"Икона" - читать интересную книгу автора (Олсон Нил)15Капли дождя, осевшие на листве растущих вокруг дома деревьев, испарялись влажным туманом по мере того, как воздух прогревался. Это вызвало у Андреаса смутное воспоминание: небольшая пещера у моря, бледный утренний туман и непреодолимое желание остаться там, на этой теплой влажной земле, на которой он спал, — не брать лежавшую рядом винтовку, не идти к своим бойцам, а просто остаться там, исчезнуть в тумане. Когда это было? Что случилось потом? Он не мог сказать точно. С тех пор прошло больше полжизни. Это было до смерти брата, до встречи с Марией, задолго до того, как его сын и внук, которые его сейчас так беспокоили, сделали свой первый вздох. Без теплого пальто и шляпы он чувствовал себя беззащитным, даже пребывая в безопасности дворика у дома сына. Алекс, прислонившись к забору, стоял рядом — неуверенно, но без посторонней помощи. Он смотрел на призрачные в тумане стволы деревьев. — И ты не мог его удержать? — Я не знал, — ответил Андреас. — Он мне ничего не сказал. — Теперь полиция будет считать, что он замешан в этом деле. — Он действительно замешан. — Ты знаешь, что я имею в виду. Они решат, что они вместе с Фотисом все это задумали. Все. И кражу тоже. — Будем надеяться, что они умнее. Все его действия в тот день не имели бы никакого смысла, будь он соучастником. — Почему ты не полетел за ним? — Он не хочет, чтобы я помогал ему. — И ты позволишь ему встретиться с этим мошенником один на один? — Он не доверяет мне, Алекс. Вы с Фотисом об этом позаботились. Алекс хотел было возразить, но промолчал. — Конечно, в этом есть и моя вина, — добавил Андреас. — Ты говорил с ним? — Ты имеешь в виду — об иконе? Да. Мы говорили о ней. Хотя было уже слишком поздно. — Лучше бы она сгорела тогда в церкви. Тогда бы нам всем не пришлось испытать столько боли. — Я тоже думал об этом. Алекс слегка повернулся, чтобы взглянуть на отца. — Тебя это волнует? То, что ты передал ее немцам? Тебе это когда-нибудь мешало заснуть? Андреас покачал головой. На этот вопрос он будет отвечать до конца своей жизни. — Однажды я видел, как Фотис отрубал пальцы немецкому пленному. Юноше. Он не знал ничего, о чем спрашивал его Фотис, но это не имело значения. А потом он перерезал парню горло. — Андреас пнул ногой влажную землю. — А еще я застрелил партизана-коммуниста в горах Тсотили. Я казнил его. За то, что он распространял ложь, и за то, что он был коммунистом. Достаточная причина, чтобы убить человека, как ты думаешь? Ты уже слышал эти истории? — Не от тебя. — Я видел, как из залива недалеко от Салоников достали американского журналиста. Руки его были связаны, а в черепе — дырка. И все потому, что он общался не с теми людьми. Я видел десятки раз, как людей, стариков и молодых, избивали, пока они не сознавались в том, чего не делали. Однажды я даже видел, как схватили женщину… — Зачем ты рассказываешь мне об этом сейчас? Я годами задавал тебе вопросы — и ты никогда ничего не говорил, ни слова. — А как ты думаешь, почему я сейчас об этом говорю? — Не знаю. Может, чтобы я ответил: ну ладно, все в порядке, я все понимаю. — Твое прощение! — с горечью выплюнул старик, и Алекс отвел глаза. — Ты что, думаешь, для меня имеет значение, прощаешь ли ты меня? Ты, который всю свою взрослую жизнь провел в этой сытой, безбедной стране? Есть вещи, за которые я должен просить у тебя прощения, и их немало, но не за это. Никто не в силах простить меня, и я не ищу ничьего прощения. Неужели ты думаешь, что после всего того, что я видел и испытал, эта чертова икона хоть что-то для меня значит? Ты что, серьезно думаешь, что я из-за нее не смогу спать? — Ну хорошо. Но вот теперь она опять здесь. И схватила своими когтями моего сына. — Не я был тому причиной. — Но ты и не предотвратил этого. — Что я должен сделать? — Найти ее. — Найти ее. И что дальше? — Сожги ее, закопай, подари церкви — мне все равно. Сделай так, чтобы ее больше не было в жизни моего сына. Она опасна для него и украденная, и найденная. — Ее не так просто найти. — Конечно, нет. Если бы это было просто, я бы сам это сделал. Для этого потребуются некоторые твои навыки. — Какие навыки? Убивать, лгать, выращивать помидоры? — Охотиться. — Я охотился на людей, а не на картины. — Тогда можешь охотиться на человека, у которого она сейчас. — Это за пределами моих возможностей. Слишком много вариантов. — Используй своих друзей. — Ты как Фотис — думаешь, у меня все еще полно связей. Мои немногочисленные друзья не станут исполнять указания такого старика, как я. Полиция будет вести свое расследование, а там у меня никаких связей нет. — Значит, ты ничего не будешь делать? — Я этого не сказал. Алекс нетерпеливо покачался с пяток на носки, оглядываясь на дом. — Тогда что? — Мэтью нужно держаться подальше от любого, кто может подумать, что ему известно местонахождение иконы. Возможно, в Греции для него безопасней, чем здесь. В любом случае я попросил кое-кого присмотреть за ним. — Одного из тех друзей, которых у тебя нет? — Он на пенсии, как и я, и с Мэтью ему будет нелегко. Но это уже что-то. Алекс опять повернулся спиной к лесу, одной рукой держась за старую штакетину, сжимая и разжимая пальцы другой. — Спасибо. Спасибо за то, что ты об этом позаботился. — Он мой внук. Когда он вернется, я попробую повлиять на него, хотя это будет нелегко: он недоверчив и упрям. — Как его мать, — согласился Алекс. — Кроме того, сейчас он возбужден. Надеюсь, ситуация с кражей скоро разъяснится. — И тебе безразлично, чем все это кончится? Все равно, связан ли с кражей Фотис, найдут ли икону? — Украденные предметы искусства редко возвращаются владельцам. Меня волнует только безопасность Мэтью и признание его невиновности. У меня есть кое-какое дело с Фотисом, но не знаю, уладим ли мы его когда-нибудь. — Я убью этого подонка, если еще раз его увижу. — Ну что ж, многие пытались это сделать. — Он как болезнь. Странно, что ты не убил его много лет назад. Андреас с каким-то испугом посмотрел на сына, потом медленно кивнул. — Я был его порождением. Он присматривал за мной еще долгое время после того, как в этом уже не было необходимости. Ты знаешь, когда у власти были полковники, он должен был меня арестовать. Это был приказ Пападопулиса. А вместо этого он выслал меня из страны. — Очень мило с его стороны. — Да. И он рисковал. При этом ничего не выгадывал для себя. — Он обеспечивал себе твое расположение на черный день, на случай если он выйдет из игры, а ты будешь на плаву. — Возможно. Наверное, так он и рассуждал. — Ты думаешь, он за тебя беспокоился? — И это возможно. Вопреки себе и сам не зная почему. В любом случае он не простой человек. Он всех нас заставляет отгадывать свои загадки. — Это помогает ему держать руку на пульсе. — Алекс откашлялся — наверное, набирался смелости задать вопрос: — А почему ты только сейчас говоришь мне все это? Все эти ужасные вещи? Это ведь не имеет отношения к иконе. — Не знаю. Может быть, просто чтобы рассказать о них кому-то. — А раньше ты никогда об этом не говорил? — Рассказывал кое-что твоей матери. Совсем немного. Почему я должен обременять кого-то? — Чтобы облегчить собственную ношу. — Слова не облегчают душу. — Откуда ты знаешь? — Что бы ни говорили сегодня моралисты и те, кто имеет смелость судить, эти вещи не могут быть поняты вне времени и обстоятельств, при которых они происходили. Многое из того, что было сделано, даже плохого, было необходимо сделать. Никто, кроме тех, кто сам через это прошел, не может этого понять, но у каждого были свои проблемы, а теперь нас осталось слишком мало. — Если я чего-то не понимаю, это не моя вина. Это ты послал меня сюда. — Я не думал, что ты останешься, что женишься на Ирини, я думал, ты вернешься в Грецию. Но это и хорошо, что ты не вернулся. Очень хорошо. — Наверное, я бы стал коммунистом наперекор тебе. Что ты смеешься? — Над самой возможностью того, что ты стал бы политиком. — Судя по твоей иронии, я не много потерял? — Нет, ты проявил мудрость. Политика — это игра дураков. — Хорошо, что ты приехал, — негромко сказал Алекс. — Хорошо, что мы поговорили. Андреас втянул в себя влажный воздух, потом медленно выдохнул. Услышать такое от сына — это лучшее, на что он мог надеяться, и он хотел быть благодарным за это, за эти моменты. Глянув вбок, он увидел, что Алекс уже не опирается об ограду, а стоит сам, лишь слегка придерживаясь за нее рукой. — Ты неплохо выглядишь, Алекс, — сказал он, проигнорировав древнее суеверие. — Ты выглядишь сильным. Алекс смотрел на лес. Он казался растерянным. — Да. И я чувствую в себе силы. Сотир Пластирис жил в одном из многочисленных многоквартирных блочных домов, которые так изуродовали облик Салоников. Как и большинство жителей этих домов, он заставил террасу растениями и яркими цветами, и это общее многоцветье хоть как-то оживляло неприглядное серое здание. Внутреннее убранство квартиры было выдержано в традиционном респектабельном буржуазном стиле: белые стены, темное дерево, на стене в гостиной — чеканный портрет Александра, в стеклянном шкафу — статуэтка в цветастом национальном костюме. К чести владельца, в углу не было традиционной дешевой иконы с горящей свечой перед ней. Это означало только одно: Сотир жил один, без жены, и некому было заботиться о таких пустяках. Мэтью чувствовал себя здесь свободно: квартира мало чем отличалась от квартиры его деда в Афинах. — Yiasou, — сказал Сотир, поднося Мэтью бокал с коньяком. Сам он, взяв свою рюмку, уселся в широкое кресло напротив. Выражение его круглого лица было безмятежным, казалось, он ни о чем не думал, но его собеседник подозревал обратное. — Самолетом было бы трудно, — через какое-то время заговорил он на правильном английском, хотя и с сильным акцентом. Почему-то все друзья деда хотели говорить с Мэтью по-английски. Наверное, вопрос профессиональной гордости, решил Мэтью. — В аэропортах сейчас очень тщательный контроль. Кораблем — гораздо легче. Много частных судов, больше места. Небольшой предмет можно спрятать в огромном контейнере. Таможня в портах не справляется с потоком пассажиров, да и коррумпирована к тому же. И вообще, их больше волнует, что вывозят, а не что ввозят. — Какой порт? Пирей? Или здешний? — Вероятнее всего, Пирей. Он больше загружен. — Вряд ли ее уже привезли. — Думаю, привезут через несколько дней. От Нью-Йорка больше недели пути, в зависимости от остановок. Мэтью, сделав глоток коньяка, кивнул: — Конечно, смогут и самолетом. Воспользуются каким-нибудь закрытым аэродромом. — Да. А может, поездом из Парижа. — Пластирис улыбнулся, показав желтые зубы. — А может, ее вообще не привезут. Мы говорим только о том, что наиболее вероятно. Было бы неразумно обсуждать все возможности. Вместо того чтобы избавиться от опекуна, приставленного к нему дедом, — в любом случае это было бы невозможно, — Мэтью решил использовать его, и надо признаться, ему нравился Пластирис — своим легким стилем, стилем старого мира. Ему все время приходилось напоминать себе, что этот человек — один из тех людей, бывший борец за свободу, шпион, убийца. Кто знает, кем он еще был? — Главное, — продолжал Сотир, — вести наблюдение за Драгумисом, не выпускать его из виду, следить за тем, что он делает, кто к нему приходит и кто уходит. Это трудно, учитывая, что дом стоит на горе и окружен деревьями. — Как ему удалось его купить? Ведь его выслали? — Ему помог твой дед. Он хотел оказать ему небольшую услугу. Он добился для него разрешения приезжать в страну раз в год, на пасхальную неделю. Он наверняка не ожидал, что Фотису позволят выстроить для себя крепость или заняться своей прежней деятельностью. — А почему ему разрешили? — Так всегда бывает. Ему не доверяли, пока Андреас не уговорил их на эту уступку с посещением страны. А когда ее сделали, его перевели в разряд неопасных и забыли о нем. У бюрократии существует только два цвета: белый и черный. Если ему разрешен въезд в страну, значит, он уже не опасен. Кроме того, он стар. Сейчас же там одна молодежь. Они уже не помнят полковников. Они ничего не помнят. — А у вас есть возможность установить наблюдение за домом? Потому что у меня ее точно нет. — Драгумис не моя забота. — Нет, конечно. Очевидно, ваша забота я. — Он выждал, но Пластирис ничем себя не выдал. — А моя забота — Фотис, так что здесь все связано. — Мэтью, извини, я на пенсии. Мои племянники иногда оказывают мне услуги, но я не хочу, чтобы они приближались к твоему крестному. Он слишком непредсказуем. — Тогда, получается, я в одиночестве. — Ты еще увидишься с ним? — Да, мы должны встретиться завтра вечером. На пасхальной службе в церкви Святого Деметриоса. — Он достаточно хорошо себя для этого чувствует? — Если он сочтет, что хорошо, его ничто не остановит. — Конечно. И ты попытаешься побольше разузнать о его планах. Мэтью обеими руками потер виски. — «Попытаешься» как раз верное слово. Вчера я довольно сильно на него насел. Выудил кое-какие воспоминания о войне, но ничего относительно его нынешних планов. — Маловероятно, что он сообщит тебе хоть что-нибудь. — Мне просто придется больше быть с ним рядом, ждать, пока он сделает ошибку. — Ты надеешься дождаться момента, когда он будет получать икону? — Это было бы неплохо. — А почему ты думаешь, что она вообще здесь появится? Он здесь не живет. Велик шанс, что ее найдут и перехватят. В этом нет логики. — Вероятно, вы правы. Я не знаю, привезут ли икону сюда. Но чем дольше он здесь пробудет, тем больше вероятность, что она появится, — так мне кажется. — Он болен. — Да, но я сомневаюсь, что, если ему понадобится ехать куда-нибудь, он отложит поездку только из-за болезни. Если икона сейчас находится у кого-то в Нью-Йорке, он сильно рискует, уезжая из Нью-Йорка на неделю, даже если эти люди с ним заодно. Мало ли что может прийти им в голову. Он не настолько доверчив. — И что, по-твоему, он собирается делать с иконой? — Делать с иконой? — Пластирис был моложе Андреаса и значительно моложе Фотиса, решил Мэтью. История о Пресвятой Богородице и о том, что случилось во время войны, была хорошо известна в греческих спецслужбах — в тех пределах, в которых она вообще была известна, — так по крайней мере говорил ему дед. Но этой истории уже много лет. Могли Сотир не знать о чудодейственной силе иконы? — Думаю, он собирается оставить ее себе. — Слишком много хлопот и расходов только для того, чтобы оставить ее себе. Ты уверен, что он не собирается ее продать? — Он никогда ее не продаст. — Мне неловко говорить, он твой крестный, но мне всегда казалось, что Драгумис родную мать продаст, если сочтет это выгодным для себя. — Дело не в этом. У иконы нет цены. Он верит в ее чудодейственную силу. — Тем не менее когда-то он собирался обменять ее на оружие. — Я думаю, — осторожно сказал Мэтью, помня о двусмысленной и еще до конца не проясненной роли деда в той истории, — если бы в операции участвовал только Фотис, он бы никогда не довел ее до конца. Он всегда стремился к тому, чтобы завладеть иконой. — Да, — задумчиво сказал Пластирис, и в его голосе вдруг опять послышалось раздражение, — да. Твой дед должен был сделать всю грязную работу и принять вину на себя. Кто-то может подумать, что, учитывая все те ужасы, которые случились потом — гражданская война, коммунисты, — ты ведь знаешь историю? — Мэтью кивнул, и Сотир продолжил: — Так вот, кто-то может подумать, что все всё забыли, но это не так. Друзья, я называю их друзья, ohee, — люди, которые знали твоего деда лучше, чем кто-либо еще, которые ценят его храбрость и ум, так вот, они все еще плюются и крестятся, когда кто-то при них упоминает эту историю. Многие работали на немцев. Ради денег, ради спасения, чтобы не допустить приход коммунистов — все это было понятно. Но обменять сокровище, принадлежащее церкви, на оружие — это véveelos, — как вы это называете? — кощунство. А о Драгумисе, с его враньем, с его зверскими допросами и дружбой с полковниками, вообще никто не вспоминает. Да, это была его идея. Но передал икону капитан Элиас, и только капитан Элиас. Вот. Так что твой дед никогда от этого клейма не избавится. «Лучше вор, чем еретик», — подумал Мэтью. Он удивился своей радости от сознания того, что кто-то защищает его деда. Стоицизм Андреаса, его отказ объяснять что-либо, защищаться — все это было неправильно. Оба немного помолчали. — А какое отношение к этому имеет немец? — спросил наконец Сотир. — Немец? — Немец, за которым охотится твой дед, эсэсовец. — Гм, да. Похоже, никакого. Фотис просто использовал его призрак, чтобы пустить Андреаса по ложному следу. По-моему, он даже нанял актера, чтобы тот сыграл роль немца. Пластирис покачал головой и мрачно улыбнулся. — Он настоящий дьявол. Так что, Андреас в конце концов сдался? — Не знаю. Я до последнего времени не знал, что он почти одержим этим немцем. Никто никогда мне об этом не говорил. — Его след простыл еще до твоего рождения. Ему давно следовало забыть о нем. — Я до сих пор не знаю всей этой истории, но, по его словам, есть основания полагать, что Мюллер жив. — Какие основания? — Фамилии, которыми он пользовался, снова появились в списках въезжающих и выезжающих в Турции, Болгарии и других странах. Некоторые из них фигурируют в сомнительных сделках купли-продажи предметов искусства. — Ему ведь должно быть около девяноста! — Ну что ж, Фотису тоже около того. — Ха, — Пластирис улыбнулся, — но Фотис грек. Немцы так долго не живут. — Некоторым нацистам это удается. — Да. Похоже, грехи превосходно помогают продлению жизни. Поэтому я буду жить вечно! — Приветственно подняв бокалы, они допили коньяк. — Спи спокойно, Мэтью. Воскресная служба закончится только после полуночи, и тебе понадобится вся твоя ловкость, чтобы общаться с Драгумисом. — Спасибо за помощь. — Я ничего не сделал. Надеюсь, ты позвонишь, если тебе действительно понадобится помощь. — Буду иметь в виду. — У тебя есть свечи? Для службы? — Наверняка рядом с отелем полно мест, где их можно купить. — Нет-нет, у меня есть коробка. Пошли. Хоть чем-то смогу быть тебе полезным. |
||
|