"Я дрался на Ил-2. Книга Вторая" - читать интересную книгу автора (Драбкин Артем Владимирович)

Титович Владимир Васильевич (интервью Олега Корытова и Константина Чиркина)[1]

Родился я 5 марта 1921 года на Украине, в пригороде Донецка, в селе Авдотино. Моя семья была — папа, мама и трое детей: брат, сестра и я. Мама моя была домохозяйкой. Отец с тринадцати лет работал на Краматорском заводе. Я удивлялся: «Как же ты уже с тринадцати лет на заводе работал?» — «Жрать захочешь, будешь работать». Начал с того, что вдвоем с товарищем такого же возраста выносил на носилках стружку из цеха…

В детстве здоровье у меня было слабое, часто болел, и в школу пошел с запозданием, к этому времени мы переехали в Краматорск. Проучился до восьмого класса, и, когда мне исполнилось шестнадцать лет, отец меня уговорил идти работать. Четыре месяца я проучился в ФЗУ и пошел на завод, токарем на станок ДИП-200. Прикрепили меня к пожилому токарю. У него я всему научился. Какой у меня был разряд, я не помню, но я был хорошим токарем. Потом, уже через много лет, именно за это мне вручили памятный подарок и знак «Пятьдесят лет Новокраматорскому машиностроительному заводу». В 1938 или 1939 году мне предложили пойти в аэроклуб. Тогда многие шли учиться летать. Работал и учился в аэроклубе, который находился недалеко от завода. Когда мы летать начали, то на аэродром нас автобусом отвозили. Хорошо, когда работа была в первую смену, во вторую — похуже. А когда в третью — когда работа до утра, было тяжеловато: приезжал в аэроклуб прямо с завода, полусонный. Проучился в аэроклубе я два года — освоил самолет У-2. Знаменитый кукурузник. Сесть можно на любой дороге, на любой полянке, в огороде… Помню свой первый самостоятельный полет. В аэроклубе я вылетел самостоятельно на У-2 на сорок втором вылете. И когда взлетел, не знаю уж, где мое сердце в тот момент было. Я ведь еще пацаном хотел быть летчиком. И вот стал им, и, между прочим, абсолютно бесплатно! Лечу, и весь Краматорск как на ладошке. «Ох, — думаю, — какая красота!» И цех в своем заводе даже рассмотрел. Окончил аэроклуб с отличием. А в 1940 году поступил в Ворошиловградское летное училище.

— В аэроклубе форму выдавали?

— Формы не было. У кого что было, в том и приходили.

В училище обучение начали с прохождения «курса молодого бойца». Этот курс обернулся для нас строительством. Строили мы большой тир для пристрелки самолетных пулеметов и пушек. С утра до ночи носилки таскали.

Прошли курс, и началась летная подготовка. Поскольку У-2 мы уже освоили, начали летать на Р-5. Потом пересели на бомбардировщик СБ. Когда война началась, мы перебазировались в Уральск. Это был, наверное, 1942 год, когда немцы стали подступать к Ворошиловграду. Из-за срочной эвакуации меня тогда не отпустили на похороны отца. Инструктора перегнали матчасть, а курсанты пешком шли почти до Саратова. С полной выкладкой: винтовка, шинель, противогаз, котелки… В первый день 42 километра покорили. Дошли до реки Калач. Тут многие в реку противогазы повыкидывали — сил тащить их уже не было. Потом нас посадили на поезд и повезли в Уральск. Там я закончил учебу на СБ. Уже можно было нас посылать на фронт, но возникла потребность в летчиках-штурмовиках, и у нас появились «горбатые». (Ворошиловградская военная авиационная школа пилотов им. Пролетариата Донбасса готовила летчиков на самолетах СБ до середины 1942 г. За 1941 г. — 959 чел., в 1942 г. — 129 чел.; с 1942 г. на самолетах Ил-2, в т. ч. в 1942 г. — 141 чел.; 1943 г. — 550; 1944 г. — 848; 1945 г. — 179; в 1944 г. выпустили 50 чел. на Р-5. — P.O.)

— Вы летали на Р-5, на СБ, потом на Ил-2. Какой из этих самолетов был проще в пилотировании?

— СБ был очень хороший. Его называли «щучка двухмоторная». Летит, а моторы шипят: «ш-ш-ш…». Отличная машина, очень удобная, красивая, стального цвета. Они уже повоевали, начиная с Испании… Но, оказалось, очень легко загораются. Попадет по нему снаряд или пуля, он почему-то загорался… Были большие потери. (На самолетах СБ не было протектора и системы заполнения бензобаков нейтральным газом. — P.O.)

— Как проходило обучение на Ил-2?

— Летать начали, наверное, в конце 1942 года. Инструктор сидел сзади, а я должен был с самого начала привыкать управлять этим самолетом с первой кабины. У инструктора — только ручка, а у меня в первой кабине и газ, и все приборы… Нам было жалко расставаться с СБ, после него «Ил» казался тяжелым. Отнеслись к нему с недоверием. Мы не представляли, что это за штука, как она будет воевать. Надо было заново учиться сажать. Другие самолеты, когда убираешь газы, спокойно планируют, а тут надо на моторе подтягивать к полосе… «Ил» в управлении сложнее. Но когда полетали немножко, как бы успокоились: «Пойдет…»

Сначала нас учили технике пилотирования: взлет, посадка, полет по кругу, пилотаж в зоне. Потом, когда почувствовали, что может «Ил», стали выполнять глубокие виражи, иммельманы, это крутые развороты. А вот петлю Нестерова на «Иле» не сделаешь. В общем, учили так, чтобы я смог почувствовать эту машину на всех режимах. А потом уже учились боевому применению.

У нас был полигон — специально выделенная площадка, а на ней круг и крест. Туда мы летали стрелять и бомбить цементными бомбами по этому кресту. Пристреливали оружие в тире: горизонтально хвост поднимали и пристреливали каждый пулемет и пушку.

— Вы целились при бомбометании на Ил-2 или по наитию сбрасывали?

— На кабине какие-то две полоски были — примитивный прицел на капоте. В зависимости, на какой ты высоте, по ним ориентируешься. Чтобы хорошо бомбить, нужно было набраться опыта. (На бронекозырьке были нанесены эллипсы и на капоте устанавливалась мушка, плюс на капоте разметка в виде полос для бомбометания. — P.O.) Потом когда научились, навоевались, натренировались… Помню такой случай в Эстонии, около Пярну. Правда, мы тогда уже на новых самолетах, на Ил-10 летали. Командир говорит: «Кто по этому стогу сена попадет?» И мы по этому стогу как врежем маленькими бомбочками… Эстонец, хозяин этого сена, потом нас здорово ругал.

Окончил училище в 1943 году, по-моему, в мае. Нас, группу окончивших училище младших лейтенантов, человек десять, привезли в Куйбышев на завод, который делал «горбатые». Там я получил самолет. Они были все одинаковые, двухместные, новенькие, крашеные. Я осмотрел самолет, принял, расписался, сделал несколько полетов. Все нормально. Обнаруженные при полетах дефекты технари устранили, и я вновь его облетал. Когда мы все полученные самолеты облетали, нам дали сопровождающего — «Пешку», мы взлетели с аэродрома Зубчаниновка, построились, и за «Пешкой»… Лидер привел нашу группу в Хвойное, это под Москвой. Там стоял учебно-тренировочный полк. Во 2-й учебно-тренировочной эскадрилье нас около двух месяцев учили строем летать, бомбить и стрелять. Месяц мы там потренировались, потом оттуда шесть человек полетели на Ленинградский фронт, в Будогощь. Нас снова «Пешка» привела. Около Будогощи в Гремячем мы сели. Почему туда, я не знаю, немного там посидели и перелетели к Волхову. Чуть в стороне от Волхова, в километрах, наверное, сорока есть населенный пункт Ежева. Вот там и стоял наш 872-й полк. Воевал и нес потери. Туда мы сели.

— Как Вас приняли в полку?

— Вы, наверное, видели кинофильм «В бой идут одни старики»? Точно так и нас в полку принимали. Этот фильм — самый правильный, самый честный, без всякой фальши и подделки. Все там точно… И мы были такие «кузнечики»… Точь-в-точь такие и мы были. Нас, как в фильме, построили и говорят: «Вы — в 1-ю эскадрилью, командир старший лейтенант Белов».

Помню первые наставления командира, прямо как в фильме: «Где бы ты ни был, в строю или один, твоя башка должна крутиться на триста шестьдесят градусов. Иначе прозеваешь, и убьют сразу».

— В самолете Ил-2 зеркало заднего обзора было?

— Не было. И в Ил-10 не было, но бронезаголовник не мешал оглядываться назад. Комэск Николай Белов — хороший парень, честный. Никогда его не забуду…

Когда мы прилетели в полк, мы ничего не знали и не умели, и поэтому новые перегнанные самолеты у нас забрали. Начинали мы на одноместных, которые в полку еще имелись. Около месяца мы знакомились с обстановкой, ничего не делали, а в это время полк воевал, нес потери, люди пропадали и самолеты. Сначала приказали изучить окрестности аэродрома и район боевых действий. Показали по картам и повозили. Командир повозил нас: «Вот линия фронта, вот горы, а тут река Волхов, а тут…»

Ну и так далее и тому подобное. Когда мы по кругу летали, нас проверил и командир полка, и командир эскадрильи. Наконец получили самолеты. Это был июль — август, под Мгой, время снятия блокады с Ленинграда. Когда в феврале объявили, что блокаду сняли, это было сказано скорее для поднятия морального духа. Ведь прорвали-то всего полосочку, десять километров, и она простреливалась насквозь.

Там, под Мгой, были мощные укрепления и несколько штурмовых полков воевали. Драка была страшная. Несколько дней бомбили, бомбили… Говорили, что как на Мгу прилетаешь, то стрелка компаса во все стороны крутится — столько металла накидали. Там насыпь железнодорожная была, и пока выбивали немцев, ее всю перемесили.

Немецких истребителей там почти не было, но здорово били зенитки. Тяжелая зенитная артиллерия стояла в Синявино, и когда отбомбился, выводишь, и тут по тебе «фью-фью». Такие черные шапки…

Белов собрал молодых летчиков и сказал:

— Мы вас всех сразу на задание не возьмем. Будем по одному в строй вводить. Сегодня пойдем четверкой, и ты будешь четвертым. И главное для тебя — делать как я. Слушай радио. Дам команду: «Огонь!» — стреляй. Дам команду: «Сбрасывать!» — сбрасывай. Но главное для последнего в группе — держаться хвоста.


Третий боевой вылет, повреждения Ил-2 пятью 37-мм снарядами. Разбит руль глубины, разрушен правый лонжерон, вырвана правая пушка, сорваны задние бронелисты с кабины


Последнему чаще попадает. Вот и мне в первый день, на третьем боевом вылете, наделали пять дырок. Зенитка врезала. У немцев была 37-миллиметровая автоматическая пушка, кассетами заряжали. Немец надавил педаль и — «бух, бух, бух, бух, бух», и все в мой самолет.

Падал я до самого леса, выправил самолет над землей и полетел «раком-боком». Долетел до аэродрома и плюхнулся… Подходит к моему самолету Батя и говорит: «Поздравляю, будем считать боевым крещением. Если тебя в первый же день подбили, но не убили, значит, будешь летать до конца войны».

Мы сфотографировались. И тут мне говорят: «Отойди!»

И самолет мой трактором в кусты стащили… Жалко было до слез!

Я воевать продолжал на других самолетах, подменял тех летчиков, которые по каким-то причинам не летели на задание.

Со временем, когда самолетов в полку оставалось мало, командир комплектовал группу, человек пять-шесть, назначал руководителя, и они летели в Куйбышев. Я в таких командировках несколько раз был. Три аэродрома: Зубчаниновка, Смышляевка и Безымянка были заставлены новыми самолетами. Выбираем, облетываем и опять летим на фронт.

— Качество самолетов, изготовленных в Куйбышеве, было хорошее или техникам их приходилось переделывать?

— Полковым техникам доделывать ничего не надо было. При приемке я самолет осмотрю, капоты пооткрываю, управление проверю, на земле мотор погоняю. Если все по приборам нормально, то можно облетывать. Про качество я только после облета могу сказать. Тогда станет ясно, не кренится ли он, как мотор, как приборы работают, как гидросистема, как шасси убираются, щитки. Все в воздухе надо пробовать. После посадки расскажу технарю про замеченные дефекты: вот это надо подтянуть, и у руля глубины триммер подними немножко выше. Технарь все сделает. Потом я еще раз облетаю и говорю: «Во, теперь нормально! Теперь можно ехать на войну!» Такого, чтобы мне самолет не понравился, у меня не было.

— Вы перегоняли самолеты с завода несколько раз. Сколько времени занимал перегон самолета с завода в полк?

— С Куйбышева гоним, делаем посадку в Вологде. Там дозаправляемся, там ночуем. У нас никогда не было, чтобы из-за нехватки бензина при перегонке задерживались. Из-за погоды — это бывало. В Вологде сидели. Решение принимает руководитель перелета, это был, как правило, командир эскадрильи. Если погода плохая, там ночуем. Там, кстати, был завод пивной, и пивко хорошее. А в следующий раз мы садились уже в полку. Нас всегда сопровождал какой-нибудь Пе-2. Он впереди, а мы кучей сзади.

— На фронте погода сильно влияла на ваши действия?

— Конечно, оборудование нашего аэроплана было рассчитано только на визуальные полеты.

— А в мемуарах летчики-штурмовики пишут: «Лишь бы аэродром не развезло. Туман, снег, дождь, все равно летим работать по целям. Скорость у Ил-2 небольшая, можно сесть в любую погоду». «Если дождь, — я форточку открыл, голову высунул и землю вижу». Вот такое мне летчики рассказывали.

— Голову высунул? Ага, вынь морду: голова «фьють», и отлетела, сзади осталась… Такого я не знаю. Если форточку откроешь, то, конечно, видно в левую сторону… Но по плохой погоде не летали. (Во всех документах командиры полков указывали, что Ил-2 для полетов в плохую погоду — дождь, снег, туман и т. д. — не пригоден, слеп и т. п. — P.O.)

— Когда Вас можно было назвать настоящим штурмовиком: когда начали видеть воздух и землю, стрелять не туда, куда ведущий стреляет, а конкретно по целям? Сколько на это времени потребовалось?

— К этому надо привыкнуть. Знаете, вот, чтобы этому научить, нас специально и ставили последними.

Когда несколько раз слетаешь, то начинаешь и хвост ведущего, и цель видеть. Начинаешь понимать и разбираться в обстановке, наверное, вылетов после восьми-десяти. Почувствуешь, что и по тебе бьют. И к этому нужно привыкнуть. И тогда уже обращаешь внимание, где цель, куда стрелять, где бомбы кинуть. (Считалось, что летчик молодой, при налете до 10 боевых вылетов. — P.O.)

— С каким вооружением Ваш первый самолет был?

— Две пушки 23-миллиметровые и два пулемета ШКАС.

— У Вас до конца войны оставался ПБП1Б? Ну, этот — лампочка со стеклышком? Или у Вас была насечка на лобовом стекле?

— Я понял вопрос. Прицел в кабине стоял. Стеклышко перед самым носом, у стекла. Полосы по стеклу… Подробнее не смогу: это было шестьдесят лет тому назад.

— Какая у Вас была боевая нагрузка?

— Максимальная нагрузка — шестьсот килограммов. А когда мы на Карельском перешейке работали по линии Маннергейма, по две бомбы по двести пятьдесят килограммов возили. Там были такие мощные укрепления, что и двести пятьдесят маловато…

— На каких высотах Вы ходили на бомбометание?

— Шестьсот-восемьсот метров, это наша стандартная высота. А бомбить и стрелять снижаешься до высоты двести-триста метров. Но было и иначе: смотря какая цель, как прикрыта… Много могло быть «но…».

— Об эффективности «рсов» на Ил-2 высказываются разные мнения. В Вашем полку «рсы» считались эффективном оружием?

— А почему же не эффективное? РС-82 и PC-132 — воздушная «Катюша», хорошее оружие. По четыре на крыло. Всего восемь штук. Если «рс» целенький, хорошенький и у него хвостовая часть-стабилизатор не погнута, то попасть им можно достаточно точно. Около 3–5 метров от точки прицеливания. А если с дефектом, то он «фьють», и мимо, только что не в обратную сторону…

— Какое вооружение штурмовика Вы лично считали наиболее эффективным?

— Ну, как вам сказать, это зависит от того, какая цель. Если по танкам, мы возили и маленькие бомбочки, малюсенькие. Полный ящик — как сыпанешь… Один раз ВАПы использовали. (ВАП — выливной авиационный прибор.) В них был гранулированный фосфор, залитый водой. При контакте с воздухом он загорался. Скорость они жрут сильно, а так штука хорошая.

Эти ВАПы мы использовали на Волховском фронте. Задачу нам поставили сжечь немецкие склады в районе станции Померанье на Октябрьской железной дороге. Мы шестеркой с ВАПами подошли на высоте пятьдесят метров. Разбились на пары и прямо на эти длинные сараи-склады вылили… Все загорелось, начало взрываться. Здорово получилось… Немцам, думаю, понравилось…

— Как Вы отнеслись к появлению 37-миллиметровых пушек?

— Они хорошо стреляли. Самолет получил сразу две 37-миллиметровые пушки. Их работа запомнилась, когда били эшелоны, уходившие из Новгорода на Псков. В район Дно — Порхов меня послали с четверкой. И мы этими пушечками по эшелонам хорошо постреляли, дым пошел. У них в эшелоне на площадках стояли зенитки, и оттуда: «пах», «пах», «пах». Они в меня, а я в них. Мы попали хорошо, а они промахнулись…

Но в основном летали на самолетах, вооруженных 23-мм пушками. Снарядов у 37-миллиметровых всего пятьдесят штук, а у 23-миллиметровых большие ленты, я уж не помню сейчас, сколько, но намного больше. По бронированным целям 37-мм отлично работала, а вот если колонну штурмуешь — лучше иметь калибр поменьше, а скорострельность и боезапас побольше.

— Фотографирование результатов производилось?

— Обязательно. Для контроля стрельбы у гондолы стоит ФКП — фотокинопулемет. И потом будут видны даже трассы, куда я стрелял, он зафотографирует. Если я бомбы сбрасывал, то как только люки открыл и бомбы полетели, там еще фотоаппарат стоит и фиксирует, куда бомбы полетели.

— Фотоаппараты стояли на каждом самолете? Или в группе был специально выделенный фотограф?

— Когда летали мы на аэродром в Финляндию, в этом вылете один я с фотоаппаратом был. Было это во время Выборгской операции, вражеская истребительная авиация мешала и нашей авиации, и нашим наземным войскам. И тогда по их аэродромам мы шестерками ходили. Одна группа отбомбилась, другая отбомбилась. Аэродром хорошо накрыли: все горит, все взрывается. А я должен был при плановой съемке лететь на восьмистах метрах и «не шевелиться».

Стрелок Волков говорит:

— Вижу два истребителя.

Я говорю:

— Стреляй!

А мы фотографируем. Слышу:

— Еще два финских «FD». Их уже четверо. А вот и третья пара пришла…

А тут вдруг Волков стрелять перестал.

— Ты что не стреляешь?

— Заело, вот и не стреляю.

Мы к этому времени уже съемку кончили, и я спикировал, и полетел над самыми елками, прямо над головами у финнов и немцев. Волков помогал, чем мог.

— Оглянись — говорит, — сейчас, отвернешь немножко… Атакует!

Я отвернул, смотрю — трасса прошла слева. И он мне подсказывает, что трасса слева.

— Наверное, Вы не так спокойно переговаривались, как сейчас рассказываете…

— А чего дергаться-то было? Запаникуешь, ошибку допустишь, и сожрут тебя, не подавившись… Так я маневрировал до Выборга, линия фронта была уже там. И уже линию фронта пролетал, но в это время какой-то фашист мне попал между жалюзями по мотору… То ли истребитель, то ли с земли… Попали в масляный бак. Там было справа и слева два масляных бака по девяносто одному литру масла. (Всего в двух маслобаках 65–71 л. — P.O.) Смотрю: масло по полу, масло по стеклу, по приборной доске, кругом масло. Стал высоту набирать: давление падает, температура растет. Думаю: «Ни хрена себе! Куда ж мы падать будем?» На Карельском перешейке падать страшно. Там в лесу камни-валуны, на него наткнешься на скорости — считай все…

И я — «все выше, и выше, и выше…». Выпрыгивать нельзя: у меня же на пленке работа всего полка. Если упаду, то результат нашей работы не будет известен. И потихонечку, буквально на самом минимуме тяну. Пришли на наш аэродром, высота триста пятьдесят метров, потихоньку убавляю… И вы знаете, дотянул! Мотор заклинило, когда я уже шасси выпустил, щитки выпустил, метров двадцать над полосой. Я плюхнулся и покатился… Ничего не вижу, останавливаюсь, выглядываю… Оказалось — подъехал прямо на КП.

Вся кабина, весь самолет черный — вымазан маслом до самого хвоста. Масло стекает по фюзеляжу, и под самолетом полосочка масляная появляется. И тут я вылез — весь в масле, как гусь в подливе.

Окружили машину. Техник подходит, вынимает из кармана осколок зеркала и мне подает:

— Товарищ капитан! Посмотрите на себя!

Смотрю: весь в масле…

— Чего ты мне суешь, что я, сам себя не видел ни разу?

Пригляделся, а на висках у меня седина появилась… Зато фотографии получились отличные.

— Чьи это были истребители? Немецкие или финские?

— «Брюстера», «FD» и «мессера». Это «FD» и «брюстера» — финские. «Мессершмитты» могли быть и немецкие. А кто конкретно врезал, не знаю.

— По Вашему мнению, какая максимальная скорость была на Ил-2?

— Двести двадцать — двести сорок километров. Это скорость по горизонту. А когда на пикировании и на выводе, то до пятисот доходило. Со свистом уходишь. (240 км/ч — это скорость в режиме максимальной дальности, средняя скорость в строю 320–340 км/ час. — P.O.)

— Вас прикрывали истребители одного и того же полка?

— Покрышев, дважды Герой, нас прикрывал. Когда получали сложное задание или вылетал целый полк, то истребители прикрывали. Бывало, они даже раньше нас над целью барражируют, ожидая, когда мы придем работать. Так бывало, когда мы по аэродромам в Эстонии, западнее Пскова, работали. Нас там хорошо угостили, хотя и прикрывали нас истребители. Но и мы им хорошо дали.

— Насколько эффективно было истребительное прикрытие?

— Уже само присутствие истребителей нам помогало. Немецкие истребители боятся и не мешают нам работать… Но, бывало, и прорывались… Все бывало. Однажды, это было в Эстонии, истребитель прикрытия сбил уже атакующего меня немца. Потом этот наш летчик говорит:

— Молись за меня Богу! Я с твоего хвоста немца снял.

— Вы базировались отдельно или вместе с истребителями?

— Отдельно, но истребители где-то рядом стояли. И когда получали задание, командиры полков связывались, согласовывали время вылета.

— Кто для Вас представлял наибольшую угрозу: истребители или зенитки?

— Истребители. Если вылет парой или четверкой без прикрытия, то могут одного, двух сбить. Помню, это было, когда Новгород мы уже взяли, и пришло время Псков освобождать. Сильно нам тогда мешали немецкие истребители, но где их аэродром находится, никто не знал. И вот я с товарищем, его лицо хорошо помню, тихий, спокойный, фамилия его, по-моему, Машковцев была, парой пошли на разведку с фотоаппаратами (Машковцев Александр Васильевич (1919 г. р., Ярославль), лейтенант, стрелок — мл. сержант Шарапов Дмитрий Иванович (1924 г. р., Иркутская обл.). Самолет сбит истребителями 7.4.1944 в р-не Печоры, Псковская обл. — И.Ж.). И как перелетели на ту сторону реки Великой, набрали высоту. Ходим, смотрим, ищем аэродром. Он же замаскированный, и обнаружили мы его, только когда увидели две пыльные полосы — истребители взлетают с этого аэродрома. Мы быстренько туда. Сфотографировали и вниз к земле. Нас догнали и сбили друга моего. Я не видел, куда он делся, потому что я сам тикал, меня два истребителя гнали через Псковское озеро. Думал: «Только крылом бы водичку не зацепить». Прилетел домой один…

— Как немцы Вас атаковали? Парами? Или большими группами?

— Атаковали, как правило, две-три пары последовательно…

— «Ил» был устойчив к повреждениям?

— Хорошая машина, ничего не скажу. Крепкая. Я уже говорил, пять штук врезали, а домой я прилетел.

Вот еще случай. Между Новгородом и Старой Руссой есть Мшинск. И вот в районе этого Мшинска немцы построили в лесу железнодорожную ветку. По ней ползал их бронепоезд и бил по нашим — мешал наступлению.

Нашему командиру Белову дали задание: «Найти и врезать». В этот вылет с ним я пошел. Взяли по четыре или по пять соток.

Полетели. Ходили-ходили, наконец, смотрим: дымок из леса. Поближе подошли, увидели — это поезд едет.

И мы как по нему «шуранули», и по нам с бронепоезда «шуранули». «Пшик», и у меня вполплоскости дырка.

Правое крыло начало крениться. Я предупредил командира про повреждение: «Николай, а у меня дырка!» Он приказал идти домой. Из-за повреждения моего самолета мы так и не узнали результата. Наверное, попали. Во всяком случае, заявок от наземников на эту цель больше не было.

Прилетел на аэродром, из кабины вышел, по плоскости, и в эту дырищу спустился на землю.

— Попадание каких снарядов бронирование «Ила» могло выдержать?

— Броню в том месте, где мотор находится, 37-миллиметровый снаряд не пробивал. Только вмятина. Подробнее я не отвечу. Более крупнокалиберные не попадали. А если кому и попали, то, наверное, он там и оставался. (Скорее всего, речь идет все же о калибре 20 мм или о попадании снаряда 37 мм на предельной дальности, на излете. На полигонных испытаниях в типовых условиях обстрела Ил-2 снаряды калибра 37 мм пробивали броню бронекапота и заднюю стенку, при стрельбе на дистанциях действительного открытия огня. — P.O.)

— Практиковалось ли в Вашем полку выделение групп для подавления зенитной артиллерии?

— Специально с зенитками не боролись. Главное — удар по цели. А борьба с зениткой — маневр. Например в районе Мги, целей много было, укрепления были сильные. А зенитки не видны были, стояли где-то далеко, стреляли, наверное, километра за три, за пять от цели, может быть, даже больше. Но стреляли очень здорово. Они в нас стреляли, когда мы еще к цели подходили. Белые разрывы — это мелкокалиберная артиллерия бьет, а черные — это крупнокалиберная.

После первых двух вылетов я не понимал, что такое зенитки. Даже интересно было, что это такое вокруг меня… А на третьем боевом вылете мне как дали, я сразу понял, что такое попадание. Когда под жопу дадут, вот тогда и поймешь.

— Вас на аэродроме немцы обстреливали? Бомбили?

— Было это ранним утром, не было видно, что за самолет, кто бомбил. Из-за Псковского озера прилетел один какой-то шалопай и пострелял «бах», «бах», «бах»… Один раз было. Где — я не помню. (Известны потери личного состава 872-го ШАП при штурмовке аэродрома только 12.5.1944 года. Это воздушные стрелки: Пупков Алексей Михайлович и Ярцев Семен Егорович. Похоронены в районе ст. Ямм Ленинградская обл. — И.Ж.)

— Вы сказали про интенсивность полетов до нескольких в день. А в течение какого времени была такая высокая интенсивность вылетов?

— Интенсивность высокая, когда операция начинается, например, Мгинская операция, снятие блокады, потом Нарвская операция. На Карельском перешейке тоже в первые дни по два-три вылета. Как оборону сломаем, весь полк уже не ходит на задание. Теперь уже парами или четверками, и уже по одному вылету, и по очереди.

— А бывали ли случаи удара по своим?

— По своим? А зачем? Их и так немцы хорошо бьют, а если еще и мы приложимся, то это вообще непонятно что такое будет.

— Везде пишут и говорят, что в начале войны ходили на бреющем…

— Так всю войну на бреющем. А вот над целью не пойдешь на бреющем. Перед целью горку делали. Но опять же «но»… Вот когда работали по аэродрому в районе Померанье, то горки не делали: как над самыми елками шли, так и вышли, и по складам гранулированным фосфором ударили с бреющего…


Последний снимок командира 872-го ШАП, бывшего полярного летчика Николая Терентьевича Кузнецова с женой, за несколько часов до гибели


— Летчики-штурмовики в активные воздушные бои ввязывались?

— Нам не до воздушных боев, нас прикрывали… Вот, например, в Эстонии это было, нас атаковали истребители, и с КП говорят: «Быстренько, встань в круг!»

Когда мы в кругу, то мы друг друга защищаем. Стрелки защищают хвосты. А я впереди летящего защищаю. Пока мы в кругу, нас никто не трогает — потому что мы и ответить можем, а самому под удар лезть, немец не дурак… И они уходят…

— У Вас были случаи, когда пилоты-штурмовики сбивали самолеты противника?

— Честно говоря, я никого не знаю, чтобы кто-то сбил.

— Летчик-штурмовик Талгат Бегельдинов, дважды Герой Советского Союза, восемь истребителей сбил.

— С ума сойти! Так это что, «законно» или рассказы?

— «Законно», с подтверждением.

— Ничего себе! И все же сбивать самолеты не было нашей задачей.

— Скажите, какая была Ваша самая нелюбимая задача?

— Отвечу сразу: очень опасно бомбить аэродромы противника. Их здорово прикрывали, и зенитками, и истребителями. Наверняка и летчик-истребитель Вам то же самое скажет.

Работать по передовой, по эшелонам намного легче. И на разведку летать тоже легче.

— Премии платили?

— Деньги платили за боевые вылеты, за тридцать вылетов, за пятьдесят вылетов, за восемьдесят вылетов…

— А насколько точно можно было оценить результаты штурмовки вражеского аэродрома, например, число уничтоженных самолетов?

— Фотоаппарат! Я рассказывал, как я фотографом был при ударе по аэродрому. Привез результаты плановой съемки. Потом увеличили, планшет сделали такой длинный, и специалисты рассматривали, считали:

— Вот, этот горит, этого сбили, этого…

Все просмотрели, подвели итоги и нам сказали:

— Хорошо отработали!

— Вы не помните, как были окрашены Ваши самолеты?

— Все были камуфлированные, со звездочкой. Камуфляж такой: оттенки зеленого, с серым и желтым… И кроме камуфляжа, на аэродроме хвостом в лес и еще елку на него загнут, так, что его не видно. Номера рисовали уже в части… по-моему, красного цвета они были.

— Какие-нибудь элементы быстрого распознавания были? Ну например, на киле цветная полоса или покрашенный кок?

— Нет, такого у нас не было. Все одинаковые, только номерами отличались.

— А писали на бортах надписи?

— Нет, у нас такое не писали. Но где-то к концу войны, наверное, с конца 1944 года, не знаю, откуда это взялось, стали рисовать на фюзеляже картинки.

У Димки Андреева на фюзеляже появился такой рисунок: стоит на хвосте рак, держит в клещах кружку с пивом, и пенка так выходит. Я про эту картинку какому-то корреспонденту рассказал. Он взял и написал… Приходит Батя, увидел рака на самолете и засмеялся:

— Ну и ну! Фашисты рисуют на своих самолетах тигров, драконов всяких. В общем, что-нибудь страшное, запугивающее, а тут — рак держит кружку пива, с пеной…

А у меня технарь взял и нарисовал между кабиной и хвостом вместо звезды, что на фюзеляже, сердце. Цвета такого оранжевого или красно-оранжевого. С той стороны, с которой я в кабину заходил…

— Вы помните, кто был Ваш техник?

— Техников не помню я. Их было несколько. Машину принимали так. И шасси, и щитки, и рули обязательно проверю. Поправляешь, пока в кабине сидишь. Потом, когда запустил мотор, погоняю мотор, смотрю по приборам: и давление масла, и наличие бензина… И в бортовом журнале расписался, значит принял.

А когда я прилетаю, если есть замечания, говорю: «Вот там подгони, вот тут подкрути, чтоб не текло. А это помажь, и там вытри…»

— Ваше отношение к авиатехникам?

— Самое хорошее. Как же я могу к ним плохо относиться: они мне готовят аэроплан, чтобы я летел на войну.

Помните, в кинофильме «В бой идут одни старики» старый технарь говорит молодому: «Самое тяжелое в нашей работе — это ждать».

Сидят и ждут, вернется его летчик или нет.

Я еще скажу. После уже войны, на праздники — годовщину Революции, Новый год и другие — на подразделение выдавали какие-то премиальные. При этом говорили: «Поощрите, как и кого угодно. На ваше усмотрение».

Я к этому времени стал маленьким начальником. Собираемся я, инженер и главный штурман.

«Нас, летчиков, обувают, одевают, кормят… Мы, — говорю, — живем в достатке. А труд технарей, которые готовят нам самолет в любое время года, дня и ночи, в полной мере оплачивается? То-то! Вот что, ребята, я предлагаю деньги разделить между техниками».

Все соглашались.

— Перейдем к бытовым условиям на войне. Как Вас кормили?

— На фронте все не так, как в тылу. Хорошо кормили, перебоев не было, но витаминов было мало. Тем, кто на задания летал, по сто грамм вечером давали. Но это в период, когда мы летаем интенсивно, по два, по три вылета в день делаем. Полетаем в течение месяца, пока нас не перебьют наполовину… По-моему, когда было затишье, эти сто грамм не давали. А если, например, праздники приближаются, допустим, ноябрьские, официантке говорим: «Катя, мои сто грамм отлей на следующий раз».

И на следующий раз тоже: «Катенька, ты и эти отлей. А к празднику дашь побольше».

И вот так несколько раз, и накопишь на ноябрьские праздники. Набрали и празднуем. Молодые, здоровые, ну что нам сто грамм.

У местных я самогонку никогда не покупал, но кто-то ее доставал уж не знаю как. Она лучше, вкуснее нашей водки — та была сивушная.

— А ликер «шасси» пили?

— Технари пили. И мы, но знаешь когда? Уже когда я в транспортной авиации летал. В самолете у меня за спиною бачок чистяка. Называли так: «Противообледенительная жидкость». Чтобы, когда в облаках летишь, образующийся лед не прилипал к плоскостям и на винты. Эта антиобледенительная жидкость — чистый спирт. Я как-то на Ли-2 возил бочку такой жидкости двести литров. На ней было написано: «Брак». Я спросил сопровождающего, который с нами летел: «А почему „брак“?»

Он ответил, что при проверке крепость оказалась всего лишь девяносто два градуса вместо положенных девяносто шести.

— А на Вашей памяти, по пьянке или спохмела кто-нибудь летал?

— Это противопоказано. Батя, Николай Терентьевич Кузнецов, за этим следил. В десять часов все летчики должны были быть дома. Батя приходит, проверит и дежурному напоминает: «Смотри, чтоб никто никуда не ушел».

Потому что завтра опять надо летать, а если кто к девкам пойдет или где-то найдет выпить, то все-е-е… Но этого не было. Правда, был один такой случаёк, Димка Андреев: «Пойду, — говорит, — по Индии пройдусь».

Он Индией Эстонию прозвал.

Самогонки выпил и еще бутылку принес. Он попался и поэтому несколько раз не летал на боевые задания. Ему Героя так и не присвоили. Что с ним дальше было, я не знаю.

— Жили на фронте в каких условиях?

— В разных: и на крыше спали, на нарах спали и по деревьям спали… Однажды перелетели, самолеты пригнали, а батальон обслуживания отстал. И мы три дня спали на улице. Ноябрь месяц, земля замерзшая, и мы спали три дня в копне сена. Прямо в унтах, во всем теплом. Ничего… В Гремячево нас расселили по населенному пункту. Спали в спальных мешках.

И в землянке жили на нарах в два этажа. На нарах — сено, брезентом укрытое, на нем лежат спальные мешки. В землянке бочка с трубою, топится дровами, тепленько.

Вечером, если операции нет, командир полка, Батя, часов в десять-одиннадцать приходил в наше «общежитие», ну, туда, где мы спим. Проверял…

— Скажите, пожалуйста, а зверье водилось в полку?

— Ну а как же! Была всеми любимая собачка, и звали ее Дутик. Его все таскали, буквально из рук в руки передавали. Все время возили с собой. А если Вы вшей имеете в виду, то их не было. Нам выдавали и белье, и мыло, и в баню водили регулярно.

— Концертные бригады к вам часто приезжали?

— Приезжали. Два-три раза за лето — это часто или нет? Мы тогда пацанами были, и кто знаменитый артист, а кто еще нет, не знали. Это сейчас я знаю, что Тарасова была знаменитая актриса, а Орлова — самая знаменитая. А тогда никого не знали. Они песни попоют, поиграют и уедут… А мы — опять на войну.

— Вас в город выпускали? В Ленинграде бывали в войну?

— А зачем? Мы во время войны все в полку, в части, в казарме. И вечером командир, сам Батя, проверял, чтобы все были на местах, никаких городов, никаких гулянок. И в дома отдыха никого не отправляли.

— Женщин много в полку было?

— Вот фотография — весь полк. Было пять или шесть девушек в полку, которые перекладывали парашюты или заряжали пушки и пулеметы. Романы некоторые крутили.


Танцы между вылетами, АЭ Торма (Кингисепп)


— Каково Ваше отношение к комиссарам и замполитам? И были ли они у Вас летающие?

— Они были разные. Все зависит от человека. Замполит полка майор Панюшкин, он не летал, но хороший мужик был, внимательный, простой. Побеседуешь с ним, ну, прямо как с отцом поговоришь. И замполит, и комсорг, и парторг могли быть «человечными»: ко всем вопросам подходить грамотно, умно… А были и, как бы Вам сказать: есть на «А», а есть и на «Г».

— По Вашему мнению, политработники были нужны?

— Я не могу сказать определенно, нам они, по крайней мере, не мешали работать. Я не помню, чтобы кому-то сделали «втык» или «воспитанием» чьим-нибудь занялись…

— Особый отдел у Вас был в полку?

— Особист в полку был. Вот фамилию его не помню. Он был вроде как шпион. За каждым следил: что говорит, что делает, куда ходит. Но последствия его деятельности нам были неизвестны и незаметны…

Пожалуй, только единственный случай знаю. После того как у нас погиб командир полка, на смену ему пришел командир какого-то учебно-тренировочного полка Зесельсон. Но он, как говорится, «не пришелся ко двору» и по методам воспитательной работы, и по знаниям. Он привык обучать молодых летчиков и стал нам «азы» преподавать… Он побыл немножко и куда-то испарился. Куда его дели, никто не знает. Лучше Кузнецова нам командира не найти было…

— У Вас в эскадрилье адъютант был летающий?

— Мой адъютант не летал. Он не был летчиком. Адъютант ведь вроде как хозяйственник, помощник начальника штаба. Именно у него в распоряжении была вся документация, все летные книжки. Работы хватает… Стрелком он тоже не летал. Ведь чтобы стрелком летать, нужно знать матчасть, уметь устранять отказы, уметь прицелиться, стрелять. Как же стрелком сажать того, кто ни хрена не знает?

— Какое отношение у Вас к советской власти было до войны и во время войны?

— В то время мы не знали другой власти. Но та, которая была, нам нравилась. А вот та, которую сделали этот плешивый комбайнер, Горбачев, с этими Кравчуком и с Ельциным — нет.

— Как складывались межнациональные отношения?

— Разные национальности были, а межнациональных проблем не было. Всех оценивали по качеству работы. А грузин ты или украинец, армянин или казах (у нас и казахи были) — неважно, лишь бы работал хорошо. И никто ни с кем не ругался по национальному признаку.

И в наземных войсках то же самое… Перед каждой крупной операцией нас сажали в машины и везли на передовую, чтобы мы своими глазами посмотрели. Чтобы мы знали и что, и где, и по своим чтобы не врезали. Ведь немцы были в пятистах метрах…

А на передовой все наши нации были. И слышали, как хохол говорил: «Слушай, кацо, дай закурить! Оставь мне „бычка“».

— А местные в Эстонии к Вам как относились?

— Хорошо. Нас в Эстонии с распростертыми объятиями встретили… Как освободителей… В Эстонии мы стояли в Тарту, Пярну, Хапсала…

Что в Эстонии мне запомнилось: очень чисто, и в деревнях, и в городах. И неважно, зима это, лето или осень. Везде чистота идеальная. Мы жили на квартирах хорошо, мирно. И никто из хозяев эстонцев никогда, ничего не говорил нам плохого или чем-то был недоволен.

— Когда Вы узнали о том, что открыт второй фронт, Вы какое-то облегчение почувствовали?

— Как мы к этому относились? Мы же не большое начальство. Мы — ну рядовые летчики. Вот к его отсутствию мы относились отрицательно. Наши войска уже в Германии, а они только фронт открывают. «Ура! — кричат. — Мы поможем России».

Надо было помогать раньше. Тогда, когда мы немцев по России гнали. Вот тогда надо было. А то уже наши под Берлином, а они фронт открывают.

— Как Вы узнали о том, что Вы стали Героем Советского Союза?

— Это было для меня полной неожиданностью. Я не знал даже, что кто-то меня представлял к Герою.

Мы тогда стояли в Пярну. И вдруг командир полка говорит: «Вот газета. Сейчас я прочитаю. У нас есть Герои Советского Союза».

И прочитал. Оказывается, то ли в «Правде» или в «Известиях» за 22 февраля ко Дню Красной Армии опубликован список тех, кому присвоено звание Героя. И еще — кто награжден орденами.

— И как в полку отметили это событие?

— А никак, это же только приказ в газете напечатан. Отмечали потом, когда я с наградой из Москвы вернулся.

Командир отправил меня в командировку для получения награды. Мне оформили командировочные и проездные документы в Москву к какому-то указанному дню. Все было договорено. Мне нужно было поселиться в гостинице «Москва». Там меня должны были найти и все подсказать, куда, и как, и что.

Тогда десять человек получили Героя Советского Союза. Вручал Михаил Иванович Калинин. Перед началом вышел Лацис, из Риги (депутат Верховного Совета от Латвии), и говорит: «Вы фронтовики, у вас силища — будь здоров. А дед старенький, так что он только Героям награды вручит, а остальным буду вручать я».

Когда я вернулся в Пярну, утром на построении мне говорят: «Выходи, расскажи, как в Москве награды получал».

А я не выхожу, что-то застеснялся. Вытолкнули, вышел на середину. Говорю: «Калинин вручал… Вы знаете, чем Вам про это рассказывать, лучше еще десяток вылетов сделаю. Давайте не будем ля-ля..».

А они меня за голову, за ноги, за руки и качать…

Водки там не было, самогонка. И мы «Звездочку» обмывали самогонкой. Хорошо обмывали.

— Присвоение звания Героя изменило отношение летчиков к Вам?

— Абсолютно ничего не изменилось. Во время войны быть Героем значило не на митингах выступать, а в самое пекло лезть. Так что нам не завидовали, но уважали, конечно.

— В Вашем полку сколько Героев было?

— Звание Героя присвоили Комарову, Малиновскому, Федякову и Ульяновскому. Почему я стал Героем, а Коля Платонов Героем не стал, и Андреев Героем не стал, не знаю… Командир полка Героем не стал — погиб под Пярну в Эстонии.

Погиб-то нелепо… Ну, просто жалко. Под конец войны в феврале 1945-го мы стояли в Эстонии, деревня называлась Тори. Ко Дню Красной Армии к командиру приехала жена. Командование договорилось по телефону ко Дню Красной Армии подбросить нам по линии Военторга что-то к праздничному столу. Командир мне говорит: «Бери У-2, выброси заднее сиденье, слетай в Таллин. Там загрузи ящики и военторгшу — пусть на ящиках сидит».

Слетал в Таллин. Заднюю кабину набили полностью всяким барахлом — водочка, коньячок, папиросы «Казбек». Военторгша на ящики залезла, пригнулась, и полетели мы домой.

Я прилетел в полк, произвел посадку, зарулил на стоянку. И в это время, когда военторгша начала разгружать кабину, мы видим, как в воздухе над аэродромом столкнулись два самолета…

К нам недавно приехала партия молодых летчиков. Вот они тренировались: летали по кругу, учились бомбить. Для этого сразу за взлетной полосой кто-то нарисовал круг. И они по этому кругу…

Николай Терентьевич Кузнецов с кем-то из молодых летел на спарке. Их самолет уже заходил на посадку, а другой молодой спикировал — и «фьють»… Самолет в самолет.

Я мотор только-только выключил, привез для того, чтобы праздновать, а вместо праздника получились поминки. Жена приехала как жена, а уехала вдовой. (Выписка из ЦАМО: 22.2.1945 при столкновении над аэродромом погибли два экипажа. 1-й: командир полка подполковник Кузнецов Николай Терентьевич (1905 г. р., г. Брест-Литовск), мл. лейтенант Сердюк Александр Иванович (1923 г. р., Сталинская обл.) и 2-й: мл. лейтенант Шкурный Иван Алексеевич (1922 г. р., Брянская обл.) и стрелок Успенский Лев Евгеньевич (1926 г. р., г. Арзамас). Похоронены в 4 км вост. м. Тори Пярновского уезда ЭстССР. — И.Ж.)

— Скажите, пожалуйста, почему Ваш полк не стал гвардейским?

— Я не знаю, почему он не стал. Хотя полк вел очень активную боевую деятельность, выполнял задачи, нес потери. Казалось бы, все необходимые условия для получения гвардии. Но мы тогда не думали о гвардии, о наградах. Наши мысли были о том, как летать и бомбить. Ни о льготах, ни о деньгах мы не думали. Я и не думал, что получу Героя, никогда об этом не думал… Мое дело маленькое — летай себе да летай. А то, что за это еще и медали с орденами дают — это продукт побочный.

— Как у Вас с радиосвязью было в полку?

— По-моему, сначала рации не было, двухсторонняя связь только со стрелком была (СПУ-2 или СПУ-2ф, связь плохая, жаловались на помехи. — Р.O.).

Был радиоприемничек. Но он такой плохой, больше трескотни, чем разговоров. Потом когда появилась рация, было очень трудно ею пользоваться. Фиксированные волны стояли, заранее настроенные. Была связь, но не очень качественная, не всегда понятно, что тебе передают.

А в конце войны было хорошо слышно. Надежная связь.

Я, например, очень хорошо слыхал, когда мне с большого расстояния с КП, а я тогда был в районе острова Эзель, передали:

— Слушай, там на море два корабля, видишь? Пойди, стрельни по ним!

А я им говорю:

— Я плавать не умею.

Я имею в виду, что у морских летчиков есть оборудование, и, если его собьют, они будут плавать, а я нет. Мы — сухопутные. Мы, конечно, над Финским заливом летали, но так, с краешку, чтобы в случае чего до берега дотянуть… А летать над водой у меня оборудования соответствующего не было. И особого желания нет, и вода холодная, и пузырей у нас нет никаких спасательных.

— Радиодисциплина разговоров соблюдалась? «Галдежа» в эфире у Вас не было?

— Нет. Когда летишь на задание, заранее такая команда: «Всем молчать, только слушать!» Только командир имел право, но и он тоже молчит до цели, чтобы обнаружить нас не могли. Мы летали всегда низко. Я не знаю, были у немцев локаторы или нет. Но мы летали всегда низко. А уже ближе к цели поднимались выше восьмисот метров, отработали цель и опять над елками домой.

— А высоту как набирали? Горку делали? Или постепенно набирали?

— Постепенно, до цели еще не доходя, перед самой линией фронта, чтобы не просто было бы в нас попасть. Ведь когда ты низко, не только зенитки, все стрелять начинают…

— Ваш стрелок кого-нибудь сбивал?

— Стрелял и попадал, но не сбивал.

— А в полку были случаи, когда стрелки сбивали самолеты противника?

— Я знаю точно, что какой-то стрелок сбил атакующий истребитель.

— Боезапас у стрелка был сто пятьдесят патронов, не маловато?

— Нет, хватало. Нормально. Потому что когда группа идет, на группу истребители не очень-то и нападают.

В Эстонии на нас несколько раз истребители нападали, мы сразу в круг становились, и они даже и не подходили близко.

— А такой маневр, как «ножницы», Вы применяли?

— «Ножницы»? Да, я такой прием знаю, но я не применял.

— А сколько примерно самолетов, минимальное количество, нужно, чтобы встать в круг?

— Четыре-шесть, уже нормально. (Считалось, не менее 6, 4 — мало, дистанция между самолетами великовата. — P.O.)

— Ваше мнение о финских и о немецких истребителях?

— И те и другие хорошо стреляют. И мне попало от них под Выборгом, как врезали, еле-еле добрался…

— Немцы в мемуарах пишут: «Прилетела толпа русских — сто самолетов, мы парой взлетели и начали их сбивать. Одного, другого, третьего». А наши: «Немцы нападали только тогда, когда преимущество в численности получали». А Ваш опыт какой?

— Вопрос хитрый такой… Я бы ответил так: они нападали только тогда, когда чувствовали, что не напрасно будут атаковать.

Я Вам уже рассказывал про полет, когда я фотографировал результаты нашего удара по их аэродрому и остался один. Сначала пара появилась, но не атаковала. Стерегли меня, воздушный бой лишь изображали, наверное, для начальства. Но вот когда еще две пары подошли, тогда уже начали стрелять по мне. Я активно маневрировал… Но уйти от них удалось все же благодаря вмешательству наших зениток.


Поврежденный Ил-2 872-го ШАП (пилот не известен)


— Чем занимался Ваш полковой врач? Я так представляю, раненых у Вас было немного, чаще или не вернулся, или цел?

— Именно по этой причине, когда мы воевали, у нас врача не было, а была медсестра.

Вот после войны, когда я в транспортной авиации летал, у нас в полку был свой врач. Перед каждым вылетом мне дают задание и полетный лист. Все подробно расписано. И нужна отметка врача. А он знает, какие нормальные показатели у каждого, и проверяет пульс, давление, температуру. Проверил и печать шлеп — «разрешаю вылет».

— А на войне у Вас медицинского контроля фактически не было? По правилам, в авиационном полку был врач, который должен был заниматься медицинским контролем и, конечно, первичной помощью раненым. У Вас такого не было или на сестру возлагалось?

— Врача в полку я что-то не помню…

— Посмотрите список погибших, возможно, Вы вспомните подробности.

— Белов Николай Андреевич. Я был в его эскадрилье. «Не вернулся с боевого задания, сбит». (Выписка из документа ЦАМО: Экипаж: комэск капитан Белов Николай Андреевич (1919 г. р., Калининская обл., Старицкий р-н) и стрелок Пушев Виталий Петрович (1920 г. р., Чувашия). Не вернулся с боевого задания 15.4.1944 из района Пскова. — И.Ж.)

Упал он южнее Пскова в районе Снегирева, Неклочь, Дубяги, Тямша. Мы работали по линии фронта. Причем ни зениток, ни истребителей не было. Он пикировал, видно было, что бомбил, стрелял… Но не стал выводить. В землю воткнулся. При ударе самолет почему-то не взорвался, мотор сорвался и вылетел метров на двадцать… Я еще заход сделал, низко, самолет Белова сфотографировал и полетел домой. Привел четверку. На подходе к аэродрому, полевой аэродром Желча был южнее Гдова, взаимно обменялись позывными. Радио тогда уже хорошо работало. Спрашивают: «Кто ведет? Кого нет?» — «Белова, — говорю, — нет…»

Когда сели, подходят, спрашивают: «Где?» Я говорю: «Пускай фото сделают…»

Фотоаппарат отнесли в фотолабораторию к Пете Савановичу, он сделал планшет, на котором все было видно: их территория, окопы, траншея, самолет, мотор… И ведь никто не стрелял… Или сознание потерял, или с самолетом что-то случилось, скорее всего.

Так, дальше… Давыдов Миша. (Давыдов Михаил Митрофанович (1922 г. р., г. Ташкент), мл. лейтенант, пропал без вести 19.6.1944. Стрелок неустановлен. В этот день полк потерял трех пилотов и трех стрелков. — И.Ж.) С Карельского перешейка из-под Выборга возвращались, и его пропажу мы обнаружили, пролетая в районе Зеленогорска. Летели домой в Левашово, Зеленогорск справа от меня, три-пять километров, группа летела над лесом. Мы летали только над лесами. Ну, зачем летать над городом, мешать людям жить.

Смотрю, нет одного самолета. Куда он делся? Предложил: «Давайте станем в круг».

Мы круга два или три сделали. Его позывной я не помню сейчас. Я его вызывал, вызывал. Тихо.

В ваших документах: «Пропал без вести». Правильно. И до сих пор не знаю. Ни в погибших, ни в живых нет его. Если бы упал, он бы загорелся. Но пожара не обнаружили.

Я так и командиру доложил: «Мишка Давыдов пропал без вести!»

— Вы видели, как самолеты товарищей сбивали?

— Я видел сам, как сбили моего лучшего друга Колю Трипольского. Мы вместе с Колей Трипольским из Краматорска в полк прилетели. Мы учились вместе в школе, в аэроклубе, в летной школе, и воевали в одной эскадрилье.

В тот день полетели вместе, и он там остался… Тогда сперва я в район Печоры на разведку сходил. А потом мы полком шестерками на этот немецкий аэродром… Вот где возня была! О-о-о! Какие-то новые разрывы зенитные, такого я еще не видел: круглые голубые шапки. Весь аэродром накрыли мелкими шапками. И вот в него зенитка попала. Вижу: у него «нога» выпала, мотор стал плохо работать, и самолет пошел вниз… Сел на опушку леса на той стороне реки Великая. Стрелок дал ракету, вроде сигнал «живы». И все… Больше мы ничего не знаем. (Экипаж: мл. лейтенант Трипольский Николай Васильевич, стрелок Перепелица Николай Семенович. Сбит истребителем 8 апреля 1944 года. — И.Ж.) А больше я так подробно не видел…

— Распространено мнение, что в штурмовой авиации на одного погибшего летчика приходилось семь погибших стрелков. Аргументы такие: летчик вроде как в броне сидит, а стрелок, он там в хвосте, и у него только это по пояс прикрыто.

— Сколько-сколько? Я, может быть, буду и не совсем точен, но не помню, чтобы у нас кто-нибудь из стрелков погиб, а летчик живой прилетел. И гибли, и без вести пропадали экипажами. (Известные потери всего 73 летчика, 45 стрелков. В 1944 году летчиков — 31, стрелков — 29. — P.O.)

— Вопрос о Вашем инструкторе Ляпине. Когда он погиб: до того, как Вы в полк пришли, или уже при Вас?

— Я слыхал, что он поехал из училища на стажировку на фронт. Потренироваться, посмотреть… А то они в тылу кружатся вокруг аэродрома. Взлет-посадка, взлет-посадка, и больше ничего. Когда я прибыл в полк, сразу спросил про Ляпина. Мне отвечают: «А он погиб вчера или позавчера. Где-то в районе Любань — Тосно. Не вернулся. А как погиб и не знаем». Получилось буквально так: я прибыл, а он погиб.

— Вы помните, когда Вы получили Ил-10?

— В самом конце войны. И он нам не понравился почему-то. Он какой-то вертлявый, особенно на посадке. Мог и упасть.

Я летал на Ил-2, а потом на Ил-10 полетал, но он быстро ушел… Их почему-то убрали, или мы их сдали, я не помню.

— А на что пересели после них?

— После них? На Ли-2. Как война кончилась, части стали расформировывать. Я был тогда замкомэск, капитан. Пришел к начальнику отдела кадров 13-й воздушной армии полковнику Ростову. Он говорит: «Авиации слишком много, мы демобилизуем и увольняем. Теперь народное хозяйство и жизнь надо налаживать. У меня для тебя нет места».

Я говорю: «Я никуда не уйду. Я еще пацаном хотел быть летчиком. А теперь, когда я научился всему, ты меня хочешь списать. Дембель не пройдет. Буду сидеть за штатом и ждать. Согласен на любое место, лишь бы летчиком».

Я через два месяца пришел к нему — «Нет мест». Два месяца мне зарплату платили, потом только за звание. Я еще месяц сижу, жду. Нет места. Но я решил: буду год сидеть, без всякого пособия, но буду летчиком. Все равно буду! И только через четыре месяца нашли мне место вторым летчиком Ли-2 в «придворную» эскадрилью Ленинградского военного округа, базировалась здесь в Левашово. Командиром корабля у меня был Никольский.

— Как Вы узнали, что закончилась война?

— Это такое ликование народа! Были в Эстонии. В четыре часа утра мы спим, расквартированные были по домам, к эстонцам. Окна приоткрыты, тепло, май месяц. И вдруг слышим стреляют. Стрельба идет, зенитки стреляют, пулеметы стреляют, пистолеты. Все, что есть, стреляет на улице. И народ кричит… Потом в шесть часов по радио объявили: «Великая Отечественная война, которая длилась столько лет, сколько-то месяцев и суток — закончена!» О! Тут все целоваться. И мужики, и женщины, и пацаны, знакомые и незнакомые, все обнимаются, целуются. И тут же появилась выпивка. А у эстонцев их «конек» — это самогонка, причем она действительно хорошая. Появилась сразу тут же, прямо на улице, самогонка рюмками, бутылками… И все за одно: «За Победу!» Да… Победа… А сколько ребят не дождались…