"Повесть о спортивном журналисте" - читать интересную книгу автора (Кулешов Александр)

ГЛАВА X. БУДНИ И ПРАЗДНИКИ

Провести с Ириной целый только им принадлежащий день было подарком судьбы.

Люся на весь «уикэнд», как она выражалась, уехала к подруге на дачу: там творилось таинство — шла варка варенья.

Луговой поехал с Ириной за город. Не в Ботанический сад — программа-минимум, а в настоящий лес, километров за сто, — программа-максимум! Они долго ехали по Минскому шоссе. Бесконечные с зажженными фарами вереницы автобусов, с желто-синими машинами ГАИ впереди, везли ребятишек в пионерские лагеря. Порой ребятишки были такие крохотные, что казалось, будто автобусы идут пустыми. Да еще их обгоняли (или они обгоняли) «Волги», «Жигули», «Москвичи», «Запорожцы», мчавшиеся на дачи или, как они, на дальние прогулки. Стояла жара, и москвичи рвались за город.

Убегали назад укутанные зеленью поселки, густые леса с присевшими на опушке утомленными грибниками. Словно стрела уходила к белесому от жары горизонту серая лента шоссе...

Луговой включил кассетофон, и в машине зазвучали их любимые лирические песни.

Ирина откинулась на сиденье. На ней были неизменные, «повидавшие (по ее выражению) все широты и погоды» джинсы, дешевая без воротника и рукавов блузка, обнажавшая ее крепкие руки и шею. Она загорела до черноты, и даже нос — о сюрприз! — не лупился! Русые волосы выгорели настолько, что казались льняными. Она прикрыла глаза, и выгоревшие ресницы забавно выделялись на загорелом лице.

Они не разговаривали.

Зачем? Этот молчаливый час, что они ехали вдвоем в машине под их любимую музыку, принадлежал к самым счастливым, столь немногочисленным часам их украденного счастья.

Украденного? У кого? У Люси? Да полноте! Останься Луговой дома с женой, он что, подарил бы ей час счастья? Смешно. У жизни? Жизнь не раздает часов счастливых или горьких, она просто дает человеку часы, а уж светлыми или мрачными делает их сам человек. Так у кого же? Не у самих ли себя? Не в их ли воле превратить часы в недели, месяцы, годы?..

Луговой гнал эти мысли. К черту! Впереди чудесный день, солнце, лес, вода, Ирина с ним рядом. И весь день они будут делать что хотят! Они будут командовать временем. Вот так!

Он не хотел признаваться себе в том, что время будет командовать ими и, когда солнце исчезнет в золотисто-пунцовых лентах заката, он все чаще начнет смотреть на часы.

Они свернули с главного шоссе на другое, более узкое и совсем пустынное, пересекли железную дорогу, миновали поселок, дом отдыха, пионерлагерь, оставили позади реку, на травянистых берегах которой уже располагались Купальщики.

Потом свернули на проселочную дорогу; вздымая пыль, покачиваясь с боку на бок, машина проехала меж полей еще несколько километров, и они въехали в лес. Здесь даже в этот жаркий день ощущалось прохладное дыхание бора. Сквозь открытые окна машины доносились запахи елей, дубов, лип, близких луговых цветов и лесных чащоб, сырой от минувших дождей земли. Запахи лета, покоя, праздничного дня.

Они въехали в березовую рощу уже без всякой дороги, просто по траве, ломая мелкий кустарник, шурша по сухим веткам, по корням... Проехали сотню метров и, поднявшись на небольшой песчаный холм, заглушили мотор.

Березовая роща-дворец осталась позади. Остались позади бело-черные тонкие мраморные колоннады стволов, темно-зеленые ковры, светло-зеленые ажурные своды. Теперь их окружали веселые елки-молодки, а чуть подальше строго наблюдали за молодой порослью ели-великаны, темные, старые, бросавшие через их трепещущие головки свой мудрый взор на неподвижные зеленые воды лесного озера.

Луговой и Ирина выгрузили из машины «пикничный набор»: скатерть, газовую плитку, посуду, продукты... Разделись. И пока Луговой занимался хозяйством, Ирина помчалась купаться. Она обожала купаться. Плавала прекрасно, участвовала в соревнованиях, как всегда, впрочем, занимая в них последние места. Она быстро переплыла небольшое озеро туда-обратно, меняя стили, и теперь выходила из воды словно Дриада — с распущенными по плечам льняными волосами, крепко сбитая, сияя белозубой улыбкой. Светлый купальник подчеркивал ее густой загар.

- Стоп! — крикнула она. — Теперь я. Мужчины могут только разжигать костры и добывать мамонтов, готовить пищу должны женщины.

- Готовь, женщина, — Луговой улыбнулся и, в свою очередь, направился к озеру.

Он долго лениво плыл в его дальний конец, потом вернулся, полежал на спине, ощущая мягкие, ласковые прикосновения воды, мечательно закрыл глаза, размышляя о том, как чудесно жить, как это прекрасно быть здоровым, сильным, энергичным, влюбленным и любимым, как хорошо, когда все удается, когда не просто увлечен своей работой, а наслаждаешься ею. И ждет тебя впереди только приятное.

Ну какая еще профессия может сравниться с профессией журналиста!

У него столько разнообразия в работе! Дальние страны и города — пальмы тропических морей, льды Заполярья, снежные вершины гор и золотые пески пустынь, тысячекилометровые перелеты и путешествия на машинах, поездах, кораблях, порой лошадях или оленях,..

А главное люди — встречи с людьми, такими интересными, такими простыми и великими, совершившими или совершающими такое, что, затаив дыхание, иной раз с навернувшейся слезой, иной раз в благоговейном молчании, стоишь перед ними пораженный. Но обычно-то сидишь с блокнотом, с магнитофоном и спрашиваешь, слушаешь, наблюдаешь, смотришь. Чтобы рассказать другим людям о том, что видел и слышал, чтобы и их приобщить к чуду.

А что про журналистов говорят «волка ноги кормят», что по смертности это едва ли не первая профессия в мире (если верить статистике), что носятся они по свету, не едят порой по целым дням, что месяцами мучаются, бьются, трудятся, словно рудокопы, золотоискатели, шахтеры, а потом тонны перелопаченного выливаются в крохотную информашку, — так что?

Если прочтут ее хоть десяток читателей и узнают пусть о скромном, но добром деле, хорошем человеке, — значит, журналист выполнил свой долг. И на том спасибо.

Завидна судьба спортивного журналиста: его творческий мир — это мир спортивный. А значит, солнечный, веселый, бодрый, радостный. Вот прославлять этот мир, рассказывать о нем, приглашать в него — такова задача. И еще охранять от тех, кто 'хочет прикрыть солнце, набросить тень. Мало радости пачкать руки, но что поделаешь — не только цветы в комнатах расставляют, приходится и сор выметать...

Напевая на мотив известной песенки «как хорошо быть журналистом, как хорошо быть журналистом», Луговой вылез на берег, отряхнулся, постоял, наблюдая, как капли соскальзывают с груди, живота, рук.

—Эй, Шаляпин, — крикнула Ирина, — греби сюда —обед готов!

Они присели у скатерти.

—«Завтрак на траве». Только прошу тебя, не напейся, как всегда!

Это была традиционная шутка. Луговой и так-то не любил пить, а уж за рулем это вообще было исключено. Привозили лимонад, боржоми. Но Ирина неизменно предупреждала, чтобы он не напился.

—Почему журналисты так много пьют? Я имею в виду спортивных журналистов? — Ирина неодобрительно скривила губы. — Это чтоб спортсмены, общаясь с ними, видели отвратительное лицо порока?

- А с чего ты взяла, что спортивные журналисты много пьют? — вступился за своих коллег Луговой. — Не больше, чем другие.

- Да? Еще как! Зайди в Домжур — как соберутся твои собратья, так дым коромыслом, поллитров не сосчитаешь. — Ирина возмущалась, говорила серьезно, но взгляд, где затаились веселые огоньки, прятала. Луговой попался на удочку.

- Чего ты выдумываешь, — горячо запротестовал он.— Никто не напивается. Ну бывают случаи, так что, по-твоему, люди других профессий не могут напиться? И потом, почему ты говоришь «мои собратья»? А ты кто — не спортивный журналист?

- Я? Ну какая я журналистка, — Ирина погрустнела, забыла о шутке, — я так, подсобница. Это такие, как ты, двигают работу, а мы — мелюзга...

- Да какая ты мелюзга! Слушай, Ирина, вот пример. В твоем прошлом репортаже с мотокросса были прямо-таки перлы: «черные молнии», или «мотокентавры», или вот еще: «навстречу рвущемуся в лицо асфальту...» Это же...

- Ах ты, мой родной! — Ирина бросилась к нему, повалила на траву, стала горячо целовать. Он задыхался, отбивался, с помидором в одной руке и сардиной, насаженной на вилку, в другой.

- С ума сошла, задушишь... — он с трудом переводил дыхание.

- Родной, родной, — с нежностью повторяла Ирина, — помнишь наизусть всякую ерунду, которую я пишу...

- Слушай, — Луговой досадливо отмахнулся, — перестань паясничать. Я давно хотел с тобой поговорить. Ну почему ты разбрасываешься? Если для тебя спортивная журналистика игрушка, найди другую — полегче, повеселей. Преподавай танцы, например, или иди в Общество спасания на водах — плаваешь хорошо. Натурщицей можешь тоже быть — вон фигура какая, жалко Рубенса не застала...

Он нарочно говорил ей обидные вещи — крепкое и, прямо скажем, отнюдь не тощее тело Ирины служило для нее предметом огорчения — она мечтала быть изящной и хрупкой

—А то делать ей нечего, — зло продолжал Луговой, — так решила заняться, видите ли, спортивной журналистикой! Это как в спорте — то ты гимнастка, то гонщица, то лыжница, теперь совсем уже черт знает что — в самбо ударилась!

Ирина молчала, опустив голову, перебирала травинки. Она была похожа на маленькую девочку, которую отчитывают за невыученный стишок. Луговой почувствовал, что переборщил.

—Ну серьезно, Иришка, — сказал он мягче, — нельзя ведь так. Не пытайся ты объять необъятное. У тебя хорошо получается с мотоспортом, так займись только им. Хотя я сам, знаешь, считаю, что это не женский вид. У тебя хорошие репортажи о лыжном спорте. Вот и посвяти себя им. Изучай, совершенствуйся, смотри, ходи на эти соревнования, а другие оставь в стороне. Нет, я против узкой специализации. Но должно же что-то быть главным. Этому — все внимание. Остальное по возможности...

Наступило молчание.

- А у тебя что главное? — тихо спросила она, не поднимая головы.

- Ирина, — он опять говорил сухо. — Пойми, у нас разные положения. Прости за нескромность — я главный редактор большого журнала. Я обязан знать все и обо всем, потому что несу ответственность за каждую опубликованную в журнале строчку. Конечно, это практически невозможно, но у меня есть помощники, специалисты, я их подбираю, проверяю, но и советуюсь с ними, они делают работу, моя ответственность в том, чтобы они делали ее хорошо. А как у журналиста у меня есть главная тема — зарубежный спорт, причем не техническая его сторона, а общая, что ли, не знаю как и сказать, история, состояние, атмосфера, разоблачение его отрицательных сторон.,. Ты же начинающий, вернее молодой, журналист. Ничто в жизни, и в спортивной журналистике в частности, не терпит дилетантства. Можно знать многое о многом — пожалуйста, но о чем-то надо знать все и на этом специализироваться. Понимаешь? Ну вот для тебя, что для тебя главное?

- Ты, — по-прежнему тихо сказала Ирина и еще ниже опустила голову.

Луговой вздохнул.

- Я ведь серьезно, Иришка...

- И я серьезно, — она подняла глаза. Он прочел в них отчаяние, и печаль, и ярость, и ревность. —

- И я серьезно! Ты что же, не понимаешь! Я смотрю мотогонки и вижу тебя, так какая мне разница, что смотреть — гонки, футбол, бокс, лыжи? Я говорю с тренером, а вижу тебя! Так не все ли мне равно — тренер он, чемпион, ученик, черт, дьявол...

- Но, Ирина...

- Не перебивай! Не перебивай! — она почти кричала. — Я все время вижу тебя, все время думаю о тебе! Я- отвлекаюсь на работе, стараюсь отвлечься! И мне все равно где, в Мурманске, в Сочи, в Ашхабаде, на гонках, заплывах, пробегах, хоть в домино пусть играют, лишь бы следить за этим, писать, слать репортажи, хоть на минутку отдохнуть от тебя, от мыслей о тебе, от...

Она всхлипнула.

Луговой подсел к ней, обнял, поцеловал в мокрые глаза, мокрые, горячие щеки.

Он был потрясен.

Такое случилось впервые. Он знал, как любит его Ирина, что он значит для нее. Но она была всегда удивительно сдержанна в своих чувствах. Конечно, она целовала его, кричала «люблю», шептала нежные слова. Но вот такой крик души, такое трагическое откровение он слышал впервые. И задыхался от жалости к ней, от безысходности, от беспомощности, от возмущения, что все вот не так получается и ничего нельзя изменить, а если и можно, так в его ли это силах, от горечи, от обиды... от обиды на это? На кого?

...Прошли часы. По-прежнему дремотно зеленело озеро под сенью мудрых старых елей, равнодушных к людским горестям и радостям, умолкли птицы в преддверии грозы. По-прежнему доносились луговые и лесные ароматы и гудели у земли озабоченные жуки.

Незаметно Луговой бросил взгляд на часы. Вздохнул. Приподнял голову Ирины, лежавшую у него на .коленях, тихо поцеловал.

- Пошли, — сказал он.

- Пошли, — как эхо откликнулась она, покорно встала, оделась, стала собирать посуду.

Счастливый день кончился. Кончился праздник. Впереди надвигались будни...

На обратном пути их застала гроза. И без того вечерело, а теперь черные тучи, которые заволокли небо, толстые нити бешеного дождя, протянувшиеся к земле, создавали иллюзию сумерек. Их прорезали величественные,

гигантские здесь, за городом, где был виден весь горизонт, извивающиеся молнии, после которых все кругом становилось еще темней. От небес до земли возникал внезапно толстый изломанный ослепительно-голубой зигзаг. Он держался перед глазами секунду, но за это время, будто серебристые нити, разбегались от него тонкие ветви разрядов. И все вокруг — небо, далекие поля, перелески, леса, дорога, поселки — застывало в нереально бледном свете, будто неподвижные, отлитые из гипса макеты необъятной декорации.

Машины шли с зажженными фарами, двигались медленно, словно с трудом продираясь сквозь частокол ливня, давя пышные, беспрерывно возникающие пузыри на асфальте.

Добрались до города, до обезлюдевших тротуаров, до светившихся уже в домах окон.

- Мне страшно, — сказала Ирина, прижавшись к нему.

- Перестань, как не стыдно, — успокаивал ее Луговой, — уже совсем большая девочка, а боишься грозы.

- Я не грозы, — шептала еле слышно Ирина, — я сама не знаю чего. Мне кажется, со мной должно что-то случиться...

- Перестань, — повторял Луговой, хмурясь. Терпеть он не мог этих дурацких мрачных предчувствий (этого «карканья», как он выражался), которые почему-то порой возникали у столь жизнелюбивого, веселого и восторженного существа, как Ирина. — Вечно ты со своими...

- Нет, нет, сейчас это серьезно, я чувствую, — бормотала Ирина.

«Гроза, — размышлял Луговой, — на всех действует. И на меня тоже: настроение — прямо из рук вон! Ведь какой день был, какой день»...

Но день прошел.

Плохой ли, хороший — его не вернешь. И это жаль, потому что каждый день жизни — подарок судьбы...

А в понедельник, как всегда к девяти, Луговой пришел на работу. Начиналась очередная трудовая неделя. Рабочий день. В «Спортивных просторах» он строился обычно так.

Первой, без четверти девять, приходила Катя. Она вешала в шкаф зонтик, накидку, ставила туда авоськи, сумки и придирчиво осматривала приемную и кабинет Лугового. То, что накануне сделала уборщица, ее никогда не удовлетворяло, и, недовольно поджав губы, она что-то переставляла, поправляла, вытирала, меняла воду в графине, проверяла, заряжен ли сифон, отточены ли карандаши, переворачивала листок календаря, передвигала стрелку электронных часов, открывала окно. Затем снимала чехол с машинки, заправляла лист и начинала печатать. У нее всегда было что печатать.

На оформление губ и ресниц, в отличие от многих молодых секретарш, в преддверии трудового дня она времени не тратила — знала, что очень некрасива, что никакая косметика не поможет, и смирилась с этим.

В период от без пяти девять до пяти минут десятого появлялась основная масса сотрудников. Сначала девочки — машинистки, секретарши, техреды, молодые литсот-рудницы — веселые, шумные, по большей части хорошенькие. Они, словно цветы, принесенные в комнату, создавали атмосферу свежести и красоты. Они оживленно обсуждали свои бесчисленные, всегда важные дела — последние спортивные новости, предстоящее комсомольское собрание, удачу (или неудачу) такого-то отдела (сотрудника, автора), «Люськиного хахаля», «Маринки-ны джинсы», «Юркину зазнобу», очередной кинофильм, пьесу, телепередачу, предполагаемый загородный выезд, гнев одного начальника, доброту другого... Чего только не обсуждали, о чем не спорили, чему не радовались, чем не возмущались! Смеялись, шутили, кричали, перебивали друг друга. И, в конце концов, разбегались по местам. И сразу же раздавались дробь машинок, телефонные звонки, хлопанье дверец шкафов и ящиков.

Заведующие отделами, их замы входили по одиночке, здоровались кто тихо, кто громко, а кто и молча — кивком головы.

Ответственный секретарь Иванов — очень элегантный, пахнующий одеколоном, с сигаретой в углу рта, набриолиненный, сверкающий — всегда слегка запаздывал. Он окидывал молоденьких сотрудниц взглядом, от которого они краснели, называл их «Жанночка», «Любочка», «Танечка» и шутил с ними. Шутки его были крайне игривы, и порой их можно было назвать двусмысленными, чтоб не сказать неприличными. Каждая новая девушка, придя в редакцию, после первой встречи с Ивановым считала, что он влюблен в нее, после второй — влюблялась в него сама, после десятой — тоскливо бормотала «трепач» и привыкала.

При своей легкомысленной донжуанской внешности и таком же поведении Иванов являлся едва ли не самым эффективным работником в журнале. Он обладал поразительной энергией, был динамичен, мгновенно схватывал суть проблемы, тут же принимал решение и неукоснительно проводил его в жизнь. Он был инициативным, смелым работником, не боялся ответственности. При этом работал в невероятном темпе. Кипы писем, требований, справок, докладных, отношений, распоряжений, финансовых документов, громоздившихся с утра на его столе, исчезали буквально за полчаса, все с резолюциями, отметками, подписями, всегда точными, деловыми, конкретными. Ему приносили синьки, верстку, макет. Все это просматривалось, казалось бы, небрежным, поверхностным взглядом мгновенно, но ни разу он не пропустил ошибки, опечатки, нелепости. Потом Иванов вскакивал в машину и исчезал. Порой его можно было встретить в Доме журналиста в рабочее время, отдыхающим в компании таких же модно одетых молодых людей и красивых женщин. Но оказывалось, что к этому времени он успевал побывать в типографии, на бумажном складе, в Спорткомитете и еще в десятке мест, решить там все вопросы, все «пробить», «выбить», «добыть».

Затем он возвращался в редакцию, завершал накопившиеся к этому времени новые дела и уезжал совсем.

Луговой ворчал порой на Иванова: «Ну что ты всем девчонкам в редакции голову кружишь! Несолидно — все же ответственный секретарь». — «Шеф, — так звал он Лугового, — я в редакции самый ответственный товарищ, — возражал Иванов, — я вне редакции безответственный. Ведь писем из вытрезвителя и исполнительных листов пока не поступало? Не поступало. Так какие претензии?» Претензий действительно не было, Луговой высоко ценил своего ответственного секретаря и ворчал так, для порядка.

Оба зама приезжали одновременно — они жили в одном доме, и за ними ездила одна машина.

Знаменский, как всегда спокойный, педантичный, неторопливый, подолгу сидел один в кабинете — планировал номера, читал представленные отделами материалы. Иногда вместе с главным художником изучал оформление, придирчиво рассматривая фотографии.

Рассказывали, что однажды, когда Крохин притащил ему особенно эффектный снимок «Утро в полку», на котором были изображены солдаты, делающие зарядку в спортивном городке, Знаменский засомневался. «Такие упражнения в зарядку не входят, — заявил он, тыча пальцем в фото, — это занятия по физподготовке, а не зарядка». Крохин уперся. И тогда Знаменский велел увеличить снимок до огромных размеров, вооружился лупой и нашел-таки доказательство своей правоты — на часах одного из офицеров стрелки показывали 17 часов. Таким Знаменский был во всем.

Второй заместитель Лугового, Родионов, к сожалению, не отличался той же дотошностью. Ведя номер, он пропускал ошибки, не очень глубоко знал спорт, путал фамилии и титулы даже известных спортсменов, а материалы методические, по медицине, науке, всякие комплексы упражнений, итоговые таблицы вообще терпеть не мог. Зато у него был безошибочный литературный вкус. Он находил, растил и пригревал молодых авторов. Сам писал неплохие стихи и иногда даже печатал в журнале. Он знал, куда и кого послать в командировку. Однажды он сказал Луговому:

— Слушай, Александр Александрович, в Фергане большой праздник ДОСААФ, сделаем разворот. Пусть едет Крохин и снимает полдюжины своих шедевров, а очерк пусть напишет эта девочка из газеты, Ганская. А? Лучше ее никто не сделает. Про моторы она ведь сердцем, не умом пишет.

Луговой подозрительно посмотрел на своего заместителя. Но Родионов был бесконечно далек от каких-либо подозрений. Луговой дал согласие.

Если Родионов и мог пропустить какую-нибудь ошибку, то уж Лютов никогда. С его великолепным знанием спорта, отличной памятью и въедливостью во всем, что касалось цифр, имен, фактов, он был неоценим. Он тоже всегда приходил вовремя, часто задерживался на работе, и Луговой жалел, что Лютов никак не может примириться с создавшимся положением, постоянно ворчит, плетет какие-то бесполезные интриги, вечно из-за всего спорит на совещаниях и вообще ненавидит его, Лугового, за то, в чем тот не виноват.

Последним обычно являлся в редакцию Рубцов — фельетонист. Проверить, чем он занимается, было невозможно, поскольку, как он любил выражаться, «он ведет следствие». Рубцов аккуратно обходил все отделы и всюду возмущенно рассказывал, с чем ему пришлось столкнуться. Поскольку, как фельетонист, он сталкивался главным образом с явлениями отрицательными, то возмущался он всегда справедливо и заканчивал возгласом: «Ну я им дам, так дам — не очухаются!» Иногда давал. Фельетоны его были остроумны и весьма ядовиты. Однако Рубцов в своей борьбе со злом не ограничивался одним литературным оружием. Он был народным заседателем, частенько, если по «делу» нельзя было почему-либо написать фельетон, писал жалобы и письма в соответствующие инстанции, привлекал внимание общественности, ругался с бюрократами, корил недотеп, создал себе целый актив внештатных помощников и через них снабжал материалами многотиражки, стенгазеты, посты «Прожектор», народных контролеров.

К середине дня в журнале дым стоял коромыслом. В отделах принимали авторов, орали по вечно портящимся телефонам, носились литсотрудники, приезжали курьеры, вызывало начальство, надвигались планерки и совещания.

Нужно было исправить цифру, дать точный результат, убрать повисшие строки, заменить или уточнить фамилию, переделать заголовок. И все срочно, немедленно, обязательно!

Все в последнюю минуту, в номер, в полосу!

Обычная редакционная работа.

Работа, о которой не догадывался читатель, раскрывая два раза в месяц свой любимый журнал — яркий, богато иллюстрированный, полный интересных сообщений, репортажей, очерков и статей, стихов и рассказов, шахматных задач и кроссвордов, полезных советов и рекомендаций, гимнастических комплексов и писем читателей, интервью и отчетов, хроники и юмора... И многого другого, без чего, по мнению Лугового, не может быть интересным спортивный двухнедельник, и без многого, без чего, по мнению Лютова, вполне можно было бы обойтись.

Журнал был главным делом Лугового. Но не единственным. Шли совещания, иногда нужные, а иногда и нет. Были вызовы к начальству, встречи с зарубежными коллегами. Работал в президиуме Федерации спортивных журналистов. Ездил в Спорткомитет, в Управление пропаганды, в Управление международных спортивных связей, в различные спортивные подразделения, в Оргкомитет Олимпиады-80, в Союз журналистов, выступал в «устных журналах»...

Будни.

Будни журналиста особые. Они не длятся пять дней в неделю с девяти до шести. Они — круглосуточны и семидневны. Потому что если для любого человека смотреть на стадионе или по телевидению футбольный матч — это отдых, то для спортивного журналиста — это работа.

Напрасно думать, что лишь писатель днем и ночью, месяцами, годами вынашивает идею, план, сюжет, а порой детали будущей повести, поэт — стихотворения. Настоящий журналист также вынашивает свой будущий очерк, корреспонденцию, даже репортаж. Нет, конечно, он не знает, с каким результатом финиширует победитель и кто им будет, не может предвидеть счет голов, но общее построение материала, сюжетный ход, последовательность событий и фактов, независимо от их содержания, он обдумывает заранее, и потому мысль его занята работой не только с девяти до шести. Ох, не только!

Да и сам материал накапливается в постоянном общении с коллегами, спортсменами и спортивными деятелями, в соприкосновении с атмосферой, развитием, обстановкой

вида спорта.

Спортивный журналист, если он, конечно, не халтурщик и не дилетант, живет спортом и в спорте. Только тогда он может увлечь других тем, что увлекает его самого.

У Лугового давно родилась мысль написать книгу о спорте. Не сборник очерков, репортажей — такие у него уже числились в активе, а книгу размышлений, рассуждений, наблюдений. Ему хотелось рассказать не столько о том, что он видел как спортивный журналист во время своих командировок, сколько о том, что он при этом думал, чувствовал, на какие выводы натолкнуло его увиденное. Книга представлялась ему плавной, глубокой. Он собирал для нее материал давно, беспощадно отсеивая второстепенное, без конца перечитывая свои блокноты. Он уже наметил план. Но все откладывал, все ставил перед собой новые временные рубежи, все, казалось, чего-то не

хватает.

Его ввели в жюри конкурса на лучшую спортивную книгу года. Многие присланные книги радовали его, но ох сколько было графоманских! Почему-то иные малоодаренные литераторы считали, что спорт и детектив — две темы, где каждый без труда (и, главное, без способностей и знаний) может создать шедевр. Это выводило Лугового из себя, и он писал злые, а порой просто издевательские заключения и потом ругал себя: несолидно, по-мальчишески. Каждая книга, даже самая бездарная, имеет право на серьезное к ней отношение, пусть на жестокую критику, на разгром, но серьезный, обоснованный.

Не давал ему покоя и этот гнусный телефильм, эта дешевая фальшивка. Мало было ее разоблачить, опровергнуть. Он хотел докопаться до корней, найти подлинных авторов и исполнителей. Но как? И он продолжал терпеливо изучать факты, материалы, зарубежную прессу.

Искал, размышлял...

И еще было множество дел. Великое множество. Заполнявших и рабочий день, и нерабочее время, и выходные дни. Потому что мыслями об этих делах всегда была полна голова.