"Рефлекс змеи" - читать интересную книгу автора (Френсис Дик)

Глава 9

Я взял фотографии и повел Джереми наверх, включил эпидиаскоп. Тот по-идиотски зажужжал, разогреваясь.

– Что это? – спросил Джереми, глядя на прибор.

– Да вы наверняка видели такой, – удивленно сказал я. – Он очень старый, насколько я знаю. Я унаследовал его от Чарли. Вы кладете снимок сюда, на этот столик, и изображение проецируется на экран уже увеличенное и яркое или, как в нашем случае, на стенку. Проецировать можно что угодно. Страницы книги, иллюстрации, фотографии, письма, сухие листья. Все делается с помощью зеркал.

Фотография Элджина Йаксли и Теренса О'Три все еще была в приборе и, когда я щелкнул выключателем, ярко и четко появилась на стене, как и прежде, – календарь, и дата, и все прочее.

Я задернул занавеску, чтобы свет угасающего дня не проникал в комнату, и высветил картинку на стене. Через минуту я вынул ее и вставил вместо нее лучшую фотографию, которую получил там, внизу, подкрутил линзы и отдельно увеличил и показал каждую из трех фотографий.

Даже в таком неизбежно плохом состоянии, даже в оттенках от белого до темно-серого они пульсировали на стене как живые. На первой была верхняя часть торса девушки до пояса, а также голова и плечи мужчины. Они смотрели друг на друга, голова девушки была выше головы мужчины. Оба были обнажены. Мужчина приподнимал руками грудь девушки, целуя сосок груди, дальней от камеры.

– Господи, – еле слышно выговорил Джереми.

– М-м, – сказал я. – Хотите посмотреть остальное?

– В размере обычной фотографии все это было не так ужасно...

Я показал второй снимок, на котором было то же самое, только под другим углом. Теперь там девушки было меньше, зато видно было почти все лицо мужчины.

– Это же порнография, – сказал Джереми.

– Нет.

Я вынул вторую фотографию и показал третью, резко отличавшуюся от других. События развивались. Девушка, лицо которой на сей раз было четко видно, вроде бы лежала на спине. На снимке она была видна вся, вплоть до раздвинутых коленей. На ней лежал мужчина, голова его была повернута, и лицо видно в профиль. Рука его накрывала одну грудь девушки. Насчет того, чем они занимались, не было ни малейших сомнений.

Понять, где снимались эти фотографии, было невозможно. Ничего различимого на фоне. Бледные пятна на прозрачной пленке превратились в людей, но позади них был только сплошной серый фон.

Я выключил эпидиаскоп и включил свет.

– Почему вы сказали, что это не порнография? – спросил Джереми. – Что же это еще может быть?

– Я видел этих людей, – сказал я. – Я знаю их.

Он уставился на меня.

– Вы ведь адвокат, – сказал я, – вы можете объяснить мне. Как бы вы поступили, если бы после смерти какого-нибудь человека обнаружили, что он наверняка был при жизни шантажистом?

– Вы серьезно?

– Абсолютно.

– Ну... м-м-м... его же нельзя привлечь к ответственности.

– Значит, никто ничего не сделает?

Он нахмурился.

– Вы... м-м-м... вы не расскажете мне, в чем дело?

– Думаю, можно.

Я рассказал ему о Джордже Миллесе. Об ограблениях, о нападении на Мэри Миллес, о поджоге их дома. Я рассказал ему об Элджине Йаксли и Теренсе О'Три и о застреленных лошадях. И об этих любовниках.

– Джордж тщательно хранил все эти снимки в коробке, – сказал я. – Я разобрался с двумя из них. Что, если остальные будут мне непонятны? Что, если все будут загадками?

– И... и все они для шантажа?

– Бог знает.

– Бог знает... А вы хотите узнать.

Я медленно кивнул.

– Мне интересен не столько шантаж, сколько эти фотографические головоломки. Если их сделал Джордж, я бы хотел решить их. Вы правы, мне действительно это нравится.

Джереми уставился в пол. Вздрогнул, словно ему было холодно.

– Мне кажется, что вы должны все это уничтожить, – резко сказал он.

– Это инстинктивное побуждение, не причина.

– У вас тот же инстинкт. Вы сказали – это бомба.

– Ну... кто-то ограбил и поджег дом Джорджа Миллеса. Когда я обнаружил первую фотографию, я подумал, что сделал это, наверное, Элджин Йаксли, но он был в Гонконге, так что вряд ли... И теперь можно подумать, что это сделали любовники... но может оказаться, что и это не так.

Джереми встал и зашагал по комнате – неуклюже, вихляво.

– Мне это не нравится, – сказал он. – Это может быть опасно.

– Для меня?

– Конечно.

– Но никто не знает, что я нашел. За исключением вас, конечно.

Он еще сильнее задергался, локти двигались вверх-вниз, словно он изображал птицу. “Наверное, возбудился, – подумал я. – По-настоящему, не изображает”.

– Я думаю... м-м-м... а... – начал он.

– Да спрашивайте вы!

Он прямо-таки стрельнул в меня взглядом.

– Да... Ладно... Есть какие-нибудь сомнения... по поводу того, как умер Джордж Миллес?

– Господи... – Он словно под дых меня двинул. – Вряд ли...

– Как это произошло?

– Он ехал на машине домой из Донкастера, заснул за рулем и врезался в дерево.

– Все? Совсем все?

– Ну... – Я подумал. – Его сын говорит, что он зашел к приятелю выпить. Затем поехал домой и врезался в дерево.

Джереми еще подергался и спросил:

– Откуда известно, что он заходил к приятелю? И откуда известно, что он заснул?

– Вопросы истинного адвоката, – сказал я. – На первый вопрос я ответа не знаю, а на второй, думаю, не ответит никто. Это лишь предположение. Уснуть в темноте после долгого дня за рулем – не так уж и необычно. Смертельно. Трагично. Но такое бывает.

– Аутопсию делали? – спросил он.

– Не знаю. А обычно делают?

Он пожал плечами.

– Иногда. Должны были взять его кровь на пробу насчет содержания алкоголя. Могли проверить – не было ли у него сердечного приступа, если тело не слишком повреждено. Если подозрений никаких не было, это все.

– Его сын сказал бы мне – всем бы на скачках рассказал, – если бы ему задавали какие-нибудь странные вопросы. Я уверен, что у него ничего не спрашивали.

– Эти ограбления должны были бы заставить полицию призадуматься, – нахмурился он.

– Первое серьезное ограбление на самом деле произошло во время похорон, – устало ответил я.

– Его кремировали?

– Кремировали, – кивнул я. – Полиция могла бы задуматься... На самом деле они делали вполне прозрачные намеки миссис Миллес, сильно встревожили ее... Все насчет того, нет ли у Джорджа фотографий, обнародование которых многим не понравилось бы. Но они не знали, что они у него действительно есть.

– Как и мы.

– Именно так.

– Отдайте их, – резко сказал он. – Сожгите. Займитесь поисками Аманды.

– Вы адвокат. Меня удивляет, что вы хотите скрыть свидетельство преступления.

– Да перестаньте же смеяться! – рассердился он. – Вы можете кончить, как Джордж Миллес. Врежетесь в дерево.

* * *

Джереми ушел в шесть. А я пошел на военный совет с Гарольдом. На неделю он планировал для меня шесть лошадей, а с учетом тех пяти скачек, которые мне предложили в Виндзоре, мне, похоже, предстояла чрезвычайно тяжелая неделя.

– Не разбей башку на тех гиенах, на которых ты согласился скакать, – сказал Гарольд. – Какого черта ты взялся за них, когда все мои лошади в твоем распоряжении? Не понимаю.

– Деньги, – ответил я.

– Хм.

Он не любил, когда я соглашался на левые заезды, но, поскольку я был вольнонаемным, он не мог мне запретить. Гарольд никогда не признавал, что на самых крупных скачках, которые я выигрывал, я скакал на лошадях из других конюшен. И лишь если его припирали к стенке, он говорил, что я скакал на лошадях второго эшелона, которые сбивали с толку тренера и выигрывали неожиданно.

– В следующую субботу в Аскоте я выпускаю двух лошадей Виктора. Чейнмайла и Дэйлайта, – сказал он.

Я быстро глянул на него, но он отвел взгляд.

– Он, конечно, не так, как надо, скакал в Сандауне, – сказал он. – Он все еще на пике формы.

– В Аскоте ему придется туго. Противники там куда сильнее.

Он кивнул и после паузы сказал как бы между прочим:

– Чейнмайл может оказаться лучшим. Зависит от того, кто будет скакать на четвертый день. А ведь еще и случайности могут быть... Лучше прикинем шансы в пятницу.

Воцарилось молчание.

– Шансы на победу? – спросил я. – Или на поражение?

– Филип...

– Не поеду, – сказал я.

– Но...

– Ты скажешь мне, Гарольд, – сказал я. – Скажешь рано утром в субботу, если ты хоть немного мне друг. И я устрою себе острый желудочный приступ. Разлитие желчи. Только рысью. Никаких скачек.

– Но там будет Дэйлайт.

Я стиснул зубы и подавил приступ гнева.

– Мы на прошлой неделе четыре раза выиграли, – натянуто сказал я. – Разве этого для тебя недостаточно?

– Но Виктор...

– Я наизнанку вывернусь для Виктора, если речь будет идти о победе. Передай ему. Так и передай, – сказал я и встал, поскольку сидеть спокойно не мог. – И не забывай, Гарольд, что Чэйнмайлу только четыре года, что он очень капризен, хотя и очень быстр. Он несется, как паровоз, и пытается поднырнуть под препятствие, к тому же способен укусить любую лошадь, которая налетит на него. Он дьявол, с ним трудно, но я его люблю... и не хочу помогать тебе погубить его. А ты погубишь его, если сунешь его в дерьмо. Он станет злобным. Ты сделаешь его просто трусливым. Если уж забыть, что это просто непорядочно, это глупо.

– Ты кончил?

– Да уж.

– Так вот. Насчет Чейнмайла я с тобой согласен. Я все это передам Виктору. Но, в конце концов, это его лошадь.

Я стоял молча. “Все, что я сказал, – подумал я, – наверняка и так слишком очевидно. Но пока я работаю для этой конюшни, надежда еще есть”.

– Выпить хочешь? – сказал Гарольд. Я сказал, что да, кока-колу. Опасный момент прошел. Мы спокойно поговорили о планах насчет трех других лошадей, и, только когда я уходил, Гарольд намекнул на грядущую катастрофу.

– Если будет необходимо, – многозначительно сказал он, – я дам тебе время заболеть.

* * *

На следующий день в Фонтуэлле я скакал на одной лошади Гарольда, которая упала за три препятствия до финиша, и на двух – других владельцев. Я пришел вторым и третьим, получил вялые поздравления, но предложения о работе градом не посыпались. Падение было простым и медленным – заработал синяк, но ничего не повредил.

Горячих перешептываний в раздевалке не было.

Не было новых непристойных выборов в Жокейский клуб и режиссеров, поставляющих кокаин. Не было пожилых лордов, увивающихся вокруг очаровательных куколок. Не было и встревоженных жокеев со сломанной ключицей, страдающих по избитой матери.

Никаких владельцев в тяжелых синих пальто, давящих на послушных жокеев.

Спокойный рабочий день

* * *

Во вторник я на скачках занят не был, потому поездил на обеих лошадях из гарольдовой конюшни и погонял нескольких на учебных препятствиях. Стояло сырое утро, сносное, но нерадостное, и, казалось, даже Гарольду работа не приносила удовольствия. “Настроение Даунса, – подумал я, возвращаясь верхом через Ламборн, – опустилось на всю деревню. В такие дни жители вряд ли скажут друг другу “доброе утро”.

После двенадцати день был в моем распоряжении.

Съев немного мюсли, я подумал о головоломках из коробки Джорджа Миллеса, но у меня было слишком неспокойно на душе, чтобы долго торчать в проявочной. Я подумал об обещанном визите к бабке и торопливо стал изобретать повод отложить его.

Чтобы выгнать из головы образ Джереми Фолка, с укором взирающего на меня, я решил поискать дом моего детства. Милое странствие непонятно куда без надежды на успех. Просто ни к чему не обязывающее плавание по течению дня.

Итак, я выехал в Лондон и объездил кучу улочек между Чизвиком и Хаммерсмитом. Все они казались мне чем-то знакомыми: ряды опрятных домиков в основном в три этажа с подвалом, особняков с эркерами для людей среднего достатка – с обманчиво узкими фасадами, за которыми прятались маленькие внутренние садики. Я, бывало, жил в нескольких домах вроде этих и не мог вспомнить даже название улицы.

К тому же многое изменилось за эти годы. Целые улицы просто исчезли при постройке более широких дорог. Оставшиеся маленькие кварталы стояли, заброшенные, одинокими островками. Кинотеатры закрылись. Теперь туда вселились азиатские магазинчики. Автобусы были все те же.

Автобусные маршруты!

Память включилась. Дом, который я искал, был в трех или четырех остановках от конца дороги, и прямо за углом у него была автобусная остановка. Я часто ездил на автобусах, ловя их на этой остановке.

Ездил куда?

К реке, погулять.

Неспешно возвращались воспоминания двадцатилетней давности. Мы днем ездили на реку посмотреть на баржи и чаек, на ил после прилива, и за садами было видно Кью.

Я поехал к Кью-Бридж, развернулся и поехал оттуда вслед за автобусами.

Ехал я медленно, поскольку приходилось останавливаться вместе с автобусом. Все это оказалось не слишком результативным, поскольку нигде рядом с остановками вроде бы не было поворота за угол. Через час я оставил это занятие и просто кружил поблизости, смирившись с тем, что ничего знакомого не найду. Может, я даже и районом ошибся. Может, мне нужно было поискать в Хэмпстеде, где, насколько я знал, я тоже жил.

Сориентироваться мне помог паб. “Ломовая лошадь”. Старый паб. Темно-коричневый. Матовые стекла в окнах с ажурными узорами по краям. Я припарковал машину за углом, подошел к шоколадного цвета дверям и остановился в ожидании.

Через некоторое время я, кажется, понял, куда идти. Повернуть налево, пройти три сотни ярдов, перейти через дорогу и первый поворот направо.

Я повернул на улицу с рядом трехэтажных домиков с эркерами, узеньких, опрятных и типичных. По обеим сторонам улицы стояли машины – многие из садиков перед домами были переделаны в стоянки. На крохотных полосках земли у края тротуара торчали редкие нагие деревья, у домов были живые изгороди и росли кусты. Перед каждой парадной дверью был свободный пятачок шага в три.

Я перешел дорогу и медленно пошел вверх по улице, но стимул пропал. Ничего не говорило мне о том, что я там, где нужно, или в каком доме попытать счастья. Я пошел медленнее, нерешительно, раздумывая, что же делать дальше. Когда до конца улицы осталось четыре дома, я повернул на короткую дорожку, поднялся по ступенькам и позвонил.

Дверь открыла женщина с сигаретой.

– Простите, – сказал я, – не проживает ли тут Саманта?

– Кто?

– Саманта!

– Нет. – Она с видом крайнего подозрения смерила меня взглядом и закрыла дверь.

Я стучался еще в шесть домов. В двух не ответили, в одном велели убираться, еще в одном сказали: “Нет, дорогой, я Попси, может, зайдешь?” Еще в одном – что им не нужны щетки, а в другом: “Вы принесли кота?”

В восьмом пожилая леди сказала мне, что у меня на уме наверняка какая-нибудь гадость и что она следила, как я перехожу от дома к дому, и что если я не перестану, то она вызовет полицию.

Я пошел прочь, чтобы не видеть ее мрачной физиономии, и она вышла прямо на улицу, чтобы следить за мной.

Я подумал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Саманту мне не найти. Может, ее нет дома, может, она уехала, может, она вообще никогда не жила на этой улице. Под злобным взглядом старухи я позвонил еще в один дом, в котором мне не ответили, а в другом мне открыла девушка лет двадцати.

– Извините, – сказал я, – здесь не живет кто-нибудь по имени Саманта?

Я так часто повторял это, что теперь это звучало даже смешно. Я решил, что это последняя попытка. Я спокойно мог все это бросить и отправляться домой.

– Кто?

– Саманта.

– Саманта что? Саманта какая?

– Боюсь, я не знаю.

Она поджала губы, не слишком этим довольная.

– Подождите, – сказала она. – Пойду посмотрю.

Она закрыла дверь и ушла. Я спустился по ступенькам к садику, где на бетонированной площадке стояла красная машина. Я слонялся там без толку, ожидая, не вернется ли девушка, стоя под прицельным огнем глаз старой леди, наблюдавшей за мной с дороги.

Дверь у меня за спиной отворилась, как раз когда я повернулся. Там стояли двое – девушка и женщина постарше. Когда я шагнул было к ним, женщина быстро подняла руку, словно чтобы удержать меня.

– Чего вам надо? – повысив голос, сказала она.

– Ну... я ищу женщину по имени Саманта.

– Я это знаю. Зачем?

– Это вы, – медленно сказал я, – это вы Саманта?

Она подозрительно оглядела меня с ног до головы. Я уже к этому привык. Неплохо сложенная женщина с густыми каштановыми седеющими волосами до плеч.

– Чего вы хотите? – Снова повторила она без тени улыбки.

– Вам что-нибудь говорит фамилия Нор? – сказал я. – Филип Нор или Каролина Нор?

Для девушки эти имена ничего не значили, но женщина насторожилась.

– Что вам нужно? – резко спросила она.

– Я… я Филип Нор.

Настороженность сменилась недоверием. Это нельзя было назвать удовольствием, но она явно узнала меня.

– Вам лучше войти, – сказала она. – Я Саманта Берген.

Я поднялся по ступенькам и вошел в дверь. Однако ощущения того, что я вернулся домой, которого я почти ожидал, так и не возникло.

– Вниз по лестнице, – сказала она, показывая дорогу и оглядываясь через плечо. Я пошел следом за ней через холл и вниз по лестнице, которая во всех лондонских домах обычно ведет на кухню и к двери в сад. Девушка шла за мной с заинтригованным и все еще настороженным видом.

– Извините, что я не слишком гостеприимна, – сказала Саманта, – но вы же знаете, как сейчас бывает. Так много грабежей... Вам надо бы вести себя поосторожнее. Чужой молодой человек подходит к двери и спрашивает Саманту...

– Да, – сказал я.

Она прошла в большую комнату, которая была похожа на сельскую кухню больше, чем все кухни в загородных домах. Справа сосновая мебель. Большой стол со стульями. Красный кафельный стол. Французские окна выходят в сад. К потолку на цепях подвешено плетеное кресло. Деревянные балки. Угловой газовый камин. Начищенная медная посуда.

Я, не раздумывая, прошел по красному полу к креслу возле камина и сел в него, подобрав ноги.

Саманта Берген стояла, потрясенно глядя на меня.

– Это ты! – сказала она. – Ты Филип. Малыш Филип. Он всегда любил сидеть, подобрав ноги. Я и забыла. Но когда увидела, что ты так сидишь… Слава Богу....

– Извините, – сказал я, чуть ли не заикаясь и снова вставая, пытаясь остановить раскачивающееся кресло. – Я просто... просто сел...

– Милый ты мой, – сказала она, – все в порядке. Просто увидеть тебя – это так... странно. – Она обернулась к девушке, хотя обращалась ко мне. – Это моя дочь, Клэр. Когда ты тут жил, она еще не родилась. – А девушке она сказала: – Я иногда присматривала за сынишкой моей подруги. Господи... ведь уже двадцать два года прошло... Наверное, я не рассказывала тебе.

Девушка покачала головой, но вид у нее был уже менее заинтригованный и гораздо более дружелюбный. Они обе были привлекательны своей естественностью, обе были в джинсах и широких шерстяных свитерах. Обе не накрашены. Девушка была стройнее, волосы у нее были темнее и короче, но у обеих были большие серые глаза, прямой нос и круглые нежные подбородки. Обе были уверены в себе, и в них чувствовалась интеллигентность.

Я оторвал их от работы – она лежала на столе. Корректура, рисунки и фотографии. Они работали над книгой. Поймав мой взгляд, Клэр сказала:

– Мамина кулинарная книга.

– Клэр работает помощником издателя, – сказала Саманта, и они пригласили меня снова сесть.

Мы сели за стол, и я рассказал им о том, что ищу Аманду, и о том, как я случайно наткнулся на них.

Саманта печально покачала головой.

– Все это только случайно, – сказала она. – Я больше так и не видела Каролину с тех пор, как она забрала тебя в последний раз. Я даже не знала, что у нее родилась дочь. Она никогда не привозила ее сюда. Но… – Она осеклась.

– Что “но”? – спросил я. – Пожалуйста, не стесняйтесь. Она уже двенадцать лет как умерла, и вы не раните моих чувств.

– Ладно... она принимала наркотики. – Саманта опасливо покосилась на меня, и явно успокоилась, когда я кивнул. – Кокаин, ЛСД, коноплю. Почти все. Стимуляторы и депрессанты. Она много что пробовала. Она не хотела, чтобы ты видел ее и ее друзей под кайфом. Она умоляла меня присмотреть за тобой несколько дней... это всегда оборачивалось несколькими неделями... а ты был таким тихим маленьким мышонком... на самом деле, с тобой всегда было приятно. Я никогда не была против, если она привозила тебя.

– Как часто это бывало? – спросил я.

– Как часто она тебя привозила? Ох... раз шесть. В первый раз тебе было годика четыре... А в последний раз, наверное, восемь. Я сказала, что больше не смогу тебя принять, поскольку я была беременна Клэр.

– Я всегда был вам благодарен, – сказал я.

– Да? – Казалось, она была польщена. – Я и не думала, что ты помнишь. Но раз ты здесь, значит, помнишь.

– А вы не знаете никого по имени Хлоя, Дебора или Миранда? – спросил я.

– Дебора Брэдбек? Та, что переехала в Брюссель?

– Я не знаю.

Саманта с сомнением покачала головой.

– Она вряд ли что-нибудь знает о твоей Аманде. Она живет в Брюсселе... м-м... лет этак двадцать пять.

Клэр приготовила чай, и я спросил Саманту, не рассказывала ли мать о моем отце.

– Нет, ничего не рассказывала, – твердо сказала она. – Как я поняла, это было совершенное табу. Думали, она сделала аборт, но она не стала. Слишком затянула. Это так в духе Каролины – совершенно безответственно. – Она сделала веселую гримаску. – Думаю, тебя бы тут не было, если бы она сделала то, что ей предложила эта старая гадина – ее мамаша.

– Она наверстала упущенное, не зарегистрировав мое рождение.

– О Господи! – Саманта хихикнула, оценив юмор ситуации. – Должна сказать, что это типично для Каролины. Мы ходили в одну школу. Я много лет знала ее. Мы уехали ненадолго, когда она забеременела тобой.

– Она принимала наркотики тогда, в школе?

– Господи, нет. – Она нахмурилась, раздумывая. – Потом. Мы все это делали. То есть не мы с ней вместе. Но наше поколение... мы, думаю, все разок-другой пробовали их в юности. В основном марихуану.

Клэр смотрела на нас с изумлением, как будто матери никогда такого не делают.

– А вы не знаете ее приятелей, с которыми она ловила кайф? – спросил я. Саманта покачала головой.

– Я никогда ни с кем из них не встречалась. Каролина просто говорила – друзья, но мне всегда казалось, что это не друзья, а друг. Мужчина.

– Нет, – сказал я. – Бывало и больше. Иногда люди валялись в полусне на подушках на полу, в полной дыма комнате. Все они были такие ненормально спокойные.

Это были люди, которые говорили такие непонятные слова, как “травка”, “игла”, “доза”, означавшие не то, что предполагал мой детский разум, и именно один из них дал мне покурить. Вдохни в легкие, сказал он мне, и задержи дыхание, пока не досчитаешь до десяти. Я выкашлял весь дым еще до того, как досчитал до двух, а он все смеялся и говорил, чтобы я попробовал снова. Я выкурил три или четыре сигареты с травкой.

Результат, как я временами потом смутно вспоминал, был в ощущении невероятного спокойствия. Расслабленные руки и ноги, спокойное дыхание, этакая легкость в голове. Пришла мать и отлупила меня, что мгновенно вывело меня из этого состояния. Приятель, который познакомил меня с наркотиками, больше никогда не появлялся. Я больше не пробовал гашиша до двадцати лет, когда мне преподнесли какую-то зеленовато-желтую ливанскую смолу, чтобы сыпать ее как сахар в табак.

Я немного скурил, остальное отдал, и никогда больше этим не занимался. По мне, результаты не стоили ни хлопот, ни трат. Они проявились бы, сказал мне один мой знакомый доктор, если бы у меня была астма. Конопля замечательно влияет на астматиков, печально сказал он. Жаль, что национальное здравоохранение запрещает ее курить.

Мы выпили чай, приготовленный Клэр, и Саманта спросила, где я работаю.

– Я жокей, – ответил я.

Они не поверили.

– Ты слишком высок для этого, – сказала Саманта, а Клэр добавила:

– Такие жокеи не бывают.

– Может, и не бывают, – сказал я, – но я жокей. Жокеям в стипль-чезе не обязательно быть невысокими, бывают и по шесть футов ростом.

– Наверное, это странная работа, – сказала Клэр. – Бесцельная какая-то, правда?

– Клэр! – прикрикнула на нее мать.

– Если вы имеете в виду, – ровно сказал я, – что жокеи ничего полезного для общества не делают, то я не столь в этом уверен.

– Продолжайте, – сказала Клэр.

– Отдых дает здоровье. Я делаю отдых людей полноценным.

– А ставки? – резко спросила она. – Это тоже для здоровья?

– Сублимация риска. Рискуете деньгами, но не жизнью. Если кто-нибудь на самом деле собирается залезть на Эверест, просто подумайте о спасателях.

Она улыбнулась было, но потом только пожевала губами.

– Но вы-то рискуете.

– Но я не делаю ставок.

– Клэр вас в бараний рог скрутит, – сказала ее мать. – Не слушайте ее.

Однако Клэр покачала головой.

– По-моему, твоего малыша Филипа в бараний рог скрутить не легче, чем текущую воду.

Саманта с удивлением посмотрела на нее и спросила, где я живу.

– В Ламборне. Это деревенька в Беркшире. В Даунсе.

Клэр сосредоточенно нахмурилась и остро глянула на меня.

– Ламборн... не та ли деревенька, где много конюшен со скаковыми лошадьми, вроде Ньюмаркета?

– Верно.

– М-м. – Она минутку подумала. – Думаю, надо звякнуть начальнику. Он делает книгу о британских деревнях и сельской жизни. Он говорил сегодня утром, что книга все еще немного тонковата, и спрашивал, нет ли у меня идей. У него есть один малый, писатель, который пишет об этом. Ездит по деревням, живет в каждой по неделе, и пишет очередную главу. Он только что написал о деревне, в которой ставят свой оперы... Может, позвонить ему?

Она уже вскочила и подошла к телефону, что стоял на кухонном столе, прежде чем я успел ответить. Саманта с материнской лаской глянула на нее, и я подумал, как странно, что Саманте уже под пятьдесят. Ведь я всегда представлял ее себе молодой. Из-под неузнаваемо изменившейся внешности проступали знакомые тепло, прямота, твердость, постоянство и в основе всего – доброта. Я был рад, что мои полузабытые чувства оказались верными.

– Клэр уж вас достанет, – сказала она. – Меня она заставила сделать эту кулинарную книгу. Энергии в ней – куда там электростанции! Когда ей было лет шесть, она сказала мне, что будет издателем, и с тех пор успешно идет к своей цели. Она уже заместитель человека, с которым сейчас разговаривает. Она будет руководить всей фирмой прежде, чем они спохватятся. – Она удовлетворенно вздохнула, живо олицетворяя собой волнение и гордость матери вундеркинда.

Сам вундеркинд, который с виду казался обыкновенной девушкой, кончил говорить по телефону и, кивнув, вернулся к столу.

– Он заинтересовался. Говорит, что мы оба поедем посмотреть на это местечко, и, если все будет в порядке, он пошлет туда писателя и фотографа.

– Я снимал Ламборн, – неуверенно проговорил я. – Если вы хотите...

Она перебила меня, подняв руку:

– Нам нужен профессионал. Увы и ах. Но мой босс говорит, что, если вы не против, мы позвоним вам в вашу берлогу или куда еще, если вы согласитесь помочь нам насчет советов и общей информации.

– Ладно... я согласен.

– Отлично! – Она вдруг улыбнулась мне, скорее панибратски, чем по-дружески. Она привыкла быть умнее прочих. И не умела скрывать это так хорошо, как Джереми Фолк.

– Мы сможем поехать в пятницу? – спросила она.