"Законы отцов наших" - читать интересную книгу автора (Туроу Скотт)

9 декабря 1995 г. Сонни

Мы с Никки живем на Университетском бульваре в узком реконструированном доме, отделанном серыми гранитными плитами. Подвал подрядчик переоборудовал в гараж, куда машины заезжают по наклонной подъездной дорожке. Зимой во время оттепели она обычно бывает залита водой. Под выступающими карнизами высоких с двойной аркой окон верхних этажей висят цветочные ящики из литого чугуна, где стоят терракотовые горшки, в которых растет высокая герань, к этому времени уже увядшая. Нам с Чарли пришлось как следует раскошелиться, чтобы приобрести эту квартиру, и если вдруг возникнет нужда продать ее, вряд ли мне удастся вернуть потраченные деньги. Эта мысль часто приходит мне в голову. Очень соблазнительными мне кажутся пригороды Ист-Бэнка с их хорошо финансируемыми муниципальными средними школами, в которых преподавание, да и вообще весь учебно-воспитательный процесс находятся на довольно высоком уровне. Уже не меньше четверти тех семей, дети из которых начали заниматься вместе с Никки по программе «школа — детский сад», перебралось в этот более безопасный мир. Однако как только я начинаю размышлять о переезде, в сознании раздается предостерегающий голос Зоры.

— Пригороды! — с презрением восклицала она. — Уж лучше лоботомия.

Нынешнее субботнее утро выдалось чрезвычайно хлопотным. Сначала пришлось печь блины: Никки заартачилась и сказала, что ничего больше есть не хочет. А потом я буду — никуда не денешься — смотреть вместе с ней мультики. Еще мне нужно отогнать машину в мастерскую: опять подтекает масло. На полу гаража вчера утром я заметила лужу типичного серого цвета с красноватым отливом. Домой из авторемонтной мастерской Бойса мы обе возвращались в мрачном настроении. Меня пробирает дрожь, когда я начинаю думать о вечных муках работающей женщины — субботнем шоппинге. Без машины эта проблема кажется вообще неразрешимой. Никки очень нервничает и подгоняет меня, потому что боится упустить Сэма, сына Чарли от первой жены, который должен зайти к нам, чтобы отвести сестренку в Дриз-Сентер на спектакль «Принцесса на горошине».

Я часто говорю, что мне было бы гораздо труднее в психологическом отношении расстаться с Сэмом, чем с Чарли. С детства Сэм бывал у нас каждый уик-энд. Он особенный ребенок и даже больше значит для меня, чем для Чарли, потому что оказался единственным существом в мире, благодаря которому я в конце концов поверила в то, что из меня получится настоящая мать. С матерью Сэма, Ребеккой, у меня сложились натянутые отношения. Даже десять лет спустя она ненавидит меня как разрушительницу ее домашнего очага. После того как мы с Чарли расстались, я была уверена, что Ребекка больше не разрешит Сэму приходить к нам. Однако Сэм был решительно против каких бы то ни было перемен. Он по-прежнему навещает Никки по меньшей мере раз в неделю, приезжая к нам на велосипеде из дома матери, который в нескольких кварталах от нас. Он заходит в квартиру и сидит с Никки, пока я бегаю по своим делам. Сэм делает бутерброды либо готовит какую-нибудь простейшую еду вроде яичницы с ветчиной или салата. Они с Никки проводят время за компьютерными играми. Вернувшись домой, я обычно застаю их уставившимися в монитор. Никки сидит у него на коленях.

Для меня это непостижимо. Как могла столь неуравновешенная и брюзгливая женщина, как Ребекка, вырастить такого парня? Он добродушный и открытый, с отважным сердцем и проницательным умом. Он прекрасно играет на пианино и участвует в спектаклях. В двенадцать лет Сэм обладает очень чувствительной и ранимой натурой. В конце концов, он сын Ребекки, которая жалит своим злым языком всех без разбора, в том числе и самых близких людей. Хуже всего то, что Чарли совершенно забыл о мальчике. Я думаю, что он так сильно привязан к Никки, потому что их объединяет не столько голос крови, сколько обстоятельства. Дело не в генах, которые заложил в них Чарли, но в тоске, которую оба они испытывают, скорее, подсознательно. Сэм, как мне кажется, решил воспитать себя, став для Никки лучшим мужчиной, чем его отец был для них обоих.

Сегодня он приходил к нам в зимней куртке, которая теперь на нем сходится с трудом. Чарли, бывший спортсмен-борец, обладает мощным телосложением. Он не слишком высок, зато широкий в плечах и коренастый, и Сэм тоже уродился в него. У него мускулистое тело, но он вовсе не выглядит неуклюжим увальнем, подобно другим сверстникам-здоровякам. В то же время от него исходит, пусть не слишком заметный, дух акселерации. Он смуглый и очень симпатичный, и знает об этом. Теперь Сэм постоянно носит с собой расческу и прихорашивается перед зеркалом всякий раз, когда приходит с улицы.

Я открываю дверь, чтобы выпустить их, и, к немалому своему изумлению, едва не сталкиваюсь лоб в лоб с Сетом Вейсманом, который стоит за порогом, подняв руку к звонку. Как и я, он в джинсах. На этом сходство в одежде кончается. На Сете кожаная летняя куртка с меховым воротником и широкополая австралийская шляпа. Очевидно, Сет принадлежит к числу тех лысых мужчин, которые питают слабость к разнообразным головным уборам. По-моему, они совершают большую ошибку. Ведь когда они снимают шляпу, лысина, обнаруживающаяся внезапно под ней, шокирует еще больше.

— Никки, это мой друг, мистер Вейсман. А это брат Никки, Сэм.

Я сдергиваю с головы Никки меховой капюшон, чтобы Сет мог лицезреть ее во всей красе. Сет, естественно, восхищается красотой Никки. В то же время ему хватает тактичности уделить несколько секунд внимания и Сэму. Смущенные, мы не можем подыскать нужных слов и молча смотрим вслед детям. Весело болтая, они идут мимо выстроившихся ровными рядами отреставрированных домов, многие из которых уже украшены рождественскими гирляндами. Никки, как обычно, подбирает с земли палку и проводит ею по прутьям железных заборов, как по ксилофону.

— Говорят, их растишь для того, чтобы они ушли от тебя, — изрекаю я наконец. — С первого шага.

— Однако ты никогда не уходишь от них, — отвечает Сет.

Его глаза опускаются вниз, и я молча проклинаю свой язык, а затем, переступив порог одной ногой, хватаю с вешалки куртку. Хотя я приглашаю его войти в коридор, Сет отказывается переступить порог.

— Моя миссия выполнена, — говорит он. — Никки неподражаема. Да и, кроме того, я уже должен идти к отцу. Надо помочь ему пережить небывалую катастрофу. У него угнали машину. Все эти годы я постоянно ругал его за то, что он разъезжает в «каприсе» 1973 года, ну а теперь проклятый драндулет, должно быть, стал раритетом.

Я сознаюсь, что ничего не имею против, если кто-нибудь угонит мой мини-вэн, и тогда на страховку можно будет купить машину, которую не придется ремонтировать чуть ли не каждый день.

— Тебя подвезти куда-нибудь? — спрашивает он.

— Я хочу сходить в «Грин эрз».

Чтобы перебиться день-два, я покупаю столько, сколько смогу унести. Потом на неделе прошу кого-нибудь посидеть вечером с Никки, а сама делаю все закупки, какие только нужны для семьи из двух человек. Меня всегда поражает, как много посетителей нынче в магазинах после девяти часов вечера.

— Это в конце Четвертой улицы? Значит, нам по пути. Поехали.

Он упрашивает настойчиво, но вежливо, и я в растерянности: не лучше ли отказаться? В «камри», взятой напрокат, Сет разговаривает очень возбужденно, как начинающий радиокомментатор, которому нужно заполнить эфирное время хоть какой-то словесной шелухой. Словно я не замечаю, что моя решимость начинает таять. Он называет наши местные достопримечательности, мимо которых мы проезжаем: спорткомплекс «Филипс», где он научился играть в баскетбол и теннис; начальная школа Святого Бернара, где учился Хоби, унылое громоздкое здание из темно-вишневого кирпича, занимающее четверть квартала.

На площадку для парковки у супермаркета не въехать. Мало того что она вся уставлена автомобилями, так еще образовался и хвост из семи-восьми машин, ждущих своей очереди. Те, кто уже сделал покупки, лавируют между машинами, толкая перед собой по асфальту тележки из нержавейки, нагруженные банками, коробками, пакетами. Мы пристраиваемся в очередь на Университетской авеню и почти моментально оказываемся не последними. Одна за другой, едва ли не наперегонки, подкатывают еще с полдюжины машин. Эта очередь, похоже, растет быстрее, чем противоположная, из выезжающих машин. Сет предостерегающе поднимает руку, когда я собираюсь выйти.

— Подожди. Если у тебя хватит терпения на то, чтобы пообщаться минуту-другую с моим отцом, то я бы и сам на обратном пути заехал сюда и кое-что купил, а то от еды, которую приносят в номер, меня уже начинает тошнить. А потом я могу подкинуть тебя до дома, и тебе не придется тащиться со всеми этими огромными сумками.

Соблазнительное предложение. Я смогу сделать все покупки сразу и не должна буду морочить себе голову на неделе, тратя драгоценные часы из того немногого времени, которое отпущено мне на общение с дочерью. Кроме того, мне даже интересно повидаться со старым мистером Вейсманом, железным тигром моей молодости.

— Это уже дача взятки или оказание услуг, которые могут быть квалифицированы как таковые, лицу, находящемуся при исполнении служебных обязанностей, — говорю я Сету, и мы оба смеемся.

Однако на душе у меня не слишком весело. Я устанавливаю эти рамки ради собственного удобства, так в чем же разница? Но мне хорошо известно, что лучшие судьи редко меняют свои решения. Если они ошибаются, их поправит суд высшей инстанции. Из этого я извлекаю полезный урок для себя.

Отец Сета живет в доме, который я мысленно именовала не иначе как бунгало округа Киндл. Мне нигде больше не доводилось видеть подобных домов: одноэтажная, похожая на гриб постройка из коричневого кирпича с шатровой крышей и окнами из витринного стекла, типичными для двадцатых годов, когда такие дома строили здесь тысячами. Они располагались кварталами, в центре которых находились церкви, школы, магазины. Это был своеобразный местный вариант одноквартирных домов с общими боковыми стенами, в которых могли содержать свои семьи те, кто имел постоянную работу. Тяжелая дубовая передняя дверь, покрытая темным лаком и оборудованная маленьким зарешеченным окошечком, открывается, когда мы нажимаем кнопку звонка, и на пороге возникает высокая молодая женщина. Ее стиль одежды сразу же бросается мне в глаза, заставляя почувствовать себя старухой. Жилетка без карманов, шерстяная юбка свободного покроя, цвет которой соответствует сезону, и черные носки, спускающиеся на высокие ботинки-берцы военного образца, выше которых видны небритые ноги. Сет сразу же заключает ее в объятия.

— Я уж и не думал, что мы застанем тебя, — говорит он.

— Я забежала на минутку. У меня назначена встреча с Филом в музее.

— Задержись, пожалуйста, чтобы я хоть представил тебя.

Сет знакомит меня с дочерью Сарой, студенткой четвертого курса Истонского университета.

— Судья Клонски, — произносит Сет.

Я тут же поправляю его:

— Просто Сонни.

Сара — высокая, цветущая девушка, для красоты которой характерна свежесть молодости. Ее сухощавое телосложение невольно наводило на мысль, что она совсем недавно еще миновала ту подростковую стадию, через которую проходят все рослые девочки; тревожный период, когда не знаешь толком, на каком расстоянии твоя кисть от плеча, когда ты на четыре дюйма выше всех мальчишек. Каштановые волосы Сары свободно падают на плечи. За ее спиной видна гостиная, прозябающая в тусклом свете: потертый ковер с восточными узорами на полу, тяжелые шторы из шелка-сырца, когда-то бывшие зелеными, но теперь почти совсем выцветшие, и старая мебель с протертой до ниток обивкой. Двадцать пять лет назад я была здесь, и хотя такие вещи плохо сохраняются в моей памяти, я почему-то уверена, что здесь ничего не изменилось. Сара накинула на себя куртку и взяла рюкзак.

— Он слышал звонок и ждет тебя. Хочет, чтобы ты еще раз позвонил в полицию.

— О Господи… — уныло вздыхает Сет и без особого энтузиазма спрашивает, как себя чувствует его отец.

— По-разному, — отвечает она. — Я сходила за продуктами и подготовила счета к оплате.

— Ты умница. Этот ребенок просто сокровище, — сообщает мне Сет.

— Он тебя заслуживает.

— Почему ты всегда говоришь это? — произносит Сара.

— Правда — оружие защиты. Не так ли? — обращается он ко мне. — Ведь так нам обычно говорят.

— Все зависит от характера обвинений, — отвечаю я.

Сара недовольно кривит губы:

— Он очень стар. Нужно быть снисходительными к его возрасту. — Она целует отца. — Веди себя хорошо, — предупреждает Сара и уходит, выпрастывая рукой длинные волосы из-под воротника куртки.

Мне приходит в голову одна мысль, и я не могу сдержать улыбку.

— О чем ты? — спрашивает Сет. Я трясу головой, но он не отступается, пока я не отвечаю.

— У нее твои волосы, — говорю я.

— А-а… Я думал, ты насчет «веди себя хорошо».

Мы все еще смеемся, когда вдруг клацает дверная ручка и в дверном проеме опять показывается Сара. Она вернулась сообщить, что приехали полицейские. Сет просит дочь составить мне компанию. Я протестую и говорю, что она должна идти, не то опоздает в музей на свидание. Однако Сара — первый ребенок в семье, который уже познал все условности общения взрослых и, похоже, вовсе не возражает, чтобы задержаться еще на пару минут. Когда Сет выходит, она спрашивает о наших планах.

— Планы? — удивляюсь я и объясняю, как я здесь оказалась, отправившись кружным путем в бакалейный магазин.

— О! — Она нервно закусывает губу. — Значит, я все перепутала. Наверное, я не так поняла дядю Хоби, с которым разговаривала позавчера вечером. — Нарисовав пальцем окружность в полутьме старого дома, Сара спрашивает: — Стало быть, у вас двоих ничего такого не намечается?

— У твоего отца и меня? — Я смеюсь и в то же время начинаю понимать, откуда возникло неправильное представление о моих теперешних отношениях с Сетом. — Мы встречались, — осторожно выражаюсь я, — но это было много лет назад, еще до того, как твои родители сошлись и решили пожениться.

— О! — еще раз произносит Сара, и на сей раз на ее лице играет слабая улыбка. — Ну, что касается моих родителей, то в истории их отношений для меня нет особых секретов. Вообще-то немного странно, когда начинаешь думать о своих родителях как о друзьях, — добавляет она.

Сначала у меня возникает впечатление, что она подразумевает некую слишком фамильярную близость, которую допускают родители в отношениях с ней. Я знаю это по себе. Даже когда мне было всего восемь-девять лет, Зора обращалась со мной как с ровней, товарищем. Я думала, что это чудесно — называть ее по имени, выслушивать ее беды. Но, повзрослев лет на десять — двенадцать, почувствовала себя обманутой. На дороге оказался поворот, в который все остальные сумели вписаться, а я проскочила. В конце концов до меня доходит, что Сара имеет в виду нечто иное: Сет и Люси изводят себя такой же неопределенностью и нерешительностью, как и молодые люди, которым едва перевалило за двадцать.

— Вы знаете мою маму? — спрашивает она.

— Да, я знала ее, но это было давно, очень давно.

— Готова держать пари, она была такой же, как и сейчас. Она очень серьезная, понимаете, и невероятно искренняя. А мой папа, он всегда любит сказать что-нибудь смешное. Они так замечательно дополняют друг друга. Другой такой пары просто не найти. Я не могу представить их врозь, живущими отдельно друг от друга.

Она отвела взгляд куда-то в сторону, пытаясь осознать собственную противоречивую реакцию на событие, ставшее результатом тех потрясений, которые, словно волны от брошенного в воду камня, распространились после смерти ее брата.

Вскоре Сет возвращается и говорит, что, по мнению полиции, машину угнали подростки, решившие покататься, и что скорее всего машина найдется. Сара обнимает отца, а заодно, под влиянием момента, и меня. Затем Сет на минуту исчезает и, появившись вновь, ведет меня в маленькую комнату справа от гостиной. Там за огромным старинным письменным столом, на котором высятся стопки пожелтевших от времени бумаг, восседает старый мистер Вейсман. Похоже, ему стоит огромного труда собраться с силами, чтобы поприветствовать гостью. Он поднимает голову и настороженно смотрит на меня. Сквозь редкие бесцветные волосы просвечивает череп. Тусклые, безжизненные глаза слегка косят. И все-таки, несмотря на все эти признаки упадка и разрушения, от него веет той же суровостью и рациональностью, как и в последний раз, когда я его видела. На нем та же одежда, что и сорок лет назад: серый шерстяной пиджак с тонкими лацканами, припорошенными на плечах перхотью, надетый поверх желтого кардигана. Косо повязанный галстук торчит набок под воротником рубашки, слишком широким для его усохшей шеи.

— Ты помнишь Сонни, папа? — пытается завести с ним разговор Сет. — Калифорния. Давние дела.

Старик не в состоянии продраться сквозь дебри воспоминаний. Он думает, что Сет имеет в виду недавнюю поездку, да к тому же я оставила слишком бледный отпечаток в его памяти, чтобы сохраниться там.

— А где же Хоби? — спрашивает старик. У него очень сильный венский акцент. — А кте Хопи?

— Он скоро наведается, папа. Хоби был здесь на днях, помнишь? У него теперь дел по горло. Он выступает сейчас адвокатом в здешнем суде. Сара подготовила счета для тебя. Можешь просмотреть их и оплатить, если хочешь. Я хотел поговорить с тобой насчет машины. Полиция разыскивает ее.

— Полиция? Ты разговаривал с полицейскими?

— Они только что были здесь. Я разговаривал с детективом. Очень толковый парень. Дело у него на контроле.

— Ты разговаривал? А почему не я?

— Я взял это на себя.

— Нет-нет. Это же мой автомобиль, значит, разговаривать с полицией должен был я.

— Какая разница, папа? От этого быстрее машину не найдут.

— О-хо-хо, — горестно выдыхает старик.

Он слегка поворачивается в старом дубовом вращающемся кресле и что-то ищет взглядом. В углу на металлическом столике стоит черно-белый телевизор с антенной, напоминающей уши кролика. На экране мерцают какие-то блики. Видимо, кабинет хозяина дома давно уже не проветривался, потому что шторы на окне плотно задернуты и пахнет затхлостью, какой-то кислой похлебкой или тушеными овощами — запахи, типичные для жилищ выходцев из стран Центральной Европы. Точно такими же ароматами наполнен польский дом моей тетушки. Поднимается хрупкая, иссохшая рука, испещренная темными точками, и старик иронически улыбается:

— Думаешь, я совсем спятил?

— Спятил?

— Думаешь, я не понимаю? Мне нужна машина.

— Поиски ведутся, папа.

— О да, ведутся. — Он презрительно фыркает. Скрюченный желтый палец направлен в сторону сына. — Мне нужна машина. Мне нужна машина.

Лицо Сета вдруг озаряется догадкой.

— Ты думаешь, я ее взял?

Он поворачивается ко мне, в беспомощности разводя руками. Обращаясь к отцу, Сет сильно наклонился и теперь по-прежнему стоит согнувшись.

— Ах-х-х! Какая невинность. Но ведь именно ты, Сет, говорил, что мне нельзя садиться за руль.

— Папа, все так думают. Да, я говорил это. Люси говорила это. Сара говорила. Господи, папа, и полицейские сказали то же самое. Люди, которым девяносто три года, садясь за руль, создают опасность и для себя, и для окружающих.

— Нет, нет, — говорит старик. — Это ты взял машину. Никаких полицейских тут не было. Это ты.

— Папа, мне не хватило бы ума додуматься до этого.

— О да. Это хитрый трюк. Ты большой мастер на всякие проделки. Ты хочешь завладеть моими вещами.

— О Боже!

— Ты всегда хочешь мои вещи. Думаешь, я не знаю? Думаешь, я совсем выжил из ума? Я не дурак. Я хочу машину.

Старик откидывается на спинку кресла. Уголки рта и руки начинают у него дергаться от возбуждения.

— Папа…

— Уходи!

— Папа!..

— Уходи прочь, уходи! — Рука, обтянутая пергаментной кожей, трясется в воздухе. — Прямо сейчас. Я хочу свою машину. Сейчас. Сию минуту!

Сет, схватив меня за рукав, тащит через весь дом к выходу. Выскочив наружу, он отпускает мою руку и медленно бредет по дорожке к калитке. Дойдя до нее, останавливается и ловит ртом свежий морозный воздух. При этом он покачивает головой, словно не веря увиденному. За машинами, стоящими у бровки, поднимаются вверх огромные голые стволы старых деревьев.

— Забавно, не правда ли? — спрашивает Сет. — Почти как в юмористическом телесериале.

— Не совсем.

Он закидывает голову далеко назад и смотрит в небо, по-прежнему глубоко вдыхая свежий воздух.

— Боже мой! — говорит он. — Больше десяти минут здесь я не выдерживаю. Никогда. Это всегда нечто.

Я легонько трогаю его за плечо.

— У тебя замечательная дочь. — Мне кажется, что я нахожу нужную ноту.

— Лучшая в мире, — отвечает он. — Всякий раз, когда я с ней, меня прямо распирает от гордости. Это грешно.

— Вряд ли такое можно считать грехом.

— Она умница. И очень добрая. — Он смотрит на меня, и я вижу в его глазах боль. — Однако моей заслуги здесь нет. Все, что есть в ней хорошего, она взяла от Люси.

— Я уверена, что это не совсем так.

— Ну да, ну да. Ведь у нее мои волосы.

— О, перестань.

— Может быть. Сострадание матери, сила страсти отца. Ребенок, как средоточие неврозов каждого из родителей. Ты читала эту книгу?

— «Путь к безумию»? Но она совсем не похожа на сумасшедшую.

— Наверное, я прочитал не ту книгу. А вот Исаак был сумасшедшим. Ну, в том смысле, что он вел себя неадекватно. Это был мой сын.

В отчаянии Сет мотает головой и, почувствовав наконец прохладу, застегивает куртку. Вздохнув в последний раз, встряхивается и говорит, что в магазине нас уже давно заждались.

Несколько кварталов мы проезжаем в полном молчании. Университетская улица, главная транспортная артерия этого района, как всегда по субботам, забита машинами. Сет резко берет влево, чтобы не наехать на мужчину с желтым галстуком, который, выскочив на проезжую часть, отчаянно машет рукой, пытаясь поймать такси. Рождество не за горами, и улицы кишат теми, кто бегает по магазинам в поисках подарков для близких и друзей. Учителя, ученики, обитатели здешних кварталов — преимущественно иностранцы — всех их притягивает к себе космополитическая атмосфера Университетского бульвара, наполненная предвкушением предстоящих праздников. Люди заходят в маленькие, залитые светом магазинчики, где стоят искусственные елки, украшенные золотыми и серебряными шарами, мишурой и мигающими разноцветными гирляндами. Сет, сидящий за рулем в своей широкополой шляпе, напряженно смотрит на дорогу. В конце концов он не выдерживает и опять начинает извиняться за то, что по его вине я стала свидетельницей неприятной сцены.

— Да ладно тебе, Сет. Не переживай. Ведь мы старые друзья. — Я пытаюсь говорить легко и непринужденно, но в душе сама потрясена. Отцы и дети. Извечная проблема.

— Ты потеряла друзей, когда заболела? — спрашивает он.

— Некоторых. Просто мы постепенно перестали встречаться. Да и потом с самого начала у меня было меньше друзей, чем хотелось бы. Однако двое из них вели себя так, что я поневоле предположила, что они боятся заразиться. Очевидно, не все знают, что рак не заразен.

— Да, — говорит Сет и, чуть помолчав, продолжает: — Так оно и бывает. Оказывается, что если в тебе больше дерьма, чем казалось многие годы, и это дерьмо внезапно вылезает наружу, некоторые друзья решают свалить от греха подальше. Больной ты им ни к чему. С полдюжины друзей изменили отношение ко мне после того, как я рыдал на их глазах, не в силах вынести гибель Исаака. — Он бросает взгляд в мою сторону. — А что будет с нами, когда мы постареем лет на десять — двадцать? — продолжает Сет.

Я не могу ответить на этот вопрос.

— Жаль, что меня не было тогда, — говорит он. — Когда ты заболела. Я друзей не бросаю.

Я согласна с этим утверждением. В нем заключается фундаментальная истина, которая всегда связывала меня по рукам и ногам и держала рядом с ним долгое время после того, как я твердо решила уйти. Верность — отличительное качество Сета. Он надежен. Это не подлежит сомнению.

— Вот так и мы с Хоби, — продолжает Сет. — Это единственное, что нас объединяет. Верность друг другу. Готовность появиться рядом в нужный момент. Он пережил три развода и сменил четырнадцать религий, и я всегда поддерживал его. И он тоже был со мной, когда я сломался после смерти Исаака.

— Тебе повезло, — говорю я, и он тут же соглашается.

— Несмотря на все его заскоки, я считаю, что мне действительно повезло с таким другом, — говорит Сет.

— Он по-прежнему сильно чудит в компании?

— Дает копоти, только держись, — отвечает Сет и водит подбородком для большей эмоциональности.

— В суде по нему этого никак не скажешь. Бьюсь об заклад, что у него превосходная практика. Клиенты, наверное, валят к нему как мухи на мед.

— Надо думать. Однако посмотри на его способности, его образование. Он уже давно должен быть на полпути к тому, чтобы стать председателем Верховного суда Соединенных Штатов. А вместо этого тычется туда-сюда. Хоби сменил уже шесть юридических фирм, крупных и не очень. И всегда находился кто-то, кто ставил ему палки в колеса, не давал получить заслуженные лавры. Знаешь, — продолжает Сет, — я смотрю вокруг и в этом возрасте вижу одно и то же. Где сейчас все эти умные, талантливые ребята, которых я знал, когда мне было двадцать — тридцать лет? Ведь они собирались творить чудеса в мире и мечтали только о том, чтобы подвернулся подходящий шанс. Слава Богу, многие из них так и сделали. Но ведь есть и такие, и их тоже немало, у которых был шанс, но они не смогли им воспользоваться, перешагнуть через самих себя. Понимаешь, что я имею в виду? Они не могут найти точку приложения своим способностям, потому что им сорок восемь лет и они все еще никак не разберутся в собственном дерьме.

— Прямо обо мне, — говорю я. Моя внезапная откровенность пугает нас обоих на какой-то момент. — Несомненно, — добавляю я.

— Почему это вдруг? Ведь ты судья. Ты большая шишка.

— Но не в мире юриспруденции. Я государственный служащий. Бюрократ чуть выше среднего уровня. Я не зарабатываю триста тысяч долларов в год. Я не тот фактор, с которым нужно считаться в политическом плане. У меня даже нет уверенности, что в силу каких-то рокировок в верхах те силы, которые поставили меня на эту должность, потеряют влияние, и меня просто-напросто вышибут, чтобы освободить место своему человечку. Среди моих коллег есть люди, которые скажут тебе, что я в тупике, что у меня нет никаких перспектив дальнейшего роста, что я удовлетворилась малым.

— Не верю, — говорит он.

Тем не менее я думаю о себе именно так: не как о сильной личности, звезде, а как о женщине, которая прошла не более половины пути, отмеренного ей судьбой. Да, я могла бы достигнуть гораздо большего, если бы мне не нужно было тратить столько сил и времени на борьбу с собой. В молодости я считала, что середина — опасное болото, из которого, если засосет, не выбраться. Я твердо верила, что нужно стремиться к чему-то. Не обязательно к заоблачным высотам, но хотя бы к какой-то небольшой возвышенности за обреченной серой серединой. Возможно, это внушила мне Зора. Однако вера исчезла во мне. Это произошло в разгар болезни. А став матерью, я окончательно сделала выбор между инь и ян в пользу первого. Я показываю Сету на магазин, который в квартале от нас, и пытаюсь напомнить себе, что как только мы расстанемся, меня начнут одолевать сомнения насчет целесообразности откровенных размышлений о своей юридической карьере.

— А почему Хоби так бесится? — спрашиваю я. — Из-за семейных неурядиц?

— Хоби? Это ДСМ 3004.

— Что это такое?

— Яркая индивидуальность, маринованная в собственном дерьме. — Как всегда, Сет воспринимает свой смех с явным удовольствием. — Нет. С семьей у него все в порядке. Я всегда завидовал ему в этом. У него прекрасный отец. Я иногда не мог заснуть, все ворочался и думал: «Эх, если бы только мой отец хоть чуточку был похож на старого Гарни Таттла».

— А как же наркотики, к которым он тогда пристрастился? Может быть, это оказало свое влияние?

— Я бы не стал использовать прошедшее время. И думаю, что в его случае речь идет о симптоме, а не о причине. Нет, всякий раз, спрашивая себя, что с ним, я прихожу к очевидному выводу: Хоби слишком остро осознает свою ущербность, вернее, то, что он считает ущербностью — быть черным в Америке. Думаю, Хоби ощущает себя человеком без родины. Он не принадлежит полностью никому. По-моему, у него хватает честности признать, что он относится к элите. Прекрасное образование. Большой доход. Однако ты черный, и эта среда если и принимает тебя, то не полностью. Ты в ней никогда не почувствуешь себя без оглядки на цвет кожи, никогда органически не сольешься с ней.

Мне в память врезался один случай, — продолжает Сет. — Когда учились в восьмом классе, мы играли в футбол с одним верзилой, которого звали Кирк Трухейн. И вот этот самый Кирк как-то раз ни с того ни с сего обозвал Хоби ниггером. Ну, ты знаешь, Хоби — крепкий малый. Одним ударом в зубы он свалил Трухейна с ног. Тот встает и опять произносит это слово. Я растерялся и не знал, что делать. «Боже, как такое могло случиться?» — думал я. К тому времени Хоби был моим лучшим другом. Сначала я продолжал играть, даже после того, как Хоби ушел. Однако совесть в конце концов заговорила во мне, и я тоже ушел с поля и обнаружил Хоби за углом школы. Он плакал и повторял одно и то же: «У меня болит душа». Будь это в иных обстоятельствах, Хоби измочалил бы Кирка Трухейна так, что пришлось бы вызывать «скорую помощь». Однако одного этого слова хватило, чтобы отнять у него всю силу. Оно сразило его наповал. Вот что такое — знать, что ты никогда не сорвешь с себя эту бирку.

И я действительно думаю, что вот так оно и бывает. Семья? Конечно. Она всегда на первом месте. Однако история тоже меняет людей. Не так ли? Я имею в виду исторические силы — твое место, твое общество, его правила и институты. Это то, что называется политикой, верно? Попытки убрать пяту истории с горла людей. Позволить им быть теми, кем они хотят. В концептуальном виде это может быть и костыль. Вот почему так много людей сегодня хотят быть жертвами. Ведь тогда им не нужно принимать на себя бремя развития вне рамок исторических катаклизмов, таких как война или голод. Им нужно как-то оправдаться в том, что они никак не могут найти свое счастье. Однако в этом тоже заключается реальность. Время и обстоятельства могут сорвать твои планы. Они могут свести тебя с ума — постепенно, незаметно, так, как они свели с ума Хоби. Или судьбоносное для всего человечества время, которое сделало моего отца таким, какой он есть. И возможно, Зору. Я всегда думал об этом, — говорит Сет, въезжая на парковочную площадку перед магазином. Он смотрит на меня, и в его взгляде я вижу осмысленную решимость. — Я всегда думал, что среди прочего, вклинившегося между нами, была история.

«Грин эрз» — это гастроном, где продают экологически чистые продукты. По размерам его вполне можно считать супермаркетом, в котором покупатели ходят по огромному торговому залу, залитому ярким светом. Вдоль полок протянулись транспаранты и таблички, украшенные по уголкам серебряными рождественскими колокольчиками. На них указаны даты изготовления и питательная ценность. Сет, отличающийся острой наблюдательностью и пытливым умом аналитического склада, благодаря чему ему всегда есть что сказать в своей колонке, выходящей три раза в неделю, сравнивает «Грин эрз» с теми маленькими макробиотическими заведениями на Университетском бульваре в Дэмоне, где мы часто спорили об Адель Дэвис и пользе рафинированного сахара. Он считает этот магазин их метастазой, гигантской раковой опухолью. Это уже другая тема, которой он уделял слишком много внимания: торговля революцией. Первой коммерциализации подверглась музыка. А затем капитализм всосал в себя все составляющие — одежду, язык, — взяв форму, но не содержание. Теперь каждый может быть хиппи за определенную цену.

В торговом зале обычная для выходных сутолока. Приходится встать в очередь только для того, чтобы снять с полок нужные товары. По проходам текут нескончаемые вереницы покупателей — учеников, студентов, дедушек, бабушек, молодых мам. Мы с Сетом расходимся по разным проходам. Он возвращается, нагруженный яблоками, сухофруктами, арахисовым маслом, всем тем, что помогает внести хоть какое-то разнообразие в быт человека, проживающего в номере отеля. Посмотрев в мою корзину, он высказывает справедливую догадку, что я — вегетарианка. После болезни, объясняю я ему. Время от времени Никки просит мяса, которое я ей охотно покупаю, но обычно мы предпочитаем макаронные изделия. Бог еще не создал такого шестилетнего ребенка, которому не нравились бы лапша или вермишель. Сет вспоминает о кулинарных вкусах Сары пятнадцатилетней давности. Вермишель и фасоль, тушенная в томатном соусе.

— Я так и не спросила, чем она занимается в колледже, на чем специализируется.

— Сара? Ты не поверишь, — с гордостью произносит он. — Изучает иудаизм.

Один из тех редких моментом, когда у меня от изумления отвисает челюсть.

— Она пишет дипломную работу, посвященную феминистским нововведениям в литургии. «Как правильно говорить: Бог наших отцов, или отцов и матерей, или родителей, или предков? Традиция, власть и пол в религиозном контексте». Интересно, — добавляет он.

— Ты советовал ей заняться этим, Сет?

— Нет, Люси, — отвечает он.

После того как они поженились, Люси пообещала матери Сета, что создаст образцовую еврейскую семью. Она перешла в иудейскую веру и даже избиралась старостой их прихода, причем дважды. А четыре года назад она прошла обряд инициации — Гат-митцвах.

— Ну а ты как относишься к этому? — спрашиваю я.

— С двойственным чувством. Знаешь, сказывается возраст. Сейчас уже по-другому воспринимаешь людей, с которыми сталкиваешься. И начинаешь проникаться уважением к тем моральным ценностям, которые они чтили и за которые умирали. Например, холокост с каждым годом приобретает для меня все большее значение, особенно теперь, когда матери больше нет. Я даже собирал пожертвования для музея. Однако религиозные ритуалы оставляют меня равнодушным. В синагогу я практически не хожу. Люси и Сара всегда говорят, что молятся за меня. Иногда я чувствую себя кем-то вроде тех католиков, которые в шестнадцатом веке заставляли других людей проходить через чистилище. А вот Сарой я горжусь. Я очень рад ее серьезному отношению к вопросам действительно важным.

Мы потихоньку продвигаемся вперед вместе с тележками. Сет слегка морщится и двигает нижней челюстью. Это означает, что в голову ему пришла какая-то не совсем приятная мысль.

— Не знаю, одобряет ли Сара меня в данный момент, но она знает, что я ее всегда поддержу.

— Я уверена, она одобряет все, что ты делаешь, Сет. И любит вас обоих. Судя по всему, она сильно переживает вашу размолвку. Только представь, что значит для девушки ее возраста оказаться в подобной ситуации…

Он поворачивается ко мне и изумленно взирает на меня через очки, съехавшие на середину носа.

— Откуда тебе это известно?

— О! — Я выкладываю товары из тележки на конвейерную ленту. Контролером здесь молодой человек азиатского происхождения. В свободное от работы время он носит кольца в носу и бровях. Всякий раз, когда мы с Никки встречаем его на улице, дочь не может сдержать чувств и радостно визжит, показывая на него пальцем. — Ну, она спросила у меня, нет ли между нами чего.

— Нами? О Господи! И это ребенок, чьей рассудительностью я хвастался.

Он делает гримасу и смотрит в сторону на полку рядом с кассовым аппаратом, где лежат стопки таблоидов и женских журналов.

— Она, похоже, неправильно интерпретировала слова, сказанные Хоби, — ответила я.

— О… Мне все ясно. На днях мы, то есть Сара, Хоби и я, обедали вместе, и он все время подначивал меня. Дурачился. И вот он сказал, что каждый раз, когда он обводит глазами зал суда, то не может понять, зачем я там нахожусь.

Мы встречаемся с Сетом взглядами, и я нахожу в его глазах особенное выражение, а затем, словно между нами вдруг случился какой-то физический контакт, он резко отводит глаза в сторону — так кролик быстро прячется в свою норку. Совсем как в тот момент, когда он говорил об истории.

Мы расплачиваемся за покупки раздельно, а затем катим тележку через выход на улицу, где нас сразу же покусывает легкий морозец, который начинает усиливаться с приближением темноты. Солнце превращается в бледный диск, быстро тускнеющий в беловатой мути неба. Между нами стеной стоит странное, неловкое молчание, которое с каждой секундой все больше давит на нас.

— Могу я спросить тебя, Сет? — внезапно срывается у меня с языка. — Зачем ты сюда приехал?

Он перекладывает пакеты в багажник и, не разгибаясь, бросает на меня короткий взгляд через плечо.

— Острая психологическая нужда.

Сет улыбается, чтобы озадачить меня, но здесь ему приходит в голову другая мысль, и он выпрямляется и поворачивается ко мне лицом.

— Послушай, Сонни, я здесь по многим причинам. Этот процесс — он как звезда над Вифлеемом. Своего рода парад планет. Я связан личными мотивами со всеми, кто в нем участвует — Нилом, Хоби, Эдгаром и тобой. То есть я хочу сказать, если ты спрашиваешь об этом, то да, Хоби тут прав. Я много думал о тебе, Сонни. И всегда думаю. Хотя, наверное, от этого отдает приторной сентиментальностью.

Мы добрались до Рубикона. Я вижу и чувствую, как в моих глазах что-то плывет. Сет замечает это. Его бледное лицо становится грустным. Закрыв багажник, он идет к левой передней двери, а я обхожу машину справа.

Половину пути до моего дома мы проезжаем в молчании.

— Скажи что-нибудь, — наконец говорит он мне.

— Сказала бы, если бы могла придумать что.

— Плохо, что я до сих пор сохну по тебе? — спрашивает он.

— Не плохо.

— Это шокирует тебя?

— Возможно. Во всяком случае, удивляет.

— Потому что ты не сохнешь по мне?

— Потому что жизнь продолжается, Сет. Это прошлое. Доисторическое время, когда еще даже не было динозавров. Моя голова занята теми ошибками, которые я сделала уже гораздо позднее.

Домой мы приезжаем вовремя, как раз в тот момент, когда возвращаются Никки с Сэмом. Им остается пройти не более полусотни футов. Я стою на крыльце в зеленой куртке и машу им руками. Заметив меня, они бегом устремляются к крыльцу. Дети рассказывают о пьесе и даже разыгрывают несколько наиболее понравившихся сценок. Они прекрасно запомнили слова. Наверняка дети по пути домой делали то же самое. Затем Сэм целует сестру и меня и хватает велосипед, прикрепленный противоугонным устройством к столбу, на котором висит железная створка ворот. Помахав нам всем, он уезжает. Сет тем временем идет к крыльцу от машины, нагруженный моими покупками. Я опять вспоминаю о его присутствии, и это глубоко тревожит меня. Он сильно постарел, мелькает вдруг мысль. Какая чушь, думаю я в следующую секунду. У него по-прежнему живые, серьезные глаза и широкий лоб, за которым скрывается интенсивно работающий мозг, однако время оставило свой след, огрубив его кожу и забрав большую часть детской непосредственности. Еще десять лет, и лицо его станет одутловатым, а под глазами появятся мешки. Однако это внешние признаки, ощущение груза прожитых лет. Хороший человек Сет. И опять меня посещают мысли о боли, засевшей в его сердце, и волей-неволей хочется упрекнуть себя. Ведь даже сейчас я проявила черствость. В магазине.

— Послушай, Сет. А почему бы тебе не остаться и не подождать, пока я не приготовлю обед из наших покупок?

— Нет-нет, — отвечает он. — Мне нужно еще поработать над статьей.

— Я серьезно. Будет вкусно, обещаю тебе. Наверняка лучше того, чем тебя кормят в отеле.

— Не нужно делать этого из жалости ко мне, Сонни.

— Нет, Сет, нет. Я хочу узнать о тебе. В самом деле. Мы же проходим мимо друг друга. А нам нельзя этого делать. Останься. Расскажи Никки, что такое газета. — Я спускаюсь с крыльца и забираю у него последнюю часть пакетов. — Давай помиримся, Сет.

Он разводит руками. Мир так мир. Ну что ж, прекрасно. Посмотрим, что из этого выйдет.

Обычно, когда гости заходят ко мне в квартиру впервые, у них создается впечатление, что они попали в дом, построенный совсем недавно, в последние годы. Стены и потолки окрашены в белый цвет, и от этого комнаты кажутся более просторными, чем они есть на самом деле. Потолки в прихожей и жилых помещениях поражают высотой. Даже в это сумрачное время года здесь достаточно приятного естественного освещения благодаря высоким и широким окнам. Радуют глаз поблескивающие светлым лаком полы персикового цвета из березовой паркетной плитки. Мебели немного — например, у Чарли была только кушетка, — однако на полках и стенах полно всякой всячины, накопившейся за многие годы. Африканские маски, горшки индейцев, рисунки абстракционистов и представителей других модернистских течений. Улыбаясь, Сет переступает через кубики и разноцветные игрушки, разбросанные по всей гостиной. Ему это хорошо знакомо, говорит он. Вечно под ноги попадает какая-нибудь пластмассовая игрушка или детали от нее, если в доме есть маленький ребенок.

После ухода Сэма Никки вдруг теряет веселость и непосредственность. Ею овладевает робость. Пока я раскладываю по шкафам и полкам купленную провизию, она пугливо прижимается к моему бедру и уже из этой зоны безопасности бросает любопытные взгляды в сторону нашего гостя. У нее немного старомодная прическа — конский хвостик и челка на лбу. Сет обращает внимание на ее глаза — яркие и умные, говорит он, как у ее матери.

— А ты можешь отпустить бороду? — спрашивает Никки.

— Отпустить бороду? — удивляется Сет.

— Чарли всегда с бородой.

— А…

Он становится на колени и позволяет ей погладить бритую щеку. После этого Никки быстро проникается к нему доверием. Сет поднимает ее к верхним полкам, и она ставит банки с компотом в полутемную глубину дубовых шкафчиков. В конце концов это занятие утомляет ее, и она пытается заставить меня поиграть с ней в шахматы.

— Никки, мне нужно готовить обед.

— Давай я помогу тебе, — предлагает Сет, — дай мне какое-нибудь задание.

— Никки, а что, если ты поиграешь в шашки с Сетом?

Сет уговаривает ее. Дескать, он опытный игрок, играющий в шашки еще с пеленок. Он научит ее всяким хитростям. Они раскладывают доску на полу гостиной. Никки легко поддается уговорам. Она разговорчива, полна радостного возбуждения и, подобно всем малышам, настроена только на выигрыш. Я слышу их, когда открываю кран, чтобы набрать воды в кастрюлю.

— Не ходи туда, — советует Сет.

Он показывает ей свои ходы заранее. Даже в этом случае Никки то и дело приходится брать ходы назад, прежде чем ей удается обыграть Сета. Затем они играют в топл. Побеждает тот, кто построит пирамиду из большего количества пластмассовых кубов.

— Знаешь что? — спрашивает она. — У меня зашатался зуб.

— Не может быть. Так рано?

— На, попробуй. Вот этот. Видишь, он шатается?

— Возможно.

Я выхожу из кухни, чтобы предупредить Сета взглядом. Мы с Никки повторяем это упражнение каждый вечер. Тот, кому шесть лет, хочет казаться семилетним, а пятидесятилетний хочет сбросить десять лет. Мы вечно недовольны своим возрастом.

— А рядом? — говорит Никки. — Попробуй этот.

Сет опять терпит неудачу.

— Нет! — визжит Никки и бросается на пол.

Она катается по нему. Как щенок, стуча руками и ногами, и подкатывается к Сету, который берет ее на руки. Она хватает его за обе щеки, как когда-то делала с Чарли.

Я возвращаюсь на кухню, стараясь не пускать в себя чувство тревоги. Моя маленькая дочь, робкая и всегда недоверчивая и настороженная ко всем незнакомым людям, мгновенно дает себя развеселить взрослому мужчине и ведет себя с ним так непринужденно, будто знает его с пеленок. Когда я вхожу в гостиную объявить, что обед готов, то вижу, что Никки усадила Сета к камину и поет ему песни из рождественского утренника. Вместо забытых слов она мычит мелодию. Сет бурно аплодирует.

— Обед. Обед. Всем умываться.

В ванной, сидя на унитазе, Никки спрашивает:

— А мальчикам нужно подтираться?

— Иногда да, иногда нет.

Я опять объясняю ей разницу.

— Некоторые вещи имеют большое значение, — говорю я Сету, когда, выйдя из ванной, вижу его с улыбкой во весь рот, поджидающего у двери.

Тетя Генриетта, сестра Зоры, утверждает, что Никки — моя копия во всем. Она вечно восхваляет нас обеих, однако увиденное беспокоит меня. Когда ее рассеянный отец звонит в понедельник или во вторник и извиняется за то, что не позвонил в воскресенье в полдень, как должен был сделать, Никки утешает его.

— Ничего страшного, папа, — говорит она. — Но ведь ты же не нарочно.

Однако там, внутри, что происходит? Я все время росла добрым и покладистым ребенком и сохранила эти черты даже в колледже. Я на удивление легко находила общий язык со всеми. И только когда мне было уже под тридцать и я училась на юридическом факультете, я стала размышлять о своей резкости и вспыльчивости, о буйной, неконтролируемой части своего характера, так часто проявлявшейся в спорах. Теперь меня волнует то, что и Никки иногда овладевает ярость, которая еще не выплеснулась на поверхность.

На кухне, накладывая каннеллони из большой тарелки, окутанной облаком пара, я стараюсь подавить в себе знакомое чувство вины. У меня не было выбора. С Чарли. И я пережила это, не так ли? В отношениях с мужчинами у меня были периоды умопомрачения и депрессии, особенно в юности, однако я неизменно возвращалась к душевному равновесию. Я нормальный человек. А у Никки есть отец. Хоть что-то. Фотография. Телефонный звонок. И все же, когда я осознаю, что моя дочь растет с той же болью в душе, как и та, что обжигала мне сердце в детские и юношеские годы, меня охватывает чувство безысходности и внутри появляется абсолютная пустота. Многие годы я жила с убеждением, что рассказы матери о смерти Джека Клонски в доках Кевани являлись легендой с целью скрыть мое истинное происхождение, как в сказках. На ум приходила сказка о Спящей красавице, которой солгали, чтобы она не узнала, что в действительности является принцессой. Я тоже была дочерью другого человека, уверяла я себя. Эти фантазии увлекали меня в диковинные путешествия, совершавшиеся в моем воображении. Так в течение нескольких месяцев я полагала, что моим отцом был профсоюзный лидер, Майк Мерсер, добродушный черный толстяк, приятель Зоры. У него было пятеро собственных детей, но я думала, что его отцовство скрыли, чтобы никто не знал о моем негритянском происхождении.

Гораздо чаще я представляла себе отца неким далеким, едва знакомым человеком, имеющим огромное влияние и власть. Этот человек однажды явится и будет нежно заботиться обо мне. В моем воображении он принимал черты отца из фильма «Отцу лучше знать». Смелый, умный, нормальный человек. Американец. Понимала ли я, будучи маленькой девочкой, какое отвращение вызвал бы у Зоры этот образ? Однако именно его я лелеяла. Мудрый, заботливый, вездесущий. Его недостатки исправлялись сами собой за полчаса, а его любовь к своим дочерям была такой же простой и всеобъемлющей, как и его целомудренные объятия. Размышляя обо всем этом, я испытываю невероятную жалость как к Никки, так и к себе самой.

Сет не скупится на похвалы приготовленным мной блюдам.

— Кто говорит, что люди не могут меняться? — игриво спрашивает он.

Никки по-прежнему возбуждена, и это мешает ей есть. Чтобы вызвать у нее интерес к еде, Сет прибегает к трюку.

— В конуру, собачка, — говорит он, отправляя макаронины одну за другой в рот.

Мы с Никки стонем от восхищения.

— Я хочу щенка, — сообщает ему Никки.

Она часто говорит мне об этом, но ее мольбы натыкаются на мое сопротивление. Я объясняю ей, что это выше моих сил. Мысль о том, что в доме опять будет беспорядок и запах мочи, особенно невыносима теперь, когда я все еще ликую. Радуюсь тому, что наконец-то избавилась от пеленок.

Сет рассказывает, как однажды вечером он вернулся домой, когда Исаак был еще совсем маленький, и застал Люси пытающейся научить их щенка испражняться в определенном месте. Она была снаружи дома, на гравийной дорожке, где они обычно прогуливали щенка, и испражнялась, сидя на корточках и задрав юбку. Щенок и Исаак, изумленные, наблюдали за этой сценой, прильнув носами к стеклу задней двери. Пойманная в столь компрометирующей позе, Люси еще некоторое время так и сидела на корточках, заливаясь смехом. Интимная, своеобразная сцена, безобидная в семейном кругу.

Никки находит эту историю невероятно забавной.

— Она сходила, как собачка! Мамочка, она сходила, как собачка…

Она слезает со стула с явным намерением разыграть эту сцену и никак не хочет возвращаться за стол, несмотря на все мои требования. Ее уже зациклило. После нескольких безуспешных попыток восстановить спокойствие я отвожу Никки в кабинет и включаю видеомагнитофон. Уж лучше зомби, чем бездумный попугай.

— Я должен был подумать об этом, — говорит Сет, когда я возвращаюсь на кухню.

— Хорошо, что сейчас зима. А то бы нам пришлось выйти на улицу, чтобы разыграть эту сцену.

Сет виновато смотрит на меня, в то время как я накладываю на его тарелку еще каннеллони.

— История — просто класс. Люси, как всегда, неподражаема в своей святой непосредственности.

— Именно так и говорят: Люси неподражаема. Она просто прелесть! — произносит он.

— А что говорит ее муж?

— О! — Он издает стон. — Неужели тебе хочется услышать от меня жалобы на Люси? Поверь мне, не всякая эксцентричность восхитительна. То есть я хочу сказать, что невозможно привыкнуть к совместной жизни с человеком, который всерьез озабочен тем, подходит ли столовый сервиз к обоям в комнате для завтраков. — Он обводит рукой вокруг себя. — Даже постоянно бодрое настроение, слова поддержки и утешения за двадцать лет приедаются и кажутся наигранными, неестественными. Возникает чувство, что тебе постоянно лгут. Однако по десятибалльной шкале доброты, если вспомнить, какие ничтожества нас часто окружают и сколько их, конечно, Люси окажется на самом верху. Девять и пять десятых с тенденцией в сторону увеличения.

— Это не так уж и плохо, Сет. Я не уверена, что Чарли даже его родная мать даст больше семи баллов. И то в хорошем настроении.

— Да, но дело не в Люси. Не только в ней. В нас обоих.

— Из-за вашего сына?

— Это лишь часть проблемы. Но пожалуй, самая большая. Я знаю, что если бы не его смерть, если бы Исаак был жив, мы были бы вместе, и это больше всего сбивает меня с толку. Сделка, или как это лучше назвать, которую я заключил, точнее, заключили мы оба, казалась если не замечательной, то вполне приемлемой. Однако когда умирает ребенок — это самое загадочное, и любовь, я не знаю, наверное, тоже может умереть. Мы пытались, каждый по-разному, справиться с этим. Люси ударилась в идиотскую мистику. Она изучает каббалу, читает талмуд. Да еще тут появился этот молодой раввин… ну, я не хочу сказать, что между ними что-то происходит. В любом случае я не собираюсь бросать камень первым. Однако мы за миллион миль друг от друга. И даже если нам удастся преодолеть это огромное расстояние, я должен буду разобраться в самом себе.

— Что ты имеешь в виду?

— Послушай, Сонни, почему ты ушла от этого… забыл, как его зовут?

— Чарли? Как тебе объяснить? Не сразу. Но до меня дошло, что с детства, а ведь мы начали жить с такой матерью, как Зора, у меня выработалась привычка капитулировать перед жесткими, колючими людьми, позволять им творить все, что угодно, садиться мне на голову, в то время как я пыталась быть рассудительной, взывая к их разуму. Чарли продемонстрировал, что даже моя чаша терпения может быть переполнена. Особенно после того, как мне стало известно о существовании подружки школьных лет по имени Бренди.

— Мне все ясно. Значит, ты подумала, что одной тебе будет легче, и указала ему на дверь. Думаю, именно поэтому и распадается большая часть браков. Люди просыпаются и думают: «Да ведь я заслуживаю гораздо лучшего. Я могу быть более разумным. Более великодушным. Может быть, мне больше повезет и я не буду так мучиться, если дам себе еще один шанс». Иногда они обманывают сами себя, тешат несбыточными надеждами. Но иногда, и даже довольно часто, они бывают правы. Я принадлежу к числу вторых. Я размышляю о том, что между нами было не так. То есть мы с Люси всегда устраивали эту, — он подыскивает подходящее слово, — игру… Дискуссию… Обычно это выглядело комично и помогало разрядиться во время ссоры. Мы спрашивали друг друга: «А что, если бы ты встретил кого-то, кто был бы идеальным, с твоей точки зрения? Кто был бы личностью? Что, если бы ты встретил именно такого человека?»

— Ты все еще должен выговориться, излить свою душу, не так ли, Сет?

— Мне уже лучше.

— Сомневаюсь. Хорошо, и что же дальше?

— Ответы бывали разные. И у нее, и у меня. Иногда, если мы доходили до крайней точки, мы говорили: «Я бы сбежал» или «Я бы завел связь на стороне». В общем, примерно одно и то же в большинстве случаев. Понимаешь, это при том, что существовала оговорка насчет идеального варианта. Иногда мы говорили, что ради этого не стоит рисковать семьей. Однако мы никогда не обманывали друг друга до такой степени, чтобы сказать: «Ты и есть тот человек, тот идеальный человек. Для меня он — это ты…» — Никогда. Ни на минуту.

Я перевариваю сказанное Сетом, сидя на табуретке из темного мореного дуба у крошечного кухонного столика, где мы с Никки почти всегда завтракаем и ужинаем: утром — овсянка, вечером — вермишель. Я больше не верю в эту чушь, в идеального человека. Именно за такого человека я и приняла в свое время Чарли, смуглого, огромного, этакого Дон-Кихота, полного импульсивности, которую я считаю чисто мужским качеством. Я прошла через это. Стоило мне посмотреть на Чарли, и я начинала таять. У меня тут же возникало такое дикое желание, что я чуть было не достигала оргазма. Сплошное мучение. Я не хочу опять переживать такое. Однако когда повествование Сета подходит к концу, на его лице появляется хорошо знакомое мне выражение: тот робкий, испытующий взгляд, который я замечала на себе пару раз в бакалейном магазине. Я реагирую моментально.

— Не нужно, Сет.

— Не нужно что?

— Не начинай. Не усложняй все. Не притворяйся.

— «Не притворяйся»?

— Да, да, ты правильно расслышал. Я произнесла именно это слово. Не обольщайся. Не веди себя так, словно у нас с тобой была самая романтическая любовь со времен Тристана и Изольды, или что самой судьбой нам было предназначено жить вместе и только нелепая случайность разлучила нас. Моя память говорит мне иное.

На лице Сета появляется гримаса, и он отодвигает тарелку в сторону.

— Почему ты так жестока ко мне?

— Почему? Да потому, что ты сидишь тут и хнычешь. И это невыносимо.

— Стало быть, я должен спрашивать у тебя, можно ли мне и дальше жить осточертевшей жизнью и предаваться своим извращенным мелким фантазиям, не так ли? Это не освобождение под залог, и в твоем разрешении я не нуждаюсь.

— Не говори так со мной, черт тебя побери!

— А как же, по-твоему, мне следует разговаривать с тобой? — спрашивает он. — Послушай, ты хочешь от меня честности? Хорошо. Я буду честен. Я был влюблен в тебя до безумия. И никогда не думал, что мы с тобой дошли до самого конца, что наша любовь исчерпала себя, прежде чем вмешалась эта вонючая история. Была бы наша любовь великой? Не знаю. Может быть, мы устроили бы Третью мировую войну. Однако все было бы по-другому, и я жил бы не так, как сейчас, верно? Готов поставить на кон свою жизнь. Знаешь, именно сейчас я не могу не думать об этом.

— Ну и что?

— А то, — отвечает он, — что мою голову сверлит исступленная мысль, как было бы замечательно побыть с тобой, хотя бы чуть-чуть. Посмотреть, что получится. Сколько бы времени ни прошло, я не думаю, что в глубине души люди так уж сильно изменяются. Вот куда я клоню. Но если ты скажешь мне: «Пошел вон!» — я мигом уберусь. Да, мне будет очень плохо, но я пойду на риск. Однако ты дважды начинала этот разговор, и нам придется упомянуть и о тебе. Ты все время ведешь себя так, словно бессильна что-либо изменить, — продолжает Сет, — словно выбор только за мной. А где же твое место, Сонни? Что ты будешь делать, если тебе не удастся разубедить меня?

Мне кажется, что мы опять на стоянке у магазина, хотя я никак, хоть убей, не могу сообразить, как мы попали сюда. На кухне становится так тихо, что я слышу, как гулко бьется мое сердце. Я смотрю на Сета, и, наверное, мои глаза сейчас огромные, как у изумленного ребенка. Я моргаю.

В этот момент меня спасает появление Никки. Она входит в кухню со Спарком, плюшевым щенком, которого держит за единственную, наполовину оторванную лапу. Она трет кулачком глаза и тихонько хнычет. Обычно в это время Никки принимает ванну, однако возбуждение от общения с Сетом отняло у нее слишком много сил, и, вспомнив о предстоящей процедуре, она упрямо мотает головой.

— Книжка и постель, — говорю я.

— Ты читай.

Никки показывает на Сета. Уставшая, она, похоже, забыла его имя и вообще все о нем, кроме того, что крепко подружилась с ним.

Из детской слышны их голоса, которые словно кувыркаются вниз по лестнице. Я перехожу в гостиную и, устроившись в кресле, открываю «Нэшнл», однако мои глаза не видят букв. Говорить и быть услышанным, слушать и понимать. Что нам еще нужно? Моя душа так жаждет этого — почему же я тогда сопротивляюсь? На верху лестницы Сет желает Никки спокойной ночи.

— Знаешь что? — спрашивает Никки, оттягивая его уход под любым предлогом. — Моя учительница, мисс Шульц, ей почти пятьдесят лет… и она так и не научилась свистеть.

Сет насвистывает несколько тактов песенки «Спокойной ночи, Ирен», после чего меня призывают для исполнения последнего ритуала. Я прохожу мимо Сета по лестнице, и мы обмениваемся сдержанными улыбками. Общение с Никки нам обоим доставляет удовольствие. Сет говорит, что он подождет, чтобы попрощаться со мной. Когда я спускаюсь по лестнице назад, то вижу его внизу, на старой скамеечке, на которую мы с Никки садимся, чтобы надеть теплые сапоги в холодную погоду. Он уже надел куртку и крутит в руке шляпу.

— Ты произвел огромное впечатление на мою дочь, — говорю я ему.

— Эй, — произносит он, — одно из двух.

— Сет, все вовсе не так.

— А как?

У меня из груди вырывается усталый вздох.

— Мне трудно ответить. У меня в голове каша, — отвечаю я и знаю, что это самое откровенное из всего, что я ему сказала.

Он задумчиво покачивает головой, а затем застегивает молнию на своей куртке. Благодарит меня за ужин и опять на все лады восхваляет Никки, прежде чем я провожаю его наконец к двери.

— Я стараюсь не сводить тебя с ума, — говорит он там.

— Нет, ты делаешь это, — отвечаю я. — Ты всегда сводил меня с ума. Однако это в тебе и подкупает.

Я протягиваю Сету руку, однако от этого жеста веет фальшью, ибо он слишком далекий и холодный для той ситуации, в которой мы с ним теперь оказались. Мы держимся за руки, окруженные атмосферой покоя и уюта маленького дома. Из кухни едва слышно тихое урчание холодильника. Внезапно в маленьком пространстве, оставшемся между нами, рождается ощущение умиротворенной нежности, которая проникает в наши исстрадавшиеся сердца.

— Сделай это, — шепчет он мне.

— Что?

— Поцелуй меня.

— Поцеловать тебя? — Я громко смеюсь.

Однако он приближает ко мне лицо, как в фильмах, и я вижу его крупным планом. Я подставила щеку, но он поворачивает мою голову, подставив к подбородку палец, и прикасается своими губами к моим. Ощущение мужского тела в такой близости парализует мою волю и одновременно наполняет желанием. Все во мне пробуждается и трепещет: сердце и грудь, бедра и кончики пальцев. Острая боль — особенное предчувствие близкого наслаждения — вонзается в меня глубоко-глубоко. Единственное, на что у меня сейчас хватает сил, — это не застонать. Рука Сета ползет вниз и сжимает мои бедра. Я делаю шаг назад, и в течение нескольких секунд мы стоим, соприкасаясь лбами. Я беру обе его руки и накрываю своими ладонями.

— Давай разберемся в наших чувствах после процесса.

— Послушай, этот процесс ничего не изменит.

— Так мне будет гораздо легче. Мы увидимся после. — Я кладу руку ему на плечо и легонько подталкиваю к выходу.

После того как Сет уходит, я еще некоторое время стою, прислонившись лбом к лакированной поверхности входной двери и ощущая приятный холодок. Безумие, думаю я снова. Что происходит в моем мозгу? Неужели это только потому, что мне его так жалко? Я вешаю куртку Никки на крючок у порога и задвигаю засов. Внезапно меня осеняет. Ведь все дело в том, что я знаю. Знаю, что, какие бы чувства он ни вынашивал, он приехал сюда не ради меня. Знаю, что он ранен и процесс выздоровления затянулся. Что его жизнь идет по кругу. Что он будет здесь, но потом уедет. Знаю, что — да и разве это не одна из тех неприятных истин, которые мы всегда знаем очень хорошо о себе? — так будет спокойнее.