"Я дрался на Ил-2. Книга Вторая" - читать интересную книгу автора (Драбкин Артем Владимирович)

Пестеров Евгений Павлович (интервью Артема Драбкина)

— Я родился в 1922 году в городе Ижевске, на Урале. Мы, мальчишки, были заражены идеей стать летчиками. Когда я окончил 9 классов, многие из нас подали заявление в аэроклуб, но, к сожалению, не все прошли. Не удалось пройти и мне, потому что левый глаз у меня оказался 0,8. Но я не потерял надежды стать авиатором и подал заявление в Московское техническое училище Гражданского воздушного флота, которое в то время находилось в городе Тушино Московской области. Я приехал в Москву в августе 1940 года, сдал вступительные экзамены, прошел медицинскую и мандатные комиссии и был принят в это училище курсантом на отделение электротехники. Пока не начались занятия, я поехал в Парк культуры имени Горького. В то время там находилась парашютная вышка, и я решил прыгнуть. Забрался на парашютную вышку, подошел к краю. Сверху люди кажутся маленькими, страшно. Шагнул, и, когда открылся парашют, стало так приятно! Я видел стоявшую, задрав голову, толпу внизу — там были и мои приятели по сдаче экзаменов в училище. А 1 сентября началась учеба в училище. К февралю 1941 года мы прошли общеобразовательную и специальную программы. В феврале 1941 года училище было преобразовано в военную авиационную школу авиамехаников. На западе уже шла Вторая мировая война, Германия приближалась к границам Советского Союза…

— В чем заключалась реорганизация?

— Реорганизация заключалась в том, что мы, во-первых, был гражданские люди — ГВФ, а стали военными. Значит, приняли присягу. Присягу мы принимали в Красногорском военкомате. Нам дали военную форму, а раньше была гражданская, гэвээфовская. Конечно, строгая дисциплина везде, строгий распорядок. И по территории училища, а тем более вне училища стали ходить только строем.

22 июня 1941 года, в воскресенье, мы, курсанты, собирались в увольнение в Москву, чистили сапоги, одежду, брились. В это время по радио нам объявили, что Германия вероломно нарушила договор о ненападении и напала на Советский Союз. Через несколько минут начался стихийный митинг. На митинге многие из выступающих просились на фронт. Но нам начальник училища генерал-майор авиации Соколов-Соколенок сказал: «Ребята, когда вы будете нужны, тогда мы вас направим на фронт». Начались интенсивные занятия, учеба стала более напряженной.

— Какую Вы изучали материальную часть?

— И-16, И-15бис, И-153, СБ, Р-5. Двигатели, планер. Более того, на территории нашего училища находились экспонаты, в том числе «Юнкерс-52», «Сталь-3», цельнометаллический самолет конструкции Туполева, моноплан с верхним расположением крыла. Ну и другие самолеты были в качестве экспонатов и учебных пособий. И что интересно, перекрытие щелей, которые нам приказали выкопать, сделали, отстыковав плоскости от «Юнкерса». Еще смеялись, что от бомб «Юнкерса» мы спасаемся под крылом «Юнкерса». Во время бомбежек стали выделять наряд на патрулирование улиц и важных объектов. Мы боролись с «зажигалками», следили, чтобы везде соблюдалась светомаскировка, чтобы не было праздношатающихся людей. Короче говоря, патрулировали в городе Москве и Тушино.

— Из Вас готовили механиков широкого профиля?

— Я был механиком по авиационному электрооборудованию, это более узкая специальность. Мы стали учиться по 10–12 часов в день, без выходных, и ускоренный курс окончили 31 июля. 1 августа 1941 года меня в группе выпускников этой школы из 6 человек направили на Ленинградский фронт. Попали мы в 428-й истребительный полк, который дислоцировался на аэродроме Гатчина — старинном аэродроме, который был еще до Октябрьской революции. Но, к сожалению, полк не успел сформироваться полностью, когда фашисты, прорвав оборонительные сооружения под Лугой, подошли к самой Гатчине. Под Ленинградом оказалось очень много наших поврежденных самолетов, — и тогда собрали несколько бригад, и приказом Военного совета Ленинградского фронта были организованы ремонтные авиационные базы. Нас направили в город Ленинград во 2-ю ремонтную авиационную базу, которая находилась на территории авиационного завода № 47. Этот завод был крупным, у него было свое летное поле, и там мы ремонтировали наши поврежденные самолеты. Мне пришлось в основном ремонтировать истребители. На бомбардировщиках я работал мало.

— С точки зрения электрооборудования, что выходило из строя, что приходилось больше всего ремонтировать?

— Приходилось менять кабельную сеть, электрооборудование, аккумуляторы, генераторы и другие бортовые приборы, мы делали пробную зарядку аккумуляторов, пробные пуски генераторов и наладку этого оборудования на самолете. Территория завода обстреливалась дальнобойными артиллерийскими орудиями противника. Ведь враг подошел уже к Пулковским высотам, а наш завод находился в пределах видимости. У нас были, конечно, потери — и среди военных, и среди гражданских, — рабочих завода. Очень печально, что среди погибших были женщины. Когда обстрел и бомбежки усилились (это было примерно в конце сентября 1941 года), нас перебросили на территорию авиационного завода № 21. Находился он на северо-востоке Ленинграда. Там мы продолжили ремонтировать самолеты. В конце октября, когда уже нечего было ремонтировать, когда оставались буквально считаные экземпляры наших действующих самолетов, нас, авиационных механиков, техников, инженеров, собрали под крыло 439-го истребительного авиационного полка и направили на станцию Ладожское Озеро. Мы ждали погрузки на корабли Ладожской военной флотилии, чтобы плыть на Большую землю, но перед нами две баржи с эвакуированными из Ленинграда стариками и детьми были потоплены фашистской авиацией, и нас задержали до тех пор, пока не испортится погода в этом районе. И вот в конце октября — начале ноября нас погрузили на канонерскую лодку «Норе» из состава Ладожской военной флотилии, и мы поплыли на противоположный берег озера. Был шторм, корабль бросало, как щепку. Наш состав в основном был технический, все лежали на палубе, чтобы удержаться при этой штормовой погоде. Моряки ходили между нами и смеялись: «Эх, вы, летчики, даже морской качки не выдерживаете!» Многие были в плачевном состоянии — рвало страшно! Ну, наконец, мы доплыли до Новой Ладоги, нас выгрузили и на машинах довезли до железнодорожной станции. Оттуда поездом поехали в город Череповец. Там нас переформировали и в январе 1942 года направили на Карельский фронт.

На Карельский фронт я прибыл в начале февраля. Попал я под Мурманск, в 147-й истребительный полк, на аэродром Мурмаши. Полк защищал Мурманск. Фашисты бомбили Мурманск так нещадно, что он горел и день и ночь. Громады фашистских бомбардировщиков летели на Мурманск эшелонами. Наш истребительный полк был вооружен истребителями И-16, американскими истребителями «Томагавк» и «Киттихаук». И вот на этих самолетах наши летчики делали чудеса. Они, невзирая на численное преимущество противника, отражали атаки фашистских самолетов и очень часто вступали в бой, когда у фашистов было большое преимущество. Многие шли на таран, когда заканчивались боеприпасы. Летчик нашего полка старший лейтенант Алексей Хлобыстов совершил 3 тарана в воздушном бою: в том числе 2 тарана в одном воздушном бою. Капитан Поздняков, командир эскадрильи, тоже сделал таран. За мужество и стойкость, которые проявил наш полк, в марте 1942 года ему было присвоено звание Гвардейский: он стал 20-м гвардейским истребительным полком.

— Вы так и были механиком электрооборудования?

— Да, я так и был механиком электрооборудования. Это должность эскадрильного подчинения: один механик на эскадрилью.

— Радиооборудование входило в Вашу компетенцию?

— Нет, был радиотехник. Спецслужбы на самолетах в истребительной авиации, так же как и в штурмовой, состояли из трех специалистов: механик по электрооборудованию, механик по радиооборудованию и механик по приборам. Отдельно была служба вооружения. И отдельно были мотористы и механики самолетов, объединенные тоже в звенья и эскадрильи.

— Ваша эскадрилья на каких самолетах была?

— «Томагавк».

— Как Вам электрооборудование «Томагавков» после И-16?

— Электрооборудование на «Томагавках», конечно, было более сложным, но кое-кто из нас, техников, знал английский язык, а кое о чем мы догадывались, как говорится, «на практике».

— У Вас в полку не было представителя от фирмы-производителя?

— Нет, только инструкции на английском языке. Технику эту мы освоили без американских специалистов. Самим приходилось осваивать, но освоили — и эксплуатировали «Томагавки» и «Киттихауки» вполне нормально, без осложнений. Техника прибывала в деревянных ящиках.

— Какое у Вас было звание?

— Тогда я имел звание сержант. В июле — августе 1942 года Верховным главнокомандующим было принято решение о формировании дополнительных авиационных частей на фронтах, в том числе и на Карельском фронте. На Карельском фронте началось формирование истребительных полков, номера которых начинались на «800». На формирование 837-го истребительного полка в составе бригады я был направлен в город Мончегорск, на аэродром Мончегорск: это немножко южнее Мурманска. И там мы начали получать английские истребители «Харрикейн». В Мончегорске мы освоили этот истребитель. Кстати, истребитель этот очень неважный. Вооружение у него было слабое — 12 мелкокалиберных (калибром 7,6 миллиметра) пулеметов. Это для современных в то время немецких истребителей был горох, который не мог нанести никакого ущерба. Поэтому нашим техническим службам, в том числе и мне, пришлось перевооружать эти истребители на наше вооружение: две 20-миллиметровые пушки и два пулемета калибра 12,7 миллиметра; кроме того, подвешивали 4 реактивных снаряда под крылья.

Интересный был случай: английские бомбардировщики после бомбежки немецких тылов делали посадку на нашей территории. И вот один из них заблудился и был посажен на аэродроме Мончегорска. Наши истребители взлетели, зашли к нему в хвост, и только благодаря тому, что была хорошо налажена связь, был дан отбой атаке, и им удалось посадить свой самолет на наш аэродром. Когда после угощения в столовой командир полка и инженер полка решили показать английским летчикам нашу войсковую часть, их провели по стоянкам. Около одного самолета остановились. Инженер полка приказал механику самолета подключить один пирозапал к одному реактивному снаряду, и по его команде был сделан пуск этого реактивного снаряда. Эти летчики пригнули голову: «Гуд, гуд». А когда увидели пушки да еще крупнокалиберные пулеметы — «О, гуд, гуд», качают головой. Они удивились, как быстро русские сумели перевооружить их слабо вооруженные истребители мощным вооружением.

Хвост у истребителя «Харрикейн» был очень легким, а аэродромы в основном были грунтовые. Поэтому при взлете были случаи капотирования. То есть самолет переворачивался через винт, хвостом вверх. Чтобы этого не произошло, механику самолета вменялось в обязанность при выруливании сидеть на хвосте. И был такой случай в соседнем 839-м полку, когда летчик, выруливая на старт, на старте не остановился, а сразу пошел на взлет, и механик, который сидел на хвосте, взлетел вместе с летчиком. Он пробил перкалевый киль руками и обхватил переднюю кромку киля, этим самым удержался на хвосте. Летчик увидел это в зеркало, и блинчиком, блинчиком развернулся, — и посадил самолет на свой аэродром. У механика на голове был клок седых волос. Что он пережил — это понятно. В других частях были случаи, когда механики при взлете погибали.

Мы переучились на «Харрикейны», и в сентябре 1942 года нас перебросили на аэродром Мурмаши защищать мурманское небо. Мы защищали Мурманск, Туломскую гидроэлектростанцию, которая была рядом с нашим аэродромом, Кировскую железную дорогу. 837-й полк за месяц боев потерял всю материальную часть (я уже говорил, что материальная часть была слабой) и почти весь летный состав. Полк был расформирован, и нашу группу направили на аэродром под Ужение в 17-й гвардейский штурмовой авиационный полк. Командовал им Герой Советского Союза подполковник Белоусов. К нам по железной дороге в ящиках стали прибывать новые самолеты Ил-2. Была зима, страшный мороз. Самолеты пришлось собирать прямо на аэродроме. Поскольку сборка включала в том числе и всякие монтажные работы, то к рукам, к пальцам механиков прилипали гайки, болты, шурупы, шайбы; были случаи обморожения. Несмотря на это, мы собрали все прибывшие самолеты Ил-2 и перелетели на аэродром Африканда. Там летный состав прошел тренировку, прошел обучение, и полк начал боевые действия на самолетах Ил-2. Сначала эти самолеты были одноместные. Но боевая практика подсказала, что штурмовики, которые летают на низкой высоте и в основном помогают пехоте, танкам и наземным войскам, подвергаются ожесточенным атакам с хвоста. И было принято решение восстановить двухместный вариант. Он был предложен главным конструктором Ильюшиным еще до войны, но в то время он был отвергнут с точки зрения экономии средств. И вот эта экономия средств обошлась боком: очень много летчиков погибло именно потому, что не было воздушного стрелка.

— Вы сами не переделывали в полку на двухместные?

— Был случай переделки одноместного Ил-2 на двухместный, но это была неудачная конструкция: у нас самих не получилось сделать. А в это время уже подоспели двухместные: уже пришли ящики с деталями и узлами двухместных самолетов.

— Почему не получилось?

— Потому что было трудно пулемет двигать по горизонту. По вертикали пулемет хорошо двигался, но турель не получилось сделать, делали шкворень. Чтобы прицелиться в атакующий с боку истребитель, стрелок должен был вылезать из кабины верхней частью тела. Это было очень неудобно и неэффективно.

В марте 1943 года я еще не потерял надежды полетать, а кроме того подействовало письмо, которое я получил от отца с Украинского фронта. Отец, по моим представлениям — старик, на фронте был дважды ранен, а я, его молодой сын, сижу на земле?! И я подал рапорт на курсы воздушных стрелков, которые были организованы при нашей дивизии. Наша группа, 12 человек, была организована из специалистов авиационных частей. Последующие группы были сформированы из наземных частей, из пехоты, из других родов войск.

На курсах мы изучали конструкцию фашистских самолетов, теорию воздушной стрельбы, конструкцию нашего вооружения. По теории стрельбы помимо теоретического курса были полеты на Ил-2, в хвосте которого летел самолет У-2 и тащил конус. В этот конус надо было попадать при различных ракурсах, при различных направлениях полета конуса. Это была самая главная дисциплина — стрельба по конусу. Прыжок с парашютом тоже входил в подготовку.

— Из кабины Ил-2?

— Нет, из У-2. У нас были прыжки с Ил-2, — вынужденные, уже в боевых условиях, — но мне посчастливилось не прыгать. Из кабины сложно вылезти — там есть трос ограничителя открытия «фонаря», который надо миновать, чтобы выпрыгнуть. Хотя были два случая, когда «фонарь» был полностью выбит фашистским снарядом!

Так вот, мы прошли курс подготовки. Среди преподавателей был старший лейтенант Арбузов, «теоретик», но прошел вместе с нами подготовку и впоследствии летал как воздушный стрелок, хотя звание у него было старший лейтенант.

^{1.7.1944. Экипаж самолета Ил-2 17 ГШАП. Гвардии лейтенант В.Н. Парфенов и гвардии сержант Е.П. Пестеров}

— Вы начали летать с какого периода?

— Июль 1943 года. С первым командиром я не сделал ни одного боевого вылета, он погиб при облете. Его звали Михаил Фордапалов, я к нему только-только был назначен. Он погиб при облете самолета после замены двигателя: вошел в слишком крутой вираж, свалился на крыло и погиб. Это было в Шонгуе. С ним я летал на тренировочные полеты, а на боевые не летал. Потом меня включили в экипаж командира звена гвардии лейтенанта Василия Никитовича Парфенова — очень смелого, отважного летчика. Я очень благодарен ему за то учение, которое он мне провел. Когда командир полка, выстроив летный состав, знакомил с очередным заданием и спрашивал: «Кто хочет лететь?», он неизменно поднимал руку: «Мы». Это командир полка ценил и на все ответственные задания отправлял экипаж Парфенова.

— Вы помнйте свой первый боевой вылет?

— Да. Мы штурмовали штаб 6-й горно-егерской дивизии в районе Титовки. Восьмерку наших штурмовиков повел сам командир полка гвардии майор Андреев. Эта восьмерка представляла собой четыре пары. Прикрывали нас истребители 20-го гвардейского полка, в котором я когда-то служил. Мы взяли курс примерно на 285 градусов и вышли севернее Титовских мостов — там находился штаб. Мы зашли с севера, зенитки нас обстреляли, но поскольку заход был с севера, то они уже не сумели поразить нас в начале атаки. Поэтому мы сделали два захода, разбомбили два или три дома, траншеи, огневые точки — и благополучно, без потерь, вернулись на свой аэродром. Это был мой первый боевой вылет.

^{Командир звена 17 ГШАП Василий Никитович Парфенов}

— Как Вы себя ощущали?

— В первом вылете я был очень несведущим наблюдателем. Мало что заметил, хотя мы были над целью примерно минут 15. Но траншеи я видел, дома разрушенные видел, речку Титовку я тоже видел.

Позже мы с Парфеновым совершили 57 боевых вылетов: на аэродром Луастари, на Титовские мосты, которые тоже были в руках фашистов. Аэродром Луастари был очень сильно прикрыт и зенитными средствами, и истребителями противника. Там погибло много наших летчиков и особенно стрелков. Особенно много мы с ним совершили боевых вылетов на Свирско-Петрозаводском направлении, в Южной Карелии. Там мы делали по 3–4 боевых вылета в день. Парфенов не знал устали. Были у нас и потери. 1 июля 1944 года наша шестерка под командованием командира эскадрильи гвардии капитана Николая Артамоновича Белого получила задание обнаружить танковую колонну фашистов и штурмовать ее. Мы вылетели с аэродрома Витлица, вышли на дорогу Ряже-Питкеранта и повернули на запад. По дороге двигались фашистские повозки, солдаты, но командир не обращал на них внимания, он искал основную цель — танковую колонну. И вот в районе Ветла озера он обнаружил танковую колонну на опушке леса и устремился в атаку. Остальные за ним. Мы летели второй парой. Я оглянулся — на земле несколько взрывов. Мой командир тоже открыл огонь, сбросил бомбы, я второй раз оглянулся и увидел огромный столб пламени. Выходим из атаки — а ведущего нет. Гвардии капитан Белый и его воздушный стрелок гвардии старший сержант Георгий Калугин врезались в танковую колонну: это вызвало такой огромный столб пламени, что фашистские танки горели. Мой командир Парфенов взял командование оставшейся группой на себя, и мы совершили еще три захода. В нас кипела злость! Мы были огорчены гибелью своего командира: он был отважный летчик, водил нас на ответственные задания и погиб на наших глазах. Когда мы прилетели домой, то поклялись перед знаменем полка мстить фашистам за смерть нашего любимого командира.

Запомнился еще один вылет в район Титовки. Задание было — разбить Титовские мосты. Мы вылетели парой: Парфенов ведущий, гвардии младший лейтенант Горобец — ведомый. Воздушным стрелком у него был гвардии сержант Наседкин. Мы отштурмовали позиции фашистов (огневые точки западнее Титовки) и вышли на второй заход. Во время второго захода мы должны повернуть на восток, идти на свой аэродром. И вот в это время нашего ведомого младшего лейтенанта Горобца и воздушного стрелка сержанта Наседкина сбили зенитным снарядом. Они погибли западнее сопки, которая стоит недалеко от реки Титовки. Мы были, конечно, потрясены. Когда вернулись на свой аэродром, то рассказали корреспонденту газеты «Боевая вахта» — он поместил заметку о геройской гибели Горобца и Наседкина.

^{Донесение о результатах разведки. Подпись под фотографией в левом верхнем углу: На станции Пяятяоя бронепоезд, состоящий из бронепаровоза и четырех площадок. На запасном пути стоят три крытых вагона. Подпись под фотографией в правом нижнем углу: Железнодорожный состав на станции Пяятяоя. Паровоз разрушен. Ниже: 8.7.1944 в 12.35–13.35 2 Ил-2 ведущий лейтенант Парфенов выходили на штурмовку железнодорожного эшелона на станциях Паперо, Пяятяоя, где находились два состава с паровозами и один состав без паровоза в 200 метрах от станции Пяятяоя. С высоты 1000–450 метров сброшены бомбы и сделано два захода на штурмовку. В результате повреждено семь вагонов, разбито четыре вагона, поврежден паровоз}

Был у нас с Парфеновым и такой случай: мы летели на разведку и штурмовку железнодорожной станции вблизи Лаймалы. Ведя на цель, мы сфотографировали эшелоны, после чего начали атаку. Зенитки взяли нас в клещи, с земли в нашем направлении тянулись разноцветные трассирующие следы. И вот один снаряд пробил пол моей кабины, прошел у меня между ног, ударился о край бронеспинки, отвалил этот край и вышел в фюзеляж. Я оглянулся на своего командира: он спокойно ведет, поэтому я тоже успокоился. Но потом подумал: «А что же там натворил за бронеспинкой вражеский снаряд?»

— Но это же не спинка, а бронедверца?

— Спинка состоит из трех плит: передо мной передняя плитка, имеющая проем и дверцу, — и боковые под углом. И вот я отстегнул парашют, открыл дверцу бронеспинки, залез в фюзеляж — и ахнул. Тяга руля высоты — алюминиевая трубка — была почти полностью перебита. От работы мотора она вибрирует и вот-вот должна переломиться. Что делать? За голенищем сапога у стрелка обычно была полетная карта — планшетов нам не доставалось. Я выхватил из-за голенища полетную карту, оторвал узкую полосу, обмотал вокруг поврежденного места, зажал пальцами правой руки и стал держать. Летчик ничего не знает, он шурует рулем. У меня рука затекла. Что делать? Я поставил локоть на стрингер, и получилась живая качалка. Так мы летели до самого аэродрома. Когда сели и зарулили, слышу крики встречающих: «А где же стрелок?» Мой командир иногда любил пошутить. Он выскочил на крыло, заглянул в мою кабину и говорит: «Ну, мы задание выполнили, а Женька мой выпрыгнул с парашютом» — «Как же выпрыгнул? „Фонарь“ кабины закрыт!» Тут я вылезаю, — у меня руки и ноги занемели, и я еле-еле вылез из кабины. Все закричали: «Ура! Оба живы». Меня стали качать. Командующий 7-й воздушной армией, узнав об этом случае, подписал приказ о награждении меня ордером Отечественной войны II степени. В представлении было написано: «За мужество, героизм и смекалку, проявленные в тяжелых условиях, спасая поврежденный самолет, наградить орденом Отечественной войны II степени».

^{15.7.1944. 2 Ил-2 (ведущий командир звена гвардии лейтенант В.Н. Парфенов с воздушным стрелком гвардии сержантом Е.П. Пестеровым и ведомый командир звена гвардии младший лейтенант Мезенин И. с воздушным стрелком гвардии сержантом Плачендовским К.И.) бомбардировали и штурмовали два железнодорожных эшелона с паровозами на полустанке Суйстамо}

— Какого числа это было?

— Представление было 10 июля 1944 года. А 15 июля мы с Парфеновым совершили 4 боевых вылета. Но, к сожалению, в этот день погибли командир звена младший лейтенант Антонов и воздушный стрелок Денисенко, наши боевые друзья. Тут столько погибло…

Вот еще был случай. Мы штурмовали артиллерийские позиции в районе между Фалмой и Петкеранта, и в первом заходе фашистский снаряд повредил бензопровод к нижнему бензобаку. Мы вышли из атаки, и когда командир сообщил, что самолет подбит, он получил указание лететь на свой аэродром. Остальная группа продолжала штурмовать. Мы летим вдоль берега Ладожского озера. Высота примерно метров 400–500, ясное небо, ясная погода, а фюзеляж мокрый. Что такое? Я высунул руку из «фонаря», потрогал, понюхал — бензин! Вот в такой обстановке — облитый бензином самолет, выхлопные патрубки пышут пламенем, — и мой командир ведет самолет. Вся его кабина в парах бензина. Он надел очки, чтобы спасти глаза, открыл «фонарь», высунул голову налево из кабины — и только так спасся от отравления бензиновыми парами. Командир вел самолет на высоте 400–500 метров вдоль берега Ладожского озера: если бы самолет загорелся, он бы тогда посадил его на вынужденную посадку на песчаную отмель берега. Но мы долетели, и самолет на свой аэродром он посадил, правда, немножко промазал по направлению, и мы выкатились за пределы аэродрома. Он выключил мотор и потерял сознание. Я выскочил из кабины, и в это время подбегает медсестра. Мы с медсестрой вытащили летчика из кабины — он был без сознания, весь облит бензином! Мы положили командира на траву, подъехал главный врач полка, дал ему нюхать нашатырный спирт, но ничего не помогало. Тогда он приказал медсестре и мне раздеть его догола и обработать марганцовкой. Мы начали обрабатывать марганцовкой, он стал, как индеец, красный, но в сознание не приходил. В таком состоянии мы на машине отвезли его в лазарет, и там его на следующий день привели в сознание. Такое сильное было отравление парами бензина. Мы не зря обработали марганцовкой все тело, потому что все пропиталось бензином. Вообще, только его умелое пилотирование нас спасло: он не изменял режима работы двигателя, чтобы, не дай бог, выхлопные газы не подожгли самолет. И даже на этот случай он предусмотрел возможность посадить самолет на берегу.

— Насколько я понял из Вашего рассказа, основной противник — это зенитная артиллерия?

— Да. В Финляндии — в основном зенитная артиллерия. Там зенитная артиллерия была сильной, а истребители слабые. У нас 90 % погибшего летного состава стали жертвами зенитного огня.

— С финскими летчиками в воздушном бою не приходилось встречаться?

— Мне не приходилось. Просто приходилось вести заградительный огонь против истребителей, отгонять их приходилось. С бипланами «фоккерами» мы встречались, но они обычно уходили от огня.

^{15.7.1944 2 Ил-2 (ведущий командир звена гвардии лейтенант В.Н. Парфенов с воздушным стрелком Е.П. Пестеровым и ведомый командир звена гвардии младший лейтенант Мезенин И. с воздушным стрелком гвардии сержантом Плачендовским К.И.) бомбардировали и штурмовали два железнодорожных эшелона с паровозами на полустанке Суйстамо}

— Было различие между финскими зенитчиками и немецкими? Была разница между тем, кого штурмовать: финнов или немцев?

— Да, разница была. Финские зенитчики были более точными. Их огонь был более эффективным. Но немцы брали массовостью — у них была очень насыщенная зенитная оборона.

— Тяжело удержаться на брезентовом ремне?

— Удержаться легко, когда в нормальном полете и стрельба в заднюю полусферу. Но когда углы атаки уже превышают 45 градусов, тогда неудобно, потому что приходится тянуться. А сиденье — оно, конечно, позволяет изменить положение тела. Но если бы сиденье так же, как турель, двигалось и по направлению: и вдоль оси самолета и поперек, было бы, конечно, удобнее.

— Вы пристегивались?

— Нет, никогда не пристегивались. Ноги держали враспорку, чтобы было устойчивое положение, чтобы можно было прицеливаться.

— Брезентовое сиденье было натянуто до упора или все-таки со слабиной?

— Оно позволяло регулировать высоту, выбирать самое удобное положение по росту. Я не натягивал.

— Говорили, что снимали «фонарь», чтобы увеличить сектор обстрела. У Вас в полку «фонарь» не снимали?

— Были у нас такие случаи, без «фонаря» летали. Но я летал с «фонарем».

— Пулемет БТ надежный?

— У меня не было ни одного отказа.

— Даже можно было длинными очередями стрелять?

— Да. Могу рассказать такой эпизод: я уже говорил, что, когда я находился на аэродроме Мончегорск, на наш аэродром сел английский экипаж. Пока члены экипажа сидели в столовой полка, с командиром полка беседовали, мы, механики, залезли в этот английский бомбардировщик. И, как все механики, давай смотреть, как у них готовится самолет. Во-первых, что нас удивило, — в кабине пилотов много окурков. У нас курить разрешалось не ближе 25 метров от самолета, и на самолетной стоянке курить было запрещено. За это очень строго наказывали! Но я, поскольку интересовался вооружением, заглянул в ствол пулемета заднего стрелка. Я не увидел неба через этот ствол, настолько ствол был забит пороховым нагаром. У нас после каждого вылета, какой бы он тяжелый ни был, вооруженцы, механики, техники обязательно чистят оружие. У нас ствол был всегда чистый, смазанный. Поэтому у нас такая была безотказная техника. А вот англичане, видимо, этого не делали.

— Вы БТ сами обслуживали?

— Нет, вооруженцы.

— И ленты заправляли они?

— Да. Но мы, конечно, помогали. Когда четыре вылета в день, тогда и летчик помогает, и стрелок помогает.

— Вы не помните, в какой пропорции заправляли ленты, бронебойный — зажигательный?

— В различной пропорции, смотря какая цель. Когда бомбили танковые колонны, тут бронебойных 80 % и зажигательных 20 %. Но обычно было 50 на 50: один зажигательный, один бронебойный.

— Летчики давали возможность вести огонь стрелкам по наземным целям?

— Обязательно. Когда мы штурмовали одну из финских железнодорожных станций, мы сделали три захода, и мой командир командует: «Женя, делаю для тебя заход!» Еще мы штурмовали рано утром казарму фашистских солдат и видели, как в нижнем белье эти солдаты выскакивали, разбегались в стороны. И вот в это время мой командир сказал: «Следующий заход, Женя, делаю для тебя». На выходе из пикирования мне пришлось выпустить несколько длинных очередей по фашистам, которые бежали кто куда. Но стрелял я только по команде командира.

— Оставляли боекомплект на возвращение?

— Обязательно. Исключением был тот случай, когда погиб командир эскадрильи и мы в ярости штурмовали танковую колонну. Тогда мы израсходовали весь боекомплект, потому что было очень жалко командира, обидно, что мы его потеряли.

— Вам выдавали бортовой паек?

— Да. Шоколад, консервы, сухари и спирт.

— Съедали или с собой возили?

— С собой возили. Это была специальная коробка, крепилась к борту. Содержимое этого контейнера всегда было неприкосновенным — за этим следили штабные работники. А еще у стрелка был автомат, тоже прикреплен к борту. Если вынужденная посадка, бери автомат и выбирайся к своим. Вот Елкин со своим стрелком Назаровым выбирались с территории противника.

— Вы питались с летчиками в одной столовой?

— Да. В летной столовой.

— В основном жили в землянках?

— Да. Только в Мурмашах были бараки.

— Жили в одной землянке или жили поэскадрильно?

— Поэскадрильно, но стрелки жили в отдельной землянке. В нашей землянке на аэродроме Шонгуй жили погибшие потом Калугин, Наседкин, Денисенко, Тихомиров, по-моему, и еще я. Поскольку я был в свое время электромехаником, я, конечно, сумел смонтировать различные светильники. У каждого над кроватью был светильник. Как-то познакомился кто-то из летчиков с зенитчицей из соседнего полка. А зенитчица оказалась ни много ни мало — цыганкой. И вот она приходила к нам. У них дисциплина была очень строгой, но она приходила, — видимо, умела как-то обойти своих командиров. И на танцы приходила, а однажды пришла с гитарой. И вот она пела цыганские песни, сидя в нашей землянке. А мы, все воздушные стрелки, облепили ее, все ее обнимаем, целуем, а она безотказно нам поет и пляшет. Это я к тому, что у нас довольно уютная была землянка.

— Вечером, когда полеты кончились, что делали?

— Когда затишье, на танцы ходили, кино смотрели и просто ходили друг к другу в гости. Все это было в пределах допустимых сроков. Предположим, отбой в 10 часов, ты должен к этому времени быть на месте. Подъем в 6 часов, ты должен быть в казарме.

— Женщины в полку были?

— Да, были — оружейницы. Романы были. Елкин женился на одной оружейнице. Ему, как офицеру, командир полка разрешил зарегистрировать брак.

— Кормили Вас хорошо?

— Нормально. Не голодали.

— При постановке задачи Вы вместе с летчиком находитесь? Вы всегда знали, какую задачу Вы выполняете?

— Мы не всегда знали, но мы присутствовали при постановке задачи. Населенные пункты стрелок не всегда знал, но для этого он с собой носил карту. Задачу экипажу ставят или в землянке на командном пункте, или прямо уже на стоянке. А когда идешь к самолету, если что не ясно — спросишь у командира. Я всегда спрашивал. Он, конечно, был немногословен, но когда я спрашивал, он отвечал. А за штурвалом он был отчаянным!

— Не хотелось его оставить?

— Нет. Наоборот, мне, конечно, было приятно осознавать, что он такой смелый, отважный, умелый, хорошо пилотирует. Я считаю, что благодаря командиру я остался в живых.

— Стрелки обсуждали: с кем лучше летать, «а мой», «твой», и так далее?

— Конечно, обмен мнениями был. Но чтобы такого явного нежелания с кем-то летать, я не замечал. Чтобы стрелок отказывался с кем-то летать — при мне такого не было, таких случаев я не помню.

— После вылетов всегда давали 100 грамм?

— Да, после каждого боевого вылета. Если 2 вылета — то 200 грамм. Если погиб экипаж, ставим на скатерть прямо на траве два стакана погибшим, и свои берем, и пьем на помин души. Поминали сразу. Личными вещами погибших занималась вещевая служба, они отправляли родным.

— Бывало такое, что сбили, а люди возвращались?

— Да. Тот же Елкин со стрелком. Были сбиты и вернулись.

— Как складывались отношения с комиссаром?

— У нас был летающий комиссар, он жил нашей жизнью. Конечно, проводил и всякие собрания: прием в партию, и так далее.

— Какие были взаимоотношения с техниками?

— Мы им помогали, дружили. Жили мы часто в одной казарме с техниками, если считать в Мурмашах. В Шонгуе землянки у нас были разные. Я тоже прошел службу техника, я знаю, что это служба тяжелая, трудная. День и ночь надо готовить самолеты, надо ремонтировать, надо их обслуживать.

— Бывали случаи в полку, когда стрелок выпадал из кабины?

— Был один случай, когда стрелок случайно нажал на спусковой крючок ракетницы, решил, что в самолет попал снаряд, открыл «фонарь» и выпрыгнул. Это было уже над нашей территорией. Он потом вернулся.

— СПУ всегда хорошо работало?

— Я не помню, чтобы были отказы.

— Обычный боевой день как начинался и как заканчивался?

— Подъем всегда в одно время, в 6 часов. В летние дни может быть и в 4–5. Утром брились. Не было такой приметы, что перед вылетом бриться нельзя. Небритым нельзя в строй! Перед вылетом завтракали, иногда завтракали после вылета. Аппетит был хороший.

Накануне форсирования реки Свирь наш полк в составе двух шестерок (12 самолетов) получил задание разбомбить переправу в районе пункта Пидмах. Вылетели. Командовал группой сам командир полка. Мы летели в первой шестерке. Эта шестерка полностью выполнила задание: мы разбомбили переправу. По реке плыли бревна, сваи, вторая шестерка ушла на запасную цель — штаб финской дивизии. В первый день наступления было столько в небе самолетов! Это невероятно! Я никогда столько не видел. Одних штурмовиков было больше 150! А бомбардировщиков! А истребителей! Три дивизии штурмовиков — и все они беспрерывно друг за другом штурмуют! Был сплошной дым на высоте 200–300 метров! Мы влезали в этот дым, находили наземные цели, штурмовали…

Расскажу еще один карельский эпизод, который тоже характеризует моего командира Парфенова как отважного, смелого летчика. Мы получили задание вылететь на штурмовку артиллерийских позиций западнее озера Туолвоярви. Вырулили и, как ведущие, взлетели первыми, — и ждем взлета ведомого. Елкин вырулил, стоял, стоял на старте, пылил, пылил, — и вырулил на стоянку. Оказывается, в это время была команда вернуться на свою базу. Но мой командир поворачивает на запад, и мы летим к аэродрому истребителей. Истребители должны сопровождать нас до цели. Мы летим над аэродромом истребителей, видим на старте два самолета. Они пылят, ждут команды на взлет, но тоже прекращают пылить и отворачивают на стоянку. Так мой командир и в этом случае опять поворачивает на запад, и мы летим одни. Подлетаем к Туолвоярви: по дороге навстречу друг другу двигаются автобус и две повозки. Мой командир заходит на пикирование, штурмует автобус, штурмует повозки. Повозки опрокинулись, автобус валяется на обочине, солдаты разбежались в лес. Отштурмовали, полетели дальше. Основная цель — это артиллерийские позиции. Мы вышли на основную цель на низкой высоте, метров 50. Зенитчики не успели нас обстрелять, мы сбросили бомбы и начали штурмовку снарядами и пушками. Второй, третий заход. Три захода мы сделали по этим позициям. Бомбы разорвались в траншеях обслуги, зенитки замолчали, и мы пошли на восток, к себе домой. Когда мы сели на своем аэродроме, мой командир выскочил из кабины, подходит к командиру полка и докладывает: «Товарищ гвардии майор, задание выполнено». Гвардии майор Андреев в ярости с кулаками на Парфенова: «Какое право ты имел лететь? Получил команду возвратиться на свой аэродром?» — «Нет, не получил». Командир полка приказывает начальнику связи майору Маковею: «Маковей, проверьте радиоаппаратуру». Маковей залезает в кабину, проверяет аппаратуру, аппаратура оказывается работоспособной. Командир полка в ярости: «Парфенов, отстраняю тебя на 5 полетов!» Для моего командира отстранение от полетов было более ужасным, чем гауптвахта. Он приуныл и два дня ходил с поникшей головой. Через два дня командир полка смилостивился, отменил свое наказание и разрешил лететь, и мы продолжали летать на штурмовку. Это говорит о том, как он любил летать, как он рвался в бой, и даже невзирая на команду, полетел один, без сопровождения на штурмовку.

Я с ним совершил 57 боевых вылетов. И к этому времени на юге Карелии наши наземные войска вышли на границу с Финляндией и военные действия были приостановлены. Полк понес большие потери. Для следующей операции, для освобождения Советского Заполярья на аэродром Сапуха, на котором мы стояли последнее время, прибыли летчики из связной и из легкой авиации — У-2, Р-5. На аэродроме Сапуха были сформированы и пополнены летным составом эскадрильи. Прибыла еще группа воздушных стрелков, подготовленных на курсах дивизии, были укомплектованы экипажи. Мы перелетели на аэродром Африканда и там прошли подготовку в новом составе. К сожалению, пришел новый командир полка, и с этим командиром полка мой командир Парфенов не поладил и был переведен в 609-й штурмовой авиационный полк. Я просился у командира полка уйти вместе с ним, но из-за нехватки воздушных стрелков меня командир полка не отпустил. Я с сожалением, конечно, расстался со своим командиром. И всю жизнь я ему благодарен за то, как мы с ним хорошо дружили и любили друг друга! Дальше он воевал на Белорусском фронте. Остался жив.

Когда он ушел, меня включили в состав экипажа гвардии лейтенанта Веселкова. После подготовки в Африканде полк перелетел на аэродром Мурмаши, там мы прошли ознакомление с театром военных действий, совершили несколько учебных полетов к линии фронта: изучали место боевых действий. В конце сентября полк перелетел ближе к фронту на аэродром Урагуба. Это аэродром на побережье Губы Ура, на побережье Баренцева моря. Там скопилось несколько штурмовых полков, и жилья не хватало. Техсостав жил в палатках, а летный состав в землянках. Конец сентября и октябрь были холодными — пронизывающие ветры. Технари, конечно, мерзли в этих палатках. Но пришлось все это выдержать. 7 октября мы вылетели с Веселковым в составе шестерки (командир шестерки гвардии капитан Андреевский) на штурмовку опорных пунктов противника восточнее сопки Кариквайвиш. Там были опорные пункты фашистских егерей, они не давали возможности нашим наземным войскам подняться в атаку. Мы совершили два боевых вылета на штурмовку этих огневых позиций, они замолчали, и наши наземные войска пошли в атаку. Командующий 31-м стрелковым корпусом объявил нам благодарность.

— У каждого летчика есть своя манера пилотирования. Как Вам был переход от летчика Парфенова к летчику Веселкову?

— Веселков был опытный летчик. Он совершил около 500 вылетов на У-2. У-2, конечно, пилотировать легче — но зато ночные условия. Там тоже свои сложности. Самолет Ил-2 более строгий, чем У-2. Откровенно говоря, Парфенова я, конечно, изучил очень хорошо. С Веселковым же я совершил только 4 боевых вылета, и пилотировал он нормально. Забегая вперед, скажу, что потом, когда нас подбили, он сумел выдержать курс полета, несмотря на то что наш самолет был подбит и руль направления был заклинен в правом положении. Он сумел выдержать курс и привести самолет на аэродром Мурмаши, то есть не на тот аэродром, на котором мы базировались. В Мурмашах был армейский госпиталь, а он знал о том, что я был ранен. Он был нормальный летчик!

9 октября опять же под командованием гвардии капитана Андреевского мы три раза вылетали на штурмовку опорного пункта фашистских егерей и пехоты, восточнее аэродрома Луастари. В это время наши наземные войска двигались в направлении на Луастари, и эти фашистские опорные пункты препятствовали продвижению наших наземных войск. Три раза мы вылетали в этот день, 9 октября, — три раза шестерки штурмовали опорные пункты, позиции фашистских егерей. Два вылета прошли нормально, а вот третий вылет мне запомнился на всю жизнь…

Мы вышли на цель на высоте примерно 800 метров, начали пикирование. Наша пара Веселков — Чудаков была второй парой, первой были Андреевский и его ведомый, а третьей парой — лейтенант Петров и его ведомый. Когда мы вошли в пикирование, оказалось, что третья пара (ведущий — лейтенант Петров) оказалась над нами. Мой Веселков, увлеченный атакой, бомбежкой и огнем из пушек и PC, этого не видел, — он же вперед смотрит. Петров не видит, потому что под ним фюзеляж своего самолета, он тоже видит только вперед. А я-то все вижу — над нами висит самолет Петрова, а у него PC 132-мм, такие чушки! Я кричу Веселкову: «Над нами Петров! Над нами Петров!» Веселков не слышит, он увлечен атакой, бомбежкой и стрельбой. И только тогда Петров выпустил свои 132-миллиметровые PC, которые пролетели над самой нашей головой… Даже сквозь шум мотора было слышно шипение, и только в этот момент мой Веселков бросил машину вправо-вниз. Вместе с нами наш ведомый Чудаков тоже пошел вправо-вниз. И в этот момент поступила команда Андреевского: «Разворот влево, домой». А впереди нас сопка. Разворачиваться влево мы не можем — мы не впишемся в этот разворот. Пришлось обходить сопку справа. Зенитки как взяли нас в клещи! Беспрерывные трассы летят в нашем направлении. У ведомого ранили воздушного стрелка, а мы обошлись без потерь. Летим по ущелью, и я вижу, как вверху-слева от меня истребители 20-го гвардейского полка дерутся с фашистскими истребителями. И вот к ним на подмогу идут еще два «Фокке-Вульфа». Я прицелился и выпалил по этим двум «Фокке-Вульфам». Дистанция была большая: метров, наверное, 800. Конечно, мой огонь не причинил никакого вреда фашистам, но внимание их привлек. Один из них отвернул от этой группы и начал заход к нам в хвост. Я доложил командиру, командир начал маневр, начал работать рулем поворота. Я положил затыльник пулемета на плечо, стал прицеливаться: жду, когда подойдет ближе. Вот фашист открыл огонь. Я тоже открыл огонь, вижу вспышки на капоте — это следы моего попадания. «Фокке-Вульф», как известно, имеет бронированный лоб. У него мотор воздушного охлаждения имеет бронированные лопатки впереди мотора. Мои пули, видимо, отлетели и мотор не повредили. А вот он сумел всадить нам два снаряда. Взрыв… Мое сиденье бросает на пол, меня тоже на пол, «фонарь» весь слетает…

Лежа на спине, я открыл глаза и вижу — над нами желтые крылья и черные кресты. Это фашист выходит из атаки. Сейчас он мне уже не опасен, он над нами, а у него внизу нет никаких стрелковых установок. Но у меня по спине пробежали мурашки. Видимо, это было напряжение боя, потому что я удивительно спокойно в нем стрелял. Я лежу, и вот я начал подниматься, поднялся на колени. Вижу: фашист делает второй заход и опять к нам. Руль поворота у нас заклинен в правом положении, и мы летим с левым креном, чтобы выдержать курс. В это время фашист начинает второй заход. Я думаю: «Ну, теперь-то он нас добьет!» Кладу затыльник пулемета на плечо — и фашист это увидел. Он думал, что он меня убил, а увидел, что я еще живой, да еще прицеливаюсь. Он отворачивает от нас и заходит в хвост к нашему ведомому Чудакову. А там стрелок, как я говорил, был ранен еще над целью: его пулемет торчит кверху стволом. Вот теперь-то он мне подставил свой бок! Я открыл огонь и три длинные очереди влепил ему в бок! Бок у него более уязвимый: если лоб у него бронированный, то бок нет. Фашист бросает машину на левое крыло и уходит под нас, скрывается за сопкой…

Только теперь я почувствовал, что по спине течет липкая теплая кровь. Дышать уже трудно. Я старался прижаться спиной к бронеспинке: думал, что зажму рану и этим самым облегчу свое дыхание, — но ничего не помогает. Я отстегиваю грудной карабин от парашюта, расстегиваю куртку, но все равно задыхаюсь. А мы все летим с левым креном. Я нажал красную кнопку световой сигнализации: «Я ранен». И по СПУ сказал, что ранен. Командир говорит: «Как самочувствие?» Я отвечаю: «Ранен» — «Потерпи, скоро прилетим». Через 10–15 минут командует: «Будет садиться на живот! Держись!» Как же держаться? Сиденье сорвано, правая рука не действует, ранение у меня в правую половину груди. Но я догадался: кронштейн патронного ящика обхватил левой здоровой рукой, взялся за запястье правой руки и этим самым смягчил удар головой. Заскрипел песок. Мы сели на живот, остановились, и я свалился на пол. Подъехали две машины, бензозаправщик, маслозаправщик, нас с Веселковым вытащили из кабины, посадили в кабину маслозаправщика и повезли в лазарет.

— Веселков тоже был ранен?

— Он ударился лбом о прицел: на лбу была рана, текла кровь. Нас привезли в армейский госпиталь 7-й воздушной армии, который находился в Мурмашах. Мой командир дотянул машину не до Урагубы, где мы базировались, а до Мурмашей, где находился армейский госпиталь — потому что он из моих слов понял, что я тяжело ранен… Осколок у меня сидит до сих пор с правой стороны груди. Меня привезли, сразу подключили кислородную подушку, потому что я задыхался. На следующий день мне откачали кровь из легкого и тем самым спасли от гибели.

18 октября флагманский врач авиационного госпиталя приходит ко мне в палату и приносит поздравительную телеграмму. «Поздравляем воздушного стрелка гвардии старшего сержанта Пестерова с награждением орденом Красной Звезды». А числа 20 октября меня в составе группы других раненых отправили уже в стационарный авиационный госпиталь № 10/20 в город Петрозаводск. Там меня вылечили и опять направили в свою часть.

— Перед вылетами какое было состояние?

— Перед тем вылетом, когда погиб Наседкин, когда мы летали на Титовку, наш вылет несколько раз откладывался. Мой командир был спокоен, и я с ним тоже был спокоен. А вот Горобец ходил из угла в угол командного пункта. Чувствовалось, что он волновался. И вот погиб…

— Мандража перед вылетами не было?

— У меня лично не было.

— Приметы, предчувствия были?

— О себе скажу так. В день, когда нас подбили, в этот день мне запомнились на всю жизнь такие детали. Во-первых, когда мы надевали парашюты, мне помогал наш почтальон. Почтальон никогда не ходил на стоянки, а тут подошел вдруг к нашему самолету. У меня это почему-то отложилось в голове. Когда уже сели в кабину, подошел Володя Козлов, он москвич, сержант, тоже механик по электрооборудованию. Мы с ним учились в одной школе и попали в один полк. Володя обслуживал самолеты другой эскадрильи, но вдруг подошел к нашему самолету, помахал мне рукой, я ему кивком головы ответил. А когда мы начали выруливать, я спохватился: документы-то с собой, здесь. У нас был такой приказ: документы оставлять наземному экипажу.

— Летали без документов, без орденов?

— Да. Но уже было поздно, поскольку мы стали уже выруливать. Ну что же, остались так остались! Это то, что мне запомнилось. И вот мы взлетели, летим, унылый ландшафт, унылая обстановка: тундра, сопки, озера. Раньше они мне казались неприятными и унылыми, а тут почему-то такими дорогими стали, такими красивыми показались, такими родными. Это чувство Родины! Вот эти нюансы у меня остались в голове на всю жизнь. И насчет страха я скажу. Страшно, конечно! Но когда нас атаковал «Фокке-Вульф», я удивительно спокойно стрелял, как будто я в тире: я даже видел застывшее лицо летчика сквозь «фонарь». А когда я уже упал раненый, когда уже опасность миновала, — тут мурашки побежали по спине! Вот такое состояние. В общем-то я по характеру спокойный. Помню, в мои детские годы, родители уйдут в гости или театр, приходят, звонят — звонок над моей головой, — а я проснуться не могу. Мой брат, который в другой комнате, он вскакивает и бежит открывать родителям.

— Было такое, что стрелки в полете прятались, ложились в кабине. Вы встречались с такими случаями?

— Я не знаю случаев, когда кто-то отказался лететь. А в бою… Трудно представить, кто такое мог видеть. Если только фашистский истребитель, а как с ним поговорить, с фашистским летчиком? Только он может обнаружить, что стрелок спрятался.

— Всегда был комплект в экипаже? Допустим, летит шестерка: всегда было шесть стрелков или могло быть меньше?

— Один раз мой командир Парфенов летал без меня. Не знаю, конечно, как это получилось, но он сказал перед вылетом: «Я сказал командиру полка, что ты заболел. Я хочу полететь один. И покажу, как я тебя люблю». Прилетел, — и моя кабина пробита в трех местах. Как он знал? Это что-то невероятное, это уже мистика какая-то! Это было один раз, но тогда он полетел один с разрешения командира полка.

— Было такое, что на месте стрелков катали адъютантов эскадрильи: делали боевые вылеты, чтобы была награда?

— Один случай у нас был. Арбузов, старший лейтенант, про которого я говорил, что он нас учил воздушной стрельбе и навыкам воздушного стрелка. Он был адъютантом 3-й эскадрильи и в конце войны летал стрелком.

— А так, чтобы техники летали?

— Через 60 лет после войны мы с моим командиром Веселковым встретились благодаря ведущему телевидения НТВ Телеченко. И когда мы встретились, он рассказал, что после того, как я попал в госпиталь, он летал с капитаном, присланным из наземных войск, штрафником. Такой случай был. Но механиков не было. Механик летел, только когда перебазировались: там можно было вдвоем лететь.

— Награждали за сколько вылетов? Была какая-то норма? Я знаю, что у летчиков-штурмовиков за 11 боевых вылетов давали орден Красной Звезды, за 100 боевых вылетов летчик получал Героя. Со стрелками такое было? Была какая-то разнарядка?

— Почти все воздушные стрелки получили какие-то награды. Но вылетов стрелки делали очень мало. Жизнь воздушного стрелка была кратковременной: 10–12 вылетов. Мне посчастливилось сделать 61 боевой вылет. Это самое большое количество боевых вылетов в полку у воздушного стрелка. Летчики имели больше вылетов: но у них вылеты учитывались не только на штурмовиках, но и приплюсовывались вылеты на предыдущих самолетах. Когда после госпиталя я попал уже к Герою Советского Союза Кобзеву, он совершил 220 боевых вылетов и получил звание Героя.

— Деньги платили?

— Да, но я не помню сколько. 36 рублей на каком-то этапе давали. Старший сержант получал, по-моему, 36 рублей.

— На Вашем самолете что-нибудь было написано?

— Мы не писали ничего. Это истребители писали, указывали количество сбитых самолетов.

— Потери, это в основном ранения у стрелков?

— Обычно убивали стрелка, ранения были редко.

— Как Вы считаете, какое соотношение потерь: летчик и стрелок? Кого чаще?

— Конечно, чаще стрелка. Если из 12 человек нашей группы только 2 остались живы!

— Какие вылеты самые опасные?

— Чем опаснее, тем интереснее. Это же здорово смотреть, как щепки летят от дотов и дзотов, как танки горят, как егеря разбегаются, бегут из окопов!

— Не было желания избежать вылетов на Луастари, который забрал много жизней?

— Там очень много погибло. Но желания туда не летать не было: даже наоборот. У нас на командном пункте в Мурмашах перед вылетом летчики, включая Орлова, написали такой призыв на стене, плакат: «Мы летим отомстить за гибель Камышанова. Смерть фашистским оккупантам! Мы не пожалеем своей жизни! Мы погибнем, но отомстим!». И надо же такому совпадению случиться — они погибли. Вот такой был плакат, который, кстати, зафиксирован в архивных материалах Подольска. Вот такой был призыв от имени летчиков, которые летели на опасное задание на Луастари.

— Взаимоотношение в Вашем экипаже — это настоящая мужская дружба. А в других экипажах как было? Бывало такое, что стрелок и летчик никак не могут ужиться?

— Бывало, что меняли состав экипажа. Или стрелок погиб, или летчик заболел или погиб. А вот мне посчастливилось летать с тремя командирами.

— Какие у Вас были отношения, понятно, в бою Вы по имени обращались друг к другу, а на людях?

— Да, в бою по имени. А на людях — «товарищ старший лейтенант». Соблюдали субординацию.

После того как я вернулся из госпиталя, соседние полки перелетели на 2-й Белорусский фронт, а наш полк остался охранять Заполярье. 8 мая 1945 года я заступил дежурным по аэродрому. Сидим — вдруг ночью звонок: «Слушайте важное сообщение». Я держу трубку, проходит 5, 10, 15 минут. Я задремал, и вдруг опять к трубке: «Слушайте важное сообщение». И сообщают: «Германия капитулировала!» Прибежал дежурный по аэродрому, принес ящик с ракетами. Я схватил ракетницу, мы вытащили ящик из командного пункта и давай палить! К нам присоединились дежурные по стоянкам.

Стреляли из своих винтовок, автоматов. Потом уже гарнизон проснулся. Кругом выстрелы, кругом пальба, ракеты. Потом заговорил Мурманск. Начали бухать тяжелые орудия. Весь гарнизон ожил. Так мы встретили День Победы…

— После войны война снилась?

— Война не снилась, а летал я почти всю жизнь во сне.

— На самолете?

— Да, потому что я после после окончания института работал в ВКБ Мясищева и летал в качестве ведущего инженера по летным испытаниям. И мне очень часто снятся или Ил-2, или самолеты 3М, М4.

— Какое было у Вас лично отношение к врагам?

— Конечно, мы ненавидели наших врагов.

— Кого больше, финнов или немцев?

— Одинаково. Неважно, финн или немец, — это был противник, которого надо было убивать.

— Личные мотивы были в этом или это скорее общие?

— Что нас воодушевляло? То, что они напали на нашу землю, они завоевывали нашу землю. И это чувство — отомстить — было у большинства. Я не видел, чтобы кто-то проявлял какую-то мягкотелость или трусость. Правда, есть музей в Кандалакше, и я видел, что там написано: полк такой-то, командир такой-то за трусость снят с должности. Но это единственный случай, который я помню, — и то я лично его не знаю.

— У Вас в полку случаев трусости не было?

— Нет.

— Какой был самый страшный эпизод? Что было самым страшным?

— Страшно было, когда самолет был облит бензином. Когда я высунул руку, понюхал — бензин! В любой момент от выхлопных патрубков может загореться весь самолет. Он как факел! Это самым страшным было для меня. А так почему-то страха не было.