"И я там был..., Катамаран «Беглец»" - читать интересную книгу автора (Новаш Наталия Владимировна, Куличенко...)

5

…Резкое солнце пробирается сквозь ресницы. Я открываю глаза. Карин на другом краю кучи тоже не спит. Вольф перетянул на себя весь спальник. Прислонившись к дубу, Карин раздумывает о чем-то.

— Ани! Чем ты вчера промывала рану?

— Водой… — Я нагибаюсь над спящими Жэки и Вольфом и с изумлением рассматриваю протянутую ладонь Карина.

— Покажи! — тотчас шустро вскакивает Жэки. — Ого! Тебе повезло! Рука Вольфа заживала неделю, когда он так же напоролся на сук.

— Кого-то тут лечат живой водой? — спросонья басит Вольф и переворачивается на бок. Лениво разглядывает руку Карина. — И откуда водица?

— Из нашего озерка.

Вольф понимающе усмехается. Не верит — думает, это я каким-то припасенным снадобьем излечила Карина. Выбирается из кучи и разворачивает все ветки.

— Нет, серьезно… Мы чистили рыбу. Ну, ту, что поймали в реке, помнишь? Под рукой не было речной воды. А в ране — земля, я и рискнула промыть озерной…

— Отныне умываюсь только живой… — Вольф направляется к нашему озеру.

Жэки бежит следом. Оборачивается ко мне:

— Посмотрю, не сдохла ли наша рыбешка…

Я тоже иду взглянуть. Вчера мы запустили в озеро самую маленькую форель. Жалко было бросать в уху. Оглушительный крик Вольфа:

— Вот это сомище!

— Крокодилище! — подхватывает подоспевший Жэки. Огромная, как полено, рыбина бьет по воде хвостом. — Наша! Конечно, наша! — радуется мальчишка. — Видишь, нет правого плавника…

Так осенним утром мы обнаружили замечательные свойства нашего озерка. Удивительный был день. А вот прочие дни, увы, как-то смешались в памяти, похожие один на другой.

Постройка дома, или, правильней — избушки из бревен, шла довольно успешно. Вольф с Карином работали до темна, до изнеможения. Приходили из леса уставшие, со стертыми в кровь пальцами и черными пятнами не смывавшейся пахучей смолы на огрубевших ладонях. Мы с Жэки едва могли накормить обоих. Той рыбы, что нам удавалось наловить за день в реке, всегда не хватало. Моллюсков Вольф принципиально не ел. От лягушек не то чтобы отказывался, но встречал их с неохотой, как бы ни был голоден. От грибов тоже проку было мало. Я чувствовала, что всем уже опротивел грибной суп на рыбьем жиру, но не знала, что предпринять. Наконец мы с Жэки наловчились ловить кротов, это было хоть какое-то мясо.

Меня тревожило состояние Вольфа — осунувшегося, похудевшего. Он по-прежнему окружал меня исключительной заботой и добротой, чаще других оказывал мне всяческие знаки внимания. Был очень вежлив, во всем старался угодить мне… А я чувствовала себя преступницей, не в силах отплатить ему за теплоту… Одна музыка, одно имя звучало в моей душе… Улариу Мана. Даже здесь я видела во сне моего Учителя. Улариу Мана — буквы чужого почерка на сером листке.

Вольф чувствовал все. Смотрел иногда потерянно и жалобно-проникновенно… И как-то даже с опаской, словно побаиваясь меня, не скрывал, что во многом я — чуждое, странное и непонятное ему существо. Собственно, так и было. Ведь само мое имя — Аниетие Окэ — все они произносили с трудом. Вольф придумал мне уменьшительное — из первых трех букв: Ани. Тогда и другие стали звать меня по имени… Я с болью видела: Вольфу плохо — что-то гнетет его, тревожит… и, подражая Жэки, пыталась доставить радость, чем только могла. В минуты, когда сердце мое не выдерживало, прибегала к древнему опыту «зрячих»: пристально и ласково смотрела на Вольфа, пытаясь вселить спокойствие в его душу. Порой клала руку ему на Плечи и гладила по голове, как в тот первый день. Только Вольфа все это не очень радовало.

Когда все четыре стены и крыша были, наконец, готовы, мы сразу же перенесли наши вещи в дом, хотя пол еще оставался земляным и сквозь проемы окон свистел ветер.

Стало заметно холоднее, по утрам случались заморозки. Вечерами приходилось разводить костер прямо на полу и на прогретую землю укладывать ветки, служившие нам постелью. Сперва мы спали все вместе, так было теплее, только Жэки держался особняком, соорудив себе кучу из мха в другом углу. Пришлось отдать ему один спальник. А нам на троих оставались второй спальник, поролоновый коврик и пуховка Вольфа.

Вольф спал плохо. Часто просыпался, ворочался. Временами казалось, что он вообще не спит. Не знаю, как он справлялся днем с такой тяжелой работой! Походным топориком они рубили высоченные деревья и волокли их от самого леса. Получались прочные прямые бревна, покрытые шуршащей красно-коричневой кожицей коры. Я сдвинуть не могла и одно такое бревно. Это был адский труд. Однажды ночью я спросила Вольфа, не болен ли он. Вольф хотел что-то сказать… но только тяжело вздохнул и отвернулся от меня. Потом он встал и ушел к Жэки, оставив нам и спальник, и куртку. И впредь он уже спал в дальнем от нас углу.

С уходом Вольфа я начала замечать перемены в Карине. Теперь у него начались нелады со сном. Он не ворочался, как Вольф, лежал с закрытыми глазами, но все равно я чувствовала, что он не спит. Однажды, когда было совсем не холодно, он вдруг обнял меня и крепко прижал к себе. Меня это не то что испугало, но как-то неприятно поразило: я-то полагала, Карин лучше Вольфа владеет теми страстями, которые, как я уже заметила, столько значили в их мире… Словно опомнившись, Карин отпустил меня, молча отвернулся и… вскоре уснул. А я все лежала и думала, думала… Не знаю, спал ли Вольф в ту ночь, ощутил ли, понял ли что-либо, но во всяком случае на следующую ночь он неожиданно опять перебрался к нам, и, честно говоря, я была ему за это благодарна. Собственно, я была благодарна им всем, невзирая ни на что, да и нелепо было обижаться на людей, которые в конечном счете делали для меня все, что могли, и без которых я бы, без сомнения, пропала в этом мире…

Начались сильные ветры, ледяные, пронзительные, но еще без снега. Ветер все громче завывал в наших окнах, слишком опрометчиво, как стало ясно, прорубленных в бревенчатых стенках. Мы приспособились законопачивать их на ночь огромными охапками сосновых веток — Жэки подтаскивал их каждый день из леса. Вольф с Карином избегали смотреть мне в глаза, в их обращении со мной произошла едва заметная перемена, словно они испытывали передо мной какую-то вину. Потом я перестала обращать внимание на это. Все как бы вошло в свою колею. Целыми днями я их почти не видела, они работали в лесу, а мы с Жэки по-прежнему были заняты добычей пищи.

Постройка дома близилась к завершению, наконец-то мы настелили теплый деревянный пол. Оставалось еще придумать что-то с окнами и смастерить печку. Стойких холодов пока не было. Наоборот, началась оттепель — с туманами по утрам, унылостью оголенных деревьев и грязью, которая неслась в дом. Но крыша над головой теперь появилась, и можно было передохнуть.

Мы вдруг обнаружили, что озерцо, похожее на воронку от бомбы, кишмя кишит рыбой. Долго туда не заглядывали, боясь искушения поймать нашу огромную царь-рыбу. А теперь мы просто не знали, куда девать такое количество отборной крупной форели. Вольф с Карином вылавливали ее руками и целый день коптили на зиму на костре. За ночь озерцо вновь заполнялось рыбой. Мы занялись промышленной заготовкой. Приоритет Жэки в этом деле перешел к другим, и он отыскивал себе новые занятия. Теперь я мало бывала в его обществе. Жэки предпочитал целые дни проводить под дубом, что-то там бормотал и напевал про себя. А то взбирался на дерево и, скрывшись в густой побуревшей кроне, начинал дурачиться. Кричал оттуда разными голосами, устраивал страшную возню, а на наши вопросы только отвечал, что у него появились друзья.

Вольф, как обычно, только смеялся и, на свой манер, крутил пальцем у виска. Но там, на дубе, действительно объявился какой-то черный зверь. Вначале я очень боялась за Жэки, а потом убедилась, что зверь не опасен — Жэки по-прежнему был цел и невредим.

Постепенно и Карина начало тянуть к дубу. Рыба в озерце так же внезапно исчезла, как и появилась, Карин подолгу стал неподвижно сидеть под дубом, сосредоточенно о чем-то размышляя.

Только Вольф не отходил от меня ни на шаг. Он снова осунулся и похудел. Опять почему-то перебрался спать к Жеки. А днем каждую свободную минуту искал моего общества.

Вскоре зарядили дожди. Карин с Жэки, несмотря ни на что, продолжали торчать у дуба, и мне приходилось целые дни проводить в доме вдвоем с Вольфом. Выглядел он больным. У него появилась привычка спать днем, и он просил, чтобы я была рядом, никуда не отлучаясь. Говорил, что в доме холодно и он не может согреться. Я все-все понимала, но не перечила ему. Да и был ли смысл спорить? Я давно уже приучила себя снисходительно относиться к чужим странностям и терпеть. Что теперь поделаешь, раз все это так много значило для человека в их мире. То, от чего мы были свободны в обычной жизни, что служило у нас лишь тем целям, которые природа положила для воспроизведения вида, оставалось у них по-прежнему главной формой любви. И выражать ее как-то по-другому, в том числе и полностью управлять работой всего организма, они пока еще не умели.

Однажды Вольф сказал мне, что эта осень напоминает ему детство. С трудом подбирая слова, пытался рассказать мне о своей родине. Там было так много общего с тем, что помнила я. Но детство у него было совсем иное. Вольф не помнил своих родителей. Они долго томились в изгнании, принадлежа, вероятно, к касте «зрячих», только он ничего об этом не знал. И, вероятно, они сами не знали, оттого что с самого начала были рассеяны по всему свету…

Он рассказывал мне о бревенчатых деревнях, таких же вот домиках, как наша избушка, подслеповатых и серых, приземистых, вымокших на дождях. Он вспоминал об осени — другой, какой она бывает раньше того времени, когда мы появились здесь. Яркой, красочной, теплой, богатой… Ранняя осень… Вся здешняя природа была словно кусочком его мира. Вольф вспоминал, но ему не хватало слов — ведь, чтобы описать знакомое, родное, приходилось говорить на чужом языке…

И порой, уйдя в себя, забывшись, он переходил на настоящий, свой. И тогда в голосе его появлялись новые нотки, скорбные и сожалеющие. Так говорить мог только очень мудрый и много видевший человек. Много вынесший на своем веку…

Я не понимала слов, я просто слушала этот голос — хрипловатый, полный скрытой силы и щемящей, будто от дальних прапредков идущей тоски… Полный иронии, насмешки и одновременно — странного прощенья, от которых становилось еще тяжелей. И я в шутку спрашивала: кого ему здесь не хватает? Вольф смеялся, запрокинув голову, как смеяться тоже умел только он — голосом, который я с самого начала полюбила, потому что голос всегда выдает в человеке то, что в жизни, возможно, еще не проявилось… Он смеялся и, обнимая меня, говорил, что у него все есть, потому что я — с ним… Но ему и вправду здесь не хватает одной вещи. И он жалел, что не взял ее в тот злополучный поход, что пожалел для нее места в рюкзаке…

А снаружи хлестал по сосновым бревнам дождь. В заложенных хвоей проемах окон свистел ветер. В нашем доме с пустыми стенами была глухая осень, разве что вот — крыша над головой да спасительный пуховый спальник из того злополучного похода, в котором Вольфа должна была засыпать лавина… Он лишь успел заметить, как она сорвалась от его неосторожного победного крика и белым ревущим зверем летела вниз по склону. Время остановилось. Страшный момент неотвратимого конца растянулся, и на исходе этой бесконечности… Вольф оказался здесь. А с Вольфом я не боялась ничего. Он говорил, что у тех, кто пережил свою смерть, впереди, наверное, долгая жизнь.

Все мы смотрели на Вольфа как на лидера нашего маленького общества. Подсознательно чувствовали, что без него давно бы уже погибли здесь от голода, холода и уныния. А на него самого вдруг нашла непонятная хандра. Он, в сущности, забросил всю работу. В результате на неопределенный срок откладывалось и самое сейчас важное дело — постройка печки. Я даже боялась, что к зиме мы останемся вообще без нее. Теперь Вольф все дни проводил в доме, я же по-прежнему то уходила на речку, то собирала желуди под дубом. Мы жарили их и варили затем сомнительную бурду наподобие кофе, запас которого так быстро кончился.

Однажды я застала Жэки за странным занятием. Стоя на коленях, я привычно разгребала пальцами сухие листья, и вдруг, чуть не попав мне по голове, с дуба свалился какой-то предмет. Упруго ударился о землю и, отскочив, с металлическим звоном покатился в кусты. Вверху, на дубе, явно что-то произошло. Послышались возня, шум, и вслед за тем раздалось странно-ритмичное повизгивание.

— Брысь отсюда, разбойник! — закричал Жэки. — Ты опять сбросил мне обод!

Я не была особенно удивлена. На дубе давно уже стало «людно». Какие-то звери, привлеченные желудями, взялись наведываться из леса — их Жэки и называл своими друзьями.

Задрав голову, я посмотрела вверх. Жэки, удобно устроившись, сидел на огромном суку и возился с непонятным сооружением, которое было значительно больше его самого и напоминало что-то очень знакомое… Два колеса, соединенные перекладинами, седло, руль…

«Да это же велосипед… Жэки! Где ты его взял?» — едва не крикнула я в страшном волнении, но только стояла, молча разинув рот. Наконец тихонько позвала:

— Жэки…

Он не удостоил меня ответом. Попросту не заметил. Был невероятно сосредоточен.

Я ждала. В конце концов взгляд Жэки упал на меня.

— А, это ты… — протянул он задумчиво. — Позвала бы своего Вольфа… Хватит ему дрыхнуть! У меня тут никак не получается с цепью… Там, где-то возле тебя, должен лежать обод, — добавил Жэки. — Этот негодный кот опять его сбросил! Попробуй-ка мне его сюда закинуть.

Пришлось разыскать в кустах упавшую вещь. Это действительно был металлический обод от велосипедного колеса, сделанный, правда, несколько грубо, не как у нас. Неужели везде все рано или поздно начинают изобретать велосипеды?!.

— Жэки! — воскликнула я. — Послушай! Объясни, наконец, где ты его взял?

— Я его не взял, а… как бы сделал. Понимаешь? Нашел под дубом. Просто уж очень захотелось покататься на велосипеде, я долго об этом мечтал. Все думал, думал… И он сделался сам! Только цепь вот не могу приладить — не помню, как это точно устроено… Позвала бы и вправду Вольфа! У него получится. Он во всем разбирается — в момент.

Я еще не понимала, в чем дело, но какое-то радостное предчувствие заставляло мое сердце биться сильней и сильней, я стояла и слушала, как оно стучит в груди и как ветер ритмично шевелит надо мной сухие листья. Подошла к дубу, потрогала руками ствол. Он как будто дребезжал и был теплым. Или это дрожали от волнения мои руки… Стало вдруг очень и очень радостно.

— Жэки! Ты у нас гений! — я готова была запрыгать на месте, смеяться и хлопать в ладоши. — Слезай оттуда! — закричала ему, а через секунду едва не потеряла дар речи от страха и изумления. На плечи Жэки прыгнул с ветки черный усатый зверь. Изогнув спину, поднял хвост трубой и зашипел на меня, сверкая вытаращенными зелеными глазищами.

Так мы впервые обнаружили: наша «машина» — работает. Что-то было в этом дубе, какая-то сила, реализовывавшая мысленные образы наших желаний. Надо было только до мельчайших подробностей представить, как устроена вещь, вообразить мысленно работу любого механизма, и «машина» тотчас превращала абстрактный образ в материальный.

Все эти существа, новые друзья Жэки, кричавшие на дубе разными голосами, тоже существовали на самом деле. Это была материализованная фантазия Жэки! Надо же!.. Придумать себе кота — зверя, который когда-то жил в их доме. Правда, тут Жэки был со мной не согласен. Упрямо твердил, что кот сам пришел сюда по его следам.

Когда мы с Вольфом прибежали к Жэки, он стащил уже велосипед на землю и терпеливо ждал нас под дубом. Со всей серьезностью объяснил: прежде надо хорошенько подумать, как сделать правильно, представить в уме все совершенно точно, и все тогда получится само собой. Это было похоже на сказку…

Вольф окинул критическим взглядом нелепое сооружение — и на наших глазах формы его начали меняться, приобретать… осмысленность, что ли. Несуразно сбитые детали становились на свои места. Цепь точно легла на систему шестерен. Там, где надо, появились педали. Велосипед был готов.

А на ветру ритмично ударялись друг о друга сухие листья… Тысячи тонких нежно-игольчатых льдинок! Гул миллионного роя пчел сделался чуть громче, точно сложнейшая гигантская машина набирала обороты…