом.

Крепость Лазаревых именовалась Оборжиште. Бр-р, гнездо трусов! Едва завидев Миколаша, Лазар и его слуги засуетились, будто у них ключик, выскользнув, упал в пруд. Старый Лазар, борода словно дым, вышел за ворота. Пора гостю начать разговор.

Миколаш предпочел поклониться хозяину, но не произнес ни слова; чует злодей предотъездные сборы. Помолчав немного, Лазар спросил, не повстречал ли Миколаш его посланца?

«Отправил я к Козлику мальчонку спросить, не пособит ли, Рогачек — место надежное!»

«Пособить мы вам пособим, — не без веселости даже ответствовал разбойничек, — ежели вам желательно очутиться перед Болеславом. Рогачек, мой рыцарь, промерз до дна. А мы станем лагерем у поворота дороги, поблизости от леса. Торопись, Лазар, время не терпит, и королевское войско недалеко. Коли ты, грабитель, попадешься солдатам, не сносить тебе головы».

«Король, — возразил Лазар, — король справедлив, а вот тех, кто преградит путь его войску, он развесит на суках вдоль больших дорог».

Соскочил тут разбойничек со своего коня, и завязался меж ними спор, да такой, что кровь — ручьем. Малейшая угроза, малейший намек на виселицу — и кровь бросилась Миколашу в голову, замахнулся он, дабы придать весу своим словам, и произнес:

«Король стоит за своими капитанами, и до них отсюда — три дня пути. Не слышит тебя король, Лазар, зато я слышу. Дурак, лучше бы тебе отказаться от покорности и преданности своему королю, ведь он за оградой твоего двора, а мы — тут рядом. Держись, негодяй!» Сказав так, достопочтенный посланник выхватил у какого-то мальца плетку, да и принялся стегать Лазара по лицу, по бокам и по спине.

Не полагаете ли вы, что люди в Оборжиште именем господа нашего должны были сделать внушенье гостю и увещеваниями разными научить его уважать старших?

А стало так, что Лазаревы набросились на Миколаша со всех сторон. Парни колотили его, расцарапали лицо, исполосовали спину палками. Миколаш рухнул наземь, а они, навалясь грудой, орали ему в уши ругательства и страшные поношения. Молодцы непременно забили бы посла до смерти, но один из нанесенных ударов вскрыл ему вену, он истекал кровью, словно бык.

Кровавая лужа под головой Миколаша разливалась, обретая форму тени, отбрасываемой шлемом. Это было захватывающее зрелище для воришек, которые только и могут, что отобрать крестик или дукатик у девушки, после того как она снимет то и другое со своей шеи. Зрелище великолепное, и парни стоят с разинутыми ртами. У них сперло дыхание, и они помаленьку пятятся назад. Сердца их колотятся где-то в горле, жалостливые сердца мелких воришек, а не головорезов.

«Господи боже, — сетует побитый Лазар, — я не сделаюсь богаче, коли его погублю. Пусть он встанет, пусть убирается восвояси, пусть издохнет по соизволению божию. Право слово, допустили вы большую промашку, что набросились на него так ретиво. Лучше бы он околел на дороге либо в постели, имея время раскаяться в своих поступках. Ах вы прохвосты, прохвосты, да неужто не известно вам, что у пана Козлика сыновей больше чем овец? Мы могли просить о милости справедливого короля. А там, глядишь, опять предались бы нашему мирному ремеслу возле большаков. А что теперь? Смазывать пятки! Удирать верхом на конях, которым быстрый бег вытянет ноги так, что лошадки станут приземистыми, будто козы. Спешимся в лесу и припустим во весь дух, колотя себя пятками по заду».

Клянусь честью, напоминание это было сделано Лазаром своевременно.

Меж тем Миколаш с божьей помощью поднял голову. Его роскошный нос распух, губы вздулись, из глаза течет кровь, а усы оборваны. Опершись ладонями оземь, он приподнимается. Увы, слишком он слаб, вот опять распластался, раскинув руки, будто на кресте.

Ах вы говнюки, ах вы Лазаровы собаки злолайные! Небось теперь убедились, что на свете ничего не может приключиться помимо воли господней? Небось уверовали, что такие замечательные кости и столько крови даны Миколашу не зря, не из прихоти, не по капризу провидения, у которого сорвалась рука? События исполнены предопределенного смысла, и мы, кому позволено заглянуть в конец этой истории, сможем, вероятно, уразуметь хотя бы толику великой премудрости господней.

Миколаш не кончается, боже сохрани. Высвободил из обморочных тисков свою голову, встает, отряхивается, и снег беспамятства и снег бессилия сыплется с его одежд.

Если бы хоть одна порядочная девица или благородный юноша, понимающий, к чему обязывают нас великодушие и христианское милосердие, оказались рядом, они наверняка наложили бы Миколашу повязки и подали воды. Да только дьявол разберет, ладно ли бы вышло? Принял бы Миколаш подобные баловства? Простите, а дозволено их принимать?

Я охотно привел бы все, что сказал Миколаш, но ни единое словцо не представляется мне тут правдоподобным. Скорее всего упрямец молчал. Выхватил из-за пояса нож и, покачиваясь, вышел.

У ворот мерзли стреноженные кони. Вот уж дурни так дурни, эти Лазаровы дитятки! Восточные ткани, которым цены нет, до сих пор приторочены к седлу! Увлекшись молодецкой забавой, в Оборжиште запамятовали о добрых обычаях.

И — себе во вред, ибо Миколаш даже не вспомнил, что прибыл с дарами. Темен он, как распятье. Слава богу, достало сил взобраться в седло, в седле-то он удержаться сможет.

Не так уж трудно догадаться, что последовало за этим событием. Гнев Козлика, причитания женщин и крики челядинов. Ну чисто дьяволы и дьяволицы!

Миколаш с расплющенным носом лежал на подушках, мимо сновали люди, но никто с ним и словом не обмолвился. И угадываю я по этой сдержанности, как они презирают и стыдятся его.

Вернуться побитым, точно конюший! Отчего же Миколаш не защищался удачнее? Братишечкам и девяти сестренкам было бы много утешнее, души их возликовали бы, коли в той стычке он прикончил бы хоть одного человека.

А если бы Миколаш пал в бою, они подняли бы вой, в знак восхищения и скорби. Заламывали бы руки. Оборжиште вмиг полегло бы пеплом, и Лазаровым не сносить бы головы. А нынче в замешательстве все отложили до завтра.

Когда развиднелось, поскакал Козлик с двадцатью всадниками к твердыне Оборжиште, оставив дома раненого Миколаша и всех прочих.

Скверное начало не способствует поднятию духа. Козликов жеребец упирается. И куда подевался его добрый нрав? Не желает конь трогаться с места. Да по правде сказать, негоже теперь дробить силы, ибо королевское войско уже близко. Какое безрассудство — имея в тылу солдат, пуститься в погоню, а логово свое бросить чуть ли не на произвол судьбы! Не обдумали разбойнички все как следует.

Козликова свора напоминала бегущий в растерянности скот. Всадники мчались во весь опор; мороз сводил их с ума, мороз и военный просчет, вернее — сознание этого просчета. Путешественник, отправившийся по реке в дырявой лодке, поступил бы ничуть не умнее.

Козлик молчал. Ян тоже хранил молчание, приуныли и челядины. Приехав на место, главарь разослал лазутчиков, и те воротились с новостью, ясной как божий день: Оборжиште пусто. Упорхнули пташки!

Ян, хоть и предполагал подобный исход, был раздосадован. Оглянувшись, он увидел, что челядины поджигают крепость. Приступали вяло, но огонь подзадоривает. Ничего не поделаешь, в такую невообразимую стужу приятно слышать потрескивание костра и шипение языков пламени.

Все, что смертно и сотворено человеческими руками, подвержено разрушению; так что лучше обзавестись майоратами и именьем где-нибудь на небесах. Кто помнит об этом, тот льет слезы редко. И меньше всего, когда полыхает чужой дом, который вы запалили собственными руками.

Разбойнички ликуют, гикают радостно да скачут вокруг пожарища, и так, вероятно, будут поступать всегда, пока живы. Коняги их встают на дыбы, подставляя брюхо струям горячего воздуха. На гривы им падают искры, кожух Козлика затлелся. Предавшись забаве, молодцы промешкали возле Оборжиште до самого полудня, а потом разбрелись, дабы отыскать какую-нибудь пищу. Наконец изловили кабанчика, но полакомиться им не пришлось. Козлик уже свистел в свой свисток, созывая стаю, и приказал собираться в обратный путь. Сам разрубил веревку, на которой молодцы волокли верещащую свинку, да шуганул ее так, что она поскакала, ровно заяц. Заботили главаря дела поважнее, чем кашеварство да вертел. Но давала ему покоя мысль о солдатах, которым видно зарево на горизонте. Козлик знал капитана королевского войска и понимал, что это за лиса.

Был капитан сыном крепкого крестьянина, однако силой, разуменьем воинским и прочими редкими талантами был наделен что твой дворянин. Некогда честный этот купец и слуга божий жил в Кутных Горах, а потом ссудил взаймы деньги какому-то высокородному вельможе и враз попал в армию, — а там ему доверили капитанство. Слыл он бесстрашным и послушен был лишь одному королю.

Батюшки, да ежели такая гончая вцепится в ногу, пиши чулкам пропало! Отберет все, что вы с таким трудом сколотили, еще мало ему покажется, еще не поверит, что не всякий день по большакам разъезжают богачи с золотой мошной!

Оно, конечно, для вас в таких случаях речь идет о жизни и смерти, этот удалец всегда готов снять с вас голову либо вздернуть на дыбе, — тут все решает одно — с какой ноги он нынче встал.

Этот рубака противен был Козлику до глубины души, и он был бы рад нащупать его слабину. Однажды Козлик совсем было подступился к нему, да не нашел зазора в капитановом панцире. Не было на то соизволенья божьего, сам едва ноги уволок. В тот раз капитан, по прозвищу Пиво, в темноте его не опознал, однако не приходилось сомневаться, что коли он умом пораскинет, то легко обо всем догадается. Кто еще посмел бы ему крикнуть: «Защищайся, купчишка!» Кто иной решился бы на это, кроме бесшабашного старика?

Беда, коли у своих судей мы на особом счету! Тем не менее Козлик полагался на волю господа, который множество раз являл ему свою милость и опять соблаговолит вознести его банду, дабы снова стала она расторопной и решительной и свершила всевозможные добрые дела и намерения. Он сознавал, что не прожить нам на этом свете без великих трудностей, без подаяний и монахов, без судей и виселиц, без короля и сборщиков податей, без военных столкновений, когда нам грозит опасность поражения и смерти.

Размышляя обо всем этом, отказался Козлик от свиного окорока и с дерзкой отвагой выбрался на главную дорогу. Ему важно было теперь захватить какого-нибудь путника, пробирающегося с юга. Неважно кого, лишь бы он точно указал, где стоит Пиво со своим войском.

Однако большак словно метлой вымело; хотя Козликовы люди рыскали повсюду, — ни нищенствующего монаха, ни монашки настичь им не удалось.

В такой холодище все на печке сидят, кому взбредет в голову по дорогам шастать?

Шел третий час; на щеках разбойников мороз вытравил розы, а на носах развесил снегирей. Терпение душегубов лопалось, и тут, словно по приглашению, на горизонте показался всадник. Скачет, припав к конской шее. Насколько можно различить, он безоружен. У коня нет уздечки. Молодой человек явно спасается бегством. Завидев разбойничков, не приходит в ужас, а машет им, верно, просит о помощи.

Ян пустил было коня вскачь, да вдруг натянул поводья, остановился. Кто этот всадник? Он говорит…

Говорит, говорит, да только это не наша речь! Это речь немецкая…

Лиходеям смех, скалят зубы, и ухмылка шевелит их усы и бороду. Поди тут разберись! Однако конь немчуренка породист — видно, стоит немалого и наездник. Тут-то и вздумалось богу заронить в души головорезов искру милосердия. Забрали они бедняжку с собой, воротились восвояси, а на большаке оставили лишь Яна с одним челядином.

Часа через три снова завидели Козликовы дозорные поспешающих всадников и схватили того, у кого конь больше других изнемог и плелся сзади. Пленник оказался из тех, кто преследовал немецкого дворянина. Парень был, по-видимому, откуда-то из пограничья, а может, шибко ученый? Так или иначе, говорил он на обоих языках свободно, и трудно было догадаться, который из них его родной. Ян вывернул ему руку в запястье и отобрал оружие.

Увы, чужак ничего не мог сказать о королевском войске. Немецкие наемники гонялись за своей жертвой, рыскали по полям, а потом выбрались на имперскую дорогу, но проехали по ней всего две мили. Ничего не выведав, завели разбойнички оруженосца в лес и, связав, бросили па землю. Яну пришлось дожидаться лучших известий.

Проезжие дороги наверняка предназначены для надобностей войска, но ходят по ним и крестьяне. Глянь-ка, один из них как раз возвращается к себе домой. Продал в городе шерсть и теперь торопится, озабоченный, как бы донести в целости денежки, поскольку им-то и угрожает опасность. Бедняжка, мешочек с деньгами он держит за пазухой.

Эх, брат, распростись-ка со своим золотишком! Знатный рыцарь размозжит тебе голову, и денежки — тю-тю!

Ан нет, не зря, видно, мужичонка молился святому Мартину — заступнику от разбойных нападений. А может, господу богу, прозревшему его душу, жадную до денег, угодно было отпустить его, дабы шел себе с миром и не был обобран?

Ну, разумеется, он ответил на все вопросы, и обстоятельные его ответы в некотором роде соответствовали истине. Когда он досказал, кивнул Ян челядинам, чтобы отпустили вожжи, и слуги, вытянув лошадей веревкой, прокричали мужику прямо в уши: «Пошел! Пошел!»

Поздним вечером воротился Ян на Рогачек. А мужицкий возок, такой счастливый, весь мохнатый от шерсти, меж тем тарахтит по дороге к дому.

Сказано когда-то, что агнец приносит счастье, и нам это изреченье по вкусу.

У Козлика для укрытия кладов был тайник в труднодоступном месте — на болоте посреди лесной чащи. Служил он надежно в те беспокойные времена, когда король либо соседи донимали разбойника. Нынче снова разложил Козлик свои сокровища и все, что не могло уместиться в повозках, укрыл в лесной сокровищнице. Кружа возле заветного места, Козлик поджидал, пока опустится сумрак, и вышло так, что задержался он дольше, чем Ян. Вошел в дом весь перемазанный грязью, отчего страшная его образина выглядела вдвое страшнее.

Молоденький немецкий дворянин, который столь превосходно держался в седле, теперь был бледен, как плат. Он стоял возле очага, а Козликовы сыновья да их сестренки и прочие дамы одаряли его всяческим вниманием. Иржи освещал его лицо и заставлял поворачиваться в разные стороны. Затея слишком уж смахивала на пытку, однако господь бог знал, что зло творится для того лишь, чтобы совершилось дело ангельское. Господь наш время от времени наделяет людей — при всей их дикости — лучезарным, безрассудным и возвышенным чувством, которое, возвеличивая, приближает их к богу. Вселяет он в людские сердца любовь, о которой говорят, что она — венец жизни. Лучина опалила юному немчику брови, но он увидел то, что показал ему господь. Очаровательную Александру.