"Сулейман. Султан Востока" - читать интересную книгу автора (Лэмб Гарольд)

Глава 5. МАЛЬТА И ПОСЛЕДНЯЯ ВОЕННАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Если бы Роксолана не замыслила погубить сына Гульбехар и если бы ее собственный сын Селим не боялся султана, этого могло бы и не случиться. Янычары прозвали Селима «горьким пьяницей», хорошо зная, как он напивался в одиночестве, общался лишь с теми, кто тешил его самолюбие, с женщинами и амбициозными субъектами, которые не без причины были лишены достойного положения в окружении султана или на государственной службе.

Бусбек слышал о Селиме разные мнения и докладывал в Вену, что этот сын султана поразительно нелюдим, что он «никогда не совершал добрых поступков и ни с кем не дружил».

Селим боялся трех вещей: гнева престарелого отца, тетивы в сильных руках, способной преждевременно прервать его жизнь, и роста популярности своего младшего брата Баязида, в котором люди угадывали черты и способности самого Сулеймана. С проницательностью нервной натуры он писал отцу: «Я не стремлюсь к популярности, которая возвысила бы меня в глазах толпы до уровня отца, Господина двух миров». И добавлял, что не нуждается ни в чем, кроме любви отца, а все остальные его ненавидят.

Примерно в таких же выражениях молила султана о милосердии к откормленному и напыщенному Селиму Роксолана. В ответ Сулейман рекомендовал своему себялюбивому отпрыску ни о чем не беспокоиться и жить согласно заповедям Корана. Но в письмах Селима, умело сформулированных за него другими, выражалось еще одно опасение. Он утверждал, что беспокоится денно и нощно не за себя, а за безопасность султана. В Константинополь без труда могли проникнуть заговорщики и пустить стрелу в Сулеймана, когда он выезжает из ворот сераля. Между тем в городе был замечен переодетый Баязид, который вел тайные переговоры с янычарами.

Сулейман отметал подобные предостережения и резким тоном напоминал обеим сыновьям Роксоланы, что их первейший долг — выполнение возложенных на них обязанностей. Но он не мог не заметить, каким популярным становился Баязид среди янычар, которые, в свою очередь, для Селима придумали новую кличку: «раскормленный в стойле бык». Кроме того, Селим не без оснований жаловался на то, что непреклонный Рустам считает его пьяницей, не способным управлять империей. Рустам, перегруженный делами, был в этом глубоко убежден.

Соперничество между двумя наследниками так обострилось на глазах у зарубежных наблюдателей, что Сулейман развел сыновей по разным направлениям, отправив их служить подальше от городских заговоров и интриг. «Он полностью отдавал себе отчет в том, — писал Бусбек, — что весь мир наблюдает соперничество между его сыновьями». Возможно, султан хотел проверить Баязида, возможно, видел в младшем сыне человека, достаточно способного для того, чтобы занять ответственный и опасный пост. Но Баязид немедленно воспротивился назначению на восточной границе далеко от Константинополя. В Амасии служил Мустафа, и мятежные настроения все еще не заглохли в этих местах. Вероятно, Баязида тревожило не столько назначение в Амасию, сколько то, что Селиму дали в управление Магнизию, где когда-то до провозглашения его султаном правил сам Сулейман. Память об этом была еще жива. Распределив таким образом назначения сыновьям, Сулейман, казалось, поддержал Селима против Баязида.

Фактически он так и поступил. Сыновьям султана было почти по сорок лет. Сам он, приближаясь к семидесяти годам, чувствовал себя усталым. Ограничив их активность и сохраняя им жизнь, султан рассчитывал, что ему на смену придет некое подобие коллективного руководства. Такова была практика режима, который никогда не был более эффективным, чем сейчас. Вероятно, Сулейман полагал, что деятельные Рустам и Соколли сразу же примут руководство Баязида. Селим, конечно, опасался, что они именно так и поступят.

— Сейчас я не стану менять систему правления. Пока я жив, извольте мне подчиняться. Кто не подчинится, совершит измену, — одергивал султан сыновей. — После меня Аллах вас рассудит.

Сулейман не мог удалиться в монастырь, как это сделал Карл. Не мог и поделить Османскую империю на двоих. Должен господствовать принцип: один правитель — одна цель.

Возможно, все и получилось бы так, как задумал Сулейман, если бы не интриги Лала Мустафы.

Лала Мустафа поочередно был много лет наставником сыновей султана и хорошо знал их сильные и слабые стороны. Несмотря на свои способности, Лала Мустафа не сделал карьеры на службе. Рустам считал его неудачником и кандидатом на увольнение при первом же удобном случае. Зная, что ему нечего терять, наставник решил сыграть на страхах Селима. Баязид, говорил он, любимчик султана, но есть возможность посеять между отцом и Баязидом непреодолимый антагонизм. За это под властью Селима Лала Мустафа надеялся получить пост первого визиря.

Терпеливо, стараясь держаться подальше от Сулеймана, наставник стремился подогреть и неприязнь Баязида к брату, убеждая его, что Селим, внешне безобидный, покушается на жизнь младшего брата. Поэтому для Баязида было бы лучше заставить «пьяницу» раскрыть свои планы. Этого можно добиться действиями, которые выведут Селима из равновесия. И порекомендовал Баязиду послать в подарок брату женскую шляпу с лентами и прялку.

В свою очередь, Селиму Лала Мустафа посоветовал показать эти экспонаты отцу, сопроводив показ соответствующими жалобами. Зная, что Сулейман немедленно отправит Баязиду письмо с мнением о его поступке, наставник заманил курьера к себе, убил его, а письмо сжег. Оно так и осталось не прочитанным Баязидом. В это время Сулейман послал в Диван двух высокопоставленных чиновников из Дивана, третьего и четвертого визирей, в военные лагеря, формировавшиеся в Магнизии и Амасии.

Относительно военного сбора Баязида Бусбек свидетельствует: «Сулейман рассматривал военные приготовления младшего сына как угрозу своей власти, тем не менее большей частью обходил их молчанием. Этот осторожный старик не хотел раздражать Баязида, но тем самым подтолкнул его к мятежу».

Чтобы предотвратить вооруженный конфликт между братьями, султан направил сурового арбитра Соколли, который схватил в свое время самозванца Мустафу, с отрядом янычар и сипахи в военный лагерь Селима. Соколли прихватил с собой сорок пушек. Узнав об этом, Баязид открыто пригрозил сералю: «Я подчиняюсь моему отцу, султану, во всем, кроме того, что разделяет меня и Селима».

Последующие события превзошли ожидания Лала Мустафы. В далеком южном городе Конья сторонники Баязида вступили в вооруженный конфликт с войсками Селима, в составе которых находился и отряд султана. Свидетели рассказывали, что горячий ветер пустыни нес песок со стороны монастыря ордена Мавляви в сторону воинов Баязида. Стало быть, Аллах, кажется, отвернулся от младшего брата. Сорок пушек, прихваченных Соколли, отбили атаку сторонников Баязида. Тем не менее сам Баязид снискал восхищение своей храбростью у воинов обеих конфликтующих сторон. Повинуясь чувству раскаяния, он написал отцу письмо, в котором признал свою вину и заверял, что больше не предпримет односторонних действий, но будет полностью полагаться на суд султана.

Возможно, это положило бы конец сомнениям и подозрениям Сулеймана. Однако и это письмо было перехвачено и уничтожено Лала Мустафой. Его интриги каким-то образом привлекли внимание Рустама. Бдительный визирь начал расследовать роль наставника в возникшем между братьями конфликте. В то же время Баязид, встревоженный отсутствием ответа на свое письмо, повел себя, как и прежде, импульсивно. Он решил дать бой власти Османов. Хотя Баязид и был жертвой интриг, но сражаться он решил всерьез. Младший брат Селима действовал быстро, ибо не любил неопределенности. Взял в долг денег у богатых купцов сколько мог и объявил, что собирает войска под собственным штандартом.

Ошибка Баязида была продолжением его храбрости. Будучи смелым, великодушным предводителем, он собрал вокруг себя норовистых вождей племен, как ветер сбивает в кучу перекати-поле. Среди этих вождей были представители тюркских племен, пасущих стада овец, курдов, разбойничавших в горах, сторонники покойного Мустафы, разжалованные офицеры, видевшие в Баязиде подлинного наследника династии Османов.

Строптивость Баязида разожгла мятеж на восточной границе империи.

В серале, окруженном садами, Сулейман снова столкнулся с призраком Мустафы. Угрюмый Рустам, медленно умирающий от непосильного труда, раскрыл интриги Лала Мустафы, который был отправлен в ссылку, несмотря на протесты Селима.

Лала Мустафа не представлял большой опасности. Подлинная угроза таилась в армии. Многие годы Сулейман стремился превратить ее из старого феодального ополчения в дисциплинированную ударную силу на службе султана. Командовал новой армией сераскер, отнюдь не из профессиональных военных. Многие годы уже не звучал большой барабан, зовущий в поход. Численность тымаров, феодальных всадников, сократилась. Грозные феодальные всадники превращались в мирных скотоводов.

Оставалось твердое ядро личной гвардии — янычары и сипахи. Они теперь служили во всех провинциях империи. Был сохранен и преумножен усердием Соколли артиллерийский парк.

Сейчас эти опытные воины утратили покой. Дух смятения будоражил их, когда они ели из своих котелков, стояли на страже у ворот дворца или шли по дороге, ведшей к Амасии. Воины без страха высказывали то, что лежало на душе:

— Нам приказали обнажить мечи, но против кого? Против надежды страны? Против того, кто является истинным наследником султана? Почему наш султан предпочитает этого жирного сластолюбца, которого следовало бы отправить подальше?.. Разве он одержал победу в Конье? Нет, клянемся именами девяноста и одного святого, победу обеспечили ветер, вызванный колдовством дервишей, и пушки бейлербея Мехмета Соколли…

Что плохого сделал Баязид, против которого нас послали? Он ничуть не хуже султана Селима Угрюмого, который оседлал коня для битвы за свои права. Баязид и этого не сделал. Он питает добрые чувства к отцу. Грех подчиняться приказу идти на войну против Баязида!

В сераль стали приходить вести, что войсковые подразделения и конные отряды отказываются выполнить приказ выступить против Баязида. Сулейман учитывал это.

— Даже султан, — жаловался Бусбеку хворавший Рустам, — опасается мятежа янычар. Если в такое время он их не утихомирит, больше никто этого не сделает.

Теперь Сулейман платил за то, что допустил ослабление великой армии султана Угрюмого. Он надеялся так упорядочить жизнь империи, чтобы потребность в армии как инструменте правления вообще отпала. Теперь же понял, что это невозможно. На обширной территории приграничных провинций росло стремление к независимости воинственных народов — начиная от горных сербов на далматинском побережье, которые оставались у него на службе христианами, валахов-христиан, крымских татар и кончая бесстрашными христианами на Кавказе — грузинами, дикими курдами и тюркскими племенами в Восточных горах.

Эти народы с султаном связывала тонкая, хрупкая нить лояльности, а некоторых еще и религия. Однако лояльность непостоянна и может откликнуться на зов другого.

Судя по сообщениям из Коньи, в сражении у монастыря регулярные войска подчинялись Соколли лишь по привычке. Душой они были с Баязидом. В прохладной тени внутренней Тронной комнаты султана ожидали гонцы с письмом от Баязида. Он умолял отца не посылать войска в Азию. У младшего сына был конфликт с Селимом, но не с отцом. Если же султан пойдет на Баязида войной, то это принесет лишь разорение восточным землям.

В молчании Сулейман отложил письмо. Он принимал решение не без горечи в сердце. Все те, кто ждал его следующего шага, снова увидят султана во главе непобедимой армии. Сулейман выпрямился, откликаясь на острую боль в лопатках. И после долгого размышления задал три тщательно продуманных вопроса. Секретарь записал их на пурпурной бумаге, пока Рустам с безмолвной сосредоточенностью размышлял над сказанным.

— Первое: как должен относиться султан к человеку, который занимал деньги, чтобы вооружить своих сторонников, нападал на города и подрывал мир в империи?

Второе: что следует думать о тех, кто присоединился и оказывал помощь ему?

Третье: что следует думать о тех, кто оправдывал его действия и отказывался усмирить его силой оружия?

Вопросы были отосланы верховному шариатскому судье. Ибн-Сауд ответил султану, что человек, о котором запрашивается его мнение, заслуживает самого сурового наказания, его сторонники также совершили зло, поскольку пренебрегли требованиями ислама.

Только после этого Сулейман пересек Босфор и отправился с азиатского берега в Амасию. Сопровождал его и Бусбек. Вперед султан послал Соколли с Селимом на поиски войск Баязида.

Располагая мирной передышкой в Европе и миром с персидским шахом, Сулейман разослал срочные послания вождям приграничных беспокойных племен, в первую очередь курдам и грузинам. Он потребовал от них поддержки султану, который возглавил свою армию в войне против Баязида.

В короткий летний период с мятежом в пограничных провинциях было покончено. Неумолимый Соколли настиг мятежные войска. Баязиду удалось оторваться от преследователей. Вместе с четырьмя сыновьями, женщинами, караваном груженых верблюдов и преданными всадниками он перебрался в Персию. В горных перевалах Баязид со своими сторонниками отбил атаки кавалерии султана и направился ко двору шаха Тахмаспа, который воздал младшему сыну султана самые высокие почести и поклялся, что гость будет в полной безопасности на персидской земле.

Однако, когда Баязид пересек границу, он вынес себе смертный приговор.

Сначала беглый принц был охвачен эйфорией, выезжая во главе отряда своих всадников в качестве гостя коварного шаха. Он участвовал в военных состязаниях, где турецкие тымары, к несчастью, слишком часто одерживали верх над персидскими соперниками. Баязид писал Сулейману, что нашел в шахе нового отца.

Несколько месяцев дворы пограничных с Османской империей стран Европы с надеждой взирали на Тебриз, где сын великого султана нашел убежище у шаха Тахмаспа, суфия. У венецианцев затеплилась слабая надежда, что персы снова вовлекут турок в разорительную войну.

Тахмасп немедленно попытался извлечь выгоду из своего знатного заложника. Под покровом дежурных славословий в адрес Сулеймана последовали предложения назначить Баязида наместником в Эрзирум, контролирующий горные перевалы на восточной границе Турции, или в Багдад в междуречье Тигра и Евфрата (оба города к этому времени вновь перешли под контроль персов).

Сулейман решительно отверг подобные инициативы. Когда Баязид покинул Турцию, он окончательно определил к нему свое отношение. С этого момента Баязид перестал быть его сыном и стал мятежником. Старый властелин мог быть беспощадным к своим близким. Кроме того, его служивые люди — от Соколли до сипахи — признавали, что, укрывшись в Тебризе, Баязид потерял право на наследство и перестал быть Османом. Странно, что это им не приходило в голову, когда сын султана подвергал их атакам под грохот пушек у Коньи. По странному мнению непредсказуемых турок, Мустафа был мучеником, Баязид — изменником. Опасности гражданской войны в империи больше не существовало, но Сулейман считал, что пограничные земли Персии стали для шаха источником бедствий. Султан заключил союз с узбекским ханством в Самарканде.

Сулейман дал ясно понять Тахмаспу: если шах хочет сохранить мир, он должен выдать Баязида. За это еще и получит денежное вознаграждение. Представители Тахмаспа начали торговаться: сын Сулеймана — гость их повелителя, невозможно отдавать его в неволю…

Непреклонный султан не прислушивался к их доводам. Он просто отправил Тахмаспу четыреста тысяч золотых монет и тем добился своего. Персы под различными предлогами разослали сторонников Баязида по отдаленным деревням, где разоружили их и казнили как опасных заговорщиков. А самого Баязида схватили, когда он пировал вместе с шахом, и отправили в Турцию с эскортом под тем предлогом, что его передадут брату, а не султану. Но беглый принц недалеко отъехал от Тебриза. Турецкий палач убил его вместе с детьми. Говорят, перед этим Баязиду обрили голову, чтобы опознать его как бывшего правителя Амасии. Одет он был в грязную овчину, опоясанную веревкой. Это еще в Тебризе сделали хитрые персы, чтобы Баязид не выглядел турецким принцем, пользующимся защитой шаха.

Когда Сулейман вернулся в сераль, лишь немногие знакомые ему лица наблюдали, как он слезал с коня у фонтана третьего дворика. Султан оставил Селима правителем Кутахьи в Анатолии и больше не вызывал его к себе. В 1561 году, когда был казнен Баязид, умер Рустам. Незадолго до смерти мрачный визирь передал основную часть своего огромного имущества в вакф. Дар был велик, ибо Рустам ежегодно имел лишь со своих вложений в религиозные учреждения доход в двести тысяч секинов.

Мехмета Соколли, «сокола», не было в серале. Он выполнял обязанности по руководству армией, которые были уже не под силу Сулейману. Только Ибн-Сауд стоял у стремени султана в своем белоснежном тюрбане муфтия. Подростки-слуги, которые теперь ухаживали за султаном, и учащиеся школы, стоявшие под вязами на краю дворика, казались малыми детьми, настолько они были юны. Сулейман с трудом вспоминал их имена. Впрочем, сейчас помнить их казалось не столь важным.

Султан взглянул перед собой в надежде увидеть, что его ждет Михрмах. Но дочь оставила покои рядом с внутренней Тронной комнатой. Она не простила отцу смерти Баязида, которого любила как брата. Оплакивая Рустама, своего мужа, Михрмах переехала из сераля в другое место вместе со своими фрейлинами и черными рабами. Справившись о ней, султан узнал, что дочь поселилась на территории старого дворца.

Правда, она оставила ему весточку, переданную устами смотрителя за ее служанками. Михрмах сообщала, что оплакивает всю семью и больше никогда не появится в покоях, которые занимала Роксолана.

В этом сообщении таилась женская ярость. Это напомнило Сулейману слова его сестры, высказанные много лет назад в старом дворце. Сестра выражала надежду, что придет время, когда она будет оплакивать своего брата. Михрмах осталась единственной в семье, кого Сулейман любил. Но он удивился бы, если бы она не ненавидела свою великолепную мать Роксолану и его самого.

Ясное лицо Баязида, робкая улыбка Джехангира вновь промелькнули перед султаном. Он потерял их навеки. Судьба семьи теперь зависела от Селима, пьяницы, который не мог возродить семью, не мог вырастить сыновей от чужеземной женщины.

Сулейман приказал запечатать входную дверь в покои Роксоланы. Теперь он спал и ел в двух своих комнатах в одиночку. Нередко, прихрамывая, поднимался по «Золотой дорожке» мимо рабов, склонившихся в приветствии, к слуховому окошку над головами малознакомых молодых людей, заседавших в Диване. Отныне он доверял одному лишь Мехмету Соколли.

Перед рассветом, когда султан пробуждался, чтобы перевернуться на другой бок и ослабить ноющую боль, он часто слышал чистый, сильный, молодой голос, читавший молитвы на другой стороне дворика. Иногда вызывал к себе одаренного чтеца, Баки, сына муэдзина, который также мог писать и стихи, бередящие душу. Сулейман называл его ханом поэтов. Баки был застенчив, многие люди не верили, что он способен писать стихи. Они говорили, что это слишком серьезное дело для юноши.

Сулейман никогда не просил Баки читать касыду, оду, которую юноша сочинил в его честь. «Господин царства красоты.., в твоих владениях никто не льет слезы в обиде на тиранию.., счастлив наш повелитель.., его трон возвышается над всеми другими властителями… Сердце — трон нашего повелителя».

Простые слова на турецком. Под пером поэта они приобретали необыкновенное звучание. Откуда мог знать Баки, что Сулейман, оступавшийся так часто, стремился к тому, что выражено в словах поэта, и не достиг этого?

Много лет назад Сулейман, увлеченный, подобно Баки, поэзией, смотрел, как прекрасная молодая женщина, Гульбехар, украшала шкатулку с его дилетантскими виршами…

Позвав начальника стражи, Сулейман приказал ему привести несколько девушек из старого дворца. Выбрав одну из них, он подарил ее Баки.

— Пусть у него будет собеседница, — сказал султан.

Возможно, когда по пятницам он въезжал в ворота Сулеймании, юноши вроде Баки видели великолепие его свиты, развевающиеся на их головных уборах плюмажи и восхищались могуществом своего правителя. Сам же Сулейман, когда слезал при помощи слуг с коня, ощущал острую боль, идущую от ног по всему телу, и все плыло перед его глазами.

Секретарь венецианского посольства Марк Антонио Донини, внимательно следивший за султаном, отметил, как монарх в последнее время постарел. «Немощный телом, отечный, с распухшими ногами и отсутствием аппетита, султан имеет скверный цвет лица. В минувшем походе у него было четыре или пять обмороков. По общему мнению, он недалек от смерти… Дай господь это. Его смерть станет благом для всего христианского мира».

Величайшим благом для всего христианского мира стала смерть Баязида. Сулейман понимал значение этой потери. Правление робкого Селима не прибавило славы и могущества Османской империи, чего она могла бы достигнуть под руководством двух других его сыновей. Султан, однако, не представлял себе, как велика эта потеря.

У него оставалась лишь одна большая надежда — с годами он научился незаметно брать верх в противоборстве религий. Его миссионеры далеко опережали военную экспансию, которую султан стремился умерить.

Сулейман добивался обращения жителей европейских деревень в свою веру при помощи странствующих дервишей, чтецов Корана и солдат ислама. Крестьяне перебирались в своих телегах через границу на территорию Османской империи, потому что там они могли хранить свой урожай зерна в невероятных количествах. Греческие корабли могли продавать на прибрежных рынках полные лодки рыбы и получать за нее деньги. Жители трансильванских лесов и карпатские славяне принимали ислам не столько из-за материальной выгоды, сколько из-за содержащейся в этой религии идеи общности людей.

Внутри этой общности не было принудительных запретов. Можно было выпросить хлеба, стоя у ворот. Еретики находили здесь якобитские и протестантские церкви. За воротами самого сераля находился каменный бассейн благословенной матери Марии, который все посещали. В мусульманских молитвах постоянно упоминалось имя Иисуса (Иса).

Даже суровый Рустам пытался повлиять на Бусбека, который объяснил, что хочет исповедовать религию, в которой вырос.

— Допустим, — не отставал Рустам, — но что станет с вашей душой?

— За мою душу, — ответил Бусбек, — я спокоен.

Задумавшись на мгновение, визирь сказал:

— Вы правы. Я готов согласиться, что человек, почитающий святость, получит после смерти вечную жизнь, какой бы религии ни придерживался.

Бусбек не мог согласиться с визирем полностью. Он ощущал атмосферу религиозного принуждения. Это было ощущение одинокого человека, плывшего против волны, увлекающей за собой других. К тому времени эта волна поглотила греческие острова и балканские долины. Она пронеслась по восточным степям, почти до стен Москвы.

Внутри империи Сулеймана христиане оказывали сопротивление исламизации только в Черногории. Там на гранитных высотах с отвесными берегами, обращенными к Адриатике, горные сербы сохраняли свои мечи и веру. Их монастыри превратились в крепости, монахи — в воинов, священники — в дипломатов. Среди сербов устно и с помощью печатного станка распространилась легенда о том, что их защитник старых времен Скандербег снова бродит по сербским горам как призрак.

— О, это не просто тень, — говорили они. — Это свобода Черногории. Никто, кроме Господа, не может ее отнять, и кто знает, может, и он устанет от попыток это сделать.

Турки пытались сломить черногорцев, заняв плодородные долины под ними, мобилизовав жителей долин в армию, расселив у подножий гор славян, обращенных в мусульманство. Отрезанные от возделываемых земель, черногорцы продолжали держаться на высотах вровень с облаками, создав таким образом ядро сопротивления туркам.

Эта изолированная общность людей начала борьбу против религиозной экспансии турок гораздо раньше, чем королевские дворы в Вене, Неаполе или Мадриде.

Другим оплотом сопротивления был остров мальтийских рыцарей в горловине Средиземного моря. Рыцари Мальты, превратившие скалы вокруг островной бухты в крепость, были столь же культурно отсталыми и упрямыми, как феодальные сербы. С этого острова их эскадра из семи галер под красными парусами совершала рейды против новых господ Средиземного моря. Их почти никто не поддерживал.

Напуганные испанцы были отброшены турецкими капитанами и маврами-изгнанниками к Гибралтару. Вместо того чтобы стать Новой Испанией, Северная Африка стала ареной экспансии ислама. Испанские конкистадоры, возвращаясь на своих судах с грузами золота из Мексики и Вест-Индии, всячески старались избегать встреч с турецкими кораблями, чтобы добраться до спасительной скалы Гибралтара.

И это все из-за Драгута, который приводил в ужас Филиппа II точно так же, как раньше Барбаросса — Карла. Драгут Анатолийский, склонный к доброте и проказам на досуге, жаждал боя еще больше, чем Барбаросса. Он сражался с Филиппом в самых неожиданных местах.

Каждое лето Драгут навещал Неаполь. Команды его кораблей совершали набеги на Сицилию и заглядывали на Майорку. Проскользнув через Гибралтар, он начал грабить испанские суда, идущие с грузами золота из Атлантики, за несколько лет до того, как этим занялись англичане. Английский посол писал королеве Елизавете: «Мавры разграбили много торговых судов недалеко от Севильи и Кадиса, и среди них три британских корабля с добычей в сто тысяч дукатов».

На кораблях Драгута служили мавры. Филипп II, король Испании, стремившийся восстановить империю отца, Карла, находил, что его капитаны сильно уступают в искусстве мореплавания туркам. Его первая экспедиция попала в ловушку Драгута у острова Йерба. Другие двадцать пять галер утонули во время шторма вместе с адмиралом Хуаном де Мендосой. Пока Филипп признавал свое поражение в поединке с Драгутом.

В 1564 году только Мальта продолжала оспаривать турецкое господство.

Драгут полагал, что атаковать оплот религии слишком опасно. Когда двенадцать лет назад турецкие капитаны совершили набег на Мальту, он изучил укрепления бухты и довольствовался лишь захватом соседнего острова Гоцо.

Для Сулеймана, однако, остров белых камней представлял личный интерес. В молодости он выдворил этих же самых рыцарей из Родоса. Их пребывание на Мальте было вызовом не только ему, султану, но и всему исламу. Если рыцари будут изгнаны и с этого острова, то Средиземноморье станет полностью турецким. Тем не менее Драгут отговаривал султана от нападения на Мальту.

До сих пор Сулейман не приказывал захватывать Мальту. Теперь же, удрученный казнью Баязида и своей болезнью, он решил, что захват Мальты и победа над неверными станет достойным венцом его жизни.

Его ярость против Мальты удачно подогрел мелкий инцидент. Эскадра агрессивных рыцарей на семи галерах под красными парусами, бороздившая воды Эгейского моря, захватила несколько торговых кораблей турок, пока Драгут и Пьяли находились в западной части моря.

Михрмах ухватилась за этот случай, чтобы посмеяться над султаном. В старом дворце она заболела и теперь вымещала свое состояние на отце. Не он ли, говорила она, возглавил армию, чтобы уничтожить Баязида? Не он ли, защитник правоверных от гяуров, осаждал Родос, находящийся в поле зрения с Дарданелл? Отчего же боится напасть на Мальту?

Как повлияли насмешки Михрмах на султана — отдельный вопрос. Бесспорно, в пользу захвата Мальты было настроено общественное мнение. И Сулейман повелел это сделать. Новому сераскеру было поручено сформировать штурмовые части войск и батареи осадных орудий, построить транспортные суда и отозвать для участия в операции морских капитанов из западных районов Средиземного моря.

Султан поставил лишь одно условие. Сераскер и капутан-паша не должны начинать операцию по захвату Мальты, пока ее не одобрит и не примет в ней участие Драгут.

Возможно, на обратном пути у темпераментного Драгута испортилось настроение. Возможно, он не знал точно место встречи у Мальты или не успел собрать корабли, действовавшие у побережья Африки. Но, как бы то ни было, Драгут опоздал. А когда увидел на горизонте белые скалы Мальты и повел свой корабль в бухту, услышал, что на мысе, где располагался форт Сент-Эльмо, грохочут пушки.

Обойдя вход в бухту, Драгут понял, что турецкие командиры не стали его дожидаться. Под пеленой дыма атакующие шеренги турок поднимались вверх в направлении оборонительных валов форта. Их батареи обстреливали эти валы. Однако огонь велся в неверном направлении. Вокруг бухты располагался серый город рыцарей, похожий на гигантскую черепаху. По краям ее высились крепости, совершенно нетронутые.

Когда Драгут высадился на берег и осмотрел маленький остров, на который раньше турки осуществляли опустошительные набеги без больших проблем, то оценил сильные и слабые стороны обороны Мальты. Каменистая почва острова не позволяла рыть окопы — траншеи следовало вырубать по ночам кирками и ломами. На этой голой земле, которую великий император уступил рыцарям просто для того, чтобы от них отмахнуться, теперь мальтийские воины были защищены мощными бастионами каменной кладки, эскарпами и контрэскарпами, а также орудийными батареями, способными вести перекрестный огонь.

Все эти массивные каменные сооружения необходимо было разрушить артподготовкой, прежде чем начинать штурм уязвимой живой силой. Численность атакующих против таких неодушевленных оборонительных монстров не имела значения. Не требовалось и большого числа защитников крепости. Рыцари, искушенные в вопросах защиты своего острова, предусмотрели все. Их галеры были укрыты в безопасности во внутренней бухте за линией оборонительных сооружений города Борго. Узкий вход, в бухту перегорожен массивной цепью.

(Фактически все форты защищали 500 рыцарей, 1300 наемных солдат, 4000 моряков и мобилизованные жители Мальты. Против этой силы турки выставили 4500 закаленных в боях янычар, 7500 спешенных сипахи, 18 тысяч матросов, артиллеристов, саперов и прочих бойцов).

Но оборона Мальты имела и слабые места, на которые Драгут указал командирам. В береговой линии широкой бухты было много углублений. Малочисленные и стесненные в средствах рыцари смогли воздвигнуть оборонительные сооружения только вокруг Борго с бухтой, где находились галеры. Сзади город обступали горные цепи. Установленные на них артиллерийские батареи могли бы обстреливать внутреннее пространство крепости.

— На этих высотах должны стоять ваши пушки, — сказал Драгут.

Но командующий турецкими силами сераскер Мустафа-паша вместо этого занялся осадой изолированного в бухте форта Сент-Эльмо, который находился у входа в бухту. Захватив этот форт, турки могли бы ввести свою эскадру в бухту и приблизиться к основной линии обороны рыцарей у Борго. Капутан-паша Пьяли не согласился ни с командующим, ни с многоопытным Драгутом.

— Я вижу, конечно, что форт Сент-Эльмо препятствует подходу к городу, — говорил он. — Но если мы возьмем сам город, то форт сам по себе ничего не будет стоить. Сколько пороха и живой силы придется потратить на форт, прежде чем мы займемся тем, ради чего сюда прибыли?

Между тем турки достаточно глубоко увязли в осаде Сент-Эльмо, чтобы теперь ее бросить. Необходимо было взять этот форт и всю Мальту в целом. Сулейман велел добиться победы. Сераскер, равно как и Драгут с Пьяли, знал: они не могут вернуться в Золотой Рог с известием, что османский флот и армия впервые потерпели поражение.

Но время работало против них. Мальта находилась рядом с Сицилией, которая, в свою очередь, примыкала к Италии. Без сомнения, через месяц, максимум через два, на помощь острову могла подойти европейская армада…

Турецкие ядра расщепляли и крошили каменные громады форта Сент-Эльмо. На взятие его обратилась и неуемная энергия Драгута. Его пушки обрушили на Сент-Эльмо огневой вал с высоты, расположенной напротив, отрезав пути снабжения Сент-Эльмо из города.

Такой плацдарм, как этот форт, не мог быть защищен одной лишь храбростью или рукопашным боем. Под непрестанным артиллерийским огнем осажденные теряли стойкость духа. Изнуренные осадой люди либо сдаются, либо оставляют крепость, если есть возможность, а то и просто теряют силы из-за беспрерывной тяжелой работы ради своего спасения. Однако тут все было не так. После первого неистового штурма турок, пытавшихся прорваться сквозь пробитые артиллерией бреши, гарнизон Сент-Эльмо известил Великого магистра ордена, что он не сможет отбить еще один штурм.

Великий магистр Жан де ла Валетта был так же стар, как Сулейман. Его пощадили во время захвата Родоса, и благодаря великодушию султана он благополучно отбыл с острова. Весьма набожный, Валетта жил религией. Как и Драгуту, ему пришлось побывать рабом-гребцом на галере. Магистр не мог себе и вообразить, чтобы попасть под власть неверных турок или заключить с ними мир.

— Вы хотите, чтобы я лично командовал обороной Сент-Эльмо? — спросил он прибывших к нему защитников форта.

Уязвленные укором Великого магистра, они выдержали еще одну атаку. Драгут перебросил через ров к бреши в каменной кладке мост, сооруженный из рангоутного дерева и парусины. В течение пяти часов турки атаковали защитников форта через этот мост. Лишь немногие из рыцарей и наемников внутри форта остались без увечий, но их боевой дух не иссяк. Они продолжали воздвигать барьеры на пути атакующих из обломков камней.

Драгут прибыл на Мальту 2 июня. 16 июня, когда он руководил атаками через наведенные мосты к проломам в укреплениях, ему в голову попал обломок камня. Мустафа-паша поспешил к месту, где упал Драгут, с лекарями, которые решили, что он убит. Но лежащий Драгут чувствовал, как сераскер накрыл его плащом, и слышал, как он руководит штурмом. Пьяли-паша был ранен железным осколком, но не тяжело.

Пока в Драгуте еще теплилась жизнь и он осознавал происходящее, штурм достиг стадии, когда у рыцарей не хватало сил закрыть все бреши. Понимая, что защитники форта способны продержаться лишь ограниченное время, де ла Валетта послал к ним под покровом ночи трех гонцов — англичанина, итальянца и француза. Эта троица рыцарей вернулась к магистру с взаимоисключающими мнениями. Двое из них считали, что форт обречен, третий утверждал, что его защитники еще способны сражаться.

Великий магистр решил, что рыцари должны держаться и умереть на своих местах, поклявшись друг другу, что не сдадутся.

Ворвавшиеся 24 июня в Сент-Эльмо турки обнаружили лишь несколько раненых воинов, сидевших на табуретках с мечами в руках. Турки не пощадили никого. Взбешенные большими потерями, они раздели трупы рыцарей, вырезали на них кресты и сбросили их в воды залива.

Драгут оставался в сознании до тех пор, пока не узнал о взятии форта. Он был самым выдающимся из турецких капитанов в Средиземном море, единственным среди них, не знавшим поражений. Его гибель не могла не сказаться на экспансии турок в морях.

А флот поддержки все не показывался. Обещали, что он прибудет в середине июня. В конце месяца к дальнему берегу острова причалила единственная галера с менее чем сотней рыцарей и их доброжелателей. Они вышли в море на своем судне, раздраженные медлительностью вице-короля Сицилии, с которой тот формировал в Мессине флот поддержки.

Благодаря туману и чуду этот небольшой отряд пробился ночью через боевые порядки турок и явился к де ла Валетте в Борго. Прибывшие рассказали магистру, что папа Пий IV выделил деньги на операцию по деблокаде Мальты, что испанцы обещали помочь мальтийцам, что в Мессину даже отправились добровольцы, но ни одного из них не взяли на корабль, так как вице-король Испании в Сицилии не желает выходить в море без эскорта военной эскадры, более мощной, чем турецкая. Истина состояла в том, что слишком много правителей было запугано. Теперь вице-король обещал отправиться к Мальте «в один из июльских дней».

Паруса его эскадры с Мальты заметили лишь 5 сентября.

Семьдесят три дня крепость де ла Валетты выдерживала артиллерийскую бомбардировку, уже разбившую вдребезги форт Сент-Эльмо. С высот позади города турки вели огонь прямой наводкой по улицам, пока их военные строители обеспечивали пути подхода к стенам крепости. «Бомбардировки производились, — повествует Ноллес, — с четырнадцати позиций. По городу били семьдесят больших орудий, включая три особенно мощных василиска. Турки окружили город линиями бастионов, траншей и высот, с которых день и ночь беспрерывно обстреливали городские кварталы и замки Сент-Мишель, Сент-Анжело. Они разрушили стены города и другие фортификационные сооружения, а жилые дома довели до такого ужасного состояния, что внутри них вряд ли осталась хоть одна живая душа».

Военные строители Мустафа-паши подвели дорогу к одному из фортов. Хасан, сын Барбароссы и, как отец, бейлербей Алжира, предложил перетащить галеры по суше в бухту позади фортов и атаковать их с моря. Затея обернулась полной потерей экипажей галер. Суда были потоплены или оставлены дрейфовать, их команды не имели возможности отойти. Турок рыцари в плен не брали.

Салих Раис, сын капитана, помогавшего в свое время Барбароссе, совершил внезапный налет с небольшим отрядом. В затишье отряд подкрался к бастиону. Пять защитников, спавших в развалинах бастиона, проснулись и сумели отбить атаку турок до подхода рыцарей.

Турецкие пловцы, прихватив с собой топоры, попытались подобраться к цепи, перекрывавшей вход во внутреннюю бухту, и перерубить ее. Однако встретили мальтийских пловцов с ножами в зубах.

Каменистая почва не позволяла рыть шурфы для подрыва стен крепости. Но по приказу сераскера у стены одного бастиона была выдолблена шахта для взрывного устройства. Его взрыв повредил стену. Немедленная атака турок через воронку была сорвана защитниками бастиона, устроившими засаду. Прокладка тоннелей сквозь каменистую почву производила много шума, защитники крепости вовремя определяли направление тоннеля и создавали на его пути новые укрепления.

И все же Мустафа-паша, не считаясь с потерями, знал, что каждый бой понемногу ослаблял рыцарей. В конце августа была произведена серия подрывов стен крепости и сераскер сам возглавил штурмующие колонны в золоченых доспехах. Однако атакующие не смогли пробиться через проломы. Сераскер с солдатами был отброшен в воронку от взорванного боезаряда. Там они до наступления темноты отбивали вылазки христиан и только ночью отползли к своим траншеям.

После этого штурма помощники де ла Валетты подсчитали потери. Больше у рыцарей не было сил, чтобы держать оборону по всему периметру крепости. Было высказано предложение переместить священные реликвии, личные ценности рыцарей и остатки запасов продовольствия в замок Сент-Анжело и подготовить эвакуацию всего этого оттуда.

Великий магистр выслушал предложение и сказал, что понимает мотивы, но не может с ним согласиться. До сих пор мальтийцы и наемные солдаты сражались хорошо, но если они узнают, что рыцари, их предводители, готовятся к эвакуации из крепости, то падут духом. Солдат не будет сражаться, узнав, что его командир сбежал с поля боя. Поэтому де ла Валетта приказал, чтобы на защиту проломов были брошены все силы, кроме артиллеристов, ведущих огонь из тяжелых орудий.

К концу августа турки усилили атаки на проломы. Потеряв половину своих людей убитыми, ранеными или больными, Мустафа-паша тем не менее понимал, что нельзя ослаблять натиск. «Турецкий генерал Мустафа, — повествует Ричард Ноллес, — полагая, что нет человека столь сильного и выносливого, которого нельзя было бы сломить, решил не давать осажденным передышки. Он приказал своим солдатам вновь атаковать проломы крепости Сент-Мишель».

В эти несколько дней фанатичная ярость атакующих не смогла, так же как при штурме форта Сент-Эльмо, сломить боевой дух защитников. Впервые за несколько поколений турецкие аскеры столкнулись с противником, превосходящим их по силе духа и не оставлявшим своих позиций под угрозой смерти.

Мустафа-паша помнил Сент-Эльмо. Он решил не растрачивать силы на атаку одного пролома и подготовить общий штурм города на всех направлениях. В этом случае нашлись бы места, не защищенные рыцарями. И назначил штурм на 7 сентября.

Но 5 сентября сераскер узнал, что к северному побережью острова подошла эскадра христиан из Сицилии. У него в тылу началась высадка войск поддержки рыцарей.

Сераскер остановил осаду, сжег осадные механизмы и лагерь. Затем переправил легкие пушки на корабли, оставив лишь двадцать четыре тяжелых осадных орудия. Пока рыцари вывешивали свои стяги на башне Сент-Анжело, турки сожгли сорок кораблей, на которых уже не было команд, и ушли в море.

Однако они не оставили попытки добиться успеха. Выйдя из зоны видимости со стороны города, турецкие корабли повернули к восточному берегу острова и высадили там семьсот боеспособных солдат. Сераскер повел их на перехват колонны сил поддержки, двигавшейся в направлении города.

Атака на десятитысячные силы поддержки из Сицилии не удалась. Турки были отброшены с острова на свои галеры, понеся большие потери. После этого турецкие корабли отправились на восток к острову Гоцо.

Вице-король Испании Гарсиа де Толедо привел свою армаду в семьдесят галер в скалистую бухту Мальты. Стяги ее кораблей гордо реяли на флагштоках. Все оставшиеся у рыцарей пушки салютовали флоту, избавившему остров от осады. Корабли дона Гарсии, ответив на салют двумя залпами из всех орудий, отбыли из бухты. Вице-король сообщил, что отбывает за подкреплением.

Эскадра Гарсии не стала преследовать потрепанных турок. Де ла Валетта уселся писать отчет о военной кампании на Мальте от имени того, что он счел еще возможным назвать христианским содружеством.

Между тем, когда на горизонте показался дворцовый мыс в бухте Золотой Рог, эскадра сераскера Мустафы легла в дрейф. Сераскер не хотел швартоваться при дневном свете. Только дождавшись темноты, он высадил поредевшие после боев на Мальте команды так, чтобы никто их не видел. Вернувшиеся воины незаметно рассеялись по своим домам и казармам.

Гибель Драгута и военное поражение сильно встревожили сераль и население Константинополя. На Мальте произошло нечто неожиданное. Захвата острова требовал не только больной султан. Эскадра, посланная на Мальту, была самой мощной из всех, когда-либо выходивших в море. Однако небольшой изолированный гарнизон христиан одержал верх над турками, которым было не занимать храбрости. Нельзя было вытянуть указательный палец и сказать, что это случилось по такой-то причине или из-за некомпетентности такого-то военачальника.

Нет, катастрофа на Мальте была внесена в книгу злой судьбы. Драгут умер, потому что ему было предопределено умереть в этом месте и в этот час. Несомненно, поражения турок на Мальте желал Аллах.

Фатализм глубоко проник в души всех турок, от Ибн-Сауда до подростков-садовников. Теперь молотки, прибивавшие на стапелях Арсенала доски к остовам новых кораблей, стучали не так уверенно. Больше в западную часть Средиземного моря, находившуюся за Мальтой, турецкие корабли не направлялись.

Настроение турок, особенно в серале, определялось сдержанным гневом Сулеймана. Услышав весть о бесславном возвращении эскадры, опечаленный султан перестал упоминать Мальту даже в разговорах.

Те, кто заседали в Диване, видели, каких усилий и боли стоило это правителю. Мустафа-паша, на которого легла вся вина за поражение, пришел в Диван и занял назначенное ему место в полукруге советников. Но разместившийся среди них Сулейман говорил только с Соколли, теперь первым визирем, и с Перто-пашой, следовавшим за Соколли по рангу. Он не хотел говорить с Мустафа-пашой, потому что в этом случае пришлось бы затронуть вопрос о Мальте. Чтобы не ставить сераскера в неловкое положение, султан воздерживался и от общения с пашами, сидевшими рядом с Мустафой.

Все обитатели сераля — от заседателей в Диване до янычар-охранников у ворот — гадали, что предпримет султан, пребывавший в гневе и болезни.

Никто не ожидал от повелителя того, что он сделал. Накануне празднования Нового года, когда растаял снег и наступило время для поздравлений и подарков султану, Сулейман велел бить в большой походный барабан. Он заявил, что не участвовал в последнем походе аскеров (султан не стал упоминать, что это был поход на Мальту), но на этот раз сам поведет армию. И новый поход будет успешным.

Понятно, что будущим успехом Сулейман хотел возместить поражение на острове рыцарей. Но возникал вопрос, как при своей болезни он сможет участвовать в походе.

Приготовления к нему проходили незаметно. Султан теперь редко выходил из молчаливого состояния и не объяснял, что намерен делать. Его глаза глядели из-под тяжелых век, как бы оценивая и осуждая людей.

В небольших палатах Дивана обдумывали последние повеления Сулеймана. Было велено заключить торговый договор с Флоренцией, уравнивая этот свободный город в правах с Венецией, Дубровником и Францией, чтобы обеспечить доступ на европейские рынки шелков, изготовляемых в Бурсе. Султан все еще не оставил старую идею о передаче турецкой торговли в руки европейцев. Он легко соглашался на мирные договоры со всеми правителями зарубежных стран, за исключением Максимилиана, нового императора Священной Римской империи. И в то же время запретил паломничество в Мекку персов, устраивавших в священном городе беспорядки…

Сулейман по-прежнему не вызывал к себе сына Селима. В письмах он убеждал его бросить пить вино, «эту дурманящую красную жидкость». Потеряв надежду, что Селим прекратит кутежи, однажды велел казнить одного из его собутыльников. Тогда Селим принялся пьянствовать тайком.

Думая о сыне, Сулейман не находил достоинств ни в нем самом, ни в его женщинах. Но Селим должен жить, поскольку он остался единственным продолжателем Османской династии, несмотря на то что не унаследовал способности предков к управлению империей. Когда Мурад, сын Селима, стал приставать к деду с просьбой дать ему галеру, чтобы съездить домой к отцу, Сулейман велел предоставить ему вместо этого небольшой кеч.

Затем султан позвал в Константинополь двух дочерей Селима и выдал их замуж за двух деятелей режима, от которых будущий султан должен был зависеть, — за Соколли и Пьяли, капутан-пашу. Высокого невозмутимого хорвата султан наделил властью, которой после смерти Ибрагима не владел еще никто. К должности первого визиря Соколли он прибавил звание сераскера. Породнившись с семьей Османов, Соколли располагал теперь всеми полномочиями султана, за исключением самого звания. Если бы он захотел организовать заговор с целью приобретения этого звания, то, вероятно, добился бы своего. Но Соколли не замышлял этого. Хорват с Балканских гор не придавал значения титулам. Твердый, как гранит, он больше любил дела, чем почести. Эти качества он обнаружил много лет назад, еще обучаясь в школе, и Сулейман заметил их. Султан и первый визирь никогда не обсуждали вопрос о взаимной лояльности.

Перед выступлением в поход Сулейман, опираясь в постели на подушки, выискивал в выражении лица первого визиря следы неловкости, удовлетворения или интереса в отношении своего старческого бессилия.

Шишковатые руки повелителя обхватили колени, Соколли же размышлял и вникал в детали подготовки похода. Необходимо мобилизовать Европейскую армию…

— И Азиатскую тоже, — прошептал Сулейман.

Серые глаза визиря взглянули на повелителя с некоторым удивлением. В течение многих лет всеобщая мобилизация не проводилась. Соколли только кивнул в знак согласия:

— Хорошо.

Сулейман неторопливо отпил воды из чаши.

— Гирею, хану крымских татар, сопровождать нас, — прошептал он.

На худощавом лице Соколли промелькнула улыбка.

— Парад.., праздник, да? Вы этого хотите?

— Да, хочется развлечься. — Прикрыв глаза, Сулейман подумал о том, что поход должен быть праздничным в любом случае. — Может, стоит, чтобы читали стихи.

— Поэты всегда рады что-нибудь почитать. Стоит только намекнуть им на это.

— Баки.

— Хорошо, будет читать Баки. Дорогу надо будет выровнять песком для экипажа султана.

Услышав это, Сулейман кивнул.

— Моих коней.

— В таком случае будет сделан паланкин. Ваши кони повезут его.

Сулейман опять кивнул в знак согласия. Если бы стоявший перед ним человек стал протестовать или убеждать его не мучиться и не брать на себя ответственность за поход, султан разозлился бы. Теперь же он может ехать в своем паланкине без мрачных предчувствий. Наклонившись вперед, чтобы поставить золотую чашу, он ощутил прикосновение руки Соколли, пытавшегося ее перехватить. Сулейман не пожелал воспользоваться помощью. Затем по собственной инициативе коснулся руки собеседника.

— Я пойду не на татарские луга, — энергично произнес султан. — Не в Адрианополь и даже не на берега Дуная. Пойду походом в «зону войны». Пока ты еще не Носитель бремени.

Из смотровых щелей паланкина султану было все видно. Кони бежали легким галопом по ровной поверхности дороги, кисточки шапок гонцов подпрыгивали по обеим сторонам от него, развевались лисьи хвосты, прикрепленные к шлемам стражников Соколли, поверх их плащей были наброшены шкуры леопардов… В тринадцатый раз он покидал город, отправляясь в поход.

Мимо паланкина промелькнула обгоревшая колонна римских цезарей. Тряска доставляла султану боль, но ехать со скоростью похоронной процессии там, где выстроились толпы людей, чтобы поглядеть на его выступление в поход, было нельзя. Проехали мимо серых стен старого дворца, где больше не было Михрмах. Теперь она покоилась в гробнице у Джамлии, там, где он, бывало, охотился.

Затем в смотровой щели появились башни Сулеймании и небольшой купол гробницы Роксоланы среди кипарисов. Выезд из города на Сулеймана всегда производил удивительное впечатление. Интересно, сколько раз он вот так с любопытством оглядывался вокруг, покидая город и возвращаясь в него?

Проехали возле комплекса Семи башен. На одной из них султан заметил выбитую надпись: «Трудами Рустама собраны здесь сокровища». Для кого? Повернув голову, он заметил, как между башнями блеснуло голубизной Мраморное море.

У Сулеймана было странное ощущение, что все это он видит в последний раз, хотя и не мог себе представить, что все другие, Ибн-Сауд, Пьяли-паша и Соколли, вернутся без него.

Сейчас все они были рядом с ним и будут дальше, во всяком случае до того луга, где в полдень Баки выйдет к его паланкину и прочтет свой зажигательный панегирик в честь османских султанов. Поэта соберутся слушать весь Диван и все аги… В городе Сулейман оставил только мелких сошек и двор во главе с Селимом, которые его мало интересовали. Руководители режима сопровождали его сейчас, чувствуя себя как на празднике. С каждым из них султан успел переговорить об исполнении ими своих обязанностей в будущем.

В Адрианополе муфтий и капутан-паша Повернули назад обеспечивать порядок в столице. Султан велел им следить за его внуком Мурадом, которого женщины из гарема Селима подговаривали приобрести в собственность галеру.

Когда начался подъем в холодные горные ущелья, Сулейман в паланкине слег. Теперь он лежа прислушивался к знакомому шуму дождя, ожидая увидеть холмы Белграда, примыкавшие к серой ленте Дуная.

После переправы через вздувшуюся от дождей реку ему сообщили, что потерялись верблюды с его паланкином, и он стал искать тетрадь, в которой вел свои дневниковые записи. «Дождь: паланкин султана потерян из-за наводнения». Эта фраза запечатлелась в его памяти, но он ее так и не записал.

Султану нашли другой паланкин. В ясный вечер он снова увидел сочную зелень болотистого поля у Мохача. Не без усилия ему удалось принять сидячее положение в шатре Дивана, куда к нему привели сына Заполяи Януша Сигизмунда, теперь уже взрослого короля Венгрии. Вытянувшись по стойке «смирно!» перед султаном, Сигизмунд пожаловался на нападения врагов из Австрии.

Сулейман улыбнулся, чтобы ободрить молодого монарха:

— Я не оставлю оружия, пока не упрочится твой трон в Венгрии.

Глядя в пепельное распухшее лицо всемогущего правителя, на котором живыми выглядели только глаза, молодой венгр покрылся холодным потом. Он что-то невнятно пробормотал по-немецки. Стоявший рядом с Сулейманом Соколли тихо пробасил:

— Он что-то хочет, но не знает чего.

Этот сын польской принцессы явно боялся султана. На мгновение Сулейман представил на месте напряженного венгра улыбающееся лицо своего сына Мустафы, зеленые глаза которого смотрели на отца без всякого страха. Султан заговорил, преодолевая обморочное состояние, вызванное острой головной болью:

— Если он в чем-либо нуждается, пусть даст знать, его просьба будет удовлетворена.

Януша Сигизмунда увели, и перед Сулейманом предстало высокомерное лицо офицера.

— Арслан-хан, — подсказал Соколли и султан напряг память. Храбрый командир, одурманивший себя опиумом и вином, проигнорировал приказы и потерпел поражение. После Мальты военных неудач быть не должно. Правда, было потеряно всего несколько сот человек и деревня. Арслан-хан дерзко улыбался, глядя на султана:

— Я знаю, что меня ждет.

Судорога гнева перекосила лицо Сулеймана. Он подал рукой знак, и Соколли вызвал из-за помоста вооруженных людей. Двое из них выступили вперед, быстро накинув удавку на массивную шею офицера.

Арслан-хан не сопротивлялся. Палачи держали офицера до тех пор, пока его голова безжизненно не откинулась назад. Затем по знаку Сулеймана тело вынесли из шатра.

Ночью ученик школы, отряженный для обслуживания спальных покоев султана, зажег подвешенные лампы, а лекарь принес горький напиток для нейтрализации боли, мешающей Сулейману спать. Чтец Корана встал на колени между двумя лампами и открыл священную книгу, лежащую перед ним на подставке из слоновой кости. Голос чтеца начал выводить модуляции, привлекая внимание султана. Так вызывает интерес быстро текущая вода… Сулейман мог еще хорошо видеть и слышать.

Однажды вечером вошел Соколли с мечом на боку. Отбросив назад алый плащ, поприветствовал султана. У визиря были вести, не особенно важные, но касающиеся лично Сулеймана. На левом фланге двигавшейся армии произошла мелкая стычка, в результате которой погиб человек, известный Сулейману, его первый камергер.

Это случилось у Сигетвара, близ крепости, расположенной у реки. Она была захвачена и удерживалась дерзким военачальником Габсбургов по имени Николас Зриньи. По правде, это было не более чем ничтожное происшествие.

Сулейман кивнул, дав понять, что учел сообщение. Но вскоре отпустил бородатого чтеца, молчаливого слугу-подростка и сказал сераскеру:

— Мы идем к Сигетвару.

Соколли подумал над повелением султана. Маршрут движения турецкой армии пролегал севернее Сигетвара в направлении места, где армия Габсбургов, нарушив мирное соглашение, вторглась на территорию, подвластную молодому Янушу Сигизмунду. Дальше к северу австрийская армия находилась в Эрлау, в Карпатских горах. У сераскера были все основания полагать, что изменение маршрута невыгодно туркам, поскольку татары и азиатские всадники находились далеко по обоим флангам. Он возразил:

— Сигетвар, как султан знает, небольшой участок суши, окруженный водой. Там расположена сильно укрепленная крепость. Зачем нам довольствоваться малым, когда мы можем реализовать большую цель?

Однако Сулейман решил, что посещение этого места не принесет большого вреда.

— Этот Зриньи считается храбрецом, — пробормотал Соколли.

Те, защитники Мальты, мощной крепости, окруженной водой, тоже были храбрецами. Тогда, да и в любое другое время, Сулеймана мало интересовала военная стратегия. Его больше поразило сходство Сигетвара с Мальтой. Уж он-то не осрамится там.

— Завтра я поеду в моем паланкине по дороге на запад, в Сигетвар. Позаботься обо всем другом, — повелел он сераскеру.

Соколли дернулся, словно от прикосновения холодного клинка. В его сознании промелькнули десятки причин, по которым не следовало уводить многотысячную армию с основного маршрута ради какой-то каменной кладки посреди воды. Едва сераскер раскрыл рот, чтобы это сказать, как Сулейман задумчиво произнес:

— Мехмет Соколли, я желаю ехать именно в Сигетвар.

Тон султана, более чем произнесенные им слова, остановил сераскера. Казалось, повелитель говорил: «Я знаю, брат, что смена маршрута нецелесообразна и ты сможешь привести блестящие доводы против нее, но я не желаю их слушать». Мгновение Соколли раздумывал, не свихнулся ли султан на самом деле, как многие утверждали. Ведь он определенно совершал действия вопреки собственной пользе…

— Слушаюсь, — откликнулся Соколли, склонив голову. — Но будет лучше, если вы поедете в лодке, а не в паланкине. Прибыли галеры из Карадениза (Черное море), и вы сможете проделать весь путь до Сигетвара по воде.

В этом Соколли был уверен, потому что значительную часть жизни прожил у реки, к западу от которой располагались горы.

Когда сераскер вышел отдать необходимые распоряжения, в шатер вновь вошел чтец Корана, возвысив голос:

— Воистину, ты не можешь не наставлять того, кого желаешь наставлять, Аллах же наставляет кого угодно.

Откинувшись на подушки, Сулейман ощутил, что на него давит груз сомнений. Сорок шесть лет он решает за людей, чего им делать, а что не делать… Возможно, с его стороны было глупо велеть им уничтожить музыкальные инструменты, особенно флейты, музыка которых доставляла ему столько удовольствия.., из-за того, что такое удовольствие могло быть неугодным Аллаху. Но мог ли быть в этом уверен даже Ибн-Сауд?

Корабль, который ему предложили для перемещения по реке Драве, был легкой яхтой, празднично сияющей позолотой корпуса и полумесяца на мачте. Лежа под плотным балдахином, Сулейман смотрел через отверстия для глаз на берега. Слева, где высились горы, к реке достаточно близко подходила дорога и было видно, что на ней делается.

Несколько волов тащили большую осадную пушку. Животные двигались медленнее, чем яхта против течения. Султану объяснили, что это пушка «Кацианер», названная по имени австрийского генерала, который бежал из своей страны, чтобы укрыться среди подданных Османской империи.

Сулейман улыбнулся сообщению, призванному его развеселить. Он подумал, что бы сделали с ним годы, если бы не было необходимости переправлять через моря пушки, порох или корабли.

На камне у реки сидел янычар, свесив босую ногу в холодную воду. Очевидно, он поранил ступню и теперь промывал рану. Но все внимание парня занимала флейта, на которой он играл. Ее жалобная мелодия плыла над чуть взъерошенной поверхностью реки.

Заметив позолоченную яхту, солдат сделал рукой козырек над глазами, чтобы лучше ее разглядеть. Казалось, зрелище его удовлетворило, поскольку он стал более усердно дуть во флейту, болтая в воде ногой.

Сулейман наблюдал за жизнью на берегу, пока яхта не вошла в тень от обступивших реку гор. Яркий свет вокруг него перешел в сумрак, как будто с неба опустился занавес.

Паланкин султана поднесли к беседке, приготовленной для него на возвышенности, с которой просматривался Сигетвар. Появился ага янычар. Он попросил Сулеймана позволить ему разведать, что находится впереди, внизу за возвышенностью.

Через боковую смотровую щель султан видел живописную долину, по которой вилась дорога. По мосту она пересекала ров, наполненный водой, и подходила к городку с серыми зданиями и крышами из красной черепицы. Над крышами возвышался замок весьма необычного вида.

Башня крепости Сигетвар была задрапирована алой тканью. Пока Сулейман глядел на нее вместе с обступившими его всадниками, цитадель вспыхнула ярким цветом. От нее отражались солнечные лучи. Всадники объяснили, что христиане приделали к башне крепости металлические пластины, которые сияют как солнце. Крепость выглядела нарядной и праздничной.

Из цитадели прогрохотал одиночный пушечный выстрел, дым от которого медленно плыл в ярких лучах света.

— Аллах свидетель, салют, — проворчал ага рядом с султаном.

Так Николас Зриньи из Сигетвара салютовал Сулейману, который обрек его и город на уничтожение. Интересно, подумал Сулейман, крепость на Мальте была тоже так задрапирована, а на горных вершинах в Черногории реяли знамена? У этих христиан есть какой-то внутренний стержень, какое-то стремление посмеяться над судьбой. Этого султан никак не мог понять, хотя и пытался…

Через двадцать четыре дня сераскер Соколли вошел в спальные покои павильона, который Сулейман больше не покидал. Это случилось как раз в памятный для султана день, день славы. Именно в этот день он принял капитуляцию Белграда, направился к очередной победе у Мохача и затем прибыл в Буду. В этот день штурм массивных стен крепости Сигетвар был особенно неистовым. Он продолжался до темноты, потому что турецкие военачальники хотели до заката доложить Сулейману о падении крепости — хотели преподнести это семидесятидвухлетнему повелителю в качестве подарка.

Лежа в постели со взглядом, устремленным вверх, султан поинтересовался исходом штурма.

Соколли ответил кратко:

— Еще не взята. — Зная ужасные подробности штурма, он не хотел ни притворяться, ни обещать. — Нам придется подвести мины под участок стены. — Нахмурившись, добавил:

— Это займет четыре-пять дней. Может быть, семь. — И замолчал, напрягшись в ожидании возражений или непредсказуемых приказов султана.

— Мехмет Соколли, — сказал Сулейман, — число дней не имеет значения.

Покинув шатер, Соколли подумал, что впервые за последнее время султан не отдал ему никакого приказа.

На пятую ночь подрыва стены не произошло. В эту ночь было тихо. Измученный лекарь спал. У ночной лампы сидел Соколли, развертывая сильными пальцами бумажный свиток с написанным текстом.

Рядом лежал мертвый султан Сулейман-хан. Только Соколли и лекарь знали, что повелитель мертв. Теперь он, Соколли, стал Носителем бремени.

Сначала больших проблем не будет, думал визирь. Ведь Сулейман сам настоял на этом походе. Здесь, в горах Венгрии, тело султана будет содержаться в шатре так, словно он еще жив. Никто не должен знать о его смерти.

Затем, когда произойдет подрыв стены, будет покончено с Николасом Зриньи и Сигетваром, участники штурма получат от имени Сулеймана награды.

После этого тело султана будет направлено в закрытом паланкине в Белград. Потребуется три недели, чтобы добраться до Белграда, и еще три, чтобы посыльный домчался до Кютахьи, загоняя по пути лошадей, вызвал Селима Пьяного в Белград. Только потом можно будет сообщить правду народу.

Подсчитав дни, Соколли поднялся. Оглядев спальные покои, погасил лампу.

В темноте Мехмет Соколли пережил на миг чувство, похожее на страх. Он сделал первый самостоятельный шаг от кровати. В темноте и полной тишине Соколли заставил себя осознать, что повелитель, которому он служил всю свою жизнь, больше не освободит его от ответственности…

Быстро подойдя к занавеси, перегораживавшей вход, визирь как бы рассеянно сообщил стражникам, что султан спит. Он приказал посыльному отвезти послание Селиму, сыну Сулеймана.