"Заколдованный участок" - читать интересную книгу автора (Слаповский Алексей Иванович)Глава 7 КодировкаДни идут. Их количество и чередование всех заботят по-разному. Акупацию, например, время совсем не заботит, она живет не днями или неделями, и даже не месяцами, а погодой. Плохая погода – хорошая погода, вот что важно. Важно еще, что летом тепло и не надо топить печь, а зимой холодно и печь приходится топить, и очень уж длинные и темные вечера, осень плоха слякотью, весна хороша первым солнышком... Уехавшую Квашину волновало всегда другое: не пропустить постный или, упаси боже, праздничный день, не перепутать, соблюсти всё, что в каждом дне положено; для этого у нее на стене рядом с иконами висел большой церковный календарь. Для пенсионеров и регулярно работающих важны, само собой, дни выдачи денег, время считают до них и от них. Для людей молодых и свободных время образуется модным и современным способом: периодами и полосами. «У меня сейчас черная полоса!» – угрюмо говорит девица, потерпевшая неудачу в любви. Для начальства время идет, как встарь, декадами и кварталами. Для крестьянина, которого хоть и мало осталось, но он есть, время обозначено теплыми словами труда: косовицей, пахотой, обмолотом, сенокосом и т. п. А для геодезистов, поскольку они люди, поставленные на урочную работу, время сводится к одной дате: концу срока работ. И они, с одной стороны, этой даты ждут, перечеркивают в календаре каждый день и считают, сколько осталось, а с другой – не торопят время и ни в коем случае не заинтересованы, чтобы ускорить темп: им же всякие полевые идут да суточные, да и вообще в геодезии поспешность никогда не считалась признаком качественной работы. Вот и сегодня вечером, вернувшись, Михалыч зачеркнул еще одну клетку в календаре. А Гена с надеждой подошел к холодильнику, открыл – там пусто. Гена сел на подоконник, со скукой посмотрел на улицу и вдруг обратился к напарнику: – Слышь, Михалыч! А село это в самом деле, что ли, снесут? – Очень вероятно. – А если они не согласятся? – Их согласия никому не нужно. Когда мы Нурекскую ГЭС проектировали, там тоже было село. Аульно-кишлачного типа... Ну, и там то же самое. Рассказ не вязался: чего-то не хватало. Михалыч подумал вслух: – А магазин, наверно, уже закрыт... Магазин уже закрыт. Савичев побродил возле него попусту и вдруг, что-то вспомнив, заторопился домой неровной, но быстрой походкой. Вошел во двор, залез в курятник, куры с кудахтаньем вылетели оттуда. Савичев выбрался весь в пуху, но счастливый, с бутылкой в руке. И, горе мужику, споткнулся, упал – и... И пока он падает, расскажем короткую историю. То есть понятно, что за это время нельзя рассказать никакой истории, но у нас время не обычное, а художественное, что с ним хотим, то и делаем. Так вот, однажды послали Читыркина в город за какими-то запчастями к комбайну. Оказалось, что получить можно только на другой день. Читыркин позвонил начальству, и ему разрешили остаться до завтра, чтобы с утра быть первым. Мужик один, впереди вечер, да еще друзья нашлись в гостинице «Золотая нива», где номера на восемь человек, а удобства в конце коридора, то есть атмосфера коллективная, свойская, сам собой напрашивается ответ на вопрос, что делать. Собрали деньги, послали Читыркина за вином. А вино в те годы достать было трудно, Читыркин мыкался несколько часов, наконец, выстояв скандальную очередь, весь давленный, руганный и чуть не битый, добыл семь бутылок. Две сунул в карманы штанов, одну зажал под мышкой, по две несет в каждой руке, крепко обхватив горлышки пальцами. И вот, торопясь, не учтя незнакомого городского рельефа, он спотыкается о крышку канализационного люка и начинает падать. И еще в полете, как он потом рассказывал, понимает, что дело швах. На один бок упадешь – разобьешь бутылку в кармане и в руке, на другой – то же самое, да еще и ту бутылку, что под мышкой. На спину упасть не выйдет – не успеваешь повернуться. Руки вперед выставить – но это четыре бутылки выронить, да ту, что под мышкой, – минус пять получается. Короче говоря, Читыркин, успев всё это осознать в полете, поступил следующим образом: он отвел руки назад, как гимнаст в позе «ласточка», и приземлился на удачно случившийся в этом месте бордюр зубами. Конечно, зубы разбил здорово, металлическую челюсть пришлось потом ставить, но все бутылки остались целы. Все семь бутылок. Как ждущая и жаждущая «Золотая нива» оценила этот поступок, и что было дальше, и почему Читыркин домой явился только через неделю и без запчастей, это отдельная история, уже не столь веселая. Савичев геройства Читыркина не повторил, бутылка разбилась. Он ошалело сел на земле, огляделся. Увидел большой осколок, где сохранилось немного жидкости. Взял его, осторожно влил себя несколько капель, но, конечно, пожар, бушующий внутри, этим залить не сумел. И пошел рыскать в доме. Он пошел рыскать в доме, он обследовал все углы и закоулки и наткнулся на флакон одеколона. Избегая натурализма, не будем описывать, как Савичев готовил из него некий напиток и как употреблял. (Тем более что есть книга «Я – не я», где этот процесс подробно описан. Равно как и вся история, которую мы расскажем, напоминает книгу «Закодированный», но там про одного человека и фантасмагория, а здесь про многих людей и чистая правда[1].) Важен результат: через полчаса Савичева, войдя в дом, увидела, как муж сидит, клонясь головой над столом, в пальцах дымится сигарета, в воздухе благоухает нестерпимая парфюмерная вонь. Савичева вынула сигарету, потушила и с привычным отчаянием сказала: – Шел бы спать! Совсем ты, Юра, с мозгов съехал: неделю не просыхаешь уже! Тут-то все свои, а если в город переедем, стыда не оберешься! И милиция тебя будет брать каждый день! Савичев, очнувшись, ответил: – Молчи! Я тоскую. Я прощаюсь со всей своей жизнью. Своими руками строил. Ухаживал. Украшал. И все бросить придется. Пригонят бульдозера – и всё под нож. К чертовой матери! – Ну, начал! – Не позволю! – ударил Савичев кулаком по столу. – Не хочу, чтобы кто-то это рушил! Лучше уж я сам! – Юра! Юра, не дури! – переполошилась Савичева. Но он уже принял решение. Нетвердой походкой, но с твердым намерением и твердым до остекленения взглядом он отправился во двор. И там, схватив топор, начал крушить хозяйственные постройки, рубя всё, что попадалось под руку. Савичева, стоя на крыльце, причитала: – Да что ж ты делаешь? Опомнись! Ваучер, неизвестно откуда взявшийся здесь, стоявший за забором, сказал: – Надо же, как расстраивается человек... – Помогите кто-нибудь! Юра, перестань! – кричала Савичева. – Не мешай! Пусть никому не достается! Притомившись, Савичев опустил топор. Блуждая взглядом, уставился на дом. Савичева тут же поняла значение взгляда и вскрикнула: – Юра! Юра, я тебя прошу! – Отойди! И бросился в дом, и тут же там послышались треск, звон и хлесткие удары. У дома очень скоро собралась довольно большая толпа. Савичева взывала, боясь войти: – Да уймите вы его кто-нибудь! – Кто ж на топор полезет? – резонно рассудил Ваучер. – Мужики! Вы мужики или нет? – обратилась Савичева к хмурым товарищам Савичева. Те отвели глаза. – Они сами такие же пьяницы! – сказала Акупация. И тут Савичева увидела Нестерова. – А вы что же? Вы специалист, вы гипнозом можете! Попробуйте что-нибудь! Он же всё порушит! Нестеров, сочувствуя, сказал: – Человек не в себе. Можно, конечно... Не гарантирую... Он подошел к окну и крикнул: – Юрий, выйди на минутку! Савичев тут же выскочил на крыльцо: – Ну, кому тут? Нестеров встал перед ним. – Юра, слушай меня. Успокойся. Посмотри на меня! Савичев посмотрел, и увиденное ему явно не понравилось. – А, это ты? Прибежал дом купить? А не будет сейчас дома! Уйди! Он замахнулся топором, сделал шаг с крыльца и упал. Тут же навалились мужики скрутили, связали. Нестеров, испытывая большое облегчение от такого исхода, пошел домой, размышляя о дурной удали русского человека. Нестеров пошел домой, размышляя о дурной удали русского человека, лег, но долго не мог заснуть, а проснулся все равно рано; он вообще как-то мало спал в Анисовке и при этом отлично высыпался. Бодрый, свежий, он занимался во дворе упражнениями, когда во двор вошел бледный Савичев. Сел у забора прямо на землю. Дышал тяжело. Нестеров, не дожидаясь его слов, сказал: – Извини, выпить не дам. Запой у тебя, неужели не понимаешь? И вообще, лечиться тебе надо. – За этим и пришел, – выговорил Савичев. – То есть? – Ты психотерапевт или кто? Гипнозом лечишь в том числе. – Это не гипноз. – А что же? Прошлый раз усыпил меня? Усыпил!.. А вчера начудил я... Жена убить готова... И самому неприятно... Пора завязывать, короче. Ты меня, как это называется, закодируй. Сумеешь? И я тогда тебе дом продам и уеду. Продам недорого. А? – Ты хоть знаешь, что это такое? – А чего тут знать? Читыркин в город ездил, закодировался на два года. Правда, выдержал только год, но это тоже срок! У меня за всю жизнь такой передышки не было. По-человечески тебя прошу. – Видишь ли, я раньше легко брался за такие дела. А сейчас... Всякое влияние на психику чревато, понимаешь? Никто не знает, какие механизмы вступают в действие. Савичев стоял на своем (сидя): – Мне один механизм нужен – чтоб я не пил. Худо мне, понимаешь? Выручи, пожалуйста. – Ты странный. Я же сказал: давно этим не занимаюсь! Савичев, уныло помолчал, потом с трудом поднялся и поволокся прочь. – Что делать собираешься? – спросил Нестеров. – А что делать? Выпрошу у Шуры бутылку, выпью – и с обрыва головой. Всё равно это не жизнь. – Ладно. Пошли в дом. Они пошли в дом, где Нестеров неожиданно достал белый халат и надел его. То есть для Савичева это неожиданно, а мы понимаем: для усиления эффекта. И эффект, похоже, сразу же усилился, потому что Савичев попросил: – Может, ты меня заодно от другого чего-нибудь закодируешь? – От чего? – Курить тоже надоело уже. Потом, очень матом я сильно ругаюсь, жена обижается. – Давай так, – сказал Нестеров. – От пьянства попробую, остальное не гарантирую. Так. Садись вот сюда. Расслабься. – Он усадил Савичева на стул. – В гипнотический сон вводить, возможно, я тебя не буду. Да это и не обязательно. – Лучше бы ввести. Ты поставь мне Чайковского какого-нибудь или это... Шопен там, Бетховен. Сразу засну. Нестеров усмехнулся, но включил музыку, была у него как раз подходящая – «Реквием» Моцарта. Но Савичев, послушав, вдруг сказал: – Не пойдет. Что-то она как-то... Я почему-то сразу опять выпить захотел. Нестеров, мысленно отметив этот факт для своей копилки наблюдений, поставил опять же Моцарта, но «Дон Жуана». И опять странной была реакция Сурикова: – Нет, от этой вообще сдохнуть хочется. Так и кажется, что где-то там жизнь, а я тут совсем плохой... Тогда Нестеров поставил симфонию современного и модного композитора, не назовем его имени, чтобы не обидеть. Савичев кивнул: – Годится. Под эту ни жить не хочется, ни умереть, а как раз только спать. Нестеров встал перед ним. В это время мимо дома проходил Ваучер. Услышал довольно громкую музыку, заглянул в окно, заинтересовался, понаблюдал. И пошел дальше. Встретил у магазина Акупацию, начал ей что-то рассказывать, та качала головой и всплескивала руками. Отвлекшись на это, мы с вами пропустили, что происходило в доме Нестерова. А там Нестеров уже будит крепко заснувшего Савичева: – Алло, Савичев! Юрий Андреич! Всё, проснись! Надо же... – Всё? – спросил Савичев, открыв глаза. – Всё. – Хорошо как было... Так бы и не просыпался. И что теперь? – Тяготение к спиртному должно ослабнуть. – А если не ослабнет? Если выпью? – Выпьешь – плохо тебе будет. Савичев засомневался: – Ты как-то слабо грозишь. Читыркину кодировщик прямо сказал: выпьешь – сдохнешь! – И это возможно. – Ну, тогда другое дело. У тебя, кстати, выпить есть? – Юрий, ты что? – Я должен эксперимент провести! – твердо сказал Савичев. Поколебавшись, Нестеров поставил на стол бутылку. Савичев подошел, налил в стакан. Нестеров сделал движение, чтобы прекратить, отобрать, но Савичев остановил его решительным жестом. Взял стакан, поднес к носу, понюхал. И тут его так скрючило, что он бросил стакан, водка разлилась, стакан разбился. Савичев выскочил во двор, откуда незамедлительно послышались какие-то звуки. Через некоторое время он заглянул в дверь. – Спасибо тебе. Подействовало... Подействовало в самом деле: Савичеву совершенно не хотелось пить. Он чувствовал себя взбодрившимся, совсем почти нормальным, хотя некоторая слабость оставалась. Тем не менее – даже захотелось поработать. И он, придя к дому и увидев жену, таскающую вилами навоз из хлева в кучу на дворе, подошел к ней. – Татьян, дай-ка... – И не проси даже! Хоть ты сдохни – ничего не получишь! – Вилы дай, – уточнил Савичев. – Что? – Савичева отскочила от него. – Хоть вилами, хоть топором меня бей – не дождешься! – Какая ты, Татьян, крикливая, – поморщился Савичев. – Аж в ушах звенит. Дай, говорю, сам всё вынесу, а ты иди... Отдохни, телевизор посмотри... Савичева поняла это миролюбие мужа по-своему: – Уже, да? Полегчало, да? Где успел, паразит? – Да не пил я не капли. – А что тогда с тобой? – Что? – спросил Савичев, которому действительно было интересно узнать, как он теперь выглядит со стороны. – Странный ты какой-то. Какой-то, извини, будто ненормальный. Савичев остался доволен этим отзывом. – Наоборот, я нормальный стал! – похвастался он, не раскрывая пока своей тайны. – Ты иди, а я поработаю в охотку. Он вынес весь навоз, аккуратно обложил кучу старыми досками и сеном – не столько для пользы, сколько для опрятности, потом начал приводить в порядок то, что разрушил накануне. Остановился передохнуть. Достал сигареты, закурил, но закашлялся, выплюнул сигарету. Скомкал пачку, бросил на землю. Но тут же поднял ее и отнес в бочку с мусором. Татьяна наблюдала за всем этим из окна со смешанными чувствами. А смешавшись, эти чувства слились в одно: в испуг. Она ахнула. Она вдруг поняла, что происходит с мужем. Татьяна поняла, что происходит с мужем, и позвала его домой. Он вошел и поразился: на столе стоял полный стакан водки, а рядом – тарелка с закуской. – Это с какой стати? – Юра, ты лучше выпей, – ласково попросила Татьяна. – Терпеть нельзя. Это у тебя знаешь что? Белая горячка у тебя, Юра. В Грязновке один мужик вот так тоже пил неделю, а потом резко бросил. Тихий стал такой, задумчивый. И так, значит, тихо и задумчиво подошел к жене и мясорубкой по голове ее. Врачи потом сказали: белая горячка. Выпить на-до было маленько – и всё. Так что ты уж ладно... И поспи. – Да не хочу я пить. И знаешь, Татьян, ты меня прости. Вел я себя, прямо скажем, безобразно. Да и вообще, когда я тебе последний раз доброе слово сказал? Татьяна отшатнулась к стенке, оглянулась: – Не подходи! Юра, не подходи! Ты себя не помнишь! – Как раз помню. Тань, ну что ты? Понимаю, обижаешься. Разломал всё, что мог. Ничего, починю, – и Савичев взял со стола мясорубку, у которой ручка была чуть ли не узлом завязана. Татьяна вскрикнула: – Люди! Убивают! И выскочила в окно. Выбежав на улицу, она некоторое время металась, а потом побежала к бабушке Акупации, славящейся умением утихомиривать белую горячку. Акупация охотно пошла с нею. Сначала они приблизились к забору и выглянули. Савичев увлеченно работал в дальнем конце двора. Тогда они проскользнули в дом. Там Акупация начала колдовать: выгребла из печки золу и начала ходить по углам, сдувая золу с ладони и бормоча: – Лети, зола, на четыре угла, Господи, спаси, всё унеси! Потом она достала пузырек с какой-то жидкостью, окропила всё вокруг и выглянула в окно. – Идет! Сейчас я на него брызну, а ты крестись, поняла? – Поняла, – прошептала Татьяна бледными губами. Открылась дверь, вошел Савичев. Акупация брызнула на него водой, Савичева начала истово креститься. Акупация заблажила: – Свят, свят, свят, сгинь, нечистый, будь проклят! Тьфу, тьфу, тьфу! – она стала яростно плеваться через левое плечо. Савичев рассмеялся: – Чего это вы? Брось, бабушка, я уже вылеченный! – и, сделав паузу, многозначительно сообщил наконец жене: – Закодировался я! Выручил меня Нестеров, молодчага! Нестеров, молодчага, не зная об этих поразительных результатах, плавал в реке. И увидел на берегу Нину. Она шла вдоль берега в высокой траве и цветах, то появляясь, то исчезая. Нестеров торопливо поплыл к берегу, бросился к одежде, и как раз в это время зазвонил телефон. Нестеров схватил его, чтобы выключить, но второпях попал пальцем не на ту кнопку. В трубке слышался голос Прохорова. Нестеров поморщился, но решил ответить. Прохоров, естественно, спрашивал про дома. Нестеров обнадежил: всё движется своим чередом. Правда, фактически купленным остается только один дом, но сразу четыре хозяина выразили уверенную готовность, так что процесс идет. Прохоров выразил надежду, что процесс пойдет заметнее. Нестеров отключил телефон и огляделся. Нины нигде не было видно. Это его опечалило. Опечалила еще собственная нерешительность. Давно пора сказать Прохорову, что у него ничего не получается и не получится: не коммерсант он. С другой стороны, очень хочется освободиться от долга перед Прохоровым и от самого Прохорова. Так, может, все-таки сделать усилие над собой и в самом деле ускорить процесс? К Василию, например, зайти, который уже раздражает своими сомнениями: то сам приходит и начинает разговор о доме, то уклоняется, дескать, размышляю еще. Встретив у дома Сурикова Наталью, он спросил: – Дома Василий? – А где ему еще быть? Лежит. – Чего это он среди дня? – А того самого! Нестеров понял. Вошел и убедился, что понял правильно: Суриков в очередной раз маялся с очередного похмелья. Он даже не взглянул на вошедшего Нестерова. А тот решил, что пора действовать жестко. Прохоров, хоть и не весьма отесанный человек, прав в том, что бизнес и психотерапия похожи: и там, и там часто приходится добиваться цели методами изощренного психологического воздействия. – Подыхаю... – простонал Суриков с надеждой. Но Нестеров его ничуть не пожалел. – И подохнешь рано или поздно! – заверил он. – Сколько тянуть будем? Ты уезжать собрался или нет? – Да я хоть завтра... Александр, выручи, дома ни копейки. Помру ведь, серьезно! – Не дам. Или – за дом. Решай. – Согласен! – мгновенно решил Суриков. – Пятьдесят тысяч. Согласен? – Маловато... – Тогда я пошел. – Стой! Ладно. Но Нестеров вдруг разозлился. Какие мы, подумал он. Ах, какие же мы! Мысль довольно смутная, но, надо полагать, все догадались, что имелось в виду. – Передумал я. Тридцать! – сказал Нестеров. – Да ты что? – Зато сейчас. Наличными. И в магазин за поправкой, а? – Сволочь. Ладно. – А за тысячу продашь? – продолжил Нестеров, всё более сердясь. – Издеваешься? – Конечно, – не стал отрицать Нестеров. – Но мне интересно. – Иди отсюда, гад! – Ладно, пойду. – Стой! – вскрикнул Суриков. – Согласен! – А за сто? Целая бутылка водки, подумай! Нет? Будь здоров! – Стой! Согласен! – Вася ты, Вася! – горько сказал Нестеров. – Ладно, пошутил. Это тысяча, – показал он деньги, – аванс. Тебе дам только сто. Остальное жене. А за дом получишь, сколько договаривались. Только не тяни, завтра же. Понял? – Понял! Без проблем! Как штык! – поклялся Суриков. – И подумай, Вася, над своей участью. За сто рублей дом готов продать, нехорошо! – Нестеров постарался сказать это без назидательности, с иронией, но так, чтобы Сурикова хоть немного проняло. И, оставив сотню на столе, ушел. А Суриков, поднимаясь и жадно глядя на купюру, пробормотал: – Ага, жди... Если я деньги взял, это еще не значит, что продал! Нестеров же, спускаясь с крыльца, подумал, что бизнесмен из него все-таки никудышный. Нестеров подумал, что бизнесмен из него никудышный, но, глянув на реку, он тут же перестал огорчаться по этому поводу: у реки опять появилась Нина. Он заторопился к реке. На этот раз Нина никуда не исчезла. Она лежала и читала книгу. Нестеров подошел, поздоровался, лег рядом на траву, заложил руку за голову, стал смотреть в небо. – Лежать бы вот так до конца жизни, – вслух помечтал он. – И ничего не делать. Нина задумчиво посмотрела на Нестерова. Он почувствовал взгляд, повернулся: – Что? – Да так. Правда, что ты Савичева закодировал? – Разболтал уже? – Жена его по селу ходит, хвастается: золото стал, а не человек. – В определенном смысле все мы закодированные – сами собой, – глубокомысленно заметил Нестеров, посмеиваясь, что опять его тянет на философствования рядом с этой девушкой. – Я тоже продукт собственного самовнушения. Как и все мы. Нет, действительно. Внушаешь себе: ты самый умный, самый веселый, самый лучший в своей профессии, добивайся, достигни, всех обгони. Вот так себя и кодируешь всё время. – Получается? – Запросто. Только сейчас ощущение, что кодировка кончилась. – Так это хорошо. Будешь теперь самим собой. – Ага. Только бы вспомнить, кто я сам есть! Произнеся эту громоздкую и ужасающую с точки зрения научной психологии пошлость, Нестеров в очередной раз поразился сам себе: почему он так глупеет в присутствии Нины? А Нина в это время отложила книгу и тоже легла на спину, глядя в небо. Раскинула руки, и правая ее рука попала как раз в левую руку Нестерова. И он ее слегка сжал. Она вздрогнула и застыла. Вот так-то, подумал Нестеров. Без психологии оно лучше. Без психологии оно лучше: веселее жизнь идет. Без вредных привычек тоже. Савичев за день, работая без устали, преобразил двор, следов былых разрушений не осталось. Савичева время от времени выходила из дома и смотрела на него с любовью и уважением. И всё-таки с некоторым испугом. – Юра, отдохнуть не пора тебе? – Да я не устал совсем. – Ну, смотри... Мимо двора регулярно, но будто ненароком, проходили анисовцы и с любопытством посматривали на Савичева: слух о его чудесном преображении разнесся по всему селу. А Ваучер не постеснялся остановиться и спросить: – Ну, и как оно? – А что? – Не хочется? – Абсолютно! – Надо же... Крепко закодировал, значит? – Крепче не бывает. Мало что не пью, курить – и то бросил. Попробовал – прямо затошнило, представляешь? Или вот ругаться. Даже хочу, например, а не получается. – Да уж ладно тебе, – усомнился Ваучер. – Ну, скажи, например, – и он предложил Савичеву произнести одно из самых безобидных ругательств. Савичеву самому стало любопытно. – Если только для эксперимента. – Он приготовился. – А как ругаться, вообще или на тебя? – Да хоть на меня! Савичев открыл рот и замер. – Не могу! Аж тошнит! Ваучер, ехидный человек, вместо того чтобы порадоваться за человека, сказал: – Да... Плохо дело. Похоже, он тебя от всего сразу закодировал. – Как это? – А так. Теперь ты ничего вообще хотеть не будешь. Ни пить, ни курить, ни женщинами интересоваться. Так что зря твоя Татьяна веселится. – Ну, ты это... Ты не бреши! – Собака брешет, а я мысли говорю! – сказал Ваучер и ушел, старый каркун. Он ушел, оставив Савичева в тягостных сомнениях. Даже охоты к работе поубавилась. Во время ужина Савичев посматривал на Татьяну, и вид у него был такой, будто он прислушивается к себе. Потом, когда она прибиралась и мыла посуду, подошел и хотел приобнять жену за плечо. Но постеснялся: отвык от подобных нежностей. Татьяна с улыбкой обернулась: – Ты чего? – Да ничего... Может, еще что сделать? – Хватит уже тебе, отдыхай! Татьяна пошла в спальню, разобрала, как говорят в Анисовке, широкую супружескую постель и спросила Савичева: – Ты ложишься? Он встрепенулся, сделал было шаг, но тут увидел на стене старые часы, которые давно стали и которые давно надо бы починить. Он снял их и аккуратно положил на стол, сказав жене: – Посижу еще... Поработаю... Так, между прочим, за столом и заснул. А Нестеров в отличие от него заснул в своей постели, спал, как всегда, крепко, но с затейливыми снами. То ему чудится, будто он эстрадный певец и вышел на сцену, и поет, и в зале буря восторга, но вдруг пропадает фонограмма, пропадает его голос, и публика, только что его обожавшая, в один голос издевательски вопит: «Жулик!» То он видит себя в каком-то застенке, перед ним строгий человек, на столе лист со словом «Анкета», человек хватает этот лист, трясет им и кричит: «Вы не тот, за кого вы себя выдаете!» И тут же этот жуткий сон сменяется счастливым: Нестеров видит, как находит прямо на улице деньги, правда, счастье это сомнительное, ибо денег неприятное количество: тридцать три тысячи сре... рублей, конечно. Или совсем ужасный сон: он, Нестеров, стоит на возвышении рядом с человеком в белых одеждах, светлым и благостным, и кричит: «Не верьте ему, это я ваш пророк!» И тут подходит петух, который принял его за курицу, и стучит крепким клювом ему в голову. От этого стука Нестеров и проснулся. То есть от стука в окно. Вскочил, открыл: за окном стояла Наталья и протягивала деньги: – Вот, возьмите и закодируйте его, Христа ради! Не могу я уже! Проснулся – полудохлый! И опять требует! Сколько же это можно? Начинается, подумал Нестеров. Он ведь вовсе не был уверен, что излечение Савичева дело его рук. Да, он попробовал, пользуясь случаем, узнать, вернулась ли к нему способность воздействовать на людей. Но, во-первых, на таких, как Савичев, воздействовать нетрудно, а во-вторых, Нестеров ставил перед собой задачу не кодировать, конечно, а хотя бы усыпить Савичева, но тот, похоже, и сам заснул при первых звуках музыки. Поэтому никаких особенных «кодовых» слов Нестеров не произносил, то есть, строго говоря, никакой кодировки не было. Но продолжать эту мистификацию не хотелось: совсем уж попахивает авантюрой и шарлатанством. Поэтому Нестеров хмуро спросил: – Сам-то он хочет закодироваться? – Да нет, в этом-то всё и дело! – Тогда не могу. Только с согласия больного. – Будет согласие! – пообещала Наталья. – Я ему всю рожу расцарапаю и на развод подам, если не согласится! – Это насилие получится. Нет, Наталья, нельзя так. – Тогда это... Ну, в газете я читала: без ведома больного. Вливают ему там чего-то, он сам не знает, а лечится. Вот и вы его как-нибудь закодируйте, он знать не будет, а... – Да ерунда это! Не могу, даже не уговаривайте. Главное – толку все равно не будет. Помолчав, Наталья спросила упавшим голосом: – Что же мне, пропадать теперь? А? Сейчас не дам ему – начнется скандал, а то и драка. Убьет меня до смерти, вы виноваты будете! – Да я-то при чем? Выдумали тоже – на расстоянии! Не бывает такого! Невозможно! – Но он-то не знает, что не бывает! – сказала Наталья. И, сказав это, вдруг о чем-то подумала. И пошла обратно к дому, крикнув: – Ладно. Без экстрасенсов обойдемся! Без экстрасенсов обойдемся, думала Наталья, спеша к дому, осененная идеей, о которой мы вскоре узнаем. По пути она свернула в магазин и тут же вышла оттуда со свертком. Суриков лежал и стонал, когда она вошла в дом. – За смертью тебя посылать! – взвыл он. – Принесла? – Принесла, принесла, – сказала Наталья, ставя на стол бутылку. – Только тебе не впрок пойдет. – Это почему? – не поверил Суриков, медленно вставая и приближаясь к столу на полусогнутых. – А потому. Зашла к Нестерову сейчас, упросила его, закодировал тебя, как Савичева. Савичев вон второй день не пьет. Не может. – Врать-то. Как он может меня издали закодировать? – А по фотографии. Очень даже просто. – Если ты меня этим хочешь отговорить, чтобы я не пил... – Да на здоровье! – напутствовала Наталья. – Травись! Суриков недоверчиво посмотрел на бутылку. Сел возле стола. Открыл пробку. Трясущейся рукой налил в стакан. А Наталья села на диване и спросила со странной деловитостью: – Тебя где похоронить-то? На старом кладбище за рекой, с отцом твоим? Или на новом хочешь? Суриков, приподнявший уже стакан, поставил его обратно. – Ты чего говоришь, дура? – Да ничего. В Полынске Мурзина сестры сват тоже закодировался, а не утерпел. Но даже полстакана не выпил: захрипел и тут же упал. – Ничего, я не захриплю! Суриков опять взял стакан. Но рука на этот раз тряслась еще больше. Он поставил его. Наклонился, вытянул губы. Уже готов был отхлебнуть и вдруг отшатнулся и схватился руками за горло, давя тошноту. Справился. Закричал: – Вы что со мной сделали?! Живо беги к нему, пусть раскодирует! – Ничего подобного! – с холодным отчаяньем сказала Наталья. – Я же хочу! Хочу же я! – Пей! – Не могу! Зараза, психиатр гадский... Наталья, добром прошу, иди к нему сейчас же! Я ведь и стукнуть могу! – Не можешь! – Почему это? – А на это он тебя тоже закодировал! – Да? А вот посмотрим! Суриков вскочил и бросился к Наталье, занося руку. Ей, конечно, было страшно, но она терпела, смотрела ему прямо в глаза, не шелохнувшись. Потому что, быть может, решался вопрос жизни и смерти. А Суриков застыл с поднятой рукой, удивленно глядя на нее. Ему показалось, что он действительно не может ударить. Он уронил руку и тихо спросил: – Наташ, за что ты меня так? Господи, тяжело-то как! Помру ведь! – А теперь выбора нет, Вася: или помрешь – или человеком будешь. А я мучиться больше не согласна! Ну, чего ты? Ляжь иди, ляжь! Она встала, взяла обессилевшего Сурикова за плечи и стала укладывать его. Вот такая это удивительная штука – психология! Удивительная штука психология, но мы сейчас с вами узнаем кое-что не менее удивительное о том, как с нею бороться. Куропатов пришел к Мурзину – не насчет выпить, заметьте себе, а насчет работы. Не увидев его в привычном месте, в саду, окликнул: – Саша, ты где? Александр Семенович! Дело есть, на заводе с проводкой что-то, работа стоит! Из окна выглянула Вера. – Не кричи, нет его. – А где он? – Шут его знает, сама искала. В город вроде не собирался. Куропатов, оглядевшись, хотел уйти. И вдруг услышал громкий шепот: – Миша! Михаил! Он пошел на голос и увидел приоткрытую дверцу погреба. Оттуда глядели глаза Мурзина, который манил друга к себе. Куропатов спустился. Мурзин торопливо закрыл за ним дверь. При свете тусклой лампочки Куропатов увидел, что погреб обустроен странным образом: обложен мешками, как дзот, везде прикреплены какие-то решетчатые пластинки. – Это от аккумуляторов, – объяснил Мурзин. – Свинцовые. Свинец даже от радиации защищает, между прочим. – Ты что, к ядерной войне готовишься? – Очень смешно! – обиделся Мурзин. – Не знаешь, что происходит? Савичева зомбировали, Суриков тоже лежит, насквозь закодированный. Взялся за дело психотерапевт чертов! Ходит и посылает импульсы! Ты еще ничего не чувствуешь? – Вообще-то есть что-то, – тут же почувствовал Куропатов, хотя до этого был в норме. – Выпивать сегодня не пробовал? – Как-то не тянет. Я же не каждый день пью. – Вот! Уже действует! – Ты думаешь? А как он это – без спроса? – Ха! А когда нас о чем спрашивали? Ну-ка, попробуй! – Мурзин налил Куропатову вина на донышко стакана. – Я понемногу, а то как бы чего не было. Пробуй. Куропатов осторожно взял стакан. – Вот ё... Даже боязно... Он понюхал, чуть-чуть отпил. Еще чуть-чуть. Допил до конца. – Ну? – пытливо спросил Мурзин. – Что? – Не тошнит? – Да вроде нет... – Значит, еще не облучился. Или небольшую дозу поймал. Ничего, меня живым не возьмут! Тут у меня и продукты, и всё остальное. Продержусь! – Раз такое дело, я с тобой останусь, – решил Куропатов. – Наливай! И два друга принялись отражать невидимую психологическую атаку. Они отражали невидимую атаку, а психологическая жизнь закодированного Савичева становилась все сложнее. Вот жена принесла ему курицу: зарубить для супа. Дело обычное, Савичев взял топор, положил куриную голову на колоду, взмахнул топором – и задумался. Надолго. – Ты чего? – спросила Татьяна. – Она же живая. – Ясное дело. И свинья вон живая в хлеву, а тоже к осени зарежем, как и раньше резали. Сало будет, Ольге пошлем. – Свинья? – Савичев посмотрел в сторону хлева, где слышалось похрюкивание. И выпустил курицу из рук, та побежала по двору, хлопотливо кудахча и маша крыльями. А Савичев молча пошел со двора. – Ты куда? Он не ответил. Через некоторое время он навестил Сурикова. Тот полулежал на постели, глядя телевизор. Ему стало получше, хоть еще и не совсем хорошо. Как всегда в таких случаях, он цедил одну за другой сигареты. – Привет, – вошел Савичев. – Куришь? – Противно, а курю, – отозвался Суриков. – Нарочно курю! Меня голыми руками не возьмешь! Вот оклемаюсь, пойду к этому психиатру, он мне ответит! Несанкционированные действия, вот как это называется! Да лучше я сдохну, чем кому-то подчинюсь! – Сдохнуть не проблема. Зачем жить, вот вопрос, – Савичев сел у окна, помахивая рукой и отгоняя дым от лица. – Это ты к чему? – насторожился Суриков. – Да всё к тому же. К тому, что вот рубим мы деревья, что-то строим, заводим скотину, потом ее режем, жрем... Для обеспечения жизнедеятельности. А зачем нам сама эта жизнедеятельность? Что мы такого сделали – для души? – Для чьей? – Да хотя бы для своей. Ну, проживем мы с тобой еще десять лет или двадцать. Что изменится? Ни-че-го! Понял меня? Нам даже вокруг поглядеть некогда. Осмыслить. Почувствовать. Я вот в городе шурину хвастал: у нас, говорю, Кукушкин омут, говорю, место страшной красоты, там, говорю, молиться можно, храм природы! А сам в этом храме лет десять уже не был. Суриков затушил окурок и пригляделся к Савичеву. – Слушай, Савичев, ты знаешь, ты, пока не поздно, езжай в город к серьезному специалисту. Пусть он тебя перекодирует. Ты же заговариваться начал! – А я думаю, Нестеров меня не закодировал, – продолжал умствовать Савичев. – Он меня раскодировал. А вот жил я до этого точно как закодированный. Родился, бегал по улицам, в армии служил, вернулся, женился, Ольгу мы с Татьяной родили, замуж выдали. И все как на автомате, понимаешь? И я ни разу себя не спросил: зачем? – Все люди так живут! – объяснил Суриков. – Согласен. А зачем? Суриков подумал. Выключил долдонящий телевизор. И сказал: – Вообще-то я тебя понимаю. Я вот помню: в армии тоже. Стою на посту у складов. Один. Стою час, второй. И вползает мне в голову мысль, вот как у тебя сейчас: а зачем я тут стою? Кому это надо? Какой в этом человеческий смысл? Никакого! Тем более что никому в те склады лезть было не надо, оттуда начальство среди дня легально всё воровало. Но поставили – стою. Начал дальше думать. И понял, что так оно и будет: куда меня жизнь поставит, там и буду стоять. И такая взяла тоска! Хорошо, что скоро сменили. Думаешь, почему в армии солдаты именно на посту стреляются? Потому что они в одиночку стоят. А человека одного с самим собой оставлять нельзя. Он начинает про себя думать и черт знает до чего додуматься может. Эх, под такой разговор – да выпить бы! Может, попробуем? – Нет. Ну, выпьем. А зачем? – Полегче станет. – Зато завтра опять плохо будет. – Тоже правильно, – не мог не согласиться Суриков. – Вот тебе и жизнедеятельность. Куда ни посмотришь – тупик. Куда ни посмотришь – тупик. Так оценивал свою прошлую и настоящую жизнь Нестеров, бродя у реки в смутном настроении. Тут его нашел Вадик, настроение которого было не лучше. – Говорят, кодируете? Излучения посылаете? – с вызовом спросил он. – Вадик, неужели и ты в это веришь? – С одной стороны, не очень. С другой – у нас целая лекция была: совершение преступлений под влиянием психологического воздействия. А еще есть всякие паранормальные явления, биотоки. Но я не об этом. Если даже у вас есть какие-то способности, надо действовать честно. – Ты что имеешь в виду? – Я просто рассуждаю. Вот если обо мне. Допустим, мне понравилась девушка, а у меня есть всякие способы. Но я их никогда к ней не применю. Потому что нечестно. – Вот ты о чем. Не беспокойся, в личных целях я своих способов, как ты выражаешься, не применяю. – Хотелось бы верить. – Кстати, знаешь, как я понял, что у меня есть способности? Еще в школе. Сидел и мысленно командовал одной девушке: обернись, обернись! И она обернулась. Я думал: совпадение. А потом еще попробовал, на дискотеке. Тоже мысленно ее начал уговаривать: подойди, потанцуй со мной. Белый танец был. Она подошла. Ну и так далее. Вплоть до самых приятных последствий. Правда, потом не знал, как от нее... Ну, понимаешь. Вообще все влюбленные обладают гипнотическим даром. Если сильная любовь, конечно. – Думаете? – Знаю! – Может быть, – задумчиво сказал Вадик. И пошел к клубу, где сегодня должен был состояться пробный сеанс. Клуб годами ветшал, и анисовцы раньше высказывали недовольство, а потом умолкли – отнеслись как к еще одному доказательству отсутствия перспектив у села. Поэтому руководство решило взбодрить людей и хотя бы косметически подремонтировать клуб, а перед этим обследовать его состояние. Обследовала комиссия в составе братьев Шаровых и Юлюкина. И наткнулись на комнатку, где стояли стол, пара стульев, кровать, на подоконнике кипятился электрический чайник, на столе кипами лежали старые книги и журналы, а на кровати валялся худой, небритый, мятый мужчина лет пятидесяти. – Это кто? – удивился Лев Ильич. Мужчина встал и представился Сергеем Константиновичем Шестерневым, заведующим клубом. – Интересно получается! – воскликнул Лев Ильич. – Клуба нет, а заведующий есть? Может, и зарплату получает? Он обратился с этим вопросом к Андрею Ильичу, но тот лишь пожал плечами. Разъяснение дал Юлюкин: – Сергей Константинович сторожем числится. – Нет, но интересно! – разделил недоумение брата Андрей Ильич. – Человек тут живет, а я его сроду не видел! Недавно, что ли? – Почему? Восемнадцать лет уже здесь, – сказал Шестернев. – Фактически я действительно сторож, но вообще-то в свое время приехал поднимать культуру. Семь раз до вас начальство менялось, у всех просил денег на ремонт – увы. – Так у нас бы попросил! – сказал Андрей Ильич. – И у вас просил. – Когда? – Сначала неоднократно, потом реже. Последний раз в прошлом году напоминал. – Почему же я не помню? – удивился Андрей Ильич. А Лев Ильич предложил кончить бессмысленные разговоры и подумать, что нужно сделать для возрождения клуба. Оказалось, не так уж много. Вдобавок выяснилось, что имеются проекционный аппарат в полной сохранности и куча старых фильмов. Когда-то, лет двадцать пять назад, в пору осенних дождей здесь застряла кинопередвижка. Чтобы легче было утащить ее на буксире в город, выгрузили коробки с лентами, собирались потом забрать – и начисто забыли. И некому теперь вспомнить, потому что давно уже не существует тех организаций, которые этим занимались. Довольно быстро клуб привели в порядок (очень хорошо поработал Евгений Сущев, имеющий опыт), и вот у входа красуется вывеска: «Классика кино всех времен и народов. ЧАПАЕВ!» Отдельно листок: «С СЕМЕЧКАМИ В ЗАЛ НЕ ВХОДИТЬ!» И приписка: «С жевачкой тоже!». Вадик купил билет и вошел в зал, высматривая Нину. Вадик высматривал Нину, увидел ее, но не стал к ней пробираться, сел сзади. Шестернев, работавший теперь и за киномеханика, крикнул в окошко собравшейся публике: – Итак, по решению большинства желающих смотрим «Чапаева»! – Кто эти желающие? Лучше бы про любовь что-нибудь, – сказала Сущева. – Ты и так по телевизору про одну любовь смотришь сериалы свои, чтоб им! – высказался Евгений. – А «Чапаева» я с детства люблю. Крути, механик! – Предупреждаю, аппарат один, поэтому будет небольшой перерыв после каждой части! В перерыве не шуметь, не ходить, не портить впечатление. Телевизор привыкли с рекламой смотреть? Ну, и тут то же самое! Публика настроилась на просмотр, оживленно переговариваясь и переглядываясь. Важно было не столько кино, сколько вот это вот: в кои-то веки собрались вместе. При этом оказалось, что некоторые, хоть и живут в одном селе, при этом не сказать чтобы огромном, не видели друг друга по полгода. Куропатова, само собой, тут не было. Он в это время забирался в погреб, отяжеленный свинцовыми пластинками, которые Мурзин прикрепил ему в разные места под одежду. – Герой, разведчик! – встретил его Мурзин. – Ну, что там, во внешнем мире? – Все в клубе собрались, кино смотрят, – сказал Куропатов, доставая бутылки. – Запустили всё-таки! Ясно, всё ясно! А я-то думал, зачем клуб так торопятся отремонтировать? Ты представь: люди сидят и думают, что смотрят кино. А в будке Нестеров всех облучает! – Он дома, я видел. – Так не дурак же, сразу в будку не полезет! Ты, кстати, близко от него прошел? – Близко. Облучился, наверно. Надо это... Обеззаразиться, – открыл бутылку Куропатов. – Мне тоже – чтобы от тебя импульсов не подхватить! А в клубе кончилась первая часть. Включили свет. Вадик упорно смотрел на Нину, но результатов пока не добился, хотя глаза уже слезились от напряжения. Тем временем Андрей Ильич решил навестить Нестерова в связи с вопросом, который не давал ему покоя: по Анисовке ходят слухи, что экстрасенс, поправляясь и восстанавливая силы для обещанного сеанса, занимается странным делом – покупает дома. То есть, кроме дома продавщицы, в котором живет, ничего пока не купил, но переговоры ведет постоянно. Зачем? Какая в этом ему надобность? Нестерова он дома не застал, но дверь была открыта. Андрей Ильич вошел и огляделся, как бы ища признаки сомнительной деятельности. На столе стоял ноутбук с открытой крышкой, по экрану ползла непонятная надпись: «МЫ ОТВЕТСТВЕННЫ ЗА ТЕХ, КТО НАС ПРИРУЧИЛ!». Еще на столе какие-то бумаги. Андрей Ильич оглянулся и потянулся к ним, задев при этом ноутбук. Тот издал странный квакающий звук, надпись исчезла, и вместо нее появилась фотография девушки. Андрей Ильич не сразу понял, что это Нина Стасова. Он тюкнул наугад по клавише, желая вернуть прежнее изображение, но вместо этого появилась еще одна фотография Нины и тут же еще одна, и вдруг весь экран рассыпался на фотографии Нины, на самом деле это было одно изображение, делящееся на десятки и сотни. Тут вошел Нестеров. – Добрый вечер, – смутился Андрей Ильич. – Было открыто, я думал, вы дома... Нестеров молча подошел к ноутбуку и выключил его. Андрей Ильич сказал с наивозможной решительностью: – Я думаю, Александр Юрьевич, пора нам поговорить в открытую. Мы вас позвали помочь, а вы чем занимаетесь? Дома скупаете зачем-то. – Не скупаю, а покупаю. И почему нет? Вы ведь сами знаете, что мостом село отрежут и оно погибнет. – Ну, насчет моста еще не решено! А если так, то тем более непонятно! – Ну, скажем так, попросил один человек. Который хочет помочь вашему селу. – Прохоров? – Я обещал не говорить. – Да Прохоров, кто же еще! – не сомневался Андрей Ильич. – Наверняка жульничество какое-то задумал! А вы получаетесь пособник! Он ведь жулик клейменый! – Может, он и был жуликом, но я ничего такого о нем не знаю. Люди, бывает, сильно меняются, – сказал Нестеров, зная, что говорит не то чтобы неправду, но – правду непроверенную, нетвердую, скорее желаемую, чем действительную. – А если он не жулик, почему же он к нам не обратился? Мы бы ему еще лучше помогли! Если он в каких-то там положительных целях, в чем сомневаюсь! Нестеров пожал плечами: – Не знаю. – Ничего! Я с ним еще поговорю, пусть скажет, что он тут замыслил! – Андрей Ильич, получается, я вам всё разболтал. – Не бойтесь, скажу так, будто сам догадался. Выведу его на чистую воду – и вас заодно! Нестерову стало неприятно, что с ним так говорит какой-то местный мелкий начальник. Он чуть было не разгневался, но сдержал себя и только иронично заметил: – Понапрасну нервы себе портите, Андрей Ильич. – Ничего! Ты же мне их и вылечишь! – воскликнул Шаров и с этими словами вышел. А навстречу уже шел народ из клуба. Навстречу шел народ из клуба. Вадик по-прежнему держался вдали от Нины. Шел и бормотал: – Обернись! Обернись. Нина наконец обернулась и увидела Вадика. – Ты чего? – Ничего. Говорят, раньше в клубе после кино танцы были. Ты помнишь? – Помню. А сейчас кому танцевать? Старикам и старухам? – А жаль... Они пошли рядом. Вадик мысленно начал твердить: «Тебе холодно. Тебе холодно!» И Нина вдруг передернула плечами: – Что-то прохладно... Вадик торопливо и радостно снял с себя куртку, накинул на Нину. Пошли дальше. Сворачиваем к реке, мысленно командовал Вадик. Сворачиваем к реке. И свернул первый. – Ты куда? – спросила Нина. – К реке. – Там сыро сейчас. Ладно, я домой. Спасибо, – Нина отдала Вадику куртку. – Замерзнешь. – Не успею. Нина ушла быстрыми и легкими шагами, а Вадик сказал сам себе задумчиво: – Опыта у меня мало. Но способности точно есть! У клуба задержались, покуривая и беседуя, несколько человек. Среди них был и Савичев, продолжающий мучиться философскими настроениями. – Сто раз смотрел – и ничего... – сказал он. – А теперь чего? – спросил Микишин. – В смысле – сомнений не было. – У меня и сейчас нет, – сказал Суриков, совсем уже посвежевший. – Смешное кино. И героическое. Сейчас таких нет. – Да я не про то. Я вот раньше не обращал внимания, что этот самый Фурманов командира роты арестовал. Получается, он главный, а не Чапаев. Шестернев квалифицированно возразил: – Ничего подобного. Чапаев командир, а Фурманов комиссар, так тогда было. – Ну да, – согласился с объяснением Микишин. – Оба главные. Он спрашивает: кто в дивизии хозяин? А тот ему: ты – и я! Оба, получается. – Так если бы! – воскликнул Савичев. – Чапаев хотел этого освободить, а часовой ему: не пущу! И не пускает! То есть кого он слушается? Комиссара! – Так это комиссарский часовой, – рассудил Суриков. – Личный, что ли? Армия-то одна! То есть, получается, кино про Чапаева, а главный на самом деле – комиссар. Даже который второй после Фурманова: ты, говорит, поставь часовых. И Чапаев: ну, ладно, отдай команду. – Ты не путай. Кто командир, тот и главный! – сообразил Суриков. – Так оба же командуют, я о том и говорю! Микишин тоже начал сомневаться: – От этого у нас всегда и бардак был: непонятно, кого слушаться. – Себя – самое верное! – сказал Суриков. Шестернев же заинтересовался вопросом всерьез: – Между прочим, мы не про жизнь говорим, про кино. А там действительно какая-то неясность. Может, копия старая, что-то пропало? Все задумались. Все задумались. А если русский человек задумается, это никогда не обходится без последствий, причем не обязательно отрицательных. И мы о них узнаем чуть позже, а пока вернемся к Андрею Ильичу. Тот встретил у своего дома Куропатову, которая с тревогой спросила: – Андрей Ильич, вы моего Михаила не посылали никуда на ночь? – Зачем? – Может, срочная работа какая? – Ага! Вас и днем не заставишь работать, а уж ночью!.. – Вот тоже... Куда же он делся? И Куропатова пошла к Мурзиным. Спросила Веру: – Вер, твой дома? – В погребе сидит, – сказала Вера, посмеиваясь – Радиации боится. Совсем очумел. – А мой не с ним? – С вечера был. – А я обыскалась! – обрадовалась Лидия. – Михаил! Михаил, ты там? Куропатов медленно возник в двери погреба и крикнул: – Стой, где стоишь! – Взрослый человек, а с ума сходишь! Иди домой уже! И Лидия направилась к мужу, чтобы привычным образом тащить домой. Но тот шарахнулся в сторону, в кусты, и закричал оттуда: – Не подходи, говорю! – Ты так? – рассердилась Лидия. – Я тебя и там достану! Она схватила длинную жердь, размахнулась – и достала. Тонкая жердь переломилась на могучем плече Куропатова. Лидия испугалась: – Тебе не больно? Куропатов оправдал ее: – Это не ты, это твоя инфекция действует. Поэтому прощаю! И неверными шагами пошел к дому. Куропатова шла следом, готовая подхватить, если упадет. Вера крикнула в сторону погреба: – А ты чего сидишь? Или я тоже для тебя инфекция? Мурзин вылез, держась руками за землю: – Нет, но... Ты бы всё-таки в бане пропарилась... – В бане! Ты на себя посмотри! – А что? Мурзин, желая осмотреть себя, ткнулся лицом в землю. Удивился, что она так близко. Близко то, что любишь. Любимое обнимают. И Мурзин обнял землю руками. Мурзин обнял землю руками и спокойно заснул. И Вере стоило больших трудов затащить его в дом. Вроде бы шут с ним, пусть валяется, но себе дороже: мужик, поспавший на сырой земле, он может стать после этого не совсем и мужик, а Вере, прямо скажем, это было слишком дорого. Не она одна беспокоилась о муже. С утра пораньше к Андрею Ильичу явились Татьяна Савичева и Наталья Сурикова. – Андрей Ильич, примите меры, мужья дома не ночевали! – Что это с ними? По крайней мере, я никого никуда не посылал! – Да мы знаем, где они! – сказала Наталья. – Они в клубе заперлись. Мы стучим, кричим, не отвечают. Напились, наверно, и дрыхнут! – Ничего, мне откроют! Или я... Пошли! Они отправились к клубу. А там анисовские киноведы в десятый раз пересматривали кадры распри комиссара с Чапаевым. – Видали? Видали? – тыкал в экран Савичев. – Механик, звук убери, мешает! Не пущу, говорит, Василий Иванович! И всё! И ваш Василий Иванович заткнулся! Микишин возразил: – Сам сказал – не пущу, а дверку-то уже открыл! – Разве? – вспоминал Суриков. – А ты не видел, что ли? Этот оттуда выглядывает потом, надеется на Чапаева, а часовой хлоп – и закрыл, и задвижку задвинул! Значит, перед этим он ее открыл, он же уже стоял, караулил, не у открытой же двери! Так, Шестернев? – Что-то я не обратил внимания, – послышался голос из проекторной. – Крути еще раз! – велел Савичев. Но прокрутить не удалось: Шаров, безрезультатно стучавший, просто вышиб дверь. – Это что же такое? – закричал он. – Что за просмотр тут устроили в рабочее время? Суриков! Завод стоит, подвоза нет, а он тут упражняется! – И дома не ночуют из-за ерунды! – добавила Савичева. – Завод никуда не денется, – успокоил Шарова Суриков. – А тут важный вопрос. – А работать кто будет? – продолжал шуметь Андрей Ильич. – Савичев! Ты для этого пить бросил? Николай Иваныч! Удивляюсь! Брат у меня там горбится один за всех, а вы что тут? Кто там еще прячется, Читыркин, ты, что ли? Андрей Ильич приблизился и увидел, что в углу сидит не кто иной, как Лев Ильич. – Ладно тебе... Раскричался... – хмуро сказал старший Шаров. – Да я ничего... Просто – беспокоюсь... А чего сидите-то? – Ты вчера кино смотрел? – спросил Лев Ильич. – Я его сто раз смотрел. – Тогда скажи: кто главный, Фурманов или Чапаев? Не в смысле про кого кино, а вообще. – Чапаев, конечно. – Да? А почему при Фурманове чапаевские приказы не выполняются? – Что-то вы придумываете. Как это не выполняются? – А ты вот сядь и посмотри! И Шестернев опять запустил сомнительные кадры. Андрей Ильич начал смотреть. Вместе с ним присели, заинтересовавшись, и Наталья с Татьяной. И когда кадры закончились, заспорили с новой силой и в новом составе. И спорили так до белого дня, и разошлись, так и не разобравшись. Они разошлись, так и не разобравшись, и жизнь продолжилась фактически в том же виде, что была раньше, с некоторыми изменениями. Савичев из состояния беспробудного труда перешел в состояние беспробудного философствования. Лежал в саду на раскладушке, смотрел в небо сквозь листья и о чем-то думал. Татьяна раз прошла мимо, другой, третий. Не вытерпела. – Юр, ты чего лежишь? – А чего? – Дел, что ли, нету? Навоз собирался на огород вывезти. – А зачем? – Ты не придуривайся! – Нет, в самом деле зачем? – требовал объяснения Савичев. – Чтобы помидоры с огурцами росли? А помидоры с огурцами зачем? Чтобы мы их съели? И во что они превратятся? Обратно в навоз! Вот тебе и всё. – Я чувствую, тебе лишнего накодировали, – встревожилась Савичева. – Совсем чудной стал. Лежит и думает чего-то там. Прямо страшно да– же. Кузовлев из Ивановки тоже вот так начал задумываться, а потом на чердаке его нашли. С веревкой на шее. Ну, не хочешь работать, телевизор посмотри! – Ага. Чтобы он за меня думал, что ли? Надоело! Дурят нас, понимаешь? И всю жизнь дурили! Но только сейчас до меня дошло... И он погрузился в молчание. Савичева долго и внимательно смотрела на него – и пошла к Нестерову. С порога заявила: – Вы вот что, давайте раскодируйте его! Раньше – ну, выпьет день, другой, но потом нормальный человек, занимается хозяйством! А теперь совсем мозги съехали у мужика. Чего ни попроси, он одно: зачем, говорит? Лежит и, вроде того, смысл жизни ищет! Не молоденький, поздно смысл-то уже искать! Жизнь уже кончается, а ему смысл давай! – А вдруг найдет? – с улыбкой спросил Нестеров. – Лежа? Нет, вы не отговаривайтесь, раскодируйте, я добром прошу пока! – Да не кодировал я его! – признался Нестеров, которому надоела эта двусмысленность. – То есть как? Он же сам рассказывал: в гипноз впал, а потом как отшибло от всего. – Не впадал он в гипноз, а просто задремал с похмелья. И я ему абсолютно ничего не говорил. – А как же он?... – не понимала Татьяна. – Самовнушение. – А которые другие? Которых вы на расстоянии? – С ними я тем более ничего не делал. Савичева вдумывалась: – Что же теперь... То есть – сказать ему, что теперь всё можно? – Это уж ваше дело. – То есть он сам может, что ли? – сделала главное открытие Савичева. – Любой человек сам может, – подтвердил Нестеров. И Татьяна ушла глубоко задумавшаяся. Она ушла глубоко задумавшаяся и пребывала в этом состоянии до позднего вечера. А вечером пошел теплый тихий дождь, который становился всё сильнее и вот уже хлестал во всю мощь, небо с грохотом раскалывалось и сверкало, молния, казалось, била в молнию, одна за другой. Савичев сидел у окна и восхищался: – Надо же, сила какая... А вот скажи, Татьян, если бы тебе опять жизнь прожить – ты бы так же хотела? Татьяна испугалась этого вопроса. Она подумала, что дело зашло слишком далеко и медлить больше нельзя. – Юр, я у Нестерова была... – Зачем? – Он сказал, что совсем тебя и не кодировал. – Врать-то. – Правда, не кодировал. Так только, изобразил. – А почему же мне пить не хочется? – Самовнушение, он говорит. Савичев вскочил и заходил по комнате. – Вот зараза! – закричал он. – Так. Бутылку мне, живо! – А может... – Я сказал! Татьяна поставила на стол бутылку, закуску. Не то рада, не то нет. Скорее рада: мужик нормальным стал. Конечно, может и напиться, и побуянить, но это не привыкать, с этим справиться можно, а вот когда в голове лишние извилины начинают шевелиться, как с этим справиться? Савичев сел за стол, налил стакан, взял его. И задумался. – Что? Опять накатывает? – испугалась Татьяна. – Ничего не накатывает. А вот возьму – и не буду. Без всякого самовнушения. – Почему? – А нипочему. Не буду, и всё! – Не хочешь? – Хочу. Но не буду. – Не понимаю я... – Где тебе понять... – Савичев пересел опять к окну. – Иди сюда. – Зачем? – Да низачем! Просто – смотреть. Татьяна, не зная, что и подумать, взяла табуретку, поставила рядом, села. Савичев взял ее рукой за плечо. Она от неожиданности отшатнулась. – Ты чего, дурочка? – Да так... Чего смотреть-то? – А вот, – указал Савичев на небо, где полыхнула очередная молния. – Хорошо ведь? Татьяна посмотрела на небо, потом на лицо мужа и вдруг до глубины души поняла, что ничего страшного не происходит, что он нормальный, а просто... Просто в самом деле – хорошо. |
||
|