"Ярлыки" - читать интересную книгу автора (Карлтон Гарольд)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В то солнечное осеннее утро запах, стоявший в воздухе, обещал, что день будет жарким; пахло асфальтом, потом, жарой, как пахнет только в Манхэттене. В половине девятого поливальная машина пронеслась мимо входа в «Школу искусства и дизайна Макмилланз» и поехала дальше по Бродвею, разбрызгивая воду на тротуар и бордюрный камень.

К девяти часам группа новоиспеченных студентов толпилась у входа. Они ждали, когда откроются двери. Взволнованные девушки и юноши, которым было около двадцати лет, ничем необычным не выделялись, в них не было ничего особо модного. Объединяло их одно – честолюбие. Они были полны решимости прорваться в этот тяжелый суровый бизнес.

Высокий светловолосый широкоплечий парень стоял, прислонившись к стене, на улице напротив школы и наблюдал, как деревянные двери закрепляли крюком, вбитым в стену. Что-то мешало Дэвиду Уинтерсу двинуться к входу. Этот момент был завершением долгих лет работы, и теперь, когда он наконец наступил, Дэвид никак не мог собраться с духом и заставить себя войти в школу. Среди принимавшихся сюда обычно нескольким студентам выплачивалась стипендия. Они должны были быть очень талантливы и очень бедны. Дэвид подходил по обеим статьям.

Почему мода так привлекала его? Взглянув на него, можно было подумать, что он – футболист, но никак не модельер. На минутку он прикрыл от солнца глаза. Так вот чем все заканчивается!

Три года тщательно изучались его оценки, снимались фотокопии с налоговых деклараций семьи и все это пересылалось в приемную комиссию. Он прошел многочисленные собеседования. И наконец его письменно известили, что в сентябре начнется учебный год.

В то утро он проснулся в своей крошечной студии в Ист-Виллидж и понял, что сегодня начинается новая жизнь. Она будем посвящена делу, которым до сегодняшнего дня он занимался тайно. Разве поняли бы товарищи по футбольной команде его желание моделировать женскую одежду? Он даже сам его не понимал. Он просто знал, что очень хотел именно этим заниматься. И когда в «Макмилланз» заявили, что он безусловно талантлив, он убедился, что был прав.

Дэвид жил в Нью-Йорке с июля, сначала остановившись в гостинице. Просматривая рекламные объявления в «Нью-Йорк таймс», он наткнулся на огромное число, напечатанное черной краской – шестьдесят пять долларов; эта сумма и составила его ежемесячную плату за жилье. Раньше он и не слышал об Ист-Виллидж. Только приехав туда, он понял, почему плата была такой низкой. Он вымыл свою длинную узкую комнату щеткой и мылом, потом побелил ее, и все же в ней было полно разных насекомых, прямо как в зоопарке, многих из них никогда не видел парень из Сиракьюса.

В Нью-Йорке он не знал никого, но летом там трудно остаться одному. Он отбросил на время работу и занялся формированием своего нового имиджа. В конце концов в Нью-Йорке он мог быть тем, кем хотел. Следовало принять важные решения.

Одеваться ли ему в цветастую ультрасовременную одежду, мода на которую шла из Лондона? Или ходить в том, что так удобно: джинсы и хлопчатобумажная рубашка в полоску? И казаться чересчур коренастым. Или позволить себе костюм в стиле хиппи – а такую одежду продавали в Виллидж.

Оставайся самим собой, решил он, наблюдая, как его новые товарищи входят в школу. Он оторвался от теплой стены, заставил себя пересечь дорогу и переступить порог школы.

Женщина с выцветшими светлыми волосами склонилась над журналом. Отпивая кофе из чашки, она указывала студентам, где их шкафчики, туалет, классы. Время от времени она выпрямлялась, и все, о чем она думала, можно было прочитать на ее лице: еще один груз собственных «Я», с которыми надо бороться. Опять надо тактично отсеивать лишенных всякого таланта. А иногда растить талант, который действительно способен по-новому взглянуть на одежду, создать новую моду.

Некоторые индивидуальности из класса набора 1967 года уже о себе заявили. Там были эксгибиционисты и позеры, девушки, потерявшие свои пропуска и закатывающие истерики; один или два совершенно утративших мужественность парня с длинными волосами и в ультрамодных одеждах; парочка элегантных девушек с Востока и некто в шляпе с вуалью и длиной черной юбке как будто для костюмированного бала. Майя посмотрела на девушку и, поняв, что это Маккензи Голдштайн, быстро отвернулась.

Неорганизованная толпа просачивалась мимо уставшего организатора. Майя назвала свое имя и была направлена в комнату «А-2». Скоро она затерялась в толпе студентов, которая буквально принесла ее к лестничной клетке и целому лабиринту комнат.

Высокий парень легко дотронулся до ее руки.

– Потерялась? – спросил он.

Она вспомнила, что видела его на улице, когда он рассматривал школу. Она улыбнулась, глядя в его озабоченное лицо.

– Я – Дэвид Уинтерс, – сказал он и протянул руку.

– Майя Стэнтон. – Они пожали друг другу руки. – Мне велели идти в комнату «А-2».

– Мне тоже. – Он повел ее по коридору, спросив: – Будешь учиться три года?

– Может быть, два. А ты?

– А я хочу пройти полный курс – три года… если хватит денег. Я буду получать стипендию, но ведь приходится платить за жилье и тратить деньги на питание.

– А родители помогают?

– Мама пытается. А отец умер. Он бы никогда не согласился на мою учебу. Он твердил: «Мой сын не будет каким-то чертовым модельером!»

– Большинство великих модельеров – мужчины, – сказала Майя.

Он открыл дверь комнаты «А-2», и Майя почувствовала гордость от того, что входит в класс вместе с ним. Учитель нашел в списке их фамилии, велел сесть на табуреты и рисовать, пристроив на коленях доски для рисования. Натурщицей была девушка в японском кимоно.

– Передайте качество шелка, складки кимоно, – велел учитель. Когда натурщица принимала позу, дверь студии открылась и вошла Маккензи Голдштайн. Ее шляпа с вуалью и длинная юбка выглядели смешно, но Маккензи носила свой наряд с некоторым изяществом. Все подняли глаза и стали ее рассматривать, кроме Майи, которая сосредоточенно рисовала. Найдя табурет, Маккензи приступила к работе.

Во время перерыва в половине двенадцатого Дэвид наклонился к Майе.

– Хочешь посмотреть столовую? – спросил он.

– Я подожду до ленча, но все равно спасибо.

Он ушел, а она просматривала восемь рисунков, которые уже успела сделать.

– Вот так сюрприз! – театрально воскликнула Маккензи и усмехнулась. Майя пристально посмотрела на нее. – Ты меня помнишь, да? Маккензи Голдштайн? О, Боже, ты должна помнить, из-за тебя у меня было много неприятностей.

Майя покачала головой.

– Из-за тебя у меня было еще больше неприятностей!

– Правда? – Маккензи поставила руки на бедра. – Это была твоя идея – позвонить мне, помнишь? – Майя почувствовала, что ее щеки пылают. – Послушай, если я могу по-дружески относиться к тебе, ты, по крайней мере, можешь по-дружески относиться ко мне? Мои друзья называют меня Мак. – Маккензи протянула ей руку. Майя осторожно взяла ее. – Отлично! – Маккензи широко улыбнулась и пожала руку. – А теперь, поскольку я твой друг, моя первая обязанность посоветовать тебе не влюбляться в мужиков. Это ведет только к жестоким разочарованиям.

Майя сдержала желание схватить Маккензи за горло.

– Послушай, занимайся своим делом! Он не мужик, и я в него не влюбилась. Я только познакомилась с ним.

Маккензи покачала головой и вынула угольные карандаши из своей сумочки.

– Боже, какая ты еще зеленая! – сказала она и начала их точить. Закончив это дело, она вытащила огромную старинную заколку для шляпы, а потом сняла свой головной убор. У нее было круглое лицо и почти восточные глаза, раскосые и озорные. Она короче подстригла волосы, и они торчали, словно коричневые шипы.

– Думаю, эта шляпа была ошибкой, – сказала она и искоса посмотрела на Майю. – Но я, по крайней мере, не выглядела, как все.

– Это для тебя так важно?

– Конечно! – вскрикнула Маккензи. – Именно в этом и заключается стиль! – Несколько девушек, хихикая, вышли из комнаты. Маккензи посмотрела им вслед и повернулась опять к Майе. – Ты знаешь, что твоя мать водила меня на ленч в какой-то шикарный ресторан, когда было объявлено, что я победила? Это тоже был как бы приз. Я восхищаюсь твоей матерью! Я еще таких элегантных женщин никогда не встречала…

– Послушай, не говори никому здесь, что она – моя мать, Маккензи, – прервала ее Майя. – Ладно?

– Хм-м-м… почему? Стыдиться тут нечего.

– Она выгнала меня из-за этой истории с тобой.

– Ты не шутишь? И где же ты живешь? Нигде?

– У друга.

– Ты – его любовница?

– Конечно, нет. Он мне как дядя. Он – один из моих самых старых друзей.

У Маккензи округлились глаза.

– Звучит довольно занятно. – Она выудила из своей сумки сигарету, прикурила и глубоко затянулась. – Надеюсь, что вы оба будете счастливы.

Когда Дэвид вернулся в класс и сел напротив них, Майе показалось трудным продолжать разговор. Каждый раз, когда их глаза встречались, она ему улыбалась.

Позднее, когда занятия закончились, он проводил ее по Бродвею. Потом Майя посмотрела, как он спустился в метро, и взяла такси. Она подумала о том, что он будет делать вечером. Ей хотелось приехать к нему на такси, позвонить в дверь и увидеть его робкую улыбку. Она могла бы приготовить ему обед, а потом сидела бы в его объятиях и смотрела по телевизору старый фильм. Он уже сделал для нее «Макмилланз» гораздо более привлекательным…

Первый год в «Макмилланз» начался с того, что им пришлось переварить лавину обрушившейся на них информации. Им выплеснули все, что было связано с модой. На лекции по введению в специальность их полная энтузиазма декан Милисент Даттон разделила всю индустрию моды на четыре направления: моделирование и конструирование, закупка и продажа, журналистика и рисование моделей, реклама.

– Вы сами решите, к чему у вас лежит душа, – заверила она их. – Если кто-то пока не уверен в своем выборе, к концу года он совершенно естественным образом этот выбор сделает. Быть модельером вовсе не означает хорошо рисовать. Грубые наброски некоторых ведущих модельеров перерисовывали имеющиеся в их распоряжении художники. Те из вас, кто хорошо рисует, могут выбрать профессию художника по костюму, хотя я вас предупреждаю, что в наше время работы для него не так уж много. Исключение составляют только Колин Бомон и Антонио.

Маккензи прошептала:

– Мои рисунки похожи на произведения умственно отсталого ребенка, находящегося под действием наркотика.

Позже они сидели с Дэвидом в столовой и обсуждали свое будущее. Майе и Дэвиду приходилось везде бывать втроем с Маккензи, потому что она присоединялась к ним, где бы они ни устраивались перекусить.

– Когда она говорила о торговле, – размышляла Маккензи, – мне захотелось закупать товар для какого-нибудь большого магазина, типа магазинов Блумингдэйла. Путешествовать по всей Европе, видеть новую одежду, встречаться с прекрасными итальянскими и английскими специалистами в области моды. Здорово, да?

Дэвид засмеялся.

– Это не так-то просто.

– Ты будешь заниматься делом своего отца? – однажды спросила ее Майя. – Моя мама говорила, что он просто чудо.

– Правда? – Маккензи внимательно посмотрела на Майю. Она и забыла, что Майя, должно быть, получила полное описание ее отца от Корал. Ей оставалось только надеяться на то, что он не показался в тот день слишком уж неотесанным.

– Мой отец – неотшлифованный алмаз! – наконец сказала она.

– Правда? – Дэвид взглянул на Майю. – А мой отец просто не поддавался шлифовке.

Они засмеялись и посмотрели на Майю, как бы ожидая от нее какой-нибудь смешной реплики о ее отце.

– А я все еще скучаю по моему отцу, – печально сказала она. – Я все никак не могу поверить, что его нет…

Маккензи протянула руку и похлопала ее по плечу.

– Бедняжка, – сказала она. – Можешь взять себе Эйба, я его тебе дарю.

Майя украдкой взглянула на Дэвида, а Маккензи все больше захватывала инициативу в разговоре. Она смешила их, заставляла обсуждать самые нелепые темы. Она была очень забавна, но Майя сожалела, что не имела возможности остаться с Дэвидом наедине. Было бы очень здорово узнать его поближе…

Маккензи была в своей стихии. Всю неделю она думала и работала над тем, что доставляло ей наибольшее удовольствие. Она занималась модой, и это было так хорошо, что трудно было поверить в реальность происходящего. Она все ждала, что кто-нибудь войдет в класс и прикажет им браться за математику. Она ладила со всеми учителями, кроме преподавателя моделирования, его звали Брюс Невил. По тому, как он морщил нос, когда Маккензи приближалась к его столу, можно было понять, что он не одобряет ее манеру одеваться, разговаривать, моделировать; ему не нравился даже ее запах.

– Женоподобная высокомерная тварь! – злилась Маккензи, взывая к друзьям о сочувствии.

Он критиковал модели, которые она постоянно придумывала:

– Никогда не носят белый пояс после пяти часов! Такие брюки можно надевать только на пляж! Красные туфли – это вульгарно!

Она смотрела на него и поражалась резкости его критики.

– Не будьте таким требовательным, сэр! Идет тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год.

Он мрачно усмехнулся.

– Возможно, но все-таки есть вещи, которые леди не наденет. Не наденет, если не хочет выглядеть так, как будто она из бедных районов города.

– Да отсохни у меня язык! – Закричала Маккензи, и ее южный акцент слышался очень явно. Весь класс смеялся. – Время от времени многие женщины любят одеваться немного неряшливо.

– Правда? – ледяным тоном спросил мистер Невил. – Лично я таких не знаю.

Все в классе затаили дыхание.

– Ну, а мне нравятся белые пояса и красные туфли, мистер Невил, – сказала Маккензи, не раздумывая. – Я бы носила их… даже после пяти часов. В моде больше не существует правил! Мы их сломаем!

Мистер Невил хмыкнул.

– Возможно, некоторые правила изменились…

– Как же я могу моделировать, не следуя своему собственному вкусу? – спросила Маккензи. – Чем же я буду торговать?

Мистер Невил ничего не ответил. Очевидно, он чувствовал, что Маккензи торговать было нечем. Концепция нарочитой неряшливости в одежде было слишком нова, чтобы он мог ее понять.

Не только он ее критиковал. Дома отец, просматривая кипу ее моделей, в ужасе схватился за голову.

– Кто же будет это носить?

Маккензи свирепо посмотрела на него. Эстер подошла и положила руки им на плечи.

– Эйб, пожалуйста, сегодня суббота. Я хочу, чтобы мы всей семьей спокойно и хорошо поели. Мне кажется, эта девочка – гениальна. Я бы носила эту одежду, Эйб.

Маккензи представила себе Эстер Голдштайн в мини-юбке из золотистой парчи и захихикала.

– Мам! – обняла она мать. – Ты всегда меня поддерживала. Когда я буду богатой и знаменитой, я куплю тебе красивый дом…

– Да? – насмешливо улыбнулся Эйб. – Не замирай от радости, Эстер!

Эстер потрепала ее по плечу.

– Мне не нужен красивый дом, дорогая. Я счастлива и здесь. Я молюсь только об одном: чтобы ты ладила с отцом и братьями.

В комнату ворвались Реджи и Макс, они пришли обедать. Неуклюжие, как молодые щенки, братья нетерпеливо стали хватать куски со стола. Эйб одобрительно им кивнул. Эстер подавала, а за столом раздавалось только чавканье. Потом, обхватив руками свой полный живот, Эйб продолжил спор.

– Только посмотри, как счастливы мои сыновья! И взгляни, какую гримасу скорчила моя дочь! Никак я не могу ей угодить!

– Я буду счастлива, когда выберусь отсюда, – выкрикнула Маккензи. – Здесь все такое отвратительное! А я хочу проводить время с утонченными людьми типа Корал Стэнтон!

Эйб громко засмеялся.

– Утонченными? Бедняжка выглядела так, как будто много лет не ела и куска мяса!

– По крайней мере она умна и разбирается в моде… Выражение лица Эйба вдруг переменилось.

– Тогда убирайся отсюда! Кто просит тебя здесь оставаться? Я сыт по горло, постоянно лицезрея твою гримасу превосходства. Посмотрим, куда денется это превосходство, когда ты сама начнешь зарабатывать себе на жизнь!

Маккензи вскочила на ноги.

– Эйб, я хочу, чтобы она здесь осталась, – быстро сказала Эстер. – Я еще не подала десерт.

Но Маккензи гордо прошествовала в свою комнату, не обращая внимания на них обоих. Она заперла дверь, закурила сигарету, вытащила свои журналы мод и стала с любовью их листать. Скоро мир моды ее поглотил, успокоил ее, унес в красивые города, на роскошные празднества, в места, расположенные далеко от Бронкса. В этом мире все называли друг друга «дорогая», все улыбались, все говорили друг другу разные дивные слова. Уже скоро она станет частью этого мира.

– С кем у меня назначена встреча сегодня утром? – спросила Корал Вирджинию по селектору.

– С модельером по имени Говард Остин. Его рекомендовал Уэйленд Гэррити.

– О да… – Корал встала из-за стола, посмотрела на себя в большое зеркало, разгладила рукой свое короткое черное платье. Дорогой Уэйленд, подумала она. Он взял на себя заботы о Майе, а вместо этого постоянно присылал ей новоиспеченных молодых модельеров. Она вспомнила, что он говорил ей о Говарде Остине.

– Утверждает, что он гетеросексуал! – смеялся тогда Уэйленд. – Если это не подтвердится, немедленно отправляй его обратно.

Как и все модельеры или фотографы, которых рекомендовал Уэйленд, он оказался очень красивым. Может быть, Уэйленд считал, что некрасивые модельеры не могли быть талантливыми? Она пожала руку Говарду Остину и устало заглянула в его мерцающие теплые карие глаза. Глаза смотрели на нее с благоговением и восхищением. Она хорошо знала этот взгляд и знала, что ничего за этим взглядом не последует, кроме чисто деловых отношений. Жаль. Когда он показывал ей образцы своих моделей и веером разложил на столе фотографии, она обратила внимание на взъерошенные темные волосы и гладкую загорелую кожу. Она не часто встречала мужчин, которые ей нравились.

Она указала ему на кресло возле стола, потом пробежала глазами по платьям и пальто, которые он развесил. Хорошие чистые формы – ничего заумного, но свежо и современно.

– Хорошо, очень хорошо, – решительно сказала она. – В самом деле, превосходно! Я жаждала увидеть что-нибудь подобное. В каких магазинах вы продаете?

– Конечно, в «Хедквотерз», – сказал он, собирая свои образчики. – Я только что получил заказ Бенделя.

– В вашем районе на хорошем счету Джерри Штуц.

– А также Заковиц в Техасе, Гэллеу в Беверли-Хиллз, – добавил он.

– Вы произвели на меня большое впечатление, Говард. Ваши модели сдержанные, их недооценивают, но о них мечтают те, кому немногим больше восемнадцати лет. Когда вы представляете вашу коллекцию?

Он засмеялся.

– Мы – не высокая мода. А просто скромная готовая одежда. Я показываю пять маленьких коллекций в год. Надеюсь, вы окажете мне честь и посмотрите мою следующую коллекцию, это будет в сентябре. – Он взглянул ей прямо в глаза. Взволнованная, она опустила взгляд. Уже давно мужчины так на нее не смотрели. Уэйленд ей говорил, что она их отпугивает. Она украдкой взглянула на свое отражение в зеркале позади него. Она действительно выглядела превосходно.

– Приду с удовольствием, – сказала она.

Она смотрела, как он пил кофе, смотрела на его крепкие загорелые руки, державшие чашку. Они поболтали еще несколько минут, потом она помогла ему собрать образцы, которые он укладывал в сумку.

Когда она его провожала, он вдруг повернулся к ней и спросил:

– Думаю, о свидании договариваться не стоит?

Сначала она его не поняла, но потом мягкое прикосновение и напряженно-внимательный взгляд объяснили ей все.

– Со мной? – спросила она. – Никто не употреблял этого слова применительно ко мне… уже… о Боже, давно!

– Почему? – спросил он и рассмеялся.

У него были превосходные зубы. Ей только казалось или между ними действительно пробежала какая-то искорка? Огонек, из которого что-то может разгореться. Она протянула руку, и он сжал ее в своих теплых ладонях. Она посмотрела на его полные губы, потом – опять ему в глаза.

– И все же спасибо, Говард. Мы работаем сейчас над очередным номером, и у нас очень плотный график. Можете позвонить через две недели, когда мы закончим.

– Я позвоню, – ответил он.

Потом она вернулась к своему столу и нахмурилась. Может, Уэйленд все это подстроил? Уж очень все шло гладко. Говард – красивый парень, рвущийся вперед, решила она. Вероятно, всего лет на восемь моложе ее. Но по крайней мере красивый парень и с талантом. Так приятно, когда с тобой договариваются о свидании. Чувствуешь себя опять молодой. Она села и попыталась заглушить внезапно охватившее ее страстное желание.

Корал лежала на кровати совершенно расслабленная, словно тряпичная кукла. После массажа она чувствовала безразличие, инертность, но ум ее продолжал работать. В голове кружилось множество мыслей. Сейчас ей приходилось руководить работой младших редакторов журнала в Париже, Милане и Лондоне, да еще совершенно неожиданно ее побеспокоил Говард Остин. Она уже посмотрела его коллекцию в салоне на Восьмой авеню. Ей очень понравилось. Он создавал элегантные, притягивающие внимание модели, она могла бы с ними работать. На него следовало обратить внимание, даже если бы он не был так чертовски красив и очарователен.

После показа они пошли в театр, но это все еще называлось работой, потому что актриса, исполнявшая главную роль в экспериментальной пьесе, была в костюме, созданном Говардом, а «Дивайн» готовил о ней большую статью. После театра они зашли в тускло освещенный бар в довольно приличном отеле, и Говард дал ясно понять, что она интересует его как женщина, а не только как редактор модного журнала.

– У моих знакомых есть дом в Хэмптоне, и они практически не бывают там, когда кончается лето, – сказал он. – Иногда в выходные дни я набиваю машину книгами и альбомами и убегаю туда. Долго гуляю, смотрю на море…

– М-м-м-м… звучит божественно, – мягко сказала она.

Она сидела рядом с ним на банкетке. Он взял ее руки и не выпускал их. Ее тело взволнованно затрепетало. Она отняла руки и достала сигарету, он помог ей прикурить. Она рассматривала его сквозь дым.

– Вы уверены в своей привлекательности, Говард, не так ли?

Он нахмурился, хотел улыбнуться и остановился.

– Ну почему же, я… я считал само собой разумеющимся… между нами возникла взаимная симпатия. Я надеялся…

– На днях я познакомлю вас с моей дочерью, – сказала она и выпустила клуб дыма. – Вам она понравится. Она хорошенькая! И неиспорченная!

Говард сердито схватил ее за запястье, уронив пепел с ее сигареты.

– Вы пытаетесь меня разозлить? Корал обвела глазами помещение.

– Пожалуйста, Говард! Люди…

– Черт с ними! – сказал он.

Она увидела, что рот его неприятно искривился, такого она раньше не замечала. Но его страсть волновала ее. Она посмотрела в его темные глаза, которые так и впивались в нее, на его волнистые темные волосы.

– Что мы будем делать в Саутхэмптоне? – хриплым голосом спросила она.

Он засмеялся.

– Вряд ли мы поедем так далеко, чтобы поиграть в куклы Барби.

Она тоже засмеялась, ей захотелось провести пальцами по его волосам, потрогать пряди его волос там, где они касались шеи. Ей нравилась его кожа, ей хотелось к ней прикоснуться; хотелось ощутить на себе его сильные грубоватые руки.

– Вы – подающий надежды модельер, Говард, – сказала она. – Я могла бы быть вам полезна…

Он отпустил ее руку, но она опять потянулась к его руке.

– Нет, вы только послушайте меня. Если бы вы знали, сколько раз за мной ухаживали молодые нетерпеливые модельеры, фотографы, визажисты. И я взяла себе за правило не позволять им ничего по отношению ко мне.

– Только не я! – настаивал он. Его сияющий взгляд просто пронизывал ее насквозь. – Я знаю, я запал вам в душу, Корал. Я это чувствую. Вот так! – Он зажал ее руку между своими коленями, и она всем своим трепещущим телом ощутила его возбуждение. Она убрала руку и посмотрела на него. Он засмеялся. – Вот видите, Вы все во мне перевернули! Несмотря на то, что вы – знаменитый редактор. Многое бы я отдал, чтобы вы им не были… – Он поднес ее пальцы ко рту и быстро поцеловал. Его теплое дыхание, которое она почувствовала своими пальцами, будоражило ее. – Иногда, – сказал он, – между людьми проскакивает искра. Что-то на них нисходит. Это химическое или биологическое явление. Скажите мне, что вы этого не чувствуете!

Да. О Боже! Если бы только она этого не чувствовала! Прикосновение к ней его бедра. Его присутствие, его запах… Но это было чертовски опасно.

– Завтра у меня невероятно тяжелый день, – сказала она и взяла свою сумочку.

– Уверен, что все дни у вас невероятно тяжелые, – с горечью заметил он, а потом бросил на стол десять долларов.

У выхода фотовспышка неожиданно на некоторое время ослепила ее.

– Кто вы? – сердито спросила она фотографа.

– Не узнаете меня, миссис Стэнтон? Я – Элдо из «Уименз Уэр». – От кого это платье, которое на вас?

Она взглянула на Говарда, потом сказала:

– Платье Говарда Остина. Это новая молодая надежда Америки.

В такси по дороге к ней он пошутил:

– Надеюсь, фотография попадет на обложку, а не в раздел «Жертвы моды».

Она сердито повернулась к нему.

– Это вы вызвали туда «Уименз Уэр»? Он свирепо взглянул на нее.

– Разве похоже, что я настолько нетерпелив? Корал пожала плечами и ничего не сказала.

– Сегодня меня кем только не называли: и наемником, и жуликом, – сказал он. – Конечно, не прямо…

– Прошу прощения, – проговорила она. – Тот человек меня просто потряс.

Она взяла его за руку. Прежде чем такси остановилось у ее дома, она повернулась и поцеловала его. Она думала, что это будет мимолетный поцелуй, знак того, что она извиняется за свои слова. Но он быстро прижался к ней своим ртом, обхватил его своими губами. Чувство, разлившееся в ней под быстрым напором его губ, его языка, было в сотни раз приятнее, чем она себе представляла. Оно вызвало в ней прилив страсти, которую она с трудом могла сдерживать. Когда он помогал ей выйти из такси, она покачнулась и чуть не упала.

На мгновение она удержала его руку, заглянула ему в лицо и твердо сказала:

– Спокойной ночи, Говард. Спасибо. – И, не оглядываясь, вошла в дом.

Изысканная публика «Импрессионати», нового итальянского ресторана, где самые обыкновенные макароны стоили очень дорого, с удивлением рассматривала странную парочку.

– Никогда не думала, что буду обсуждать свои любовные приключения с тобой, Колин, – сказала Корал.

Она нетерпеливо стряхнула пепел с сигареты, пока официант убирал тарелки. Колин с любовью посмотрел на нее. На ней было белое платье-рубашка из мягкой шерсти от Куррежа. Он, как обычно, был в черном свитере с «хомутом» и черных вельветовых джинсах. Этот костюм да еще черный картуз, как у Джона Леннона, он носил постоянно.

– Он меня привлекает, Колин, – просто сказала Корал. – Если бы только он был старше на десять лет…

Колин похлопал ее по руке, на которой висели золотые, серебряные и бронзовые браслеты.

– Одному тебе во всем мире я могу об этом рассказать, – продолжала она. – Тебе действительно следовало быть психоаналитиком, Колин, или католическим священником. Я рассказываю тебе то, что не могу рассказать Уэйленду. Он бы или смеялся, или ревновал.

– А откуда ты знаешь, что я-то не ревную? Она нахмурилась.

– А ты в самом деле ревнуешь, дорогой? Как это мило! Колин стал ее новым доверенным лицом. Теперь, когда Уэйленд неофициально являлся опекуном Майи, между ними установилось определенное расстояние. Оно стало еще больше, когда Уэйленд отменил свое решение о размещении на пятидесяти страницах журнала рекламы «ХК» – в день, когда умерла Мэйнард. Ллойд теперь считал, что она все придумала. Что касается Колина, то она, кроме всего, чувствовала ответственность за его переезд в Нью-Йорк и за его успешную карьеру. Знания и чувство моды, а также безукоризненное британское произношение и доброжелательность – не говоря уже о быстроте, с которой он выполнял работу – подняли его на самую вершину древа моды.

Но сейчас, подумала Корал, самое лучшее качество Колина заключалось в том, что он великолепно умел слушать. Искусство слушать было в Нью-Йорке редкостью. По крайней мере раз в неделю она разыскивала его, чтобы с ним пообедать, а счет оплачивал «Дивайн». Но даже если бы ей приходилось расплачиваться за обеды из своего кармана, она бы не поскупилась. В этом крошечном странном человечке, который великолепно рисовал, было что-то магическое. В его добрых голубых глазах отражался ее лестный портрет, который ей нравился и к которому она привыкла. Она знала, что для всех остальных она была Шикарной сукой или Дьяволом в женском обличье. Все испытывали перед ней благоговение или боялись ее. Но Колин видел в ней человека и – да, теперь она поняла это – женщину.

Она понимала, что ей требовалось его одобрение, что ей важно было его мнение. Ей было безразлично, что они смешно выглядели вместе, что она, как башня, возвышалась над ним, что на них смотрели люди, что в «УУД» появилась их фотография с подписью: «Странная парочка из мира моды за обедом».

– Это мое первое увлечение после того, как распался мой брак, – сказала она ему.

– Боже мой! – удивился Колин. – Ты была настоящей монашкой!

– Свою сексуальную энергию я направляла на журнал, – сказала она. – Мне верится, что это заметно. «Дивайн» – сексуальный журнал, не так ли, Колин?

– Эротический! – согласился он. – Почти извращенный, потому что ты так часто приглашаешь Хельмута Ньютона.

– Колин, в шестидесятые годы сметаются все барьеры, все преграды. И меня надо тоже смести. Мне пора признать свои естественные животные побуждения…

Колин слушал, как она сама себя убеждала отдаться этому увлечению. Для него она теперь была еще менее досягаема. И еще более привлекательна.

Принесли их двойной кофе, и она подняла свою белую фарфоровую чашечку.

– За любовь! – предложила Корал и отпила глоток обжигающе горячего кофе. – Или за ее хорошую имитацию.

– За любовь, – печально повторил Колин и поднял свою чашку.