ПИСЬМЕНА НА ОРИХАЛКОВОМ СТОЛБЕ[24]

…Истинное название нашего острова и страны, разместившейся на нем, тщательно скрывается. Разгласившего тайну ждет наказание, куда более суровое, чем казнь. Произнесение его вслух карается отлучением от последней, предстоящей всем нам мистерии, а это означает исчезновение, уничтожение временем — забвение. Поэтому я осмеливаюсь дать лишь версию, лишь предположительную этимологию, одну из бесчисленных гипотез нашего самоназвания — «обреченная волнам». Смутная иносказательность этого эпитета приближает (равно как и удаляет) лишь к части правды, лишь к части ее части, умалчивая о непостижимости целого. Ибо такова извечная суть слов. Впоследствии Бог иудеев, отвечая рабу своему, так же ограничится тетраграмматоном, священное и грозное имя Бога мусульман будет непостижимой тайной для них самих, а египетская Исида получит власть над ужаленным змеей Осирисом, узнав его подлинное имя. Да, так будет. И мне ведомо, что будет так.

Греки, следуя заблуждению Платона, чьему родственнику нечестивые уста жрецов Саиса внушат лживые представления о нас[25], будут помещать нас западнее столбов Геракла, в океане переменчивых течений и буйных ветров. Другие народы, следуя заблуждению греков, будут считать, что наши шлемоблещущие воины сражались с прадедами афинского мудреца за десять тысяч лет до его рождения и будут называть нас Атлантидой, иные же Лемурией, страной теней и несправедливо искать нас в океане, чьи бури будут столь же несправедливо считаться тихими. Кто-то обнаружит наши следы рядом с Индией (и это не более верно, чем все остальное), как с настоящей, так и с той, которую нарекут по ошибке. Кто-то попытается считать нашей родной стихией ледниковые шапки гор, упертые в небо, кто-то — мертвые, зыбучие пески пустынь. Но ближе всех к истине окажутся ацтеки из племени нагуа, величающие наш остров «лежащим посреди вод», и финикийцы, поклонявшиеся нам как мраку ночи, ибо только бездна ночи сродни темной бездне океана…

…Землю нашу населяют диковинные для остальной ойкумены твари, «не звери и не птицы», пернатые змеи и другие, которые позднее переселятся в воображение заморских народов. Так в рощах с жухлой листвой обитает феникс, роняющий жемчужины, проглотив одну из которых, получит зачатие царевна Поднебесной империи, увидевшая его однажды во сне: бесклювый, со слабо развитыми крыльями и хрупким позвоночником — наши дети забавы ради ловят его руками. Он принадлежит к той породе фениксов, что выбирают местом ночевки теплые пепелища, угли догорающих костров, на которых тут же впадают в тяжелый сон — их тела мертвенно окостеневают до тех пор, пока фениксы вновь не пробуждаются и не восстают. Иные животные приобретут впоследствии преувеличенные размеры. У греков стимфалиды окажутся птицами, осыпающими путников стрелами своих бронзовых перьев, в действительности же они — насекомые, встреча с которыми, по нашим поверьям, приносит удачу, а наши розо-пестрые и зеленочешуйчатые мотыльки превратятся в арахн — серых, грязных пауков, ткущих паутину времени: словно разорвав какой-то невидимый кокон, жертва предстанет вдруг своим палачом. Птицей Рух, птицей мечты или, что в нашем языке синонимично, птицей благородной глупости мы называем саламандру за ее тщетное стремление вознестись

на небо вместе с дымом, растворившись предварительно в языке пламени. Гордые гаруды, которые будут парить у индусов в воздухе, выслеживая и истребляя скользких и увертливых змей, — это тонкорунные блеющие животные, которые кормят детенышей молоком и пасутся на наших лугах с красной травой, чьи кольчатые извивы, быть может, и послужат причиной ее превращения в нагов — ползучих, гремящих броней чешуи рептилий. Лишь вражда их не претерпит изменений. Подобные метаморфозы кажутся мне куда удивительнее тех, что поведает миру римский изгнанник[26]. Ведь и наше воображение, особенно у низших сословий — пастухов и землепашцев, тоже заселяют уродливые чудовища: ужасные карлики, которых отвратительное в своем коварстве Солнце присылает на землю сидящими верхом на лучах и с которыми прекрасные, одноглазые, лишенные губ и зубов кекропы[27] вместе со слепыми своими собратьями эльфами каждодневно выходят на битву за власть над миром. Иногда я думаю, что и они перекочевали сюда к нам из какой-то загадочной, глубже погруженной в древность реальности, а туда, в свою очередь, из еще более седой старины. И так до бесконечности. Когда я пытаюсь представить себе эту невероятно сплетенную, как ожерелье снов, цепочку, разум мой цепенеет.

Мерзкие скорпионы, хищные гарпии и колючие кустарники, чей ядовитый укус вызывал галлюцинации и мучительные страхи, цапли бену[28], хохочущие шакалы и павианы, пантеры и василиски, так терзавшие нас при царе Автохтоне, были искоренены его преемниками.

Пища наша — нектар и амброзия, состоит из подтухающего мяса пресмыкающихся, приправленного горечью красной травы, и кислого, с дурным ароматом, сока триффидов[29] — злых и безжалостных растений-треног, что словно раненные в лапу псы хромают, гоняясь за мухами, и удовлетворенно ухают, пожирая рыжих ящериц и нечистоты. Даже чечевица спартанцев, их черная похлебка кажется нам недопустимой роскошью, ибо в обычае у нас презирать еду…

…когда Платон, потакая больше своей страсти к софистике, чем стремясь упорядочить знания о нас, припишет нам в пращуры Эвинора и Левкиппу, а в матери — Клито, то он не будет даже подозревать о том, что просто возвратил нам подаренные нами же миру мифы о двуполом существе, гермафродите-прародителе или о порожающих Вселенную близнецах: Диоскурах у орфиков, убившем и убитом братьях у римлян, или о двойнике египетского фараона Ка. Вторя учителю из Эллады, поколения его учеников навяжут нам — нам, учителям учителей! — в отцы какого-то жалкого бородача с трезубцем. Когда я задумываюсь об этом, то меня охватывает смех. Иногда же — суеверный ужас. Утратив опору, я стараюсь обратиться к ревнителям традиций, к нашему ортодоксальному учению.

Конечно, мы знаем, что мир не имеет начала и конца. Точнее, что он имеет их бесчисленное множество. Наша космогония, которая в какой-то форме найдет продолжение у джайнов[30], обходится без демиурга, без расчлененного и раскиданного по свету гигантского организма первого человека, без изогнутого дугой небосклона, распластанного тела богини. И мы не верим, что время подобно полету пущенной прямо стрелы, мы понимаем — оно циклично. Пара вселенских часов — образ, который с таким терпением назидается в наших школах, — отсчитывает его периоды, стрелки в них, вращаясь, движутся от «хорошо» к «плохо» через промежутки с мириадами делений, и когда обе они совпадут, показывая «плохо» — а это случится уже совсем скоро, — наступит конец света, наступит его новое начало. И повторение произойдет внутри пространства нашей пирамиды, где вершится история, — джайны нарекут его кармическим, — а в той части пространства не-мира, куда нас поглощает смерть, в той внешней к пирамиде мгле, которая лишена даже геометрического образа, там времени нет.

Одна из наших сект, добивающаяся популярности путем опримитивления религии, отождествляет мир с нашим островом, а не-мир — с остальной Вселенной.

Государство наше действительно разделено на группы и кланы, но эллин привнесет в его устройство слишком много черт от своей правильной идеи — быть может, и в созданной им путанице заложен некий недоступный нам, людям, знак? — и его чересчур жесткая структура наверняка сломала бы наше государство, как крепнущий скелет младенца лишает его гибкости, все ближе продвигая к смерти.

Я, и пусть мое имя не будет трепаться в сплетнях потомков, принадлежу к привилегированному классу художников, к элите, как определит нас Платон. Но я не ремесленник, кладущий краски на обожженную глину амфор и ваз. Инструментом, помимо алмазного резца на орихалке, мне служит фантазия, которая всегда равносильна предвидению, а материалом — будущее. В словах этих содержится нечто большее, чем поэтическое бахвальство. Ошибается тот, кто воспримет их как пустую метафору или как выраженье без смысла, вроде «тоска плиты» или «жар черствого бегемота». Неторопливо вырезая сейчас на орихалке значки слов, я ощущаю, как творю этим один из бесчисленных вариантов будущего, как, фиксируя его, я тем самым задаю ему направление, фигуру, в которой оно позже застынет, я ощущаю свое могущество и понимаю, почему каббалисты будут потом учить, как с помощью тридцати двух путей премудрости, куда войдут двадцать две буквы еще не сложившегося еврейского алфавита, Бог обнаруживает явно свою бесконечность. Я, простой писец на орихалке, чье искусство позволяет узреть всю толщу веков, вижу числового бога пифагорийцев, которого сначала все забудут с той же поспешностью, с какой две с половиной тысячи лет спустя будут ему молиться — в причудливых извивах грядущего много возвратных ходов, — я вижу, что стойкость нашего народа унаследуют римляне, неукротимость — гунны, а ироничную отрешенность — нубийцы, чью культуру заново откроет миру в эпоху железных птиц и железной привязанности к вещам один англосакс. Мне видится, как передача сокровенных знаний впоследствии таинственным образом будет связана с получением трижды величайшим героем Юга изумрудных таблиц, а героем Севера — рун[31]…

…Наши наделенные ясновидением жрецы — каста голубокожих и зеленокожих, в подражание которым египтяне будут рисовать своих богов цветными, усердно развивают эсхатологию, науку о ближайшем локальном светопреставлении. Это единственная наука, которая процветает у нас в последние годы, ибо все чувствуют назревание катастрофы. Жрецы пророчествуют, что когда содрогнется земля и наши храмы без крыш не уберегут нас от хлынувших вод, когда молитвы станут такими же напрасными, как доспехи, когда от жуткого взрыва сотрясется само небо, вот тогда-то в раскатах этой катастрофы и родится эхо, которое будет звучать в мире после нас. Северные люди изобразят позже нашу гибель как гибель своих богов, когда в день последней битвы задрожит древо жизни, когда злые волки пожрут один — солнце, а другой — луну, когда попадают все звезды и асы — будущие боги, которых мы скоро уже явим собой, гибнут, жертвуя собой.

Южному мистику с Патмоса[32] наша гибель откроется как видение со снятием шестой печати. Я могу даже различить слова, в которых он запечатлеет свой ужас. Но ни мрачное, как власяница, солнце, ни сделавшаяся, как кровь, луна не заставляют мое сердце трепетать, ибо дар предвидения ниспослан нам в равной мере с мудростью — первое без второго трагично, как будет трагична судьба вещей женщины из Трои.

Нам известно даже (это случится значительно позднее), что «в 6-м году кан, 11 мулук, в месяце зак[33] началось страшное землетрясение без перерыва до 13 куэн. Это произошло за 8060 лет до составления этой книги», что именно так выведет острое стило из бронзы под рукой невозмутимого индейца майя, а потом один галл обнародует его текст как ребус: «Страна Глиняных Холмов, земля My, была принесена в жертву». И мы знаем, что это будет правда о нас, как будет правдой и многое другое, искаженное (или подчеркиваемое) нелепостью деталей. Мы знаем также, что убранство нашего острова — это убранство капища, чьи алтари испытают вскорости холодное прикосновение рыб и обжигающую слизь медуз…

…Некоторые еретики утверждают, будто бы кто-то один из нас спасется, дабы послужить прототипом вавилонянину Атрахасису или семиту Ною, строящему ковчег, согласно сложенному в нашу честь мифу о потопе. Но мы не верим. Ведь нас учат: хотя ветер надувает паруса кораблей в наших гаванях, мы, люди лунного света, должны готовить жертвоприношение. Мы знаем, что нас ждет, и потому, как учат нас жрецы, — мы боги. Ибо только боги способны добровольно принести себя в жертву. Фригию в этом позже убедит искалеченный Аттис, а остальных — Распятый на Кресте.

… Я уже вижу, как наша кровь ложится пятнами на быстротекущее время, раскрашивая его письменами, означающими наше бессмертие. Это не будет даже воскресением, ибо мы, в сущности, ведь никогда и не умирали. И я спрашиваю себя: существую ли я, безымянный резчик на орихалке, или существует лишь предание обо мне, а я существую в этом предании? Но усталость и безразличие мешают мне искать ответ. Ведь не все ли равно, есть ли я теперь, в настоящем, или обречен на рождение только в будущем, которое для меня уже прошлое?