"Сулейман. Султан Востока" - читать интересную книгу автора (Лэмб Гарольд)

Глава 4. ПОХОДЫ В АЗИЮ

Семь лет назад, в июне 1534 года, Сулейман еще не был ожесточен против европейцев. Его цели в отношении Европы оставались прежними. Но что-то повлекло его в Азию и сделало по существу азиатом. После четырнадцатилетней войны в Европе Сулейман Великолепный впервые отправился верхом на родную землю своих предков, двигаясь по следам султана Угрюмого — Селима. Перед этим лишь постарался завершить европейские дела, замирившись с Габсбургами. К этому времени умерла мать султана — Хафиза, Гульбехар удалилась в добровольную ссылку, с Сулейманом осталась его жена Роксолана. В душе султан уже понял, что ему никогда не войти в европейское сообщество. Он турок и останется турком.

Что же он был намерен делать теперь? Сулейман ни с кем не делился своими планами. Самый могущественный монарх в Европе, он скрывал свои мысли даже от своих ближайших советников. Он назначил сераскера Ибрагима командовать армией, послав заносчивого грека добиваться лавров на поле боя. В море остался его новый флот под командованием крестьянина с одного из островов — султан ни разу не посещал ни одного военного корабля.

Он был мягок душой? Видимо, да. Недаром Даниэль ди Людовизи писал, что у султана «меланхоличный характер, более пригодный для досуга, чем для дел. Говорят, его редко что-то беспокоит. В нем нет ни силы, ни расчетливости, необходимых для такого великого монарха. Он передал управление империей в руки своего Великого визиря Ибрагима, без совещания с которым ни он, ни его двор не принимаются за серьезное дело. Между тем Ибрагим не советуется в делах со своим господином».

Знакомые слова. В сущности, то же самое говорил и Ибрагим. Людовизи высказал лишь часть правды — то, что он узнал из болтовни дипломатов. В действительности же все обстояло не совсем так. В открытом море Барбароссе тоже казалось, что он сам себе хозяин, однако Сулейман руководил им так, словно привязал бейлербея к себе шелковой нитью. И Ибрагим на практике делал то, что желал султан. Сулейман обладал стальной волей, хотя она и не проявлялась открыто. Может, он как раз боялся больше всего своего крутого нрава.

Для чего он тогда предпринял поход в Азию? Сулейман доверял Роксолане, но она была не из тех, с кем стоило говорить о таких вещах. Он не взял ее с собой в продолжительный поход. Тайну Сулеймана приоткрывают его же слова, содержащиеся, однако, не в лаконичном дневнике, а в написанных газелью стихах под названием «Он тот, кто ищет друга».

Тот, кто выбирает бедность, не нуждается в величественных дворцах.

Не хочет он ни хлеба, ни милостыни, но лишь испытания болью.

Здесь можно уловить страдание, которое еще ярче проявляется в других строках, в которых автор говорит, что человека с израненной душой не радует цветущий сад. А в одном месте султан выражается вполне определенно:

То, что люди называют властью, это вселенская борьба и бесконечная война.

Единственная радость на земле — уединение отшельника.

Сулейман выражает свои устремления вполне отчетливо. Ему не нужна империя конфликтов и власть. Кажется, он сознавал тщетность всего этого, потому что затрагивает тему религиозного уединения, подобно человеку, которого уже ничего не волнует. Но и отшельничество, увы, не его стезя.

С твердой решимостью султан пустился на поиски утопии в Азии, которой не нашел в Европе.

Добродетельный фламандец находился при турецком дворе в качестве посла и содержался в почетном плену. У него была редкая возможность изучать Сулеймана в годы наивысшего напряжения его деятельности. Поскольку Огир Гизелин де Бусбек был также философом и страстным натуралистом, он собрал во время походов в Азию вместе с султаном необычный зверинец — ручную рысь и журавля, тянувшегося к общению с солдатами. Журавль маршировал рядом с военным строем и даже отложил яйцо для одного солдата. Ручная свинья использовалась с особой целью. Фламандец посылал вместе с ней сумку с секретными письмами, зная, что правоверные турки не тронут животное, относящееся мусульманами к оскверненным.

Бусбек наблюдал за жизнью султана и его окружения так близко, как не удавалось никакому другому иностранцу. Он был свидетелем буйного праздника Байрам, следующего за ежегодным постом.

"Я дал указание слугам предложить одному солдату деньги за место в его палатке, расположенной на возвышении, откуда были видны шатры Сулеймана и знати. Я пришел туда во время восхода солнца. Увидел, как на равнине собралось большое число голов в тюрбанах, в глухом молчании следивших за муллой, который произносил молитвы. Каждый занимал положенное ему место. Ряды участников богослужения, подобно многочисленным заборам, расположились на различном расстоянии от султана.

Это была очаровательная сцена — роскошные одежды под белыми как снег чалмами. Никто не прокашлялся, не шевельнул головой. Потому что турки говорят: «Если вам приходилось говорить с пашами, вы вели себя почтительно. С каким же благоговением вы должны относиться к Аллаху?!»

Когда богослужение закончилось, ряды молящихся расстроились и вся равнина покрылась бесформенной массой людей. Появились слуги с завтраком для султана. Когда их заметили янычары, они взяли блюда в свои руки и стали важно пробовать пищу в обстановке общего веселья. Такая вольность позволяется обычаем".

Находясь рядом с военным лагерем, осторожный фламандец, рискуя, пробрался в него инкогнито и сравнивал свои наблюдения с виденным им в военном лагере европейцев:

"Я оделся так, как обычно одеваются в этих местах христиане, и вышел с одним-двумя спутниками. Первое, что меня поразило, — это то, что каждое воинское подразделение располагалось в отведенном ему месте. Покидать расположение части солдатам не разрешалось. Везде поддерживался строгий порядок: тишина, никаких ссор и конфликтов. Кроме того, в расположении части чисто, никаких экскрементов и отбросов. Для отправления солдатами естественных надобностей вырываются ямы, которые по мере наполнения засыпаются землей.

Опять же я не заметил ни пьянства, ни азартных игр, чем сильно грешат наши солдаты. Туркам незнакомо искусство проигрывания денег в карты.

Меня провели также в место, где режут овец. Я видел четыре-пять освежеванных туш, полагаю, для не менее чем четырех тысяч янычар. Мне показали обедающего на деревянном бруствере янычара — он ел месиво из репы, лука, чеснока и огурцов, приправленное солью и уксусом. По всей видимости, ему нравилась его овощная пища. Он ел ее так, словно это были фазаны. Пьют они только воду.

Я побывал в их лагере как раз перед говением, или Великим постом, как мы это называем, и был удивлен поведением солдат еще больше. В христианских странах в это время даже самые спокойные города оглашаются криками участников игр или возгласами пьяных. Однако эти люди не позволяют себе даже перед постом излишеств в потреблении еды и напитков. Наоборот, сокращая свой рацион, они готовятся к посту, поскольку опасаются, что не смогут перенести резкую перемену в питании.

Таков результат военной дисциплины и строгих закенов, завещанных предками современных турок. Они не оставляют безнаказанным ни одно преступление. Наказания включают снятие с должности, понижение в чине, конфискацию имущества, палочные удары по пяткам, смерть. Даже янычары не избегают палочных ударов. Более мелкие проступки наказываются поркой, более серьезные — увольнением или переводом в другую часть, что провинившийся считает хуже смерти".

Огир Бусбек восхищается терпением турок во время наказаний и лишений. Он отметил тот факт, что янычары предпочитали битье палками переводу в другую воинскую часть и разлуке с товарищами. Вскользь коснулся и привязанности янычар-ветеранов к пышным плюмажам. Им нравилось выглядеть хотя бы немного величественными. Для этого аги тратили годовое жалованье на отделанное серебром седло. Санджак-беи залезали в долги, чтобы приобрести пышное облачение, сделанное из ткани, прошитой золотой нитью. Не брали ли они пример в этом с шикарного Ибрагима, Носителя бремени, и самого султана?

Сулейман направлялся не к роскошным городам на Ниле или в священные города Мекку, Иерусалим — он ехал на суровый северо-восток, чтобы отразить угрозу своему падишахству, и, по существу, он возвращался на путь, по которому происходила миграция османов, чтобы разрешить неразрешимую проблему.

Возрастающая мощь Персии давила на восточные границы империи Османов. Сулейман не мог желать или позволить себе большую войну с персидскими шахами. Здесь, на востоке, султан Селим Угрюмый сходился в кровопролитном сражении с равным ему по агрессивности шахом Исмаилом. Оба падишахства еще залечивали раны и переживали горечь от этого столкновения. После него, утверждалось, Исмаил никогда не улыбался.

Отсутствуя в этих местах четырнадцать лет, Сулейман придерживался в отношениях с соседями принципа: живи сам и давай жить другим. Его корабли, бороздившие реку Дон, торговали с пограничными укреплениями великих московских князей. Он посылал подарки, включая янычар, и пушки в еще более отдаленные земли — индийским моголам и узбекам Самарканда, чтобы продемонстрировать свою силу, не применяя ее на практике.

В Тебризе шах Исмаил — мистик, последователь раскольнической шиитской веры — старался соблюдать неписаное соглашение о мире. Его сын Тахмаеп был менее благоразумным. В отсутствие значительных войск османов на востоке он захватил турецкую крепость на озере Ван — Битлис. Всадники Тахмаспа овладели священным городом Багдадом на берегах реки Тигр. К этому Тахмаспа науськивали венецианцы, стремясь искусными интригами столкнуть персидского шаха с Османами. Война между двумя падишахствами ослабила бы турок в их противостоянии с Веной и в Средиземном море. Если бы это случилось! (Сам Бусбек задолго до этого писал: «Только персы стоят между нами и нашей гибелью»).

И в данном случае обширность владений представляла для Сулеймана проблему. Граница с Австрией на северо-западе отстояла от Константинополя так же далеко — около тысячи миль по проезжим дорогам, — как граница с Персией на востоке. Находясь в зависимости от состояния пастбищ, турецкая армия не могла покрыть расстояние между двумя этими границами в течение одного года. Куда бы ни направлялась армия, с ней должны были идти султан и представители его власти. Ибрагим призывал его завершить дело, начатое Селимом, — сокрушить Персию.

Как гарант священных городов, султан не мог допустить потери Багдада. Поэты уповали на него как на «дружелюбного, разящего врага воина». И как глава воинственной Османской империи, он не мог смириться с тем, что старые турецкие крепости отходят к врагам у него на глазах.

— Султан Селим Угрюмый, — напоминали ему аги, — прошелся по Персии с огнем и мечом.

Как обычно, Сулейман стремился решить эту проблему самостоятельно. Наблюдая в Константинополе за развитием событий, используя Барбароссу для отвлечения внимания европейцев, он в то же время отправил Ибрагима с основными силами армии вернуть Багдад под власть турок.

Но Ибрагим не выполнил его приказа. Он повернул в горы, окружавшие озеро Ван, чтобы посредством искусной дипломатии вернуть туркам пограничные крепости. Затем двинулся через высокогорье к столице шаха Тахмаспа — Тебризу, где высились куполообразные крыши с голубой черепицей. Персы не рисковали использовать свою кавалерию против янычар и турецкой артиллерии, поэтому воздерживались от крупных сражений, ограничивались отдельными атаками на продвигавшиеся отряды турецких аскеров. Но подразделения турок, выделенные на борьбу с летучими эскадронами конницы персов, были изрублены. Между тем приближалась зима, а вместе с ней — перспектива для армии провести ее в Тебризе среди гор. Более того, солдаты жаловались на отсутствие султана.

— Визирь в Тебризе, — докладывали гонцы Сулейману, — упоен стремлением добыть победу самостоятельно. Он клянется сделать то, что не под силу Господину двух миров.

Затем курьер показал Сулейману приказ по армии. Ибрагим подписался под ним как сераскерсултан.

Но двух султанов быть не могло. Увидев подпись, Сулейман отправился на восток принять командование армией.

Он выбрал необычный маршрут и по дороге к Тебризу впервые встретился с азиатскими племенами своей империи, но не хотел использовать силу против тех, кого можно было усмирить без помощи янычар и пушек.

Новые правители Персии происходили из суфиев. Это были люди в шерстяных накидках, жившие мечтами. Их религиозная вера, шиизм, завладела всей Персией. Они смеялись над правоверными османскими турками, которые, в свою очередь, считали шиитов еретиками. Шииты провозгласили необузданного Исмаила святым, способным совершать чудеса. Эта волна шиитского прозелитизма распространилась далеко в глубь Анатолии. Учение шиитов было подхвачено местными дервишескими орденами. Находясь в этих местах, Сулейман почувствовал, что религиозный фанатизм все больше овладевает местным населением и так же незаметно, как ночной ветер, подкрадывается к его военному лагерю.

Султан столкнулся с этим религиозным брожением, путешествуя как паломник с небольшой свитой. Повернув на юг, он сделал остановку в Конье, где властвовали сельджукские султаны. Там он хотел поклониться гробнице величайшего поэта-мистика Джелал эд-Дина Руми. Посещение Сулейманом гробницы, башни которой упирались в небо, очевидно, доставило удовлетворение дервишам толка Мавлеви, которые столпились вокруг него. Дервиши танцевали перед ним в охватившем их экстазе под грохот барабанов и звуки флейт, а выйдя из транса, сообщили, что Султан откровения, с которым таким образом побеседовали, предсказал успех кампании Сулеймана в Персии.

Чем дальше на восток удалялся султан, тем меньше он ощущал комфорт Константинопольской жизни. Вокруг него теснились человеческие существа, лишенные как образования, так и страха.

Дервиши в колпаках, обитатели монастырей Хаджи Бекташа, Каландаров, шагали с длинными посохами в руках, стекались к караван-сараям, в которых останавливался Сулейман, или наблюдали за входом в его шатер, пока он не отходил ко сну. Тощие, обожженные солнцем люди почтительно обращались к нему:

— Законодатель, повелитель, султан Сулейманхан! — И в возбуждении продолжали:

— Наконец-то мы увидели тебя во плоти. Ты ешь рис с шафраном. А что ты думаешь о нас, нищих?

Крестьяне, ходившие вразвалку, приносили султану фрукты и приводили детей, повторяя:

— Челеби, биза онутма! Господин, не забудь нас!

Сулейман скакал верхом по красной глине туда, где высились гранитные скалы. Старцы-бекташи сопровождали солдат, показывая по ночам нехитрые фокусы с огнем. Пристально глядя на Сулеймана, они спрашивали:

— Скажи, султан-хан, чем ты занимаешься в далеком городе?

— Провожу воду при помощи акведуков.

— Вода чиста только в арыках, созданных Аллахом. Какой смысл строить сооружения, которые в следующую эпоху превратятся в глину и камни?

Сулейман вспомнил развалины византийских дворцов, почерневшие колонны, воздвигнутые римлянами.

— Что из того? — спросил он.

— Господин двух миров едет с армией и деньгами. Зачем он везет с собой деньги? Это неверные чужеземцы должны иметь с собой деньги, чтобы покупать еду, но тебе достаточно попросить, и мы принесем тебе пищу. Ты привел армию, а шиитский шах написал стихи, зовущие нас к мятежу. Нет, мы не станем бунтовать, но читать стихи было приятно. В них говорится, что шах пришел с дождем и солнцем, что он скоро станет властелином Рума.

Под Румом имелись в виду турецкие земли, которые необразованные кочевники считали Римом. Их мозги изменились не больше, чем окружающие поля и леса. До Сулеймана донесся аромат горящей хвои, сухой сладкий запах пустыни.

— Такие стихи как вино, пьянящая красная жидкость. — Если бы он только мог сотворить парящие строки и заворожить ими слушателей, как это делали их старцы, одним звуком своего голоса. — Это вино не для плоти, но для духа!

Сулейман ехал дальше, минуя истоки Евфрата, минуя горные деревушки, издревле жившего в этих местах населения. Местные женщины, не носившие чадры, собирали урожай пшеницы. Странные пытливые дервиши припадали к его ногам, требуя ответить на их заковыристые вопросы.

— Сегодня зло не изжито. Не создал ли Аллах зло, чтобы вводить людей в заблуждение?

— Аллах кого хочет вводит в заблуждение, а кого хочет ведет праведным путем.

— Каким образом? По какому признаку мы узнаем его руководство? Скажи, Господин двух миров, чем руководствовался ты, когда натянул поводья коня для поездки на восток?

Чем руководствовался? Раздражением, вызванным заносчивым Ибрагимом.

Над султаном проносился звон колоколов армянских церквей. За порослью лесов возвышались снежные горные пики, служившие ему ориентирами. Несколько дней он любовался одним из таких пиков, сверкающим на солнце и снова светящимся, когда показывались первые звезды. Султан слез с коня в Ахлате, чтобы посетить гробницу Османа, первого из десяти султанов.

— Вот знамение, которое ведет меня, — сказал он.

На скалах вокруг него горели сигнальные огни, зажженные курдами. Их предводители спустились с гор в экзотическом облачении, чтобы встретить султана, которого знали только по имени.

Приветствуя их, Сулейман думал: «Ибрагим никогда не откажется от своего звания и ответственности, я тоже». Мельком ему пришла в голову мысль отбросить свой меч, навсегда покончить со своим присутствием на заседаниях Дивана и государственными заботами, пойти пешком — чего он никогда не делал — в монастырь бекташей, чтобы успокоить тело и душу. Как поступил его дед, когда отправился из Константинополя в родную деревню и умер по дороге…

В начале осени султан прибыл в расположение турецкой армии, застрявшей в Тебризе, и принял от Ибрагима командование. Сулейман не стал слушать офицера, который, подойдя к его стремени, пожаловался, что аскеры голодают и мерзнут.

Как ни странно, боевой дух аскеров сразу же возрос, как только они увидели штандарт Сулеймана с семью белыми конскими хвостами. Он повел их по снегу и грязи в пустынное междуречье Тигра и Евфрата. Гибли от голода вьючные животные, тяжелые орудия пришлось захоронить в грязи, чтобы их не мог найти противник.

Благополучно добравшись до пустыни, армия освободилась от холода и беспрестанных налетов персидской кавалерии. Отсюда Сулейман двинулся с армией по берегу Тигра, чтобы вернуть Багдад и перезимовать там. Войдя в город блистательных халифов, он запретил грабежи и насилия горожан.

И все же армия испытывала большое воодушевление. Султан привел ее в город, находившийся под покровительством Аллаха. Теперь султан Сулейман на самом деле занял трон халифов, покоившихся в могилах, на его плечи была наброшена мантия Защитника правоверных.

Дервиш, который ухаживал за гробницами, пророчески произнес:

— Я вижу в султане отражение Пророка, воплощение знания и милосердия… Я снова вижу белую руку Моисея, держащую меч… Я вижу Предводителя нашей эпохи в цветущем саду Веры!

В это время даже случилось чудесное знамение на кладбище за рекой. Смотритель гробниц поведал, что обнаружил кости исчезнувшего святого под могильной плитой, не имевшей надписи. Приехав на это место, Сулейман вошел в склеп с твердым убеждением, что чудесное знамение прямо связано с его прибытием в Багдад. Спустившись по лестнице, он увидел скелет, завернутый в парусину, которая пахла мускусом. Скелет лежал в направлении Мекки. По ряду признаков, известных смотрителям гробниц, кости были опознаны как скелет святого имама Абу Ханифы.

Армия восприняла это знамение как свидетельство того, что султаном воистину руководит сам Аллах.

Влияние веры необъяснимо. Она ведет людей туда, куда их не загонишь хлыстом. Персы-еретики отбрасывали щиты и доспехи, чтобы бросаться на стальные клинки и пики турок незащищенными телами…

Той зимой в Багдаде султану пришлось учинить суд над своим вторым "я", Ибрагимом. Этого нельзя было избежать. В руках Сулейман держал листок бумаги, исписанный знакомым каллиграфическим почерком Искандера Челеби, который заставил его несколько часов просидеть в одиночестве, размышляя об Ибрагиме. В послании говорилось:

«Во имя Аллаха всемилостивейшего и милосердного, в час смерти свидетельствую, что я, Искандер Челеби, казначей, замышлял похитить деньги, предназначенные для оплаты военных поставок, и вступил в предательский сговор с еретиками-персами с целью обречь на поражение моего господина, султана. Клянусь также, что в этом заговоре участвовал первый визирь Ибрагим и, кроме того, он заплатил убийцам с целью лишить султана жизни».

Сулейман считал, что все написанное — ложь. Однако многие люди знали о том, что письмо Челеби у него в руках, а словам умирающего все привыкли верить.

Султан тщательно проанализировал инцидент с главным казначеем. Челеби, приверженный старым обычаям, конфликтовал с вельможным Ибрагимом. Они соперничали друг с другом в численности свиты и роскоши одежды. К несчастью, Сулейман послал Челеби помощником Ибрагима в военном походе.

После Челби и Ибрагим стали смертельными врагами. Когда люди Челеби укладывали сундуки с деньгами на спины верблюдов для однодневного перехода, стража Ибрагима арестовала их, утверждая, что золото было украдено. Дешевый трюк. Возможно, в отместку Челеби порекомендовал Ибрагиму идти на Тебриз, чтобы добиться большого триумфа. Как видно, Ибрагим так и поступил, утверждая затем, что неудачи армии в кампании против персов связаны с тем, что Челеби дезорганизовал службу снабжения…

Впоследствии Ибрагим выдвинул эти обвинения против престарелого турка и приказал казнить его. Челеби же ненавидел визиря так сильно, что написал признание, компрометирующее Ибрагима.

Нет, в письме не было правды, за исключением того, что оно свидетельствовало — состоятельный казначей был виноват не больше, чем визирь, обрекший его на смерть. Именно Ибрагим навлек войну с персами на Сулеймана. В самоупоении Ибрагим стал подписываться как султан. Не имея, разумеется, намерений его убить, Ибрагим возомнил себя более великим, чем султан, который возвысил его в ту ночь, тринадцать лет назад, когда дал слово, что не унизит своего друга смещением с поста визиря… Сколько раз христианский подмастерье демонстрировал презрение к своему менее сообразительному турецкому властелину… Однако смерть Челеби простить было нельзя.

Сулейман решил, что Ибрагим должен разделить судьбу Челеби, когда они вернутся в Константинополь.

Однако он не мог повернуться спиной к своему врагу, персидскому шаху, который вернул себе Тебриз и захватил горные перевалы, пока турецкая армия находилась в Багдаде. В ярости Сулейман снова отправился на высокогорье, продвинувшись далеко в глубь Персии, дойдя до побережья Каспийского моря, крапленного нефтяными пятнами. Турки взяли штурмом и разграбили Ардебиль, старую резиденцию шахов. Противник снова избегал крупного сражения. Его земли были разорены, пастбища истоптаны.

Если бы Сулейман оставил в этих местах часть своей армии, она была бы уничтожена. В сложившихся условиях он понимал, что удерживать какую-либо часть территории Персии бесполезно. Вернувшись в Тебриз, он разорил город и сжег дворцы. Затем повел армию домой, к сохранившимся пастбищам и неубранному урожаю.

С Ибрагимом и своим личным окружением он быстро вернулся в Константинополь.

Там Сулейман какое-то время ежедневно присутствовал на заседаниях Дивана, пренебрегая даже полноценным сном, и постоянно удерживал возле себя Ибрагима. До того как вечером последние стенограммы заседания были уложены в папки, султан приказал принести еду на двоих в свой зал для аудиенций. Он довольно часто ужинал вместе с Ибрагимом в те годы, когда грек был визирем империи. Поэтому и этой ночью, сидя на своем привычном месте, Ибрагим не нашел ничего странного в том, что ел из тех же блюд, что и османский султан. Грека раздражало только то, что его не отпустили сразу после заседания Дивана в его дворец, где он собирался принять дневной набор подарков.

Увидев, что Сулейман, как обычно, о чем-то размышляет, Ибрагим сказал беззаботным тоном:

— Ты дал персидским собакам хорошую взбучку. Они еще долго будут зализывать раны.

— Да, — согласился султан. Затем он неожиданно произнес:

— Война случилась из-за плохих советов.

Отправляясь спать, султан попросил Ибрагима остаться с ним. И такое бывало раньше. Как всегда, Ибрагим улегся на матрасе, расстеленном для него в нише.

На следующее утро стены ниши оказались измазанными кровью. Тело первого визиря, бывшего фаворитом Сулеймана, было обнаружено перед входом в помещение Дивана. Вокруг его горла была затянута удавка из тетивы лука.

Мусульмане говорили об Ибрагиме:

— Он попал в сети властолюбия.

Венецианцы объясняли:

— Он любил себя больше, чем своего господина.

Кровь Ибрагима еще долго оставалась на стенках ниши. Когда молодые аджем-огланы — подростки-чужеземцы, служившие при садах дворца, — попытались ее удалить, Сулейман запретил им это сделать. Много лет позже служители дворца клялись, что пятна крови были оставлены в назидание. Но кому?

Сулейман никогда не объяснял этого. Он вообще стал чрезвычайно молчаливым. Старые слуги утверждали, что глаза и линия рта султана начали все больше напоминать султана Угрюмого, его отца.

— Это след усталости от большой ответственности, — говорили слуги. — От нее нет спасения ни на миг, разве что во время сна.

Умертвив Ибрагима, Сулейман был вынужден взвалить на себя все бремя правления. Он навестил сокровищницу, где секретари собрали ценности, накопленные Великим визирем в огромном количестве. Среди них Сулейман обнаружил чашу, покрытую ляпис-лазурью, и кольцо французского короля Франциска с рубиновой печатью — подарки ему самому. Между тем султан щедро вознаграждал Ибрагима за их совместные достижения, начиная с первой битвы при Мохаче…

Теперь он стал одинок. Первым визирем Сулейман назначил Аяс-пашу, грузного старика с хорошим аппетитом, отца многочисленного семейства. Аяс-паша со смехом слушал постоянные рассказы о том, что в его гареме находилось одновременно сорок люлек с младенцами. Однако этому покорному слуге, который гораздо больше любил наблюдать состязания по гребле на Босфоре, чем заседать в Диване, не было даровано титула сераскера.

— Как будет угодно Аллаху, — отозвался на это Аяс-паша.

Теперь Сулейман сам читал петиции и писал на них резолюции. Однако от веселого нрава старого турка ему становилось легче на душе.

За пять лет после смерти Ибрагима в 1536 году благоразумное правление империей дало блестящие результаты. (Был подписан первый договор с Францией. За ним последовал рейд в Италию, поражение флота Священной лиги у Превезы, капитуляция Венеции, обещание сыну Изабеллы, катастрофа Карла в Алжире и новые победы над австрийцами в Венгрии).

Теперь Сулейман сам вел аскеров. У Аяс-паши не было ни янычар, ни сипахи, ни феодального ополчения. В данном случае старый обычай оказался сильнее воли султана. Сулейман затеял новый эксперимент. Он увеличил численность янычар и сипахи, подчинявшихся ему непосредственно.

Число янычар выросло с двенадцати почти до восемнадцати тысяч, соответственно увеличилась численность элитной кавалерии. Усилив эти два вида вооруженных сил, Сулейман определенным образом рисковал своим положением, поскольку его войска могли поднять мятеж.

Впрочем, эта опасность казалась призрачной в обстановке военных успехов султана и его популярности. Но власть в конечном счете принадлежала не самому султану. Муфтий, высший авторитет по мусульманскому праву, мог написать всего лишь несколько слов, уличающих хозяина сераля в нарушении закона, и Сулейман больше не был бы султаном. Так, по крайней мере, требовала традиция.

Вероятность такого поворота событий была крайне незначительной. Шариатские судьи понимали, что неутомимому Сулейману будет наследовать его популярный сын, всеми любимый Мустафа. Никакой здравомыслящий исламский судья не стал бы препятствовать такому благоприятному ходу событий.

Тем не менее Сулеймана весьма тревожило нарастание противоречий между мусульманским духовенством и светским режимом. Это напоминало раскол между церковью и государством в европейских странах. Земля находилась во власти Аллаха. Султан служил всего лишь его наместником на территории Османской империи. Его школа, где изучались разные научные дисциплины, его чиновники и слуги — от визиря до самого юного аджем-оглана, сажавшего цветы на клумбах, и самого мелкого секретаря, сводившего к балансу финансовые ведомости, — все они служили в конечном счете Аллаху. Закон был вечным, между тем султанам отводились лишь короткие периоды жизни. Ортодоксальный турецкий закон застыл в неподвижности, в то время как молодые, взращенные на христианстве европейские режимы прогрессировали.

До сих пор Сулейман в основном поддерживал режим. Он игнорировал критику отдельных турецких судей, которые говорили, что султан руководствуется больше идеями европейцев, чем духом Корана. Теперь же, после посещения азиатских гробниц, Сулейман стал уделять Корану больше внимания.

В течение нескольких лет влияние просвещенного режима уравновешивалось влиянием ритуального Закона. Такой баланс редко держится долго, особенно в крупном государстве.

В последующие двенадцать лет после гибели Ибрагима Сулейман лишь дважды водил в поход свою армию — для восстановления границ империи и для выполнения обещания Изабелле, что ее сын будет королем Венгрии.

Сулейман любил степи. Если венгерская равнина была для него чистилищем, то степи Валахии к востоку от Карпат стали раем.

Ему доставляло удовольствие путешествовать по прекрасным лугам и пастбищам вокруг моря, ставшего турецким озером (и Сулейман был полон решимости сохранить его в таком виде), еще вот почему. Кара Дениз, Черное море, имело столь же большое значение для османов, как Средиземное. Сулейман сам носил титул Господина двух морей (Белого и Черного). Правда, судоходные морские линии еще со времени Золотой Орды монополизировали итальянцы. Братья Поло вели здесь торговлю в таких прекрасных факториях, как Каффа и Трапезунд. Все эти порты перешли во владение турок вплоть до заоблачных вершин Кавказа на дальней стороне моря. Даже кавказские правители учитывали распоряжения Сулеймана, хотя и не всегда выполняли их.

Венецианские купцы, которые держали в руках большую часть торговли в Черном море, всегда подчинялись приказам Сулеймана. Будучи крайне неловкими в торговле, османские турки хотели, чтобы купцы из Сан-Марко вели свои коммерческие дела здесь как прежде, выплачивая дань за привилегию вывозить с берегов этого спокойного моря вина и воск, скот и зерно.

Вопрос судоходства на море легко разрешался, потому что Сулейман занимался наведением порядка на его берегах и находил в этом удовольствие. Он прикипел душой к этим местам. Ведь юношеские годы султан провел в мечетях Каффы. Его мать и Гульбехар происходили тоже отсюда. Теперь сын Селима возвращался домой в подлинном смысле этого слова. Население этих мест говорило на одном из тюркских языков, здесь выращивались прекрасные кони, и жители видели в турецком султане вершителя своих судеб. Они делали Сулейману подношения в виде молока и лошадей, а также золота, намытого цыганами в бурных горных потоках. И уходили после посещения султана в хорошем расположении духа.

Здесь Сулейман был в большей степени Сулейман-хан, чем османский султан. Более того, его тут считали предводителем кочевников, который, освоив городскую жизнь, вернулся во всем блеске. Он продолжал жить в шатре — сказочной роскоши — и располагал властью, о которой местные ханы могли только мечтать, потому что мог заставить грохотать массу осадной артиллерии или заставить трепетать строй янычар.

На протяжении всей своей жизни Сулейман ни разу не использовал артиллерию и солдат на берегах Черного моря.

Знакомая дорога в степи сама по себе доставляла ему радость. (Здесь Роксолана не нужна была для сопровождения.) Дорога вела к самой могучей из рек — Дунаю, где жили валахи в жилищах, распространявших аромат полевых цветов, где христиане пили белое и красное вино, танцевали под музыку цыганских дудок на конских торгах. Затем дорога пошла через кипарисовые рощи Трансильвании, туда, где упирались в небо снежные вершины Карпат, мимо развалин римских бассейнов и сверкающих песочных пляжей у реки Прут (здесь султан услышал весть о победе у Превезы) и дальше к приднестровским степям. Местное христианское население все еще помнило былую славу Рима. Жители этих мест называли себя румынами, а свою землю — Румынией. Подобно трансильванцам, румыны были освобождены от присмотра санджак-беев, но платили небольшую дань.

Среди христианских народов его империи, живших у моря, были потомки греков, которые научились от венецианцев разным премудростям. Они могли выдувать из расплавленного стекла разные сосуды и делали механизмы, печатавшие книги.

За этими равнинами расстилались настоящие степи без единого камешка, с выгоревшей травой, столь высокой, что она доставала до стремени всадника. Через эти сухие песчаные степи, где нес к морю свои воды могучий Днепр, местные жители передвигались в поисках воды как кочевники. Среди степной травы выросли купола исламских гробниц и мечетей. Здесь Сулейман принял новое обличье, стал предводителем верующих мусульман. Жители степей испытывали ужас перед человеком, способным заставить подчиниться своему слову людей, проживавших на таком огромном расстоянии, для преодоления которого всаднику понадобился бы целый месяц.

Сулейман встал лагерем у соляных болот, сверкавших при свете звезд. Поодаль на севере проходили границы владений двух дружественных христианских государей. Король Польши продемонстрировал султану свое доброе расположение, потому что имел с ним общих врагов. Великий князь Московский прислал ему соболиные шкурки, потому что татарские ханы, извечные враги Москвы, подчинялись туркам.

Вдоль рек в свободную степь двигались беженцы из Польши и Московии, мало интересные Сулейману. Они укрывали свои жилища в камышовых плавнях островов на Днепре, плавали по реке в длинных лодках. Их деревни вырастали в самой степи на пространстве между пограничными укреплениями Московии и тропами, по которым двигались татары. Эти переселенцы становились бродягами, поселенцами и воинами, получившими впоследствии название «казаки». Потом эти казаки стали процветать на плодородных черных землях, расположенных по берегам тихого Дона.

Другое убежище людей на берегах Черного моря было известно Сулейману довольно хорошо. В Крыму, связанном с большой степью лишь узким перешейком, остались следы древних народов, проходивших по этим местам. Потомки готов, все еще говоривших на германском наречии, устроили себе жилища в скальных пещерах Мангуп-Кале. В Крыму поселились греческие ремесленники и евреи, пришедшие через степь из разных мест, и, главным образом, татары, которыми еще правили потомки Чингисхана. Последние жили во дворцах с черепичными крышами голубого цвета, построенными в садах Бахчисарая.

Сулейман больше не посещал крымскую твердыню, где правили местные ханы. Он хорошо изучил их прежде, и, возможно, именно эта осведомленность удерживала его от приезда в Крым. Даже теперь в степях, тянувшихся до Астрахани на побережье Каспийского моря, которое Сулейман видел с горных вершин Персии, турецких семей было гораздо меньше, чем татарских юрт, которые стояли и на большой территории от Астрахани до Казани, где Волга поворачивает на юг. Три татарских орды считали своих всадников как овец — десятками тысяч. Они смотрели на османа как собаки на одинокого волка. По некоторым соображениям, статья платежей крымскому хану именовалась в расходных книгах турецкой казны как «оплата владельцу собак».

Сыновья ханов навещали Константинополь, чтобы получить турецкое образование. Для этих кочевников организация управления Османской империей казалась тайной, и к власти Сулеймана они относились как к чуду. Но с готовностью присоединились к походам султана в христианскую Европу, вместе с турками разоряли Австрию. Влияние Сулеймана на крымских ханов приносило порой неожиданные результаты. Один хан после визита в Константинополь приказал уничтожить все кибитки, вознамерившись жить со своим окружением в городских комфортных условиях как турки. Другой хан потратил свое пособие на «оплату владельца собак» в Бахчисарае на строительство общественных бань, каналов и небольших дворцов в турецком стиле. Сулейман назначал преемников ханов и направлял к ним команды янычар небольшой численности, чтобы те следили за выполнением его указаний и составляли расчеты батарей внушительных тяжелых пушек.

Эти орудия крымские татары доставляли через степь в фургонах, чтобы использовать против укреплений Московского Кремля. Хан Сахиб-Гирей, придумавший это новшество, направил с ними подразделение янычар для обслуживания орудий. Впоследствии в оправдательном письме Великому князю Московскому Василию он объяснял, что совершил набег на Москву по ошибке. Дескать, послал своих людей в поход на Литву, а те вместо этого свернули на дорогу, ведущую к Москве. Оказывается, татарские командиры были огорчены ошибкой и жаловались, что от русских поступила небольшая дань. «Какая польза от дружбы с русскими? Одна небольшая шкурка в год, когда мы гибнем на войне тысячами», — говорили они. «Я ничего на это не мог им возразить, — добавлял в письме Сахиб-Гирей. — Что касается вас, то выбор — за вами. Чтобы мы остались друзьями, вы должны слать подарки, равные по стоимости трем-четырем сотням пленников. Желательно прибавить к ним золотые и серебряные монеты, хорошо обученных соколов, а также опытного пекаря, способного печь хлеб и готовить разные блюда».

Вот так турки, мимоходом, впервые познакомились с русскими, которые стали впоследствии их заклятыми врагами. Сам Сулейман старался держаться в стороне от конфликтов, которые проносились над степью подобно облакам в бурю. Он сообщал ханам о своих победах, так же как поступал и в отношении других своих дружественных правителей (независимо от того, платили они дань или нет) — дожа Венеции, уполномоченного в Мекке, мамелюкских предводителей в Египте и Совета свободного города Дубровника.

Однако хоть и косвенно и малозаметно, но Сулейман контролировал татар, помогал казанским и астраханским татарам в избрании ханов, как делал это и у крымских татар. Все это происходило всего за несколько лет до того, как московский трон занял мальчишка с весьма необычным характером — Иван IV. Этот князь настоял на том, чтобы его называли царем, и впоследствии стал широко известен как Иван Грозный. Едва ли не первым его шагом для упрочения власти стало подчинение татар Казани и Астрахани.

Между тем в 1543 году Сулейман привлек сына Сахиб-Гирея к участию в очередном своем походе в Венгрию. Это случилось в то время, когда в другом районе — Средиземноморье — происходили драматические события, связанные с их главным участником Хайр эд-Дином Барбароссой.

В последние годы Сулейман по ряду причин предоставил своему верному бейлербею моря полную свободу действий в Средиземноморье. Барбаросса чудил там сколько хотел, почти без всяких затрат, однако вместе с тем приносил казне весомый доход. Ему были только нужны строевой лес, парусина, порох и двадцать — тридцать тысяч крепких парней, половину из которых составляли европейцы, чтобы они гребли на галерах. Сулейман располагал всем этим в изобилии, а Барбаросса имел обыкновение возвращать больше, чем брал. Более того, энергия старого моряка как нельзя лучше соответствовала стремлению Сулеймана больше не рисковать жизнями янычар за границами империи в Европе, а наносить христианским монархам ущерб на море.

Однако весной 1543 года Барбаросса попросил о большой услуге. В качестве адмирала Османской империи он пожелал повести свой флот к побережью дружественной Франции.

После катастрофы Карла в Алжире отношения между европейскими королевскими дворами приобрели новую конфигурацию. Английский король Генрих VIII отказался поддерживать своего французского собрата и переметнулся на сторону императора. В то же время стареющий Франциск вернулся к идее вторжения в Северную Италию, бывшую мечтой его юности и ставшую ностальгией в преклонном возрасте. При этом его не волновало, одобряет или нет эту идею его итальянская племянница Екатерина Медичи. Франциск снова стал искать помощи у своих неафишируемых союзников — турок для нападения на Священную Римскую империю. По его замыслу Сулейман должен был использовать для этого свою сухопутную армию, Барбаросса же задействовать флот, на этот раз в союзе с французской эскадрой.

Сколь ни грозным казался Франциску его замысел — а Карл встревожился не на шутку, — он дал незначительные результаты. Сулейман, больше не желавший играть в Европе роль друга или врага, ограничился одним походом на венгерскую равнину, где с ним не хотели сталкиваться после поражения в Вальпо ни Фердинанд, ни австрийская армия. Султан отобрал у Фердинанда города, которые тот успел захватить в приграничных районах Венгрии. По-другому поступил Барбаросса.

Он попросил у султана разрешения отправиться с эскадрой в качестве гостя христианнейшего короля Франции на дальний запад, чтобы завершить свой поединок с Дориа и императором. Только после долгих колебаний Сулейман позволил адмиралу совершить этот морской поход во главе основных сил флота, состоявших из ста десяти галер и сорока вспомогательных судов с тридцатью тысячами солдат на борту. Предприятие было рискованным. Но Сулейман, помня о Превезе, разрешил старому моряку его совершить.

Счастливый Барбаросса отправился в поход от причалов в Галлиполи. Как он происходил, известно лишь из европейских исторических хроник.

После входа в Мессинский пролив с его коварными прибрежными водами турецкие корабли были обстреляны из крепости Реджио. К изумлению защитников крепости, Барбаросса принял вызов и открыл ответный огонь. Взяв крепость штурмом, он обнаружил там восхитительную девушку, дочь коменданта, некоего дона Диего. Взяв девушку с собой, он вознаградил ее родителей турецкими титулами как своих новых родственников. Двигаясь на север вдоль побережья Италии, бейлербей моря наведался в порт Чивита-Веккья и смертельно напугал жителей этого курортного городка имитацией высадки (французские офицеры связи отговорили его от этого, напомнив, что порт принадлежит папе, который находится в дружественных отношениях с Францией). Выйдя беспрепятственно в открытое море, Барбаросса встретился в Лионском заливе с французской союзной эскадрой под командованием Франсуа Бурбона, графа Энгиенского, которая оказала турецкому флоту военные почести, включая артиллерийский салют. Но у графа Энгиенского оказались весьма незначительные силы — всего двадцать две галеры и тринадцать галеонов, обладающих, правда, мощным бортовым залпом. Барбаросса отказался ответить на приветствие, пока французский флагманский корабль не спустит свой стяг и не поднимет зеленый турецкий флаг с полумесяцем.

Оказалось, что французы вовсе не жаждали морских сражений, как турки. Барбаросса же не видел смысла в том, чтобы сосредоточить в одном месте флот более чем из двухсот боевых единиц и при этом ничего не предпринимать. Он замыслил захват Генуи, где Андреа Дориа укрыл остатки имперского флота. Французы возразили против этого. Граф Энгиенский пожаловался на нехватку пороха. Барбаросса живо ответил ему:

— Какие вы моряки, если заполняете емкости вином вместо пороха?!

Бейлербей одалживал порох французам, а те разрешили ему захватить Ниццу. Турки осадили город, быстро капитулировавший перед ними, за исключением крепости, которую защищали рыцари Мальты. Но перед штурмом крепости турки узнали, что на помощь рыцарям движется императорская армия. Они покинули Ниццу, предварительно разграбив ее и предав огню.

С окончанием сезона судоходства Франциск предложил своим гостям перезимовать в порту Тулон и дал указание генерал-губернатору провинции Прованс «приютить на зиму в городе и порту Тулон господина Барбароссу, направленного к королю Великим турком с турецкой армией и военачальниками численностью в тридцать тысяч человек.., в целях благосостояния упомянутой армии и всех жителей побережья. Нежелательно, чтобы жители Тулона общались с турками, поскольку это чревато возникновением сложных проблем».

Генерал-губернатор переселил большую часть населения Тулона в Марсель и благоразумно туда же переправил пушки. Однако странные турки, прибыв на зиму в Тулон, потребовали лишь снабдить их достаточным количеством продовольствия и прекратить звон церковных колоколов.

Бездействие, хотя и в комфортабельных условиях, огорчало турецких моряков. Перед окончанием зимних штормов Салих Раис занялся набегами на соседнее побережье Испании. Турецкие галеры совершили набег на Балеарские острова. Захваченные там пленники были проданы на рынках Марселя. Франциск стал опасаться, что Барбаросса может и сам Тулон продать Карлу.

Казалось, Барбаросса не слышал слов, что военная кампания завершилась и ему накануне наступления сезона судоходства пора бы подумать о возвращении домой. Тулон, находящийся по соседству с родиной императора — Испанией и родным городом Дориа — Генуей, был для него очень удобным местом. Отсюда он мог совершать боевые операции за счет французского короля. Генерал-губернатор жаловался, что Барбаросса «расслабляется, опустошая французскую казну».

Если французы и не были настроены продолжать войну на море, ради которой вызвали Барбароссу, то бейлербей не разделял их настроений. С какой стати его экипажи не должны совершать рейды в Испанию, если многие из них были изгнаны из этой страны по приказу Карла? А разве он, адмирал флота Великого турка, союзника Франциска, должен организовать блокаду побережья европейской империи и захватывать ее торговые корабли?

Блокировав судоходство в Западном Средиземноморье для всех кораблей, кроме своих собственных, Барбаросса отремонтировал их в местных доках за счет французов. С уютной террасы дома генерал-губернатора он смотрел в голубую даль Средиземного моря с приятным ощущением уверенности, что его Алжир сейчас в полной безопасности.

У французов не было предлога избавиться от Барбароссы. Сулейман же, очевидно, не собирался его отзывать.

В возрасте старше семидесяти лет Барбаросса, возможно, уже утратил неукротимую энергию прошлых дней, когда проживал в Африке. Однако его присутствие мешало секретным переговорам того времени — Франциск вел переговоры с Дориа и замышлял новое соглашение с Карлом, мир в Крепи.

Когда мир был заключен, Барбаросса покинул Тулон. При этом он добился освобождения своего помощника Драгута, плененного Дориа, а также четырехсот других мусульманских пленников. Получил жалованье и продовольствие для всех членов своих экипажей на весь период до возвращения в бухту Золотой Рог и личный подарок от Франциска для себя в виде роскошной одежды и драгоценностей.

Возвращаясь домой, Барбаросса наводил ужас на население тех участков побережья империи, которые посещал. Минуя Геную с развевавшимися вымпелами, он опустошил остров Эльбу и Тосканское побережье, совершил набег на остров Джильо, разграбил порт Эрколь! Пощадив папские земли, он повел флот в Неаполитанский залив, разорив ряд островов, причалил в Паццуоли и совершил марш-бросок к воротам Неаполя. У Мессинского пролива разграбил население Липарских островов.

К дворцовому мысу в Золотом Роге Барбаросса привел с собой немало иностранных кораблей, привез сундуки с золотом и множество пленников.

Говорят, Сулейман спустился из беседки в саду на пристань, чтобы приветствовать старого моряка. Их разговор после доклада Барбароссы о его пребывании в гостях у французского короля, к сожалению, никто не зафиксировал.

Но больше Барбаросса не выходил в море. Через два года он умер. Сулейман построил для него гробницу по своему вкусу — незамысловатую по форме и небольшую по размеру, из прочного серого гранита. Гробница находится у самого моря на виду у проходящих кораблей. Многие десятки лет ни один корабль не отчаливал от причала у дворцового мыса без салюта гробнице Барбароссы.

На гробнице высечены арабские слова: «Маат раис аль бахр», что означает: «Покойный — бейлербей моря».

Барбаросса оставил своему повелителю целый выводок неплохих мореплавателей. Они продолжили дело, которое он начал с утверждения превосходства турецкого флота в Средиземном море.

Хитрый Синан, хотя и его возраст уже брал свое, занял пост капутан-паши. Правда, большую часть времени он проводил на верфях. Салих Раис, тучный араб с Нила, исчез из виду, зато заметную роль стал играть усердный хорват из школы — Пьяли. Он пользовался симпатиями и доверием Сулеймана.

Торгут, которого испанцы называли Драгутом, обладал способностью Барбароссы держать удар и совершать невозможное. Как ни странно, он был единственным турком по происхождению среди помощников Барбароссы, сыном крестьянина из Анатолии. Драгут всегда рвался в море. На деньги, заработанные в поединках борцов, он купил маленький галиот и привлек внимание Барбароссы своим лоцманским мастерством.

Великодушный и дерзкий, Драгут чувствовал себя лучше всего, когда командовал единолично. Своевольный и упрямый, он не терпел приказов от других. Барбаросса старался не отдавать под его командование чересчур много кораблей. Драгут был захвачен в плен Джиованетто Дориа — племянником знаменитого адмирала — на песчаном берегу в Сардинии, куда турок выгружал трофеи для распределения между соратниками.

Когда Драгута приковали к веслу итальянской галеры, его узнал рыцарь Мальты де ла Валетта, который когда-то был таким же гребцом-пленником, но на мусульманском корабле.

— Господин Драгут! — воскликнул рыцарь. — До чего же печальны превратности войны!

Драгут тоже помнил рыцаря гребцом.

— Увы, превратности удачи, — поправил он де ла Валетту бодрым тоном.

Барбаросса не успокоился, пока не выкупил своего дерзкого помощника у Дориа, заплатив три тысячи золотых монет, цену довольно высокую. Однако впоследствии у Дориа были серьезные основания сожалеть об этой сделке, потому что Драгут явился в Средиземноморье как призрак покойного бейлербея моря.

Изучив в плену практику европейского мореплавания, он выжал максимум на грабеже европейских торговых судов. Однажды Драгут захватил корабль, шедший курсом на Мальту, с семьюдесятью тысячами дукатов на борту. На глазах у вице-короля Сицилии разграбил его остров. Даже свои промахи Драгут умел обращать в преимущества.

Драгут крейсировал в прибрежных водах Генуи, когда сын обозленного вице-короля Сицилии Гарсиа де Толедо захватил в Африке облюбованную турком крепость Махдию. Это возмутило Сулеймана, который к тому времени окончательно замирился с европейцами. Он бурно протестовал против захвата мусульманского порта императорским десантом.

В ответ Карл заявил, что это вовсе не акт войны, а борьба с пиратством. Сулейман возразил, что командиры его кораблей не больше разбойники, чем капитаны европейских судов. Султан возместил Драгуту потерю крепости эскадрой из двадцати галер, укомплектованных экипажами.

Драгут сразу же умудрился попасть в западню со своей пополнившейся эскадрой, устроенной не кем другим, как адмиралом Андреа Дориа. Опять же это случилось из-за беспечности турка. Выдворенный из Махдии, он обосновался на плодородном и болотистом острове Йерба — мирном островке праздных обитателей. Там захватил замок, построенный Дориа еще в то время, когда адмирал укрывал свой флот в мелководной бухте острова. Команды Драгута промасливали кили своих галер, когда у узкого входа в бухту появилась небольшая эскадра еще здравствовавшего Дориа.

Убедившись, что в бухте находится Драгут со своими кораблями, генуэзец послал в Неаполь курьерское судно с известием: «Драгут в западне на острове Йерба, бегство невозможно».

Однако столь же медлительный, как у Превезы, Дориа медлил со входом в бухту. Между тем турки спешно соорудили на обоих берегах узкого входа в бухту огневые позиции. Они установили там пушки для обстрела кораблей противника, тем самым приведя Дориа в состояние еще большей неуверенности.

Наконец, заметив, что пушки сняты с боевых позиций, Дориа ворвался в бухту. Однако обнаружил, что Драгут исчез из нее вместе со своей командой. Ловкий турок не мог выйти через проход в бухте, тем не менее там его не оказалось.

Лишь спустя некоторое время христиане догадались, как ему удалось сбежать. Пока Дориа стоял со своей эскадрой в бездействии, турки вырыли канал на дальнем конце острова и вытащили по нему и болотам свои корабли в море.

Там Драгуту посчастливилось перехватить галеру с подкреплениями на борту, посланную из Сицилии к Дориа.

«Торгут, — писали турецкие хроникеры, — обнаженный меч ислама».

При всей своей эксцентричности капитаны Сулеймана последовательно выполняли план Барбароссы, целью которого была блокада северного побережья Средиземного моря и изгнание испанских гарнизонов из крепостей на африканском побережье. За Махдией во владение турок вернулась Бужея. Выдающиеся мореплаватели, такие, как француз граф де Бурбон и англичанин Генрих Бофорт, с энтузиазмом предприняв морские походы к побережью Африки, были вынуждены вернуться назад в унынии.

В то время происходили важные события. Попытки испанцев превратить Северную Африку в Новую Испанию полностью провалились. Они добились успеха в завоевании Нового Света за Атлантикой, но Средиземноморье, в отличие от Карибского моря, так и не стало испанским бассейном.

Сулейман видел это. Старея и все чаще обращаясь перед сном к Корану, он тем не менее не терял надежды на то, что все-таки дождется момента, когда последний христианский гарнизон будет изгнан из мусульманской Африки.

В то же время в самой Испании, в увешанных портретами залах дворца в Толедо, сын Карла упорно держался совсем других надежд. Дон Филипп — будущий Филипп II — обучался искусству представлять величие империи. Не будучи воином, Филипп в чем-то походил на Сулеймана — в отчуждении от своего окружения, в игнорировании последствий своих действий.

Дон Филипп сыграл свою первую свадьбу на палубе флагманской галеры Дориа, застланной коврами и расцвеченной флагами. Играла музыка. Галеру окружали испанские каравеллы. (Свадебный кортеж из кораблей держался побережья у Генуи, вдали от оперативной зоны турецкого флота.) Тогда Филипп, еще молодой, предвкушал господство на морях и власть в империи. Однако после того как выборщики назвали наследником не его, а Фердинанда Австрийского Габсбурга, Филипп оставил мечту об имперской власти и стал единоличным правителем Испании, попытавшись превратить Испанию в доминирующую европейскую державу. Он все еще полагал, что является наследником отца.

Фанатичный католик, Филипп вознамерился очистить королевство от остатков неверных мавров. Более того, решил восстановить испанское господство над Африкой.

Упрямый и настойчивый, Филипп встретил противодействие своим планам со стороны изобретательного и дерзкого Драгута. Повторилась история с Барбароссой.

Успех Драгута казался чистой случайностью. Однажды они с Синаном высадились на Мальте только для того, чтобы принять решение не ввязываться в осаду оплота рыцарей и вместо этого направиться в Триполи. Если они не могут привезти Сулейману трофеи с Мальты, то по крайней мере сообщат ему о взятии Триполи, которым владели те же рыцари. Так и случилось. При этом Синан продемонстрировал гораздо меньше деликатности в обращении с этими заклятыми врагами ислама, чем султан на Родосе. Рыцарей заковали в цепи и привезли в сераль как пленников.

Несколькими годами позже Филипп совершил свою первую морскую экспедицию как раз против Триполи. По обыкновению, в ней участвовали крупные силы, собранные вместе под различными флагами стран Европы. Экспедицию возглавили выдающиеся военачальники — герцог Медина-Кели и Джованни Дориа, правнук Андреа. Корабли имели на борту много солдат. Однако поход регах Индии. Пири Раис начертил карту, на которой было видно, как португальцы ведут торговлю с Дальним Востоком, проходя на своих кораблях по морским путям вокруг Африки. Как повелитель Египта, Сулейман имел свой интерес в этой торговле, а также он хотел обезопасить берега мусульманской части Индии.

Замысел Сулеймана бросить вызов португальским галеонам в дальних морях был, конечно, утопичным. У султана там не было флота. Но, как обычно, то, что замышлял султан, выполнялось. Его моряки совершили новый подвиг, перетащив корабли из Средиземного моря в воды бассейна Индийского океана по суше! Разумеется, в данном случае перетаскивались только строевой лес и пушки через Суэцкий перешеек, чтобы превратиться потом в семьдесят, галер в Красном море под командованием престарелого, но весьма энергичного евнуха Сулеймана-паши.

Этот экзотичный флотоводец сумел повести свою импровизированную эскадру по Красному морю на юг, захватить для султана Аден и порт Массауа на холмах Абиссинии. Каким-то образом ему удалось пройти на кораблях вдоль побережья Йемена и найти в безбрежном океане путь к порту в устье индийской реки. Там он завязал бои с гордыми португальцами на земле, а не на море. Не преуспев в сражении, паша отправился морем в обратный путь, совершив попутно паломничество в священную Каабу в Мекке. Он привез Сулейману отчет о своем паломничестве вместо вести о покорении Индии. Султан приказал построить транспортные суда на Красном море для доставки паломников в Джидду.

Вскоре после этого умер от чумы тучный и веселый Аяс-паша. При подсчете оказалось, что у него сто двадцать детей. Сулейман назначил на пост первого визиря одряхлевшего флотоводца Индийского океана.

Теперь Сулейман не требовал от своих визирей большего, чем преданности. Все еще управляя империей единолично, султан старался опираться на бесхитростных турок старшего возраста и старых друзей по школе. Три его ближайших соратника в государственных делах разительно отличались от Ибрагима. Тем не менее каждый по-своему был незауряден.

Синан-ага, известный как «архитектор», был мальчиком-рекрутом. Он участвовал в военных походах от Белграда до Вены и творил чудеса в сфере инженерного обеспечения войск. Синан обладал поразительным талантом в строительном деле, мог делать все. Более того, это был истинно турецкий талант эпохи Сулеймана. «Архитектор» выполнял довольно сложные задания моментально. Так, закончив строительство двух новых бань рядом с султанской спальней в серале, Синан перебросил акведук через пустыню в Мекку, которая испытывала недостаток воды.

Албанец Рустам сделал карьеру во властной иерархии режима благодаря своему управленческому дару. О нем говорили, что он улыбался и подавал голос лишь тогда, когда отдавал приказ. Очевидно, Сулейман возлагал на него большие надежды, отдав Рустаму в невесты свою любимую дочь Михрмах.

Третий соратник, Ибн-Сауд, тоже был личностью весьма примечательной. По происхождению курд, по религии мусульманин, по образованию законовед, он писал стихи, печальные, как скорбь по погибшему ребенку. В Ибн-Сауде Сулейман нашел законника, способного влиять на правовую сферу. Султан назначил его муфтием.

На двух представителей этого триумвирата он опирался в оставшиеся ему двадцать лет жизни. Третий претворял в жизнь идеи Сулеймана после его смерти. Однако ни одного из них султан не наделил той полнотой власти, которая привела к гибели Ибрагима. Он как бы говорил им: «Мы делим ответственность, но награду за это не получит никто». Однако ясность выражения мысли не была свойственна Османам. Султан мог лишь показать на примере, что он имеет в виду, или выступить судьей, когда кто-то ошибался. Как ни любил Сулейман обаятельную Михрмах, ему пришлось заслужить ее ненависть и услышать о ее смерти в немом молчании.

Неудивительно поэтому, что в свои пятьдесят лет Сулейман оставался загадкой для европейцев. Его облик они представляли так хорошо, что Дюрер смог набросать рисунок султана. О его победах и достижениях было известно во всех королевских дворах Европы. Тициан изобразил Сулеймана на своем великолепном полотне «Ессе Homo» как одного из врагов Христа. В своей работе «Свадьба в Кане» Паоло Веронезе был вынужден изобразить султана рядом с Фердинандом и Карлом V. Престарелый историк Паоло Джовио, который так часто писал о «турецком терроре», послал Сулейману копию своего «Комментария к турецким делам» и получил взамен, согласно преданию, миниатюрный портрет султана.

Итальянец Навагеро описывал султана как «высокого и стройного человека с выражением деликатности и величия на лице. Как утверждают сейчас, в отличие от того времени, когда был жив Ибрагим, Сулейман совершенно не употребляет вина. Почти ежедневно он садится в свою барку и уплывает за город для прогулок в своих садах или охоты на азиатском берегу. Мне говорили, что он весьма справедлив и, когда знает все обстоятельства дела, никогда не обидит человека. Он никогда не нарушает данного им обещания».

Возможно, этому способствовали рейды Барбароссы в Средиземном море в 1543 году, возможно, Сулейману удалось убедить даже Габсбургов в том, что он останется на венгерской равнине и не перейдет установленные границы, но, как бы то ни было, личные настойчивость и упорство этого правителя создали его pax Turcica (мир по-турецки).

Новые австрийские посланцы прибыли в Константинополь с необычным подарком — большими золочеными часами, на которых в определенный час приходили в движение миниатюрное солнце, луна и планеты. Сулейман как ребенок порадовался занятной игрушке, но не нуждался в инструкции к часам, которую ему предложили. Он проводил немало времени в своей обсерватории, где наблюдатели неба при помощи астролябий вычисляли время по звездам. Но когда австрийские посланцы после изъявления почтения султану лишь намекнули на старое предложение Фердинанда о возврате королю венгерской столицы Буды за сто тысяч дукатов, Сулейман резко отчитал их устами своего визиря:

— Вы думаете, падишах обо всем забыл? Вы думаете, он отдаст за деньги то, что завоевал и дважды возвращал своим мечом?

Один из посланцев, барон фон Герберштейн, приобретший опыт дипломата при дворе Великого князя Московского, пересекая турецкую границу в обратном направлении, признавался: «Я почувствовал силу великого и могущественного монарха».

И хотя под договором от 1547 года стояли подписи представителей Османской империи и Габсбургов, в его выработке участвовали также король Франции, папа, Великолепная Синьора Венеция. Османский интерес был выражен в этом документе достаточно четко. Не уповая на силу оружия, турки в одностороннем порядке были готовы поддержать мир со всеми представителями Запада.

Ясно обозначен в нем и другой пункт — капитаны турецких кораблей оставались не связанными с его положениями. (Султан в это время собирался совершить новый поход в Азию, а Барбаросса научил его, как при помощи флота держать в оцепенении королевские дворы от Толедо до Вены. Драгут следил за тем, чтобы капитаны выполняли план Барбароссы).

Настоял Сулейман и еще на одном пункте, по которому король Римской империи Фердинанд должен был выплачивать султану ежегодно тридцать тысяч дукатов за горную местность на севере Венгрии, оставшуюся во владении австрийцев. Австрийцы называли эти выплаты почетной пенсией, но султан считал их тем, чем они были на самом деле, — уплатой дани ему от Габсбургов.

Вряд ли Сулейман нуждался в деньгах. Но это тешило гордость турок, так же как небольшие ежегодные выплаты денег венецианцами.

Затем в обстановке полного триумфа на султана обрушился страшный удар.

Трагедия вызревала в семье Сулеймана так незаметно, что он поначалу даже не чувствовал ее приближения. Все началось с пожара в старом дворце.

Роксолана, теперь признанная жена султана, рассчитывала на падение Ибрагима. Блестящий грек был третьим на пути ее возвышения в султанской семье. Зная о мании величия Ибрагима, Хассеки Хуррам, вероятно, влияла на султана, хотя в этом не было большой необходимости.

Недоверие Сулеймана к разного рода советникам после смерти Ибрагима играло на руку его супруге. Больше не было женщин, которых она могла опасаться. Однако занятость султана делами оставляла мало времени для их общения: работая, он часто оставался ночевать в серале у мыса, а Роксолана в это время находилась в старом дворце. Сулейман не разрешал ей обосноваться в серале рядом с ним. Согласно приказу Мехмета Завоевателя, ни одна женщина не могла быть ночью там, где днем на заседаниях Дивана решались государственные дела.

Однако из-за сильного пожара, который охватил всю набережную и подобрался к ветхим постройкам старого дворца, уничтожая женские гардеробы и украшения, все изменилось. Естественно, жена султана искала спасения и Сулейман выделил ей покои в серале.

Со времени Завоевателя сераль был местом для работы. Султан ел, спал и принимал доверенных посетителей в тесном помещении между комнатой своего главного оруженосца, которым был Рустам, и больницей школы.

Сулейман не был готов к тому, что Роксолана приведет вместе с собой почти сотню слуг — портных, черных евнухов и гонцов. Но поскольку супруга, как оказалось, не могла обходиться без такого окружения, ему пришлось разместить и их в палатах вокруг внутреннего дворика сераля.

Таким образом, там образовался гарем. Между тем по неизвестной причине восстановление неудобного старого дворца затянулось. Роксолана вообще недоумевала, зачем его восстанавливать. Кому, кроме нее, там находиться, особенно сейчас, когда умерла Гульбехар? Разве что нескольким старым содержанкам, которым было бы хорошо в любом месте с их родственниками.

Так Роксолана, поселившись в резиденции султанской администрации, обошла закон Завоевателя. Но поскольку принципы гаремной жизни не могли быть поколеблены, сектор построек, занятых женой Сулеймана и ее слугами, был изолирован от посторонних. Роксолана правила в них, хотя не была, да и не могла быть, матерью султана.

Для сообщения ее покоев с небольшим двухкомнатным помещением Сулеймана была вырезана потайная дверь. Никакой роскоши в этом помещении не было. Но слуги стали говорить о ее приемной комнате с куполообразными потолками и решетчатыми окошками, выходящими в садовую рощу, как о внутренней Тронной комнате. Там султан теперь проводил большую часть своего досуга. Он не мог и не должен был приказывать, чтобы жену переселили из сераля. Да и куда ей было пойти? Но, устроившись таким образом рядом с правителем, русская могла под чадрой выйти в коридор, названный Золотой дорогой и ведший к помещению Дивана. Кто осмелился бы остановить жену падишаха? За Золотой дорогой другой коридор вел к лестнице в небольшую башенку, где через маленькое потайное окошко Сулейман временами слушал нескончаемые дебаты в Диване. Роксолана могла и не ходить этому к окошку, но о происходившем в Диване ей докладывали те, кто к нему подходил.

Неустанная тревога из-за османского закона о братоубийстве заставляла ее взвешивать каждое слово шпионов. И хотя Гульбехар к тому времени умерла, Мустафа, сын черкешенки, имел все права стать следующим султаном. А что, если он воспользуется старым законом и погубит своих сводных братьев, ее сыновей Селима, Баязида и Джехангира?

В отчаянии русская взывала к жалости Сулеймана, предостерегая его от опасности, грозящей их сыновьям. Однако эти мольбы не трогали султана. Снова и снова он повторял, что Мустафа — наследник, а семья уже вырвалась из тисков варварства. Мустафа, любезный и уравновешенный по складу характера, никогда не посягнет на жизни своих братьев. Она может быть уверена в этом.

Прожив достаточно долго в монаршем дворе, Роксолана, однако, не утратила трезвости крестьянской девушки. При всем своем бесстрашии она никогда не спорила, понимая, что ей уготована судьба быть одинокой вдовой после смерти султана, но сейчас ее эмоции взяли верх.

— О властелин моей жизни, твои правдивые слова тешат мое сердце. Прекрасные душевные качества Мустафы, конечно, не изменятся. Я опасаюсь других. Как поведет себя тот, кто является визирем? Сможет ли этот черствый субъект, визирь-евнух, полюбить болезненного Джехангира? Могут ли даже астрологи из обсерватории предсказать, что замышляет ага янычар или что сделают янычары с нашими сыновьями? Они уже следуют за Мустафой как верные псы. Разве ты можешь читать мысли слуг?

Положа руку на сердце, Сулейман не мог отрицать обоснованности тревоги жены. Он не мог поручиться за то, что случится через минуту после его кончины.

К тому же его озабоченность была вызвана не только привязанностью к Роксолане. На султана влияла также любовь к болезненному Джехангиру и стройной обаятельной Михрмах. На этом и играла Роксолана. Если бы Рустаму, мужу Михрмах, была бы дана власть! Бескомпромиссный и справедливый Рустам смог бы защитить членов семьи. Но для этого он должен стать визирем.

Сулейман серьезно отнесся к этим доводам. И не потому, что он ожидал смерти, о возможности которой Роксолана осмелилась упомянуть. Султан чувствовал потребность защитить своих детей, перед тем как уйдет из жизни. И тогда он послал Мустафу управлять вместо плодородной Магнизии, где набирались опыта потенциальные султаны, одним из городов далеко на востоке, а Рустама назначил бейлербеем Диярбакыра, который расположен еще дальше.

Своей молчаливостью и выносливостью в работе Рустам напоминал своего тестя, султана. Он знал финансы лучше Ибрагима. Никто не подвергал сомнению прямоту и честность албанца, однако неизвестно было, как он поведет себя в будущем и не использует ли его Роксолана для своей выгоды.

Между тем ее шансы росли по мере того, как дряхлый визирь-евнух становился все более недееспособным. Теперь он был способен лишь сидеть истуканом на заседаниях Дивана. Сулейман уволил его в отставку и назначил на его место Рустама, нарушив тем самым другой закон Завоевателя, по которому эта должность доставалась лишь по способностям человека, а никак не благодаря его родственным связям. До сих пор ни один султан не мог назначить родственника на пост визиря.

Роксолана добилась этого посредством весьма тонких интриг. Теперь между троном и ее сыновьями стоял только Мустафа. Если бы Мустафа был устранен, она приобрела бы в серале статус матери наследника султана, контролируя через Рустама визирей.

Однако способный и популярный наследник мог быть казнен только по приказу самого Сулеймана, которому не могла и присниться гибель собственного сына. Замыслам Роксоланы помогла одна мелочь. На дальних границах Мустафа приобретал в войсках все большую популярность. Шпионы доставляли ей несомненные доказательства этого, не сопровождая их, правда, свидетельствами нелояльности Мустафы отцу. Они просто передавали подслушанные в военных лагерях разговоры. «Молодой султан рожден в седле.., даже теперь он может понести штандарты в „зону войны“ быстрее, чем падишах.., когда он раздает подарки, то делает это двумя руками.., да продлит Аллах его годы и поможет ему стать нашим падишахом».

Умело отбирая из этих сообщений нужные ей штрихи, Роксолана мало-помалу знакомила с ними султана. Она знала его тайну и помнила, как долго он вынашивал замысел восстания янычар против своего стареющего деда. Если бы султан не доверил ей этой тайны, она не преуспела бы в своих интригах.

Однако понадобились годы, чтобы реализовались ее планы.

Роксолана постоянно изучала своего мужа. Время от времени во внутреннюю Тронную комнату из расположенной напротив школы доставляли хор мальчиков с завязанными глазами. Роксолана садилась за решетчатым окном и наблюдала лицо Сулеймана, слушавшего, расслабившись, песни. Она чувствовала в нем нечто, недоступное ее пониманию. В глубине его души таилась жестокость, подозрительность в отношении того, чего он не понимал, и безмерная тоска, причину которой Хассеки Хуррам при всей ее интуиции не могла постигнуть.

Плести заговор против султана было опасно. На это не решался даже неблагодарный Ибрагим. Самое большее, что могла себе позволить Роксолана, — это при удобном случае возбудить его подозрительность. А она была присуща Сулейману. До сих пор, проезжая мимо казарм янычар, он по привычке бросал взгляды на их котелки. Вот если бы удалось заставить его отнестись подозрительно и к тому, кто ей неугоден!

Роксолана оценивала достоинства сына Гульбехар вполне реально. Нельзя было не согласиться с тем, чтобы Мустафа во главе Азиатской армии покончил с угрозой на восточной границе империи, исходившей от фанатичных персов. Теперь за ним последуют даже янычары, хотя они не признают своим главнокомандующим никого другого, кроме Господина двух миров. Сулейману не нужно снова ехать на восток.

Однако султан все-таки поехал туда после замирения с европейцами. Возможно, надеялся покончить с персами сам, поскольку брат шаха укрылся при его дворе в Константинополе. При этом Сулейман проигнорировал советы своих приближенных не брать с собой на восток шаха-еретика. Если власть в Персии будет поделена между шахом Taxмаспом и его мятежным братом, безопасность на восточных границах Османской империи будет обеспечена.

Сулейман со своей великой армией провел военную кампанию в Персии зимой 1548/49 года. Как стало известно Роксолане, крупных сражений не было, потому что шииты уклонялись от них. Записи в его дневнике, в который ей удалось заглянуть, оказались даже более лаконичными, чем обычно. Султану приходилось преодолевать горные хребты и посылать кавалерийские эскадроны к воротам самого Исфагана, но в дневнике были отмечены лишь названия населенных пунктов. Однако среди этих заметок была одна короткая запись. Сулейман послал своего флотоводца Пири Раиса в восточные моря завоевать Маскат и не допустить португальских гяуров в Персидский залив. Но никакого удовлетворения эта экспедиция ему не принесла. В дневнике было лишь упомянуто, что Пири Раис спасся вместе с двумя галерами после того, как его эскадра потерпела крушение у Бахрейнских островов. В Египте его судили и приговорили к смерти. И вот в связи с этим Сулейман разразился гневом, который прежде тщательно скрывал. Роксолана учла это. Она заметила, как Рустам углубился в финансовые дела, избегая малейшего повода заподозрить его в стремлении к политической власти, которой злоупотреблял Ибрагим. Рустам тоже опасался Сулеймана.

Вернувшись из Азии, Сулейман, как прежде, предался религии. Он часто читал толкования Корана, выходившие из-под пера муфтия. Роксолана умоляла его расслабиться, спросить совета у муфтия относительно решения важных государственных проблем.

Сулейман не соглашался с ней. Советы в вопросах веры, да. В этой сфере все решает шариатский закон. Но как можно уразуметь волю Аллаха в вопросах повиновения и лояльности? Здесь можно вынести суждение только на основе доказательств.

Вот насколько он был рационален, как твердо держался фактов. Супруга не могла постигнуть, почему он, высокий и сутулый, с воспаленными от бессонницы серыми глазами, взвалил на себя заботы и нужды миллионов людей и страдал от неспособности удовлетворить их чаяния.

— Пири Раис не должен был бросать своих людей в беде, — бормотал султан.

Не без любопытства Роксолана следила, как реализуется желание ее супруга построить Сулейманию. Из ее окна был виден поросший кипарисами холм за лесом корабельных мачт в бухте Золотой Рог. Этот-то холм султан и решил занять постройками своего собственного проекта вместо восстановления старого дворца. Сулеймания меньше всего будет напоминать дворец. В ее комплекс войдут гостиница для путников, религиозные школы, кухня, дом для престарелых и умственно неполноценных людей. И все это будет окружать мечеть, которая превзойдет по красоте Айа Софию.

У султана для осуществления этого замысла был архитектор, брат Рустама, Синан-ага, который восстанавливал Багдад. Синан начертил проект купола мечети, самого большого в городе и держащегося на четырех колоннах. Проект казался невероятным.

Роксолане казалась такой же невероятной и способность Сулеймана собрать вокруг себя столько блестящих умов: Синана — для строительства каменных мостов и гробниц, Рустама — для решения извечной проблемы сбора достаточной, но не чрезмерной суммы налогов с населения, дополненной данью с чужеземцев, Соколли — для заботы о сохранении и укреплении флота, оставленного Барбароссой. Их добрую волю, так же как и подвижничество самого Сулеймана, купить было невозможно. Нельзя было и оторвать их от повседневных дел…

Жизнь Мустафы казалась столь же безопасной, как и жизнь муфтия, когда летом 1553 года на восточной границе случилась неприятность. Персы, перебравшись через горы, овладели Эрзурумом, сторожившим основной горный перевал. Но Сулейман, возраст которого приближался к шестидесяти, сам туда не поехал, послав командовать полевой армией Рустама.

Вскоре после этого в сераль стали поступать тревожные донесения. Военачальники и солдаты, недовольные отсутствием Сулеймана, выходили из повиновения Рустаму. Армия без всякой причины остановилась у Амасии, которой управлял Мустафа. Затем пошли сообщения о бунте. Войска требовали, чтобы их возглавил Мустафа, если султан настолько стар, что не может приехать в расположение аскеров.

— Пусть так будет, — говорили военные. — Один лишь первый визирь не хочет уступить место командующего будущему султану. Этот Рустам — не османской крови. Уничтожив его и отправив старого султана на отдых, мы получим предводителя, который поведет нас в бой.

Такие разговоры велись и раньше. Теперь же их источником стала полевая турецкая армия. Личное донесение Рустама возбудило подозрительность Сулеймана и подтолкнуло его к немедленным действиям. Мустафа, утверждал визирь, благосклонно выслушивает требования мятежников. Рустам был не в состоянии контролировать армию. Сулейман должен немедленно отправиться к ней или расстаться с троном.

Доверяя Рустаму, султан сразу же приготовился к отъезду, но затем заколебался. Что произойдет после его прибытия? Он способен привести армию в повиновение, но возможен конфликт и, несомненно, казнь изменников. В этом случае османский закон предусматривал возможность казни одного ради сохранения тысяч жизней.

Вероятно, Сулеймана страшил не сам мятеж. Его больше беспокоило то, какую роль играет в нем его сын. Каким судом судить Мустафу? Не в силах решить это сам, султан вынес вопрос на рассмотрение верховного судьи ислама, не раскрывая конкретного имени.

— Почтенный купец из нашего города, покидая дом, поручил заботу о своей собственности рабу, которому доверял. В отсутствие хозяина раб стал расхищать его товары и замыслил погубить своего благодетеля. Какое наказание предусматривает шариат для такого раба?

Так было изложено дело муфтию Ибн-Сауду без пояснений. Однако курьер, доставивший послание из сераля, дал понять муфтию, что вопрос касается лично султана. Должно быть, это предостережение исходило от приближенных Роксоланы.

Муфтий дал прямой ответ:

— По моему мнению, раб должен быть наказан мучительной смертью.

Суждение Ибн-Сауда, донесения Рустама, зловещие слухи, распространявшиеся в Зале для аудиенций и Диване, — все это было подстроено Роксоланой.

Сулейман отозвал Рустама из армии, передал управление городом своему третьему сыну Баязиду и отправился с дворцовой гвардией к восточным горам. Одновременно он отправил Мустафе письменный приказ лично прибыть в лагерь султана и ответить на его обвинения.

Роксолане, ожидавшей вести о прибытии Сулеймана в армию, казалось, что сын Гульбехар не настолько глуп, чтобы подчиниться приказу отца. Но, с другой стороны, бегство означало бы признание Мустафой своей вины. И все-таки она с трудом верила, что наследный принц поторопится на встречу с султаном, зная о грозящей ему опасности. «Он сказал, — утверждали шпионы, — что, если ему суждено умереть, то смерть от руки отца — наилучшая».

Мустафа, прекрасно выглядевший верхом на скакуне, прибыл в лагерь Сулеймана под восторженные приветствия янычар и осмелился разбить свой шатер рядом с султанским.

Затем в сопровождении всего лишь двух охранников Мустафа прошел от своего шатра к султанскому. У входа в него остановился, окруженный янычарами-телохранителями, и вошел в шатер один. В приемной его ожидали трое глухонемых с удавками.

Шпионы рассказали, что султан наблюдал смерть Мустафы из-за прозрачной занавески. Два спутника принца были убиты у входа мечами. Тело Мустафы положили на ковер, чтобы его могли видеть аскеры, проходившие мимо.

Сообщения о рыданиях и скорби янычар Роксолану не интересовали. Больше никто не пострадал, но в день гибели Мустафы янычары не принимали пищи. Они требовали расправы над Рустамом, который в это время возвращался в Константинополь в полной безопасности.

Произошло страшное и в древнем городе Бурса, где вдова Мустафы испугалась за жизнь своего четырехлетнего сына, когда у нее появился евнух с вестью, что ее вызывают в сераль. И действительно, евнух убил ребенка, как только мать скрылась из виду. Когда о смерти сына Мустафы узнали жители Бурсы, они стали преследовать убийцу, которому, однако, удалось скрыться.

Мустафа был неповинен в измене. Он обнаружил большое мужество в трудное время, но стал жертвой заговора русской женщины.

Убрать пасынка с пути к власти ее собственных сыновей оказалось нетрудным делом. Но это имело последствия, не предвиденные ею и весьма существенные для будущего Османской империи. Каким было бы это будущее, если бы империя развивалась согласно предначертаниям Сулеймана и под руководством такого лидера, как Мустафа, можно только догадываться.

Первым следствием смерти Мустафы стал гнев константинопольцев. Он был направлен не против Сулеймана, который в общественном мнении просто жестоко наказал сына, а против двух заговорщиков — Рустама и Роксоланы. Поскольку женщину нельзя было подвергнуть остракизму публично, едва сдерживаемый гнев обратился против визиря, ее зятя. Поэт того времени Яхья написал и распространил в народе элегию на гибель своего героя, молодого османского принца. Яхья, будучи христианином и албанцем, кажется, не испытывал страха перед последствиями своего поведения.

Рустам, знавший о неблагоприятных для себя настроениях, вызвал Яхью на заседание Дивана:

— Как посмел ты написать, что я живу как султан, а Мустафа потерян для трона Сулеймана?

Находчивый поэт ответил:

— Как и все, я склоняю голову перед справедливым судом моего господина — султана. Как и все, я не могу удержаться от слез, зная о столь печальном событии.

Взбешенный Рустам собирался казнить Яхью, но Сулейман не позволил ему это сделать. Вместо этого он отстранил Рустама от должности. Посланец султана, государственный казначей, явился в Диван вытребовать у Рустама османскую печать. Рустам удалился в свои покои, а печать была передана второму визирю.

Затем умер Джехангир. Неврастеничный молодой человек, постоянный собеседник Сулеймана, он безутешно горевал в связи с гибелью Мустафы. Медицина дворцовых лекарей была бессильна спасти его.

Как ни старалась Роксолана, ей не удалось предотвратить немедленно вспыхнувшее соперничество между оставшимися двумя другими ее сыновьями. Сама она больше симпатизировала Селиму, старшему сыну, вздорному и неприятному молодому человеку. Селим был подвержен припадкам страха, злоупотреблял вином для самоуспокоения и забывался в любовных утехах рабынь. Мать пыталась уговорить Сулеймана назначить Селима своим наследником. Однако Сулейман предпочел Баязида, младшего сына, по характеру напоминавшего Мустафу, отзывчивого и дальновидного.

В этих условиях темноволосый, сероглазый Баязид начал готовиться к управлению империей без всяких опасений. Но обиженный Селим стал собирать своих сторонников, чтобы нанести брату коварный удар исподтишка.

Сулейман, возможно, и обуздал бы сыновей Роксоланы, если бы его не беспокоил призрак Мустафы. Хотя вначале это был всего лишь самозванец, присвоивший имя покойного принца, чтобы найти себе сторонников. С помощью дервишей, оплакивавших гибель Мустафы, он будоражил в пустынных провинциях Анатолии местные племена. Даже армейские командиры, лично знавшие принца, клялись, что это сам Мустафа во плоти.

И хотя очень скоро лже-Мустафу схватили и было установлено его подлинное имя, волнения распространились на войска, находившиеся в подчинении двух сыновей султана. При всем своем ничтожестве и трусости их подогревал Селим.

Однако на этом с призраком покончено не было. Лицо покойного сына преследовало Сулеймана, когда он один выезжал из Больших ворот, когда лежал в одиночестве на стеганом одеяле, расстеленном на выложенном плитками полу, когда сквозь узкое окно наблюдал, как в небе над кипарисовыми деревьями появляются россыпи звезд. Он никому не признавался в этом. При свете лампы, которая оставалась теперь на ночь зажженной, султан опять и опять читал элегию Яхьи, албанца, который любил и почитал Мустафу. «Скрытая злоба лжеца.., заставила нас лить слезы… Кем стал Мустафа после смерти? Теперь он бредет, как одинокий странник».

И зрела убежденность — до тех пор, пока он, султан, не приедет со своим окружением туда, где возник конфликт, он не узнает его причины. Но теперь, когда ему было под шестьдесят, такие поездки верхом давались все труднее — от подагры болели ноги, стала мучить одышка.

Он уже не поехал в Египет, куда когда-то часто посылал Ибрагима, когда там вспыхнула острая вражда между египетским наместником и новым визирем Ахмедом. Сулейман полагался на честность обоих, но вражда началась из-за того, что один из них присвоил государственные деньги для самообогащения. В руки султана попало письмо, написанное Ахмедом, который повелел своим агентам увеличить сбор податей, чтобы скомпрометировать наместника. В письме он называл наместника Али Жирным.

Прочитав письмо, Сулейман в припадке ярости приказал казнить Ахмеда. И лишь после этого узнал, что Ахмед был озабочен тем, чтобы не повышать подати, в отличие от более искушенного Рустама. Состряпала эту фальшивку против Ахмеда Роксолана.

В серале дочь Михрмах при поддержке Роксоланы просила султана вернуть Рустаму должность первого визиря. Через год Сулейман уступил этой просьбе.

Осторожный Рустам не брал на себя ответственности ни за что, кроме как за контроль над пополнением и расходами казны. Теперь султан понял, что ответственность за важные дела нельзя делить ни с кем. Муфтий цитировал законы шариата, но исполнение этих законов целиком лежало на Сулеймане. Так и болезнь внутри семьи никто не излечит, кроме него самого.

Султан не мог предположить, что интриги Роксоланы и Михрмах в гареме станут источником фатальной слабости режима. Если женщины-затворницы могли влиять на решения Дивана, они со временем могли вершить судьбы империи, поскольку оставались невидимыми и безмолвными вне внутренней Тронной комнаты.

Рустам стал первым из визирей, назначенных гаремом.

Ошибка Сулеймана состояла в том, что он пытался осуществить идеи, непосильные для тех, кто ему служил. В его представлении незыблемым законом была справедливость. Он оставался верен своему слову даже тогда, когда это грозило роковыми последствиями. Инкрустированные в ножны его меча сверкающие рубины и аметисты были не просто драгоценными камнями, а символами достоинства Османской династии. Вместе с блеском золотых нитей его одежды они были частью его образа жизни. Султан редко обнаруживал сердечные чувства к ближним, к любимым лошадям в своих конюшнях, к золотой чаше, сработанной искусными руками Челлини, или диковинным часам.

«Кто-то упрекнул его за то, — вспоминал Огир Бусбек, — что он пользуется тарелками из серебра, после этого султан ел только из глиняной посуды».

Двойственность турок и их султана всегда озадачивала европейцев, которые стали чаще навещать Порту. Они считали турок кровожадными мистиками. Один из них писал: «В больших делах турки воистину величавы, в малых — они мародеры». Бусбек обнаружил, что необъяснимые турки подбирали обрывки бумаги и прикрепляли их к стенам или кустам, потому что на этих обрывках могло быть написано имя Аллаха. Точно так же турки подбирали лепестки роз по суеверному убеждению, что эти лепестки могли оказаться слезами пророка Мухаммеда.

Европейцы обычно легко приспосабливают идеи к своим личным потребностям и желаниям. Сулейман был не таким. Он никогда не претендовал, например, на то, что является защитником верующих, как ранние халифы. Вместо этого стремился превратить Константинополь, у которого сходились внутренние моря и огромные континенты, в международное убежище. Ему не удалось добиться своей цели, потому что большому городу недоставало естественной жизни. За морями в Рим стекались огромные толпы людей, находивших там свои молельни, ремесло, торговые площади или проституток.

Константинополь оставался тем, чем был, — городом беженцев, в котором пестрели базары, саманные хижины местных жителей, греческие церкви, еврейские синагоги, многочисленные бани и гробницы турок. Он выглядел огромным безжизненным караван-сараем, если отвлечься от навещавших и покидавших его толп людей.

Сулейман нелегко расстался со своей идеей. Понимая, что ему не удалось создать центр культурной жизни народов, он приказал архитектору Синану воздвигнуть его святилище позади остатков старого дворца. Если султан не может превратить Константинополь в другой Восточный Рим, то хотя бы сделает его национальной обителью, о чем давно мечтал. Это будет город в городе, отчасти напоминающий Ватикан — так европейцы стали называть резиденцию христианского папы.

За шесть лет султан и неутомимый Синан построили Сулейманию. Сулейман снабдил архитектора прекрасным мрамором и порфиром из заброшенных византийских церквей, разобранного дворца Велисария. В то время воздвигнуть религиозный центр внутри города было немалым достижением. В далеком Риме престарелый Микеланджело трудился над строительством собора Святого Петра по планам архитектора Браманте. Он опирался на помощь Нанни и двух пап. Под давлением Сулеймана турецкие строители проявили при выполнении их задания столько же энергии, сколько кораблестроители при создании для нетерпеливого Барбароссы огромного флота за полтора года.

Однако религиозный центр, названный именем Сулеймана, никогда не занимали ни муфтий, ни сам султан. (В Париже Франциск начал строить замок Лувр в качестве новой королевской резиденции, вскоре королева Екатерина Медичи заказала для себя дворец Тюильри.) Постройки же султанского центра предназначались для пользования всеми горожанами бесплатно. Водохранилище удовлетворяло две жизненные потребности мусульман — в чистой питьевой воде и воде для омовения. Начальная школа обучала детей основам чтения Корана и арифметике. Четыре небольшие академии проводили занятия по основам разных наук. В них преподавались такие необычные предметы, как метафизика, музыка и астрономия. Ученые обсерватории, Дома времени, определяли время по звездному небу. Муллы в Зале чтения сменяли друг друга в бесконечном цитировании стихов Корана.

Для больных в центре построили бесхитростную больницу. При ней находилось медучилище. (Ислам, однако, не признавал профилактики от эпидемий, поэтому чума вызывала в городе, как правило, большое количество смертей.) Небольшой больницей пользовались и немусульмане, с которыми там обращались в соответствии с их религиозными установками. Христиане, местные или иноземные, могли останавливаться в предназначенной для них гостинице на три дня. При этом их бесплатно обеспечивали супом, ячменем и мясом.

Для учащихся в обширных галереях самой мечети была устроена библиотека. В ней хранились рукописи, которые были иллюстрированы и украшены искусными руками каллиграфов. Турки не любили, а потому и не стремились освоить новое европейское искусство печати металлическим шрифтом. Хотя большинство рукописей библиотеки было посвящено толкованию шариата и обычаев, любознательные посетители могли обнаружить среди них труды по географии, притчи с персонажами в виде животных, а также произведения великих персидских поэтов, таких, как Джами и Руми. Верхние галереи мечети служили иным целям. Там была устроена своего рода камера хранения. Посетитель центра мог принести сюда личные вещи — драгоценные камни, золотые монеты, изделия из серебра или просто памятные подарки — и сдать их на хранение, обезопасившись от воров и сборщиков налогов.

Большая мечеть Сулеймана возвышалась на холме. Снаружи она казалась не более чем копией величественной Айа Софии, правда, с просторными дворами, похожими на парки. Но внутри Синан предусмотрел нечто уникальное.

Посетитель входит в место молитв Сулеймана и останавливается, пораженный пространством и безмолвием, светом и тенью. У него возникает ощущение вызова со стороны цветных стен и четырех огромных квадратных колонн, сложенных из разноцветного мрамора. Больше ничего нет. Ни статуй, ни выступов, которые бы исказили пространство вокруг. Свет проникает внутрь мечети через витражи, раскрашенные Ибрагимом Пьяным, а над головой — огромный купол, на пять метров шире, чем купол Айа Софии, и почти настолько же меньше купола собора Святого Петра.

Но вероятно, в мире больше нет другой постройки такого рода, внутри которой возникает ощущение вечернего неба.

Энергией стареющего султана в империи было построено несколько Сулейманий. Только Синан при помощи искусных строителей мог осуществить то, чего добивался Сулейман.

Третью часть всего наследия султана составляли 27 резиденций, 18 гробниц, 5 хранилищ. Еще одну треть представляли сооружения общественного назначения — 18 караван-сараев, 31 общественная баня, 7 мостов и столько же дорог, 17 общественных столовых и 3 больницы.

Духовенство получило также треть даров султана, предназначенных народу, — 75 больших мечетей, 49 малых мечетей с религиозными школами при них, которые стали центрами расположенных в провинции деревень. Было также построено семь центров для углубленного изучения Корана.

Большинство этих зданий, сооруженных из камня и кирпича, размещались в садах, огороженных стенами. В далеком Иерусалиме реализованная задумка Сулеймана стоит до сих пор. Она представляет собой гранитную стену, окружающую старый город с укрепленными воротами, получившими название Башня Давида. В восточной части города султан восстановил полуразрушенные святилища вокруг храма на скале и мечети Аль-Акса. Огражденный комплекс исламских святынь был определен как харам, запретное место для гяуров. Сулейман распорядился убрать из комплекса обитель монахов-францисканцев, как неподобающую для харама. Но взамен передал ордену францисканцев место по соседству с гробницей христианского святого.

Неудивительно, что Сулейман тратил свое растущее богатство на строительство таких благотворительных комплексов. Он не считал это богатство своим личным достоянием. Так же как и обширная территория империи, в которой он правил, это богатство принадлежало Аллаху. Султан полагал, что его личная выгода состоит в использовании этого богатства для общественных нужд.

Одной из резиденций, которые он построил для себя, был летний дворец на противоположной стороне Босфора. Туда он все чаще и чаще удалялся на отдых.

Больше всех от созидательной деятельности султана выиграло мусульманское духовенство. Имущество, отошедшее к нему, становилось вакфом, пожертвованием в пользу религии. Незаметно сам Сулейман способствовал изменению соотношения в силе влияния на общество между духовенством и режимом. Как ни парадоксально, но султан ослаблял режим, главой которого был сам, и увеличивал богатство и влияние духовенства. Он уходил от новаторства, от духовного богатства христианской Европы в мир застывших религиозных догм. Только милосердие Аллаха могло облегчить боль, вызванную гибелью Мустафы.

Казалось, на семью Сулеймана обрушился гнев Аллаха. Заболела Роксолана, два его сына были на грани открытой войны между собой. Роксолана все еще просила Сулеймана поддержать бесталанного Селима против способного Баязида, но султану было ясно, что наследовать ему может только Баязид. Никто другой не был способен вести турок.

Затем в покоях рядом с внутренней Тронной комнатой умерла Роксолана. Ее смерть, из-за того что она была женщиной, осталась почти незамеченной за пределами сераля.

Сулейман, конечно, не выдавал своей скорби. Половину своей жизни он любил именно эту женщину. Он слишком часто уступал ее влиянию и минимум дважды был ею обманут. Тем не менее султан никогда по собственной воле не позволял ей влиять на дела империи. Кроме Ибрагима, это никому не было разрешено.

Итак, смерть Роксоланы не произвела ощутимых перемен в жизни империи. И прошло много лет, прежде чем ортодоксальные турки возненавидели русских из-за милости к ней султана. Пока же они относились к ней безразлично. Толпы людей, приходивших молиться в новую мечеть Сулеймана, не находили странным или неуместным, что тело Роксоланы покоится рядом с мечетью в гробнице, так же как и то, что султан повелел построить еще одну малую мечеть имени Хассеки Хуррам рядом с женским рынком. К мечети были добавлены школа и больница для умалишенных, где муллы в тюрбанах обслуживали беспомощно бормотавших людей.

Больше ничего не осталось в память о Роксолане, которая выводила султана из равновесия своей женской волей, всегда добиваясь того, чего желала. Сулейман никогда не говорил о ней вслух. Возможно, он пытался представить, что случилось бы с империей, если бы он умер первым, оставив Роксолану, уповавшую на Селима. И должно быть, понимал, что это навлекло бы беду на империю на многие годы.

В действительности его народу угрожали другие несчастья.

Султан инстинктивно чувствовал опасность, нависшую над падишахством. Рустам, озабоченный лишь накоплением личного богатства, полагал, что османской власти ничто не угрожает. В его представлении не существовало никакой осязаемой силы, которая могла бы нанести поражение турецкой армии или флоту. Как и никакая засуха не могла существенно уменьшить обильные запасы зерна или поголовье скота. Чего в таком случае бояться?

Обычно погруженный в собственные мысли, старый султан не без труда пытался определить, чего он, собственно, опасается.

— Деревянный дом может сгореть, — говорил он. — Дом из кирпича способна повредить буря или разрушить землетрясение. Каменный дом выстоит.

— Да, но вы построили достаточно домов из тесаного камня, невзирая на стоимость работ.

Для предусмотрительного Рустама достаточно было добыть денег больше годовых расходов. Но когда визирь сообщил Сулейману, что доход с зернопроизводящего Египта увеличен вдвое, султана снова охватил приступ гнева. Изъятие такого количества денег стало непосильным бременем для египетских феллахов. Поборы с них скажутся на урожае риса, чечевицы и пшеницы в будущем году.

— Уменьши выплаты Египта до прежней суммы, — повелел он.

Рустам чуть было не рассмеялся. Как можно уменьшить доход, уже определенный? Что случится, если это сделать? Стараниями Рустама личный доход султана достиг двух миллионов венецианских дукатов. В казне оставалось 7 100 тысяч ежегодно. Однако растущие расходы требовали больших средств. Поскольку войны больше не велись, количество дани и хараджа — налога с подданных — не увеличивалось. Так как не было собрано сколько-нибудь значительных пошлин с иностранных купцов, особенно французских, получивших по новому договору льготы, никаких резервов в этой сфере ожидать не приходилось. Что же оставалось, кроме старых налогов на домашнее хозяйство и животных, рудодобывающие и соляные копи и, возможно, — здесь Рустам не стал углубляться в детали — налогов на получение должности представителями власти? Если не собирать такие деньги, то как увеличить ежегодные поступления в казну?

Сулейман не стал увеличивать налоги на большинство населения. Однако разрешил Рустаму собирать их с чиновников, заступающих на новую должность. Очень скоро такие сборы превратились в крупные выплаты визирю и чиновничеству, то есть попросту во взятки. Должность стал получать тот, кто платил больше. В свою очередь, вступив в должность, чиновник стремился нажиться за счет подчиненных.

Трудно было сдержать стремление служивых людей режима урвать что-нибудь для себя из всего того, что проходило через их руки. Бейлербеи вдали от контроля со стороны центра старались обложить феодальной данью своих служащих. Сулейман пытался бороться со взяточничеством, требуя, чтобы бейлербеи спрашивали у визиря разрешение назначать на должность. Однако канцелярия визиря в Константинополе сочла невозможным установить, сколько людей совершали злоупотребления на обширной территории падишахства. Кроме того, при помощи взяток в канцелярии визиря покупались необходимые разрешения для назначения на должность. Уж коли обычная честность руководителей турок дала трещину, законами мало что можно было изменить.

Сулейман повелел произвести регистрацию всех собственников земель. Работа растянулась на годы, но так и не была завершена.

Старая османская система функционировала неплохо. Турки возделывали землю или производили товары, платили сносные налоги. Представители режима, которые занимали руководящие должности или служили в армии, были освобождены от налогов. Они питались и одевались за счет налоговых сборов. Так или примерно так происходило во времена Завоевателя, когда территория падишахства была относительно невелика, а турецкое крестьянство и начальники, обучавшиеся в школе, постоянно участвовали в войнах и строительстве. Теперь в тиши мирной жизни, при изобилии пищи служивые люди режима считали свое жалованье мизерным. Землевладельцы увеличивали свои стада, имущество и семьи. Естественно, мало оплачиваемые служащие режима пытались незаконно и тайком ухватить все, что могли. Резко возрос бахшиш (подношение) многим представителям власти.

— Пока вы не принесете подарок, — говорили иностранцы, — бесполезно добиваться, чтобы эти люди вас выслушали.

Сулейман сам любил принимать подарки в виде редких фарфоровых блюд или сверкающих драгоценных камней. Ощущение плавного хода арабского скакуна или прикосновение прохладного шелка стали для него потребностью. Он больше не вспоминал об овчине предков, висевшей в сокровищнице.

Когда наконец была произведена опись имущества Рустама, обнаружились странные вещи. Кроме привычных земельных угодий, скота, водяных мельниц, рабов и золотых монет, визирь каким-то образом собрал 800 Коранов, переплеты многих из которых были украшены драгоценными камнями, 1110 шапок золота, 600 седел, отделанных серебряным орнаментом. Хотя в отличие от Ибрагима и Искандера Челеби Рустам не располагал личными вооруженными формированиями, у него был довольно приличный склад оружия, 2 900 обученных для военной службы лошадей и столько же кольчуг, масса золотых шлемов и огромное количество золотых стремян. Эти ценности было легко продать. Только каждый из тридцати двух принадлежащих ему крупных бриллиантов, лунных камней и изумрудов стоил целого состояния.

Огир Бусбек утверждал, что алчный Рустам продавал даже овощи, которые выращивались на огородах сераля.

Жадности чиновников и силам раскола Сулейман противопоставил идеал бескорыстия школы, в которой давали блестящее образование и обучали государственной службе. «Эти турки, — признавал Бусбек, — оценивают своих соотечественников только по их личным достоинствам».

Чтобы пресечь зависть турок к иностранцам, пользовавшимся правом экстерриториальности, султан велел разъяснять, какие знания и выгоды можно извлечь из пребывания зарубежных гостей. Иногда происходили вспышки неприязни турок к национальным меньшинствам — армянам, евреям, грекам, сербам. В связи с этим Сулейман настаивал на соблюдении прежних соглашений, согласно которым меньшинствам разрешалось пользоваться своими обычаями до тех пор, пока они не затрагивали интересы турок. Сулеймана поддержал муфтий Абу Сайд, провозгласив:

— Если неверный платит харадж, то тем самым он страхует в первую очередь свои льготы.

Даже Рустам допускал равенство мусульманской и христианской религий, говоря:

— Мусульманин, пренебрегающий требованиями веры, может рассчитывать на спасение меньше, чем христианин, соблюдающий их.

На некоторое время Сулейман соединил вместе чистоту религиозного закона и надежды молодых выпускников школы. Им, выезжавшим из Ворот счастья, он повелел выдавать коней из своих конюшен, облачение чести и деньги на дорогу. Итальянец, близко наблюдавший султана, писал: «Он вселяет надежду на достойную награду всем людям».

Как ни быстро ехал сейчас султан, он не мог поспеть сразу в два места одновременно. В действительности слабость османского режима состояла в том, что лишь один человек, султан, должен был бороться со многими кризисами.

Некоторое время один из них вызревал в степях к северу от Черного моря, где вассал Сулеймана хан Сахиб-Гирей правил крымскими татарами самым жестоким способом. Эти степи султан почти не контролировал. И татары, и русские опасались турецкой мощи, может, именно потому, что он воздерживался от военного вмешательства в этом районе.

Когда Иван Грозный двинул свою армию на Казань — ближайший оплот татар-мусульман на Верхней Волге, Сулейман посоветовал Сахиб-Гирею послать из южных степей решительного военачальника Едигер-хана возглавить оборону Казани.

Казань пала после осады русских в 1552 году. Эта веха в русской истории ознаменовала свержение ужасного ига татар [5].

Сулейман послал также молодого татарина из Константинополя принять командование гарнизоном Астрахани в устье Волги.

Затем на другой стороне Черного моря султана затянул кризис, который завершился гибелью его сына Мустафы и отставкой Рустама.

Кризис имел продолжение в Крыму. Тамошний хан Сахиб-Гирей недолюбливал Рустама. Турецкие сипахи и янычары, посланные помочь хану в его конфликте с русскими, которые теперь двигались вдоль рек в засушливые степи, поссорились с Сахиб-Гиреем. Они говорили ему:

— Мы едим не твой хлеб, а хлеб нашего господина, султана.

Ссора закончилась умерщвлением Сахиб-Гирея, последнего потомка Чингисхана, правившего в русских степях. Он был другом Сулеймана, но султан не мог быть в Крыму во время этой трагедии и восстановить порядок на северном берегу Черного моря. Два критических года в период с 1553-го по 1555 год он был в Персии.

Войска Ивана Грозного очень скоро захватили Астрахань, ключевой город в месте впадения Волги в Каспийское море.

Русские во всевозрастающем количестве неумолимо двигались на юг вдоль плодородных берегов Дона к Черному и Азовскому морям. Сулейман был опечален потерей двух известных мусульманских городов. Когда в 1555 году новая русская армия вышла в степи, прилегавшие к Крыму, он дал понять, что не согласится с вторжением русских на полуостров.

Москва заколебалась. Некоторые из ее военачальников настаивали на захвате последнего татарского ханства. Другие опасались набегов татарской конницы, выжженной степи и турок, владевших всеми портами на Черном море, включая Каффу в Крыму. Наконец армия Ивана повернула на север к побережью Балтики. Она предприняла там новое наступление в рамках экспансии русских к морям.

В то время Сулейман послал Ивану Грозному письмо, написанное золотыми буквами на пурпурной бумаге, с обращением к русскому самодержцу то ли в порядке иронии, то ли предостережения как к «удачливому царю и мудрому князю»…

На короткое время Карл V и его союзники обратили внимание на неожиданно выросшую мощь варварской Московии. Нельзя ли было использовать эту силу в борьбе с Сулейманом? Так полагали немецкие и голландские инженеры-артиллеристы, которые отливали для Ивана пушки и помогали обстреливать укрепления Казани. Но в дальнейшем Карл приказал воздерживаться от помощи московитам и отменил поездки в Москву немецких специалистов.

Сулейман, не забывавший ничего, хорошо помнил об утрате Казани и Астрахани. Он не стал ради этих городов воевать с Иваном, да и не имел возможности выехать на север. Но через несколько лет придумал способ, как отобрать эти крепости у Москвы. С помощью кораблей.

Турецкие суда могли входить в Дон, впадающий в море за Азовом. В районе, где Дон уклоняется на восток, а Волга — на запад, мог быть построен канал. Инженеры султана считали возможным прорыть его на участке суши между двумя реками. Тогда турецкие корабли могли бы пройти в полноводную Волгу и овладеть Казанью на севере и Астраханью на юге, а то и установить господство в самом Каспийском море. (Старая турецкая задумка предполагала перетащить корабли по суше).

Однако Сулейману было нелегко послать экспедицию для осуществления этого проекта. Даже Синан-архитектор не обладал талантом соединять реки в степи. Более того, взошедший на престол крымский хан опасался распространения турецкой мощи с моря на сушу, в степь. Он всячески чинил препятствия осуществлению проекта и тайком информировал Ивана о плане строительства Волго-Донского канала.

Казакам было велено перетащить из Волги в Дон свои речные лодки. Русские стали строить укрепления на участке суши между реками и попытались сами прорыть канал.

Если бы у султана был на востоке Барбаросса, то все, что бы он ни пожелал, было бы исполнено.

Но в этот момент ему помогали справляться с управлением империей три чрезвычайно способных человека. Из них Ибн-Сауд был страстным приверженцем обрядности, Рустам — начинающим скрягой, а Соколли — безжалостным надсмотрщиком над рабами. Однако за годы службы под руководством Сулеймана вся троица выработала умеренность и терпимость, не уступавшие их талантам.

Руководить такими людьми было нелегко. В море своевольный Драгут подчинялся приказам Порты только тогда, когда они соответствовали его устремлениям. Этот заклятый враг европейских королевских дворов принялся совершать рейды на судоходные линии венецианцев и из-за этого стал конфликтовать с Рустамом, который не хотел, чтобы Венеции наносился ущерб. Но когда объединенные силы турецкого флота вырвали у рыцарей африканский порт Триполи и Рустам наградил за это Синана Раиса феодальным поместьем, взбешенный Драгут водрузил свой красно-белый флаг и отправился на запад за собственными призами. За ним последовало большинство боевых кораблей османского флота.

В серале Рустам сформировал эскадру, чтобы преследовать дезертира. Но в конфликт вмешался Сулейман. Он послал Драгуту почетный меч, Коран и охранную грамоту.

Когда же капитаны Рустама собрались наконец отправиться в свою карательную экспедицию, то встретили одиноко бредущего им навстречу Драгута. Он прошел прямо к Сулейману и вышел от него прощенным. Триполи был отдан ему в управление в качестве подарка.

Драгут был готов целиком посвятить себя делам Сулеймана. Эта готовность происходила не только из личной преданности, религиозного рвения, мусульманского братства или подчинения дисциплине. Скорее всего, как проницательно заметил Бусбек, она выросла из надежды. Драгут из крестьянина и дорожного строителя превратился в талантливого флотоводца. И своим возвышением был обязан только себе самому, и никому другому. А сейчас под его командованием находился целый флот. Если бы он преуспел, то получил бы звание капутан-паши. Если бы потерпел неудачу, то суровый Рустам, ставший родственником султана, мог бы его устранить. Но пока это не случилось, Драгут был свободным человеком, и никакой ферт со знатным происхождением или богатством не мог ему помешать.

Поэтому он пришел к Сулейману не милости просить, но утвердиться в своих правах.

Один из адмиралов пропадал целых три года и затем вернулся за наградой. Это был турок Сиди Али, сын некоего Хусейна, который главенствовал на верфях. Али прозвали «писателем», потому что он собрал все сведения по навигации в книге под названием «Океан» и еще потому, что оживлял застолья поэтическими импровизациями. Сиди Али служил под командованием Барбароссы и хвастался, что знает каждую бухточку в Средиземноморье. Однако когда он получил под свое командование эскадру и задание перехватывать португальские корабли у побережья Индии, то обнаружил, что говорить о морях проще, чем водить по ним корабли.

(Сулейман все еще пытался дезорганизовать судоходные линии, связывавшие португальцев с побережьем Индии и Юго-Восточной Азии, богатым экзотическими продуктами. Португальский король был провозглашен папой «властителем судоходства, завоевавшим новые земли и торговавшим с Эфиопией, Аравией, Персией и Индией». Португальцы, обосновавшиеся на острове Гоа, отбили атаки турецких эскадр. При помощи своих миссионеров, направлявшихся окрепшей инквизицией, и торговых кораблей, оснащенных мощными пушками, они удерживали Малабарское побережье гораздо дольше, чем испанцы — североафриканское).

Сиди Али удалось благополучно провести свою эскадру через знакомое Красное море к незнакомому побережью Индии, где, по его словам, средиземноморские волны выглядели бы всего лишь как капли воды.

Командам его кораблей и египетским солдатам на их борту как-то удалось выстоять в двух сражениях с португальским «Капитаном Гоа». Сезон муссонных штормов положил конец его морскому походу. Сила ветра возросла настолько, утверждал Сиди Али, что нельзя было услышать свистка боцмана, а когда море, насколько мог видеть глаз, побелело, индийский лоцман заявил, что эскадра заблудилась. После кораблекрушения «писателю» и его людям удалось выбраться на берег живыми и невредимыми, отремонтировать же корабли было невозможно.

— Вы наш адмирал, — сказали спасшиеся члены команд. — Там, где вы стоите, действует закон нашего падишаха. Прошло почти два года, с тех пор как мы получили свое жалованье. Наши грузы потеряны, а возвращение домой стало невозможным. Что вы намерены теперь делать?

Сиди Али пообещал, что всем им будет выплачено жалованье сполна, как только он приведет их домой. Хуже того, он обнаружил, что его команды выбрались на участок индийского берега, где португальские эмиссары добивались от индусов выдачи потерпевших кораблекрушение турок. Со своей стороны Сиди Али предупредил местных индийских князьков, что он и его люди служат султану Сулейману, который отомстит, если с ними что-нибудь случится.

Португальцы, не добившись своего, поклялись, что турки никогда не увидят больше своего султана.

— Ни одна птица не сможет улететь морем из индийских портов, если нам это будет неугодно, — угрожали они.

— Есть возможность выбраться отсюда берегом, — парировал Сиди Али.

Этот путь домой пролегал через страны, где никогда не видели турок. Их окружали чудеса — кричащие попугаи, гримасничающие обезьяны с детенышами, дикие буйволы, способные содрать языком кожу с человека.

Они добрались до могучего Инда, где местный князь приветствовал их как отряд, присланный небом. Он не мог поверить, что это всего лишь моряки, потерпевшие кораблекрушение. Там часть солдат Сиди Али предпочла попытать счастья на службе у индийских набобов. Оставшиеся с Сиди Али люди в местных стычках потеряли все свое оружие и спаслись на похищенном судне, двигаясь вверх по реке. Когда их задержали как подозрительных бродяг люди султана Махмуда, находчивый турецкий адмирал рассказал, что видел во сне благословенную дочь пророка Мухаммеда, которая пообещала, что он и его спутники благополучно доберутся до дома. Под впечатлением рассказа ему выдали хорошего коня и пару верблюдов, а также шатер и деньги на дорогу.

Во владениях Великого могола Сиди Али был оказан торжественный прием, потому что там было известно «славное имя нашего падишаха». На такую любезность Сиди Али ответил двумя спешно сочиненными стихами, но его снова задержали при дворе, чтобы он вычислил солнечную и лунную орбиту для календаря Великого могола.

— Мой долг — вернуться домой и сделать доклад падишаху, — протестовал Сиди Али. Он снова прибег к поэтическим импровизациям, но это не дало результатов.

Когда правивший могол умер, Сиди Али воспользовался возникшим замешательством, чтобы продолжить путь домой. Он сразу же посоветовал собравшимся придворным скрыть смерть своего повелителя и распространить слухи, что больной могол еще в состоянии предпринять поездку по стране. Чтобы придать достоверность этим слухам, Сиди Али вызвался сам отправиться со своими людьми на север. Однако не успел он отъехать на более или менее значительное расстояние, как был возвращен назад новым властителем, которым оказался знаменитый Акбар. Вернувшись ко двору, Сиди Али сочинил новые стихи, оплакивающие смерть отца Акбара. Стихи произвели сильное впечатление на Акбара, и благодаря им потерпевшие кораблекрушение моряки получили разрешение продолжить путь.

Очевидно, они ехали вдоль реки, ведшей к местам пребывания диких буйволов и не менее диких афганцев, где в каждом селении их встречали танцующие девушки.

Затем Сиди Али, должно быть, отклонился от маршрута, потому что следующим пунктом их посещения стал Самарканд, находившийся под узбекским правлением. Поскольку в горах Средней Азии моряки были мало известны, Сиди Али и его спутники выдали себя за паломников. Им показали, кажется, в назидание гробницу пророка Даниила. Когда у Сиди Али спросили, какой город во время паломничества понравился ему больше других, он ответил двустишием:

Вдали от дома никто не мечтает о рае, Потому что для него собственный дом больше, чем Багдад.

В Самарканде тоскующий по дому адмирал неожиданно к своей радости встретил турок — полк янычар, посланный Сулейманом узбекам. Они узнали в Сиди Али военачальника великого султана. Тогда узбеки попросили вновь прибывших турок идти вместе с ними на войну, а Сиди Али предложили управлять Бухарой. Сиди Али доказывал, что, как слуга султана, он должен отвезти домой письма от могущественных узбекских предводителей.

Его предупредили, что в пустыне он может повстречаться со львами, а у Каспийского моря — попасть в плен к русским, но отпустили, сказав:

— Идите домой и будьте осторожны.

Об этом Сиди Али не нужно было предупреждать. Взяв у узбеков письма, тоскующий по дому адмирал постарался избежать непредсказуемых русских, взяв направление южнее, через пески красных пустынь. Следуя этим маршрутом, он прибыл в Персию, страну, враждебную всему турецкому. Тем не менее странник сделал крюк, чтобы посетить могилу великого поэта Фирдоуси на краю пустыни. Приведенный на допрос в Кавказских горах к шаху Тахмаспу, он произвел на него хорошее впечатление, сочинив четверостишие в его честь. Когда его снова спросили, какой из городов понравился ему больше других, Сиди Али ответил:

— Стамбул.

— Почему Стамбул? — удивился Тахмасп.

— Потому что другого такого города в мире нет. Нет другой такой страны, как Турция, нет другой такой армии, как турецкая, и другого такого властителя, как турецкий падишах.

Сиди Али не встретил препятствий при отъезде из Персии. Спустившись с гор, он увидел голубой купол мечети Багдада и вскоре опустился на коврик рядом с турками, пьющими фруктовый сок и холодный кофе. Он прислушивался к разговорам людей, которые видели бухту Золотой Рог еще в этом году.

На пути в Константинополь Сиди Али написал новую книгу под названием «Зеркало многих стран» и предложил ее своему повелителю, когда наконец прошел к нему под платанами мимо янычар-охранников. Адмирал рассказал Сулейману, при каких обстоятельствах он потерял свою эскадру и какие испытал приключения, возвращаясь домой.

В серале полагали, что Сиди Али погиб в море. Его должность капитана в Египте была отдана офицеру с острова Родос. Но Сулейман распорядился, чтобы адмиралу и его людям было выплачено жалованье за три года. Султан пожаловал Сиди Али почетный пост при Диване и возле себя.

Вечером, когда Сиди Али наблюдал пламенеющий закат над бухтой Золотой Рог, ощетинившейся мачтами многочисленных кораблей у причалов, он испытывал большую радость и писал: «Не в поисках славы, но в спокойствии души заключено продолжительное счастье».

В повествовании Сиди Али ничего не выдает острого разочарования Сулеймана неудачей попыток турецкого флота изгнать португальцев из Гоа.

Это была последняя попытка перекрыть европейцам судоходные линии на восток.

Однако в Средиземном море его неугомонные капитаны успешно сражались с европейским флотом. Огир Бусбек наблюдал в серале триумфальное возвращение одного из них, после того как Драгут и Пьяли-паша перехватили испанскую эскадру в бухте сонного острова Йерба.

«Пьяли послал галеру с вестью об этой победе, — рассказывает Бусбек. — Она вошла в бухту с укрепленным на корме большим флагом с крестом (испанский флаг). Когда галера подошла к причалу, турки стали поздравлять друг друга. Они толпились у двери и насмешливо спрашивали у моих людей, нет ли у них родственников, служивших на испанских кораблях. Если есть, говорили они, то вы будете иметь удовольствие встретиться с ними вскоре».

Когда вся победоносная эскадра турок вошла в зону видимости с дворцового мыса, корабли стали на якорь на ночь, чтобы днем войти в бухту в торжественной обстановке.

"Сулейман спустился к колоннаде, располагавшейся у входа в бухту и окаймлявшей его сады, чтобы лучше видеть входившие корабли и выстроившиеся на палубах христианские команды. На корме флагманской галеры стояли дон Алваро де Санде и капитаны сицилийской и неаполитанской галер. На этих захваченных галерах было снято верхнее оснащение. Остались одни корпуса, которые тянули на буксире турецкие корабли.

Те, кто наблюдал в это время триумфа лицо Сулеймана, вряд ли обнаружили бы на нем хотя бы малейший след восторга. Могу лично засвидетельствовать, что двумя днями позже я видел его едущим в мечеть на молитву с тем же самым выражением. Резкие черты его лица не утратили угрюмости. Можно было подумать, что он относится к победе совершенно безразлично, что впечатляющий успех флота его нисколько не удивляет. Столь сдержан был этот величественный старик. Он научился реагировать спокойно на любой поворот судьбы, сколь бы тот ни был значительным. Восторги и аплодисменты этого дня не произвели на него тоже никакого впечатления…

В руки турецкого офицера, с которым я был знаком, попал королевский штандарт с неаполитанской галеры. На нем были изображены герб королей Испании с имперским орлом. Когда я узнал, что офицер намерен преподнести штандарт Сулейману, то решил попытаться завладеть им. Сделка с обладателем штандарта была легко устроена после того, как я предложил ему два шелковых платья. Таким образом я уберег славный герб Карла V от того, чтобы он оставался у противника как постоянное напоминание о поражении испанцев".

В это время Сулеймана совсем не интересовал захваченный герб его главного противника, Карла. Следующим летом он сел верхом на коня у фонтана третьего дворика, чтобы в последний раз поехать на восток.

Перед его скачущим конем гнали табун лошадей. Рядом по обеим сторонам вровень с ним держались гонцы. За ними развевались плюмажи верховых охранников. Миновали кладбищенскую зону Джамлии. Когда, выехав на возвышенность, Сулейман повернулся, перед его глазами мелькнула синяя гладь Мраморного моря. Поворот доставил острую боль. Из-за нее он пустил кабардинского скакуна легкой поступью.

Султан ехал с тяжелым осадком на душе. В серале его дочь Михрмах устроила ему истерику. Она молила пощадить Баязида. У нее был певучий, как у Роксоланы, голос. Она выучилась играть на флейте, чтобы утешать отца, когда они оставались вдвоем. Но Сулейман не доверял теперь даже Михрмах. Женщина бывает кроткой как голубка, когда ей что-то нужно для себя…

Ее муж Рустам невнятно доказывал, что Баязид единственная надежда семьи. Но как можно пощадить Баязида?

Сулейман пытался думать о приятном. Однако оставалось так мало приятного. У дороги шум от вращавшихся лопастей водяной мельницы и скрип колес телег, груженных пшеницей, свидетельствовали о неплохом урожае. Это приятно.

Если бы только он мог отдохнуть! Что там ему говорил тот мавр об успокоении Карла? Император спасался от утомления в далеком монастыре на побережье Испании. Снял с себя бремя управления империей, взял с собой несколько полюбившихся картин, ценные часы и теперь слушает в саду Юсты, как молятся монахи. Мавр рассказывал, что Карл повелел своим слугам разбудить его, если они узнают об очередном рейде турецкого флота к испанскому побережью. Слуги, однако, воздерживались от этого, не желая огорчать умирающего. Сулейман не мог понять, почему Карл пичкал себя такой мерзкой пищей, как ветчина, угри, анчоусы, равно как вином. Такой пищей, говорят лекари, он приближает свою смерть…

Не без удовлетворения Сулейман вспомнил, что новый император Фердинанд все еще выплачивал ему ежегодную дань.

Другой монарх, Франциск, который любил обещать, ушел в небытие еще раньше Карла, оставив Францию разоренной войнами… Его сын Анри погиб от попавшего в него во время «потешного» боя дротика… Больше не должно быть войны с шахом Тахмаспом, теперь из-за Баязида…

Странно, что ему удалось пережить всех этих князей Европы. Он пережил даже Изабеллу, запуганную, но гордую принцессу из Польши, которой в свое время обещал, что ее сын Януш по достижении совершеннолетия, возраста Мустафы, займет трон.

Говорили, что Януш был расположен к мадьярам. Он принимал в свое королевство беженцев разных вероисповеданий, даже лютеран и кальвинистов…

Да, Януш испытал страдания и потому вырос терпимым к другим. Это так. Беженцы плыли к нему на плотах по реке Сава. Точно так же они прибывают сейчас на острова, которыми владеет султан… Не так давно Сулейман написал письмо новому папе Павлу, не зная, как к нему следует обращаться. Как они там, в секретариате Дивана, в конце концов придумали? «Самому блистательному повелителю имамов, служащих мессии Христу, к господину Рима, да хранит его Аллах».

Подходящее ли такое обращение? Сулеймана это беспокоило, потому что от папы долгое время не поступало ответа на его ничтожную просьбу — освободить нескольких евреев, задержанных в порту Анкона, принадлежавшего «блистательному повелителю». Евреи прибыли из города, находившегося на территории Османской империи.

К слову сказать, когда ответ из Рима наконец-то поступил, в нем об евреях даже не упоминалось. Да и вообще, это было не письменное послание. Посланец из Рима, которого проинструктировал кардинал, прошептал на ухо Рустаму, что папа просил султана направить все его вооруженные силы, и особенно капитанов, против Сицилии и Неаполя, принадлежавших испанцам и враждовавших с Римом.

Однажды в пути Сулейман даже улыбнулся через силу, вспомнив, что на данный момент Сицилия и Неаполь вместе с Альманией потеряли всякое значение. Но тут улыбку вновь смела с лица резь в животе.

Через некоторое время перед глазами султана возник облик императора Фердинанда, которого он никогда не видел. Потому что с новым императором было необходимо заключить в некотором роде мир, хотя бы на несколько месяцев, пока он не утихомирит персов угрозами новой войны… Ну, месяцев шесть будет достаточно, за это время он отзовет Баязида.

Порыв ветра поднял на дороге клубы пыли, и сопровождавшие Сулеймана курьеры укрыли от нее лица. Внезапно султана охватил безотчетный гнев. Пришпорив коня, он опередил курьеров. Он не сможет отозвать Баязида. И тогда крикнул через плечо одному из курьеров, чтобы тот позвал их агу.

Гонец вздрогнул, испуганный резким голосом правителя, и умчался выполнять приказание. А когда ага, натянув поводья коня, предстал перед султаном, велел ему вернуться в Константинополь и привезти в Амасию коротышку посла императора, коллекционировавшего птиц и змей. Причем доставить посла как раз в то время, чтобы он смог увидеть, как влиятельные персидские предводители будут спешиваться у шатра султана. Пусть коротышка Бусбек подивится пышному приему персов. Сулейман не стал объяснять аге, что в этом случае Бусбек будет больше расположен ходатайствовать о мире с султаном.

Так сложилось, что привезенному затем Огиру Бусбеку не препятствовали наблюдать молитву во время Байрама, бродить по военному лагерю. Он прибыл в Амасию в дни, когда решалась судьба Баязида, и позже описал все, что видел.

"Султан сидел на очень низкой тахте, покрытой дорогими коврами. Рядом лежали его лук и стрелы. Было видно, что Сулейман уже не молод, но держался он великолепно. Султан всегда пользовался репутацией осторожного и сдержанного человека. Его вообще не в чем было упрекнуть, кроме того, что он был чересчур привязан к своей жене и под ее влиянием поспешил предать Мустафу смерти. С тех пор, как Роксолана стала законной женой Сулеймана, он оставался ей абсолютно верным.

Султан был строг в соблюдении религиозных предписаний и следил за тем, чтобы так было по всей территории империи. Для своего уже далеко не молодого возраста султан выглядел вполне здоровым, хотя болезненный цвет лица выдавал какой-то скрытый недуг. Ходили слухи, что он страдал хронической язвой или даже раком. Когда султан хотел, чтобы послы покинули его с благоприятным впечатлением о его здоровье, то подрумянивал лицо. Он, видимо, считал, что иностранные державы станут бояться турок больше, если их правители будут знать, что он здоров, Я обнаружил это, когда был удостоен прощальной аудиенции. Тогда его лицо сильно изменилось…

В палате для аудиенции султана толпились люди, но это отнюдь не выглядело как столпотворение приближенных вокруг одного человека, отличающегося доблестью и заслугами. У турок не принято отличать соотечественников по происхождению. Конфликтов на этой почве не возникало…

Турки полагают, что способности переходят от отца к сыну или наследнику таким же образом, как талант к музыке или математике. Такие способности являются даром Божьим, и только отчасти это результат тренировок и усердия… В этом секрет успешных предприятий турок;

Представьте, что вы стоите рядом со мной и обозреваете море голов в тюрбанах, каждый из которых состоит из свернутых полос белейшего шелка. А эти экзотические одежды! Самое впечатляющее зрелище, какое я когда-либо видел!.. Меня поражали тишина и порядок в толпе. Ни криков, ни гомона, ни сутолоки… Поодаль выстроена длинная шеренга янычар. Понадобилось некоторое время, чтобы разобраться, были это статуи или человеческие существа. Наконец мне подсказали, что надо поприветствовать их, и я увидел, как в ответ на мой поклон склонились их головы… Уходя с аудиенции, мы снова имели удовольствие наблюдать султанскую кавалерию, возвращавшуюся в места своей дислокации. Всадники сидели на великолепных лошадях, хорошо ухоженных и снаряженных.

Посол Персии прибыл с набором замечательных подарков — ковров, сотканных на знаменитых станках, шатров с покрытием из декоративной ткани. Но основным подарком была копия Корана. С послом немедленно был заключен мир на приемлемых для Персии условиях. Имела место церемония, призванная произвести на нас впечатление. Нас, кажется, приняли за сторону, менее всего заинтересованную в происходившем. Чтобы убедить нас в реальности двустороннего мира, представителю шаха оказывались непомерные почести. Турки придерживаются крайностей в почитании друзей и презрении к врагам. Второй визирь Али-паша дал в честь персов обед в своем саду, который мы наблюдали из своих покоев. Должен отметить, что Али-паша происходит из Далмации. Он настоящий джентльмен и склонен к доброте и сочувствию (что в турках редко встретишь).

Мир с персами был заключен, нам же добиться от турок приличных условий мира было невозможно. Все, чего нам удалось достигнуть, — это шестимесячное перемирие. Получив письмо от султана, зачехленное в сверток из тисненой золотой ткани, я отбыл в наше посольство с минимальными надеждами на конечный успех моей миссии…

Моя поездка была омрачена неприятным происшествием. Я встретил несколько фургонов, в которых везли молодых мужчин и женщин из Венгрии на рынок рабов в Константинополе. Это распространенный у турок вид торговли. Мужчины либо были связаны партиями, либо прикованы цепями к длинной жерди. Мы проводили вереницу фургонов до самого рынка".

Тем же летом Бусбек вернулся в Константинополь с ощущением, что цель, которую преследует султан со своими турками, ведет к непредсказуемому. Достаточно проницательный посол Фердинанда понял, что перед ним разыгрывался спектакль. Все, что он видел, даже румяна на впалых щеках Сулеймана, имело значение. Но для чего это делалось, Бусбек не знал. Шестимесячное перемирие, которого удалось достичь, он считал удачей.

В этой короткой передышке Сулейман нуждался, чтобы принять окончательное решение о судьбе Баязида.