Глава Третья

Епископские слуги мчались куда-то, прямо чуть ли не в раскаленное пекло. Расспрашивали мужиков, расспрашивали купцов, однако никому не встречался всадник, который напоминал бы Кристиана. Ездоки усомнились в успехе дела и замедлили бег. Выходило, что граф свернул с дороги и настичь его не удастся.

«Так что предпримем? — спросил предводитель отряда. — Добыча наша улизнула, а Рейнер валяется, повержен где-нибудь в пыли. Может, заблудился, а может — предал нас? Как бы там ни было, чую я, что пора подумать о собственной шкуре. В деревнях поговаривают о королевских войсках, а у них — большой зуб против разбойников! Не хотелось бы мне попасться на глаза солдатам, ибо кто же мы, в конце концов, как не похитители? Черт побери! Видел я в чешских городах множество виселиц и не хотелось бы мне иметь дело с их правосудием! Уж пусть лучше выпорет епископ, чем вздернет на виселицу король! Я промолчал бы, если бы служба наша подходила к концу, но мыкаться неделю по чужой стране? Расспрашивать и возбуждать подозрения? Не значит ли это напрашиваться в петлю? Воротимся, Христа ради, к епископу и скажем, что королевские солдаты гнались за нами по пятам и мы едва унесли ноги».

Какая уж тут верность у эдаких никчемных людишек!

Поплелись молодцы восвояси, зато перед Иеной дали коням шенкелей и погнали так, что от взмыленных животных во все стороны летела пена.

Воротились они, и выслушал их епископ, и пришлось им худо. Рассерженный пастырь, задумавшись на короткий миг, потер чело и приказал оседлать себе коня. Он отправился к старому графу Кристиану и застал его дома, когда граф сидел близко у огня, беседуя со своим егерем. Епископ приметил, что мех на графском кафтане лезет и висит клочьями. Штаны у егеря тоже рваные. Тут епископу пришло в голову, что, стало быть, у Кристиана есть более веский довод соблюдать экономию, чем обычное своенравие. Наблюдение это придало епископу уверенности, и начал он чуть ли не свысока.

«Мои люди возвратились из Чехии, господин граф, и доставили мне известие о вашем сыне. Вы знаете, сколь высоко я ценю дружеские чувства, сколь удручен, что ваше ласковое ко мне расположение переменилось теперь, и вдвойне опасаюсь, что визит мой не ко времени. Судите, однако, о важности известия по тому страху, который я испытал и который не покидает меня. Ваш сын задержан в Чехии!»

Тут лицемерный епископ принялся описывать происшествие приблизительно так, как оно было на самом деле. Проницательность его замечательна. Он опасается, как бы юный граф не попал в лапы к злодеям.

Ах, епископ, епископ! Строить козни, а притворяться, будто хлопочешь только о справедливости! Вот придет час держать ответ на Страшном суде, насидишься в чистилище за то, что ты наслаждался видом отца, помертвелого от страха. Едва окончилась их беседа, не успел граф и поблагодарить епископа, как недобрая весть уже разнеслась по округе.

Замок Кристиана назывался Фрайхайт. И во Фрайхайте том, или, по-чешски сказать, в Вольности, немедленно начались сборы. Слуги выводят коней из конюшен, снимают с костылей седла; служаночки причитают в голос; братья Кристиана изготовились действовать и торопятся переменить у шляпы перо. Повсюду суета, повсюду спешка. Конюший орет на конюхов: «Поворачивайся, давай, шевелись, лодырь!» Через минуту все было перевернуто вверх дном, все закрутились, вплоть до последнего поваренка.

В тот же день граф Кристиан снарядился в дорогу. Путь он держал в Прагу; граф гнал что есть мочи, покуда доставало сил у лошадей, и приехал в город на четвертые сутки. Тут же начались дознания, и дело дошло до короля.

Король! Глас короля — словно глас трубы, он хватает за сердце. Храни нас, боже, от королевского гнева!

Король повелел — и вот уже изготовлен указ. Один из писарей вручает его великолепному оруженосцу. Старый граф Кристиан меж тем ждет, стоя перед рядами рыцарей. Гляди, как сверкают, золото на щитах и златотканые чепраки! На длинных-предлинных копьях, что подошли бы для охоты на орла, блистают, трепеща, флажки. На доспехах и мечах играет солнце. Мороз и солнце. Кристиану вручают свиток, и он со склоненной головой покидает залу. Ах, берегись, Козлик, король желает, чтобы тот, кто своевольно задержал молодого графа, понес наказанье. Полки, стоящие у Болеслава, должны споспешествовать графу Кристиану.

Итак, на другой день граф добрался до знакомых нам мест. Пиво тем временем вывел свою рать из Шерпипской чащи. Он поджидал конницу, чтобы догнать противника и в случае чего уйти хотя бы без позора. Разыскать его графу не составило труда. Однако слушал капитан небрежно, ему не до разговоров. Лицо у него распухло от мороза, он сильно не в духе; уставясь на гриву своего коня, он пожал плечами.

«Не знаю, не слыхал ничего о немецком графе. Вез ценности? Нет? Тогда отчего вы подозреваете разбойников? Бандиты никогда не вздорили с немцами. Им, окромя денег, ничего не нужно. Они ведь дворяне, но занялись грабежом». Граф не знал, как тут и поступить. Что предпринять? Куда податься? Спешившись, он принялся расхаживать по военному лагерю, очевидно, поджидая, не осенит ли его счастливая мысль. Доверился он господней воле, и доверие это куда как разумно. Хмурый граф бродил по лагерю, приглядываясь ко всем — и вдруг заметил на плечах одного Пивова оборванца плащ, который чем-то привлек его внимание. Плащ знакомого цвета, плащ, прошитый серебряной нитью, которая то пропадает, то появляется снова. Плащ своего сына!

Начали дознание, и обнаружилось, что солдатик поднял плащ на дворе Рогачека.

Граф Кристиан рад, он хочет остаться в полку капитана Пиво. Он твердо надеется вместе с ним настичь шайку разбойников, а потом увидеть и своего любимца. Пиво не произносит в ответ ни слова, ни звука, ни звука.

Сей непревзойденный военачальник страстно мечтал получить дворянство, и никто не злил его больше, чем граф, который путался под ногами солдат, теребил их за пояса, ликуя, что напал на верный след. Честное слово, дворян стоит избирать! Право, истинным дворянином может считаться лишь тот, кого возвышают собственные заслуги и доблести. Взгляните на капитана, сколько в нем достоинства, как пристала бы ему медвежья шкура! А это как раз тот знак отличия, о котором в свое время он попросит короля. Наконец подоспели и долгожданные конники. Двадцать коней и двадцать молокососов, от которых нечего и ждать проку. Пиво был раздосадован.

Глядите на них кому охота, капитан отправился на боковую. Утром следующего дня войско вошло в лес. Пиво продвигался не спеша. Поставили три поста, верховые скакали взад и вперед, туда и обратно, обеспечивая путь пехоте и перенос тяжестей. Не могли же войска продвигаться в глубь леса с пустыми руками, не могли же они снова обречь себя на гибель от жутких холодов и голода?

Увы, предосторожность эта, судя по всему, придется по вкусу и разбойничкам. Смотрите, они крадутся за войском, словно верные тени. А кто-то подобрался совсем близко и наблюдает. Это все тот же Миколаш, Миколаш с просветленным лицом, Миколаш, которого ждет возлюбленная. Как, неужто возлюбленная? О, это непростая история! Маркета и по сей день грустна, до сих пор она горько плачет. Так пусть ее поплачет!

Я распознаю блаженство в ее всхлипах. Бедняжечка, о чем она тужит? Какие ее чаяния не сбылись? Хотела она уйти в монастырь.

Милость божья порой испепеляет нас. Ниспослала она Маркете любовь — о, благодарю за пылающие крыла, за поток дыхания, в котором трепещет ее душа! Благодарю и печалуюсь! У ее любви — оскал владыки преисподней, а в милых губках мелькает звериный клык! Я вижу разверзающуюся бездну, страшные когти терзают ее края. Я слышу посвист, от которого закладывает уши. Несчастная, у тебя за спиной скулит дьявол. Злосчастная невеста ни жива ни мертва, она еле дышит, но страх пробуждает ее сладострастие. Блаженство и безнадежность дрожат в ее душе, как дети в темном подземелье.

Драгоценные государи мои, вы догадываетесь уже, каковы Маркетины ночи? Она омерзительна самой себе, она гнушается своего тела, своей грешной плоти, своих рук и ног, и чресел, обнимающих дьявольского любовника. Она винит свою душу за слабость, винит за то, что окунается она в наслаждение, как солнце в море.

Послушайте теперь краткий рассказ о ее нраве и рассудите дело по-своему.

Жила Маркета в Оборжиште у отца своего Лазара, отличавшегося нравом неустойчивым и вертким. Дурные примеры слишком заразительны. И случилось так, что когда Маркета должна была появиться на свет, отец ее впервые устроил засаду на повороте большака. Черт знает, кого он тогда обобрал, добыл-то всего лишь несколько грошиков, — овцу на них не купишь. Но решка одной денежки была отшлифована и вместо королевского изображения на серебре были выбиты два слова: «Страх божий».

Люди склонны соотносить случайности, диковинные и странные, с домашними происшествиями. Лазар опасался, что дан ему знак делать добро для малых сих. Был он обременен многими грехами, а потому, когда родилась у него дочь, обещал ее богу.

Росла Маркета белокурой красавицей, и берег ее Лазар пуще глаза. Братья были приветливы с ней и не сказывали того, что могло бы ее огорчить. А дитя мечтало о монастыре. Холмы вокруг Оборжиште окаймлены перелесками — вот, погляди, пышная дуброва, которая подымается, вьется по-над дорогой, уводящей вдаль. Маркета была свободна от всяких работ. Училась читать. Ведала ли она тогда, что такое слезы, мы не знаем. Она была очень счастлива. Лицо, опаленное солнцем, осунулось от частых постов. Она ходила, будто порхая, и если бы вы видели ее походку, то заметили бы, как она грациозна. Подле алчного старца, скорее трусливого плута, чем захватчика, рядом с воровскими его проделками ее очарованность оставалась ничем не омраченной. В своем развитии она далеко опередила всех, взрослая без особых смятений, и если все же доводилось ей исполнять то или иное поручение, то для каждого было очевидно, насколько непохожа она на отца и на своих братьев. Она была набожна и кротка сердцем. Волею божией однажды дано было ей прозреть. Увидела она подлое отцовское ремесло.

И охватила ее тоска. Заплакала, и никто не мог ее утешить. День тот и это ее прозрение оставили свою мету. Ах, горе сокрушило ее. Не могла она отречься от своего отца, не могла расторгнуть узы, что выдерживают злобу, вероломство и злодейства. Она была Лазарова. Она утишала свою кровь, но где тут унять — ее валы то накатывали на сердце, то били в лицо. Порой она молилась, и бог внушал ей то благочестие, которое не чванится, расхаживая по освещенной солнцем стороне, а ищет тени.

«Будь во веки веков благословен, великий боже, за то, что вселяешь надежду, когда беда еще не ушла. Как гончар, разбиваешь ты души и снова вылепливаешь их! Неведомы мне твои умыслы, но любовь твоя идет наперекор твоему правосудию. Ты потрясешь Оборжиште. Ты сделаешь так, чтоб отец мой и братья обратились ка путь истинный. Ты удостоишь недостойную служанку твою милости, дабы прожила она жизнь и приняла смерть, как будет тебе угодно. Дай только силы, чтобы я, без вины виноватая, взяла на себя часть греха. Выя греха прочнее выи звериной, надели же меня твердостию, дабы я чуралась порока, ниспошли мне достойную смерть, чтобы была она легка, как слеза грешника, как единственная слеза раскаяния».

Несчастная Маркета! Не кощунство ли такая молитва? Вы слышите, как заносчива просительница? Бедное дитя, она сама себе уготовляет падение.

Как видно, была Маркета благочестивой и грешницей, и это чувствуется даже в ее молитве. Такая уж уродилась, не хуже, не лучше, ибо, как поется в рождественских песнопениях, «человечьи слабости могучи».

В тот памятный день, когда граф Кристиан с войском капитана Пиво приближался к лагерю разбойников, в сокрушающий мороз воротился Миколаш из засады, и хотя новости у него были важные, все-таки наведался он сперва к Маркете — сказать, что между деревьями видел Лазара и двух его сыновей.

Маркета задрожала. Боже милостивый, подступает то, чего она больше всего боялась, подступает смерть, которую она сама призывала.

Бедняжка! Я не вижу ничего в ее душе, что готово было бы к нежданному пришествию смертного часа. Какое потрясение ожидает ее!

Все последнее время, живя в лагере, Маркета неотступно думала о Лазаре и своих братьях. Она верила, что после грозного Миколашева набега никто из них не умер, ибо так, умаляя вину ее дружка, подсказывало ей сердце. Она слишком хорошо знала повадки отца и легко представляла себе, как его люди спешат покинуть Оборжиште, как они таскаются по соседям, твердя, что наказание — не только от короля и властей предержащих, но и от бога. Знала она, как окажет себя их трусость, и рассудила, что они притащатся, как только исход битвы будет наполовину определен.

И теперь, услышав весть об их появлении, она переменилась в лице. То был срок, положенный ею самой себе, и долее не смела она медлить с высвобождением бессмертной души из грешного тела, из столпа плоти, содрогающейся в истоме любовного сладострастья.

Не успел Миколаш повернуться и уйти, удрученная невеста схватила кинжал и вонзила его себе в грудь. Ах, чудится ей, что она умирает, что приходит конец и ее надеждам, ибо пылкие желания даже в смертный час не оставляют это заблудшее дитя.

Увы, желания слишком земные! Но ведь бог судит о человеческих поступках иначе, чем это доступно нашему уму и сердцу! А господь наш постановил жить Маркете дальше; более того, он ясно изъявил свою волю и склонность оказывать таким бедняжкам большую милость, чем тем безумицам, у которых от стояния в костелах скрежещут колени и отсыревает нос.

И стало так, что Маркета пронзила себе грудь, чуть не задев легкие. Еще немножко — и умерла бы, не сойдя с места. Да к чему говорить об опасностях, коли барышня дышит? Какие бы ужасы ей ни мерещились, она поправится.

Миколаш, видя свою подружку окровавленной, взмахнув мечом, бросает коней — пусть себе скачут! Он опускается на колени перед раненой, и вырывается у него такой вопль, что весь лагерь — на ногах. Разбойники столпились вокруг, а барышня — в обмороке. Тут у Миколаша развязывается язык, и любовь вкладывает в его уста ласковые слова.

Разбойнички посмеиваются, ибо рана — пустяковая, да и Маркета уже открыла глаза. И оглядывается на Козлика, уже розовеет от Миколашевых ласк. Он целует ее в губы. Только Козлику все это некстати — зряшная трата времени!

«За дело, за дело! За работу! Королевское войско все ближе!»

Козлик надумал возвести кое-какие укрепления. Выбрал труднодоступное место в чаще, где нет дорог. По воротам Рогачека неприятель мог ударить тараном, но в Шерпинский лес таран не доставишь.

Маркета ранена? Пха! Это ли забота для пана Козлика? И он зовет Миколаша.

«Миколаш, бери свежего коня и десяток всадников, отправляйтесь и перебейте капитанову стражу!»

Возлюбленный оставляет Маркету на снегу и даже не оборачивается. Тем временем разбойники укрепляют лагерь, валят деревья, устраивают засеки, роют рвы, перекидывают снег и точат стрелы, втыкая их на уровне конского брюха. Маркета поднимается. Смотри-ка, вот как она отдает должное разбойничьим нравам! По снегу за ней тянутся кровавые следы. Из раны сочится кровь — вы только взгляните на девицу, запятнавшую себя позором! Да плачет ли она? Плачет!

К черту! Развеем раз и навсегда сомнения в ее невинности. Она — девка Миколаша, она исступленно кусает его плечо, до крови ранит разбойничью глотку, извивается на снегу в неистовстве сладострастья. Ничего не попишешь, была она когда-то скромницей, но с некоторых пор все переменилось. Вышла из нее возлюбленная роскошнее, чем твердит молва, ибо на ее пурпурном плаще, в который страсть облекает любовниц, подкладка из отринутой лазури. И в этом есть свой смысл, своя щемящая душу красота.

В нынешние времена любовь и страсти убоги. Из нашей гортани вырываются лишь стоны, мы скулим и воем, терзаемые похотью, вгрызаемся в нее зубами, а что от этой вспышки останется назавтра? Признаемся друг другу, что в самую полночь прикрыли веки и лежали с постной физиономией. А в конце концов все станет обыденным, и мы будем дрыхнуть, как колоды. А Маркета? Страх ее — это самая сердцевина ядра. Это душа любви! Бедняжка прошла через весь лагерь, разыскивая Александру. И повстречалась с ней возле рва, который Козликовы разбойники углубляли, делая западню для королевского войска. Александра и ее дружок Кристиан носят хворост. Они на верху блаженства и улыбаются. И вы, благородные господа, можете мне поверить, что перемену эту произвела любовь. Это она — изначальная причина всех родов счастья. Они разговаривали на языке любви, а поэтому ни в каком другом не нуждались. Таскали хвою, словно поденщики, да что для влюбленных день каторжного труда? Они были счастливы, занимаясь этой работой. Шагали рядом и удалялись от ям в лес, как удаляются в рай. Тут вновь пришедшая окликнула Александру, и та вздрогнула от испуга.

«Александра, — спросила Маркета, — чем вы тут занимаетесь?» — Маркета произнесла еще несколько слов, которые мы произносим вполне безразлично, так только, на ветер, — и не пожаловалась на свою судьбу. Да что скажешь счастливцам, предающимся любви с такой разумностью? Маркете мнилось, что бог дал ей эту пару в союзники, и она льнула к ним, видя сходство их положения, она попыталась поговорить с ними, но — увы! Александра и Кристиан, как панцирем, оградились от нее, захваченные своим чувством. О, созданья, столь нестерпимо счастливые! Тоска Маркеты не знает предела. Хоть бы словечко о нем, хотя бы одно словечко! У нее цепенеет язык и голова кружится. Она устремляется в объятия смерти и теряет сознание.

Драгоценные мои господа, рана Маркеты не такая уж пустячная. Кинжал чуть не задел легкие, и вы вот сочувствуете ей, а разбойничкам наплевать, они насмехаются, и любо братьям и сестрицам подтрунивать друг над другом. Лагерь торопится, поспешает. И славно ему жить, ссориться, исполнять звериные прихоти и льстить себя надеждой на победу; глядите-ка — вон розетки самодовольных улыбок на бородатых мордах.

В тот день внезапно началась ростепель, снег размяк, превратясь в отвратительную кашицу, и прилипал к копытам. Пошел дождь; право, погодка словно нарочно подгадала для перехода по лесному бездорожью. Повозки проваливаются в снег и скользят, лошади падают одна за другой, солдаты ропщут. А как вы думаете, можно ли с восторгом преследовать врага, ежели мы закоченели и промокли до костей? Что же движет королевскими полками?

Жажда славы.

Ну, ладно, вдохнем в них немного доблести, когда бурлят котлы, трубят тревогу горны, когда потаскушки, прикрыв ладонью рот, поглядывают в окна, когда взблескивают синеватые мечи пред их повелителем, когда звякают пряжки на роскошных доспехах. Когда они движутся по пространству безжизненного города и ветер, поднятый их спешным шагом и скоком несчетных конских копыт, развевает ленты и колышет их плюмажи! Королевские солдаты не ударят лицом в грязь! Приличествует им показаться в замках и с окровавленной головою; они любят добычу и высокие чины, которых им наверняка не видать; это храбрые вояки, однако — ради всего святого — в подходящий момент. Пусть пропадет у вас охота болтать о ратной славе, когда полк стяжает лавры, утопая в грязи, и одиннадцать с лишком дней, обморозив морды, рыщет в поисках шайки разбойников, не убив покамест ни одного? А пожива? Пха, вы полагаете, что этот прохвост Козлик таскает за собой свои клады? Пошли вы куда подальше! Обидно пускать добродушных солдат на этих отчаянных повес — вот увидите, сколько прекрасных жизней погубят они в бою, ведь для разбойников, как ни верти, речь идет о жизни и смерти, и, даже раненые, они будут биться, словно дикие кабаны. А те, кого вы возьмете в плен? Пха, о них и говорить нечего!

Старый граф Кристиан ехал рядом с капитаном Пиво и подбадривал его. Это было невыразимо противно. Пиво, дорогой мой толстячок, едва понимает пятое через десятое; солдатики идут по лесу, будто козочки по мосткам, а вы еще хотите, чтоб он отвечал учтиво. Еще чего! Неужто он станет кланяться этому заморышу на тощей кляче? Похоже, что это бедный родственник, который в просветах меж двумя вспышками чахотки выпросил у дядюшки рекомендательное письмо и с тех пор не кажет к нему глаз. Тысяча чертей! Да если нам удастся заполучить его поскребыша, будет он кланяться нам и благодарить тоненьким голоском, да так умильно, что конь сядет па задницу. Станет настойчиво приглашать в Саксонию и одарит нас подковой, которая якобы приносит счастье. Этот никогда не сойдется ни с одним из тех, от кого капитану могла быть какая ни то корысть. А его признательность? Петушиное пение! Черт его побери! Пиво гримасничает, как озорник-мальчишка у вас за спиной, и, словно озорник, лопочет «не-не-не — ня-ня-ня». Он издевается над графом — прямо срам да и только.

Они выехали на край оврага, и капитан остановил войско: не хочет он спускаться в ущелье, ибо разбойники уже близко.

Два ветра — ветер студеный и ветер теплый — гонят друг против друга две стаи туч: небосвод расколот надвое, и от этих столкновений на землю валит снег и льет проливень. Глянь-ка, вон тень от дождя, исполосованная косым полусветом, а вон чрево снежного сугроба, что разворотила вьюга. И в это мгновение с небывалой силой вздымается ветер, копья накренились, войско клонится, войско придерживает плащи и утирает глаза — слезы застят им свет. В разрывах туч возникает оливковый клин грозы. Вокруг — почти полная тьма. Страх охватывает людей, людей объемлет ужас, и поднимается смятение.

Ах, неисповедимы дела твои, господи! В миг этот Миколаш ощутил на плече своем чье-то прикосновение — это дьявол подтолкнул его острием времени: пора, мол, выступать против короля.

Драгоценные государи мои, примите во внимание, о чем идет речь, и не упускайте из виду ни обстоятельств, ни места действия. Капитан опасался, как бы на него не напали в теснине, и приказал войску разделиться на два отряда.

«Спускайтесь по склонам, — сказал он своим людям, — спускайтесь с оглядкой, один из дозоров приметил на дне пропасти всадников, это разбойники. Ну же, други, бог отдает их в наши руки. Настало время сокрушить их, перебив всех до единого. Смелее, на душегубов!»

Пиво повторяет эти слова, ни на секунду не прекращая подбадривать солдат. По-видимому, он был прозорливым начальником, поскольку все приметы указывали, что небеса уже не благоприятствуют разбойникам. И вдруг солнце затмилось, а снизу, со дна ущелья, куда не достигает глаз, донесся чей-то голос и крик. Дерзкие! Миколаш и Янов байстрюк придушили одного из дозорных королевской стражи. Это утвердило капитана в догадке, что Козликова свора — внизу и он сможет напасть на нее врасплох. Пиво тронулся в путь с той частью войска, которая уже перебралась на противоположную сторону котловины. Граф Кристиан остался с другим отрядом. Глухие леса в те поры не были невидалью. Немец шел и не изумлялся, шел, как ходит борец за правое дело, пользующийся милостями короля, препоручив себя воле всевидящего, который недреманно бдит над своими чадами.

Ах, как часто мы путаем свои собственные желания с умыслом божьим! Разбойники напали на них на самом верху, там, где склон ущелья обрывался почти отвесно, там, где узок простор, в том месте, что прозывается В Крупах. Стало так, что вышли они один на один.

На противном берегу рассеянны стоял Пиво. Его трясло от ярости. Ветер, исступленный укрыватель причитаний и вздохов, несся по долине. Слышны были стоны и улюлюканье, словно это раненые вопили у капитана над ухом.

Безумный день! Мелькание мечей делало неразличимыми лица. Можно было разглядеть лишь шкуру на плечах Миколаша, поскольку стоял он на возвышенном месте. Видно было, как граф Кристиан упал с коня. Сначала он, а потом Лазар.

Солдатушки разбегаются кто куда: одни скатились вниз по склону ущелья, другие укрываются в лесу, а кое-кто спасается бегством вдоль ложбины. Жаль этого войска, этих добрых парней, которые так любят праздники убоя свиньи!

Говорят, будто разбойник не смеет поддаваться ни страху, ни безудержному геройству. Правило это хорошее, и Миколашевы люди его соблюдали. Они вовремя начали отходить.

Прибыв на место стычки, капитан насчитал девять убитых. Один из раненых — между жизнью и смертью, а трое уже отвоевались. Убитых похоронили в снегу, а что делать с ранеными? Капитан вне себя от бешенства, он велит освободить одну из повозок и отвезти этих страшных путников в Болеславу. Кто поведет коней? Выбор пал на мужика, которого солдаты вчера принудили бросить свои работы и вместе с войском идти походом на разбойников. Мужичонка прозывался Кулишек. Всю дорогу не перестанет он поминать бога. Осеняя себя крестным знамением во имя отца, и сына, и святого духа, забрался он на козлы и щелкнул хлыстом. Повозка тронулась, и раненые не смогли уже сдержать стонов.

Незадачливый Кулишек! — Страх и сострадание затеяли спор за его душу; сострадание подталкивало отозваться на муки несчастных, а страх удерживал. Раз сто подмывало его оглянуться, спросить у этих бедняг, где и что у них болит, да нечистый не велит вертеть головой.

Мужичонка затылком чувствует его пагубное дыхание. Кулишека пугает тишина в повозке, от стонов мороз подирает по коже. Крестьянин стянул шапку и вытер со лба ледяной пот. Едет простоволосый, дождь и снег слепят ему глаза, дождь струится по лицу, и голова покойника внутри повозки раскачивается из стороны на сторону — так извилисто и тряско чудовищное бездорожье.

Ах, Кулишек, король поставил тебя стражем спящих и возницей кладбища, не торопись, не гони лошадь, не то вытрясешь душу последнему вояке.

Говорят, что пока они так ехали, мужичонка поседел, — да кто знает, сколько в том правды?

Меж тем Пиво произвел смотр войска и подсчитал потери. Он остерегался вслух давать оценку событиям. Но черт побери! Под силу ли королевскому капитану скрыть досаду? Он сыпет проклятиями.

У погибших солдат за поясами и в седлах нашлось кое-какое золотишко. И что же? Уж не полагаете ли вы, что капитана утешат сиротские денежки? Часть он раздаст наемникам, а на оставшиеся отслужит мессу за упокой души. А теперь — в седло, и — в погоню за разбойничьей шайкой!

«Да ведь Козлик этот — жалкий бродяга, у него задницу видно из рваных штанов и жрать нечего».

«Тем хуже для нас, корнет! — отвечает Пиво. — Значит, все будут показывать пальцами на полк, который преследовал мурашек и даже не затоптал их. Тьфу! Да ведь этот поганец украл у меня графа Кристиана!»

Войсковые старшины сгрудились вокруг капитана. Как быть, что сказать королю? Кто-то из солдат видел, что немца-дворянина разбойники взяли в плен вместе с Лазаром.

«Это Миколаш сволок его с коня», — вмешивается в раговор Лазаров сын и на чем свет клянет разбойников.

Довольно! Капитан даже чертыхаться больше не в силах. Он велит соблюдать строй и с осторожностью продвигаться дальше. Лес становится все глуше и глуше, а среди ельничка то там, то сям замелькали тени. И что вы на это скажете? — войска вдруг воспряли духом. Солдаты, скулившие до сих пор, разъярились. Снег, впитавший малость человеческой крови, наконец-то обретает истинную окраску. Черт побери! Место это смахивает на то, где танцор во время веселых крестин разбил бутылку вина.

Смотреть в оба! И пусть конь не заржет, пусть не стукнет подкова и пряжка не звякнет о рукоять меча! Идите неслышно, королевские цыплятки, идите и утолите его гнев!

Разумеется, Козлик тоже не сидел без дела. Все было готово к обороне. Вожак шайки велел забить лошадей, чтоб люди наелись, как положено перед сражением. Парни его лоснятся от жира и облизывают себе пальцы. Хорошо пожрать до отвала! Хорошо на сытое брюхо поджидать врага. Хорошо ждать, засунув левую руку под мышку, а правую положив на рукоять меча. Снег тает, собирается в низинах вода, начинается ростепель; земля, словно горностай или северный заяц, теряет свои зимние одежки; бугры, проклюнувшие снег, напоминают коричневые соски грудей. Не иначе, как идет весна. Так рано? Господи боже, а разве не слыхали вы, что на рождество расцвело дерево? Мы не перестанем этому удивляться, хоть проживи мы сто лет.

После такой суровой зимы вдруг настала дружная весна. Южный склон Козликовой крепости уже очистился от снега. Козлик тут же отметил все неудобство этой перемены и приказал разбросать по скату сугроб. Скат так скользок, что коней разбойники вынуждены поднимать вверх на крепком канате, свитом из лозы. Наконец все на месте, снег расчищен, колья заострены, засовы задвинуты, и теперь разбойнички заканчивают обильную трапезу.

Пора допросить пленников. Вводят Лазара, борода его бела как дым. Козлик оперся на меч и слушает.

«Я в окруженьи твоей челяди, и ты допрашиваешь меня, будто капитан; ты — властелин надо всеми нами, близкими твоими соседями, и я понимаю, что ты можешь лишить меня жизни. Твое самоуправство — жестокое самоуправство, закон не нашел в тебе заступника. Ты спалил Оборжиште, перебил моих людей, завлек в свою свору Маркету, не смилостивился над нею. Не боишься ты ничего, и не мне устрашать тебя, однако войско, которое вы видели над ложбиной, — это лишь часть войска. Не сносить тебе головы. Убьют тебя в бою или повесят.

Ничего не стрясется, кроме одного из этих несчастий. Подумай о боге, Козлик, не даст ли он тебе возможность напоследок быть добрее».

Помолчав, отвечает разбойничек Лазару:

«Ах ты сударь мой, Лазар, что же это ты ведешь со мной разговор, будто сидишь у меня в гостях дома, на Рогачеке! Да кто ты таков? Дорожное пугало, что стучит палкой о щит, дабы устрашить купчика с мешочком пряжи. Велики мои грехи. Плохо соблюдал я заповеди господни, и подлое мое человечье естество привело меня на стезю греха. Часто заносило меня в гневе, но позже раскаивался я в своих проступках. Господи, как легко хватался я за меч, но ни единожды не напал на безоружного, не подстерегал жертву на большой дороге, а только сводил счеты с панами, да и с их челядью, да с купцами, которых криком оповещал из-за поворотов, чтоб защищались. Мои грехи — грехи дворянина, цвет деяний моих — смертельная бледность, некоторые тмятся тенями ада, а из иных брызжет кровь. Деяния мои ужаснут меня на Страшном суде. Прошествуют они угрюмой чередой, и я содрогнусь, узрев их лик. Содрогнусь, но не станет мне стыдно. Нет, не станет. Мы воевали против короля. Почитай лет десять он карает нас, насылая капитанов и недругов; они приходили к нам с мечом, и я отвечал им, как отвечают захватчикам. Я не преклонял слуха к их речам и не слушаю теперь. Мой меч ничуть не короче капитанова меча. Может, когда-нибудь я и обратился бы к крючкотворам или в королевский суд, но теперь идет война, и я в ней побеждаю».

Лазар расхохотался. Бог знает откуда взялась в нем отвага смеяться в столь неподходящее время? «Ты вздумал воевать с королем? — проговорил он сипло, глотая слова. — Еще и теперь, несчастный?»

Совет разбойничий стих, ожидая взрыва Козликова гнева; видно, как ярость искажает его лицо, как он поднимается, и Лазар смолкает. Ах, милостивые государи мои, теперь уж ему несдобровать! В гневе Козлик не знает пощады. Господи боже, как оправдать мне перед вами душу, где тень сменяется тенью? Как сделать вам понятным живодера разбойника, в сердце которого есть и гордость, и милосердие? Не знаю. Козлик свиреп, но порой по лицу его скользит улыбка при виде какой-либо малости, исполненной нежности и ласки. Иногда жалость в нем возбуждает горемыка, которого он некогда одарил либо помиловал. Придите к нему на помощь, ангелы-хранители, я различаю на его суровом лице крохотный знак любви, еле приметный знак — веснушку, солнечную отметину, веерок морщин, что прочерчены улыбкой, которая трогала его губы, когда он глядел на птичье гнездышко или на щенка, копошащегося подле суки.

Козлик уже занес было кулак: вот блеснул клинок, он убил бы Лазара, но Маркета повисла на его руке, как на узде коня. Она не плачет, не рыдает. Она решилась умереть на глазах у отца. Она ни о чем не просит, но она прекрасна.

Глядите, как утоляется и истаивает гордость разбойничьего сердца. Козлик медлит. Козлик колеблется, он в нерешительности, как деревенские гости, что топчутся на месте, прежде чем подсесть к свадебному пирогу,

А теперь обратите свой взор на Маркету. Под волнами пышных волос корчится, изнемогает от муки ее мозг, словно острым клювом раздираемый страхом. Страхом, страхом и отчаянием. Маркета хочет умереть.

Государи и государыни, читающие наше повествование, бог внушает людям столь неодолимую жажду жизни, что мы вверяем ему себя даже в свой смертный час. Покоряемся мы телу своему, творенью божьему, и исполняем то, что нашептывает нам великолепное сердце. Маркета рвет на себе одежду, обнажая свою рану, — ну полюбуйтесь же, какие у нее груди! Какое чудо! Ее плечи — словно изгибы рек. Вы посмотрите, как по-королевски она держит голову, на которой, словно орлица, царит красота!

Маркета, распутница, от вашего намерения стать Христовой невестой остался лишь обрывок покрывала. Плачьте. Козлик сражен, и все мужчины сражены тоже. Плачьте, Маркета, вы вели себя как последняя шлюха, и отец ваш лицезрел это.

Шлюха! Проклятое клеймо, которого не избыть вовеки. Но есть ли на свете лепка прекраснее, чем лепка человеческого тела? И разве удивление — не самое совершенное зерцало? Маркета, вы вели себя так, как вела бы себя на вашем месте любая девушка. Жаль, отец ваш опечалился, не помнит он про ваши семнадцать лет и все думает говорить с вами как с ребенком.

Минута прошла в молчании, и тут Миколаш приблизился к своему отцу и сказал ему: «Отец, ты отдал мне Маркету Лазарову, отдай мне и Лазара. Я привел его не затем, чтобы предать смерти, я не хочу с ним дольше жить в раздоре».

Козлик отвернулся, тая усмешку, да все ж не удержался, чтобы не хлопнуть старикана по плечу.

«Иди куда пожелаешь, — сказал Миколаш. — Маркета — жена мне, и как окончится поход, приведу попа, чтобы назвал он ее так перед богом и людьми. А стащил я тебя с лошади и привел сюда, чтоб Маркета не тосковала. Да чего ты молчишь, на что зло держишь?»

Лазар молчит и не смотрит на свою дочь.

«Возвращайся назад к капитанову войску, отправляйся на все четыре стороны, бери коня и уходи».

Миколаш умолк, а старик разразился плачем.

«Лучше б мне тебя мертвой увидеть, доченька!» Плачет он, и плач его как туча, слезы туманят его взор, мгла застит свет и мешает ему приметить, как мучительно подыскивает Миколаш ласковое слово, как он ковыряет шпорой землю и перекладывает меч из руки в руку, словно тот жжется.

А что Маркета? Да что ж иного — стыдно ей. О, как желала бы она нынче подвергнуться пыткам, чтоб боль явилась доказательством ее ребяческой любви! Что же она сделает? Маркета бросается следом за отцом. В этот миг небо разверзлось и хлынул ливень; туча, подхлестываемая ветром, промчалась с бешеной скоростью. Колебания и сладостное смущение Миколаша — словно рукой сняло, и Козликово умиление — тоже поминай как звали. Снова орет он во всю глотку. Глупо глазеть на пленника, который к тому же еще и кобенится, ей-ей, жалкий мы учинили допрос, и сам я, и Миколаш! Козлик глядит вслед удаляющемуся Лазару. Фу, лучше бы суку на него натравить либо стрелу вогнать между лопаток. Лазар спешит, а рядом с ним бежит Маркета.

«Стойте! Сто-о-ой!» — вопит Миколаш, и вот он уже преградил им дорогу. Он что-то говорит; что же он так путанно говорит им? Сердится, да ведь Маркета и не думала уходить с Лазаром, не сбежала она — ах, не обращайтесь с ней столь сурово! Неужто эта красавица так быстро разонравилась вам? Разбойник в исступлении таскает ее за волосы. Рассудка можно лишиться от этого зрелища! Давайте-ка станем теперь посерьезнее! И дальше — ни слова об этом! Какое нам дело до чувства, которое дает волю рукам; что нам до комедиантских талантов самодуров, которые сперва истязают своих возлюбленных, а потом снова осыпают их ласками, словно в умопомраченьи?

Как, вы недовольны историей, приключившейся в старину? Неужто вам нисколечко не интересно слушать о лютых морозах, крутых нравом мужиках и обворожительных дамах? Неужто повесть наша в сравнении с роскошной сложностью современной литературы не подобна сокрушительному молоту? И разве не забирает она вас за живое — хотя бы немножко, хотя бы отчасти, пусть с запозданием, поскольку вашей проницательности, чтоб разобраться, надобно время? Неужто вы и впрямь полагаете, будто истинная любовь всегда совершенна?

Не трудно мне представить мудреца-повесу, тоскующего ангела и любовника, который свою даму учит уму-разуму палкой, хотя любит ее при этом ничуть не меньше. Все это входит в нас либо как явь, либо как выдумка, и мы свыкаемся с ней, и она нынче разрастается в нас.

Все на свете подвластно переменам, и многие цвета слагаются из весьма несхожих красок. Однако будем снисходительнее; зашвырните книгу и слушайте дальше наш рассказ, который в нетерпении рвется вперед.