"Рефлекс змеи" - читать интересную книгу автора (Френсис Дик)

Глава 10

Когда я на следующий день, в среду, прибыл на ипподром в Ньюбери, я увидел Лэнса Киншипа, расхаживавшего во главе свиты кино – и звукооператоров и прочих работяг. Мы в раздевалке слышали, что он ведет съемки фильма с благословения устроителей и что жокеев просят ему содействовать. То есть, как нам сказали, не надо скалиться в объектив при каждой удобной возможности и не стоит наезжать в буквальном смысле на съемочную группу, если они будут путаться под ногами.

Я повесил мой “Никон” на шею, спрятал его под плащ и просто так сделал несколько фотографий киношников.

Формально камеры на скачках не особо одобряли, разве что в руках известных фотографов, но большинство участников не слишком беспокоило, когда публика делала снимки где угодно, кроме уединенного места для членов клуба. Распорядители скачек терпеливо относились к моим попыткам фотографирования и не трогали меня, поскольку я уже давно этим занимался. Только в Аскоте на Королевских скачках закручивали гайки – это были единственные скачки, где любителям приходилось оставлять фотоаппараты на входе, как бандитам “стволы” при въезде в город с запретом на оружие.

У Лэнса Киншипа был такой вид, будто он изо всех сил старался не походить на режиссера. Вместо своего замшевого оливкового пиджака, который, наверное, сейчас был в чистке по причине кровавых пятен, он был одет в коричневый твидовый костюм, и фетровую старомодно надетую шляпу и клетчатую рубашку. На нем был спокойного цвета галстук и скаковые очки. Казалось, он оделся как парень из высшего общества для собственного фильма.

Сейчас он торжественным голосом вещал что-то своей команде, неопределенно размахивая руками. И лишь по той напряженности, с которой они его слушали, не сводя с него глаз, можно было понять, что он тут главный. Я сделал пару снимков внимающей съемочной группы – все взгляды направлены на него, головы повернуты в его сторону. Я решил, что, когда я отпечатаю эти снимки, они будут прекрасной иллюстрацией того, как люди слушаются человека, которого они недолюбливают.

В какой-то момент, когда операторы снимали тренеров, седлающих коней перед первым заездом, Лэнс Киншип обернулся, и именно в то мгновение, когда я нажал кнопку, уставился прямо в объектив.

С раздраженным видом он зашагал ко мне.

– Что вы делаете? – спросил он, хотя и так все было ясно.

– Да так, интересуюсь, – безобидно сказал я.

Он посмотрел на мои сапоги, белые брюки, красно-желтый камзол под плащом.

– Жокей, – сказал он, словно бы самому себе. Уставился сквозь свои очки в черной оправе на мой фотоаппарат. – “Никон”. – Он поднял глаза, посмотрел мне в лицо и нахмурился, вроде бы узнавая меня.

– Как ваш нос? – вежливо осведомился я.

Он хмыкнул, наконец узнав меня.

– Не влезайте в кадр, – сказал он. – Вы не типичны. Я не хочу, чтобы на пленке мотался жокей с “Никоном”. Ясно?

– Постараюсь, – сказал я.

Казалось, он того гляди скажет мне все равно проваливать отсюда, но он посмотрел по сторонам, заметил, что некоторые из посетителей скачек слушают, и решил попридержать язык. С коротким неодобрительным кивком он пошел к своей команде, и все тут же зашевелились и стали снимать, как оседланных лошадей выводят на круг.

Главный оператор носил свою большую кинокамеру на плече и по большей части так и вел съемки. Ассистент шел на шаг позади и нес треногу. Один из звукооператоров таскал похожий на сардельку микрофон, а второй все время суетливо нажимал кнопки на блоке звукозаписи. Молодой человек с курчавыми волосами работал с “хлопушкой”, а какая-то девушка делала пространные заметки. Они весь день болтались тут и там, путаясь у всех под ногами и извиняясь, как чокнутые, так что никто особо и не обижался.

Они были у старта, когда я встал в ряд на малахольном новичке Гарольда. К счастью, меня не оказалось у восьмого препятствия, где малахольный всеми четырьмя ногами попал в ров со стороны прыжка и почти вверх тормашками полетел через бревно. Где-то во время этого дикого кувырка я вылетел из седла и по милости небес не попал под эту тушу, когда она грянулась оземь всеми полутора тоннами своего живого веса.

Конь несколько мгновений лежал в прострации, тяжело переводя дух. У меня было достаточно времени, чтобы схватить поводья и избавить его конюха от бесперспективного занятия – ловить убежавшую лошадь. Некоторые лошади мне нравились, а некоторые – нет. Этот конь был неуклюжим, упрямым бандитом, только что начавшим долгую карьеру плохого скакуна. Дома я несколько раз тренировал его и знал очень хорошо. Если он правильно шел на препятствие, он довольно неплохо его брал, но если он шел неправильно, то ему было плевать на приказы сменить шаг, к тому же каждая лошадь время от времени неправильно идет на препятствие, каким бы опытным ни был всадник. И я подумал, что каждый раз, когда ему удастся пройти дистанцию до конца, я буду просто счастлив.

Я покорно подождал, пока он встанет, немного погарцует, затем снова сел в седло и повел его рысью назад к стойлам, бросив несколько обнадеживающих замечаний расстроенному владельцу и несколько откровенных – Гарольду.

– Скажи ему, чтобы он подсчитал убытки и купил лошадь получше.

– Он не может себе этого позволить.

– Он впустую платит тренерам.

– Да уж, – сказал Гарольд. – Только ведь мы ему не скажем, да?

Я ухмыльнулся.

– Думаю, нет.

Я понес седло в весовую, а Гарольд пошел выпить с владельцем утешительную. Гарольду были нужны тренерские гонорары. Владелец покупает мечту и сам себя дурачит. Такое на скачках встречается всегда, каждый день. Только иногда мечта становится прекрасной, переполняющей душу явью, и, когда это сбывается, глаза владельца светятся, словно звезды. “Спасибо Тебе, Господи, за этих владельцев, – подумал я. – Без них не было бы скачек”.

Когда я снова переоделся в уличную одежду, мне сказали, что там, снаружи, какой-то человек спрашивает жокея с фотоаппаратом.

Я вышел посмотреть и увидел Лэнса Киншипа, который нетерпеливо расхаживал взад-вперед.

– А, вот и вы наконец, – сказал он, словно я и вправду заставил его долго ждать. – Как вас зовут?

– Филип Нор.

– Ладно, Фил. Вы сделали сегодня несколько снимков. Если они подойдут, я их куплю. Что вы на это скажете?

– Ладно... – растерянно сказал я. – Пожалуйста, если хотите.

– Прекрасно. Где ваш фотоаппарат? Давайте его сюда, давайте. Группа сейчас у финишного столба. Сделайте несколько фотографий, как они снимают финиш следующего заезда. Хорошо? Хорошо?

– Ладно, – удивленно сказал я.

– Тогда идемте. Идемте.

Я сходил за фотоаппаратом в раздевалку. Лэнс все еще ждал меня, хотя явно торопился. Он объяснил мне, что я мог бы пойти туда и подобрать ракурс получше и что у меня только один шанс, поскольку команда сейчас пойдет к автостоянке, чтобы заснять возвращающихся домой зрителей.

Наверное, он уже попытался попросить сделать эти снимки постоянных фотографов, что работают на скачках, но они сказали, что слишком заняты.

– Я подумал о вас. Подумал, что стоит попытаться. По крайней мере, фокус-то вы сможете навести? Ладно?

Мы шли быстро. Он то и дело сбивался на рысь и постоянно задыхался. Но его ментальная энергия не иссякала.

– Нам эти снимки нужны для рекламы. Ладно?

– Я понимаю, – сказал я.

Его слова и манеры настолько расходились с его внешним видом, что все это казалось мне совершенно нереальным. Назойливые киношники (которые поставляют или не поставляют кокаин на вечеринки) явно не привыкли появляться в виде сельских джентльменов в твиде, у которых гласные не разберешь, а согласные застревают в горле. Это его любимое словечко “ладно?” выходило без последнего “о”.

Я подумал, что, если бы он хотел сделать снимки для рекламы, он взял бы с собой собственного фотографа. Я спросил его об этом.

– Конечно, – сказал он. – Я подыскал одного. Но он погиб. Больше я этим не занимался. А сегодня увидел вас. Поспрашивал. Сказали, что вы неплохо снимаете и сможете сделать дело. Что вы грубиян. Если ваши снимки будут плохими, я не покупаю, ладно?

Он с пыхтеньем шагал к финишному столбу в дальнем конце ипподрома, и я спросил его, какой это фотограф погиб.

– Да парень по имени Миллес. Знали такого?

– Знал, – ответил я.

– Он сказал, что сделает. Погиб в аварии. Вот мы и пришли. Ну, работайте. Снимайте что хотите. На цветную пленку. У вас есть?

Я кивнул. Он тоже кивнул и повернулся, чтобы отдать приказ своей команде. Они опять слушали его, только слегка повернувшись к нему, и я пошел прочь. Лэнс Киншип был не из тех людей, которые нравятся с первого взгляда, но у меня снова возникло сильное ощущение, что его команда явно недолюбливает его. “Он не стал бы покупать фотографа, который показывает свое отношение к нему”, – холодно подумал я, потому подождал, когда команда перестала смотреть на него, и щелкнул их за работой.

Лэнс Киншип отдышался и смешался с общим фоном скачек, словно он тут и родился. “В душе он актер, – подумал я, – но, в отличие от актера, он и в обыденной жизни немного играет. А это уже кажется странным”.

– Что за фильм вы снимаете? – спросил я.

– Для фильмотеки, – неопределенно сказал он. – Фоновые съемки.

Я оставил расспросы и обошел команду, выискивая подходящий ракурс для съемки. Лошади вылетели на скаковой круг и галопом понеслись к финишу. Курчавый паренек с “хлопушкой”, что оказался рядом со мной, сказал с неожиданной злостью:

– Прям тебе Господь Бог! Ошивается вокруг, прям-таки герой! Мы делаем рекламы. Полсекунды на экране, мелькнет – и все. Ха!

Я слегка улыбнулся,

– А что рекламируете?

– Да какое-то бренди.

Лэнс Киншип подошел ко мне и сказал, что важно, чтобы он сам попал на снимок, и потому я должен снимать с такой точки, где он постоянно будет в кадре.

Курчавый у него за спиной насмешливо поднял брови, и я заверил Лэнса Киншипа, с трудом удерживая на лице серьезное выражение, что сделаю все, что в моих силах.

Мне повезло сделать два сносных снимка, но Джордж Миллес с его внутренним чутьем и камерой с мотором обставил бы меня на сто миль. Лэнс Киншип дал мне визитку со своим адресом и снова повторил, что, если мои снимки будут хорошими, он их купит, ладно?

Он не сказал, сколько заплатит, а я не захотел спрашивать.

Не бывать мне коммерсантом.

Я уныло подумал, что, если стану зарабатывать себе на жизнь фотографированием, я через неделю с голоду подохну.

* * *

Добравшись до дома, я включил свет, отодвинул шторы и сел за кухонный стол, чтобы снова заняться содержимым коробки Джорджа Миллеса. Я думал о том, насколько же он был талантлив и жесток, и спрашивал себя – сколько же он получил денег за свои смертоносные фотографии.

Это правда, что, если бы он оставил в этой коробке еще какие-нибудь снимки, меня потянуло бы расшифровать их. Меня просто непреодолимо тянуло разрешить эти головоломки. Но если я узнаю еще несколько тайн, то что я с ними буду делать? И что я должен сделать с тем, что уже знаю?

И в свойственной себе манере я решил не делать ничего. Просто предоставил событиям идти своим чередом. И посмотреть, что выйдет.

К тому же тут были такие интригующие штучки, вроде бы совсем никчемные с виду...

Я вынул черный светонепроницаемый конверт, примерно подходящий к коробке по размеру и лежавший на самом ее дне, под всем остальным. Я снова просмотрел его содержимое, как уже сделал дома у Стива Миллеса, и опять увидел чистый пластик размером со страницу, а также не замеченные прежде два листа бумаги примерно такого же размера.

Я быстро оглядел их и снова засунул в светонепроницаемый конверт, поскольку мне пришло в голову, что Джордж не стал бы их хранить так без необходимости. Этот пластик и бумага могли таить скрытые изображения... которые я мог уже засветить.

Пластик и листки бумаги вообще-то вовсе не были похожи на фотоматериалы. Это были просто кусок пластика и бумага.

Если там и были скрытые изображения, то я не знал, как их проявить. Но если там ничего не было, то зачем Джордж хранил их в светонепроницаемом конверте?

Я сидел, растерянно пялясь на немой черный пластик, и думал о проявителях. Чтобы проявить изображение на определенном типе бумаги или пластика, в каждом случае нужен свой проявитель, подходящая смесь реактивов для определенной цели. Все это означало, что, даже если я буду знать марку и тип пластика и двух листков бумаги, дальше я не продвинусь.

В задумчивости я отложил черный конверт в сторону и взял полоску слепых негативов, у которых, по крайней мере, не было уже изначальной чувствительности к свету. Они были проявлены. Выглядели негативы так, как будто после проявки на них не осталось скрытых изображений, которые можно было бы выявить.

Это были тридцатипятимиллиметровые цветные негативы. Их было много. Некоторые были просто черными, остальные – пустыми с неровными пурпурными пятнами тут и там. Негативы были в пленках, в основном по шесть штук на пленку. Я сложил их все в одну линию и сделал первое интересное открытие.

Все пустые негативы были с одной пленки, а с пурпурными пятнами – с другой. Номера кадров наверху в каждом случае шли непрерывно от единицы до тридцати трех. Две пленки, в каждой тридцать шесть снимков.

Я знал тип этих пленок, поскольку каждый производитель по-разному размещает номера кадров, но это было неважно. Важно было само содержание негативов.

В то время как слайдовые пленки – диапозитивы – получаются в привычных глазу цветах, негативы получаются в дополнительных, и, чтобы снова получить истинные цвета, необходимо сделать отпечаток с негатива.

Основными цветами спектра являются синий, зеленый и красный. Дополнительными, как они проявляются на негативе, – желтый, пурпурный и бирюзовый.

Потому негативы могут показаться смесью желтого, темно-розового (пурпурного) и зеленовато-голубого (бирюза). Кроме того, чтобы получить хороший белый цвет и блики, все производители придают своим негативам общий бледно-оранжевый оттенок. Потому цветные негативы по краям всегда чистого бледно-оранжевого цвета.

Оранжевый фон также маскирует желтые участки, так что они видны глазу не как желтые участки негатива, а как оранжевые.

Негативы Джорджа Миллеса были чисто бледно-оранжевыми.

“Предположим, – подумал я, – что под оранжевым прячется желтое изображение, которого сейчас не видно. Если я сделаю отпечаток с негатива, желтый цвет превратится в голубой. Невидимое желтое изображение превратится в совершенно четкое голубое. Стоит попытаться”. Я пошел в проявочную и смешал реактивы для проявки, затем установил устройство для обработки цветных пленок. То есть полчаса придется ждать, пока встроенный термостат разогреет бани для различных реактивов до нужной температуры, но потом отпечатки будут автоматически передаваться внутри закрытого устройства из одной бани в другую с помощью роликов. Каждому листку фотобумаги, для того чтобы пройти от входа до выхода, понадобится семь минут.

Сделав контрастные фотографии, я почти сразу же обнаружил, что под оранжевым цветом действительно прячется голубой. Не голубое изображение – просто голубой фон.

В цветной печати столько вариантов цветов, что искать изображение на пустом негативе все равно что гулять в лесу с завязанными глазами. И хотя в конце концов я распечатал каждый негатив отдельно, изощряясь всеми способами, какие только были мне известны, я достиг лишь частичного успеха.

Действительно, я получил тридцать три голубых прямоугольника, увеличенных в пять раз – до четырех дюймов – и распечатанных по четыре штуки на лист, и еще тридцать шесть с зеленоватыми пятнами тут и там.

“Единственное, что можно сказать, – подумал я, промывая их в проточной воде, – так это то, что Джордж не стал бы делать семьдесят два снимка голубого прямоугольника просто так”.

Я высушил несколько снимков и пристально рассмотрел их, и мне действительно показалось, что на некоторых из них я заметил слабые более темные отметины. Ничего толком не разглядишь, но все же что-то есть.

Когда же до меня дошло, что именно сделай Джордж, было уже поздно, и я слишком устал, чтобы начинать все сначала. Я вымыл кюветы и все остальное и пошел спать.

* * *

На следующий день рано утром позвонил Джереми Фолк и спросил, не ездил ли я к бабке. Я сказал, дайте мне время, а он ответил, что оно у меня было и не забыл ли я о своем обещании.

– Ладно, – сказал я, – съезжу. В субботу, после Аскота.

– Что же вы делали? – жалобно вопросил он. – Вы ведь могли в любой день на этой неделе туда съездить. Не забывайте, она на самом деле умирает.

– Я работал, – ответил я. – И печатал.

– Из той коробки? – с подозрением спросил он.

– Угу.

– Не надо, – сказал он, а потом спросил: – И что у вас получилось?

– Голубые снимки.

– Что?

– Голубые – значит голубые. Чистые темно-голубые снимки. Сорок семь “В”.

– Что вы несете? Вы что, пьяны?

– Я проснулся и зеваю, – сказал я. – Слушайте. Джордж Миллес навинтил на объектив синий фильтр и направил его на черно-белый рисунок, затем сфотографировал его через синий фильтр на цветную негативную пленку. Сорок семь “В” – самый сильный синий фильтр, который только можно купить, я готов поспорить, что именно им он и воспользовался.

– Какая-то китайская грамота.

– Это миллесская грамота. Это тарамилльщина. Троюродная сестра тарабарщины.

– Нет, вы точно пьяны!

– Да не дурите. Как только я пойму, как расшифровать эту голубизну, и сделаю это, то в наших руках окажется еще одна увлекательная штучка Миллеса.

– Я серьезно говорю вам – сожгите все это!

– Ни в коем разе.

– Вы думаете, это все игра? Это вовсе не игра!

– Не игра.

– Ради Бога, будьте осторожны.

Я сказал, что буду. Такие вещи легко говорить.

Я отправился в Сомерсет на Уинкантонские скачки, где скакал два раза для Гарольда и три – для других владельцев. День был сухим, с резким ветром, от которого слезились глаза, и слез этих даже размах скачек унять не мог, поскольку хозяева всех лучших лошадей отказались от участия и вместо этого отправились в Ньюбери или Аскот, оставив шанс неумелому большинству. Я пять раз неуклюже проделал дистанцию в целости и сохранности, и в скачке для новичков, после того как все остальные попадали друг через друга на первом же препятствии, вдруг обнаружил, что финиширую в гордом одиночестве.

Маленький худенький тренер моего коня приветствовал нас широченной улыбкой, с полными слез глазами и синим носом.

– Господи, парень, здорово! Господи, чертовски холодно. Поди взвесься. Не стой тут. Господи, как же повезло, что все остальные попадали, правда?

– Вы прямо конфетку вышколили, – сказал я, стаскивая седло. – Прыгает просто здорово.

Улыбка у него расплылась чуть ли не до ушей.

– Господи, парень, если он будет прыгать, как сегодня, он обставит Энтре! Иди внутрь. Иди.

Я ушел, взвесился, переоделся, взвесился, снова скакал, возвращался и взвешивался...

Давным-давно все это было для меня новым, и мое сердце бешено колотилось, когда я шел из раздевалки к парадному кругу, или когда легким галопом выезжал на старт. Но после десяти лет такой жизни мое сердце билось чуть быстрее обычного лишь на скачках вроде Больших национальных и прочих в таком роде, да и то если у моей лошади были достаточные шансы. Былое буйное возбуждение сменилось рутиной.

Дурная погода, долгие поездки, разочарование и травмы поначалу воспринимались как часть работы. Спустя десять лет я стал понимать, что это, собственно, и есть работа. Рекорды, победы – это уже награда. Излишества.

Орудием моего ремесла были любовь к скоростям и к лошадям, и способность сочетать эти два чувства. А также крепкие кости, умение пружинить при падении и способность быстро выздоравливать, когда хорошо упасть не удавалось.

Но ни одно из этих качеств, кроме разве что, может быть, любви к лошадям, ни в коем разе не пригодится мне в работе фотографа.

Я раздраженно шел к машине. День кончался. Я не хотел быть фотографом. Я хотел оставаться жокеем. Я хотел оставаться там, где я есть, в знакомом мне мире, а не вступать в необратимое будущее. Я хотел, чтобы все продолжалось как прежде и не менялось.

* * *

На следующий день рано утром на моем пороге появилась Клэр Берген в сопровождении смуглого молодого человека. Когда он пожимал мне руку, его пальцы чуть ли не искрили. А мне-то казалось, что издатели должны быть дородными и непогрешимыми. Еще одна утраченная иллюзия.

Сама Клэр была в светлой шерстяной шапочке, светлом шарфе, аляске, желтых атласных лыжных штанах и отороченных овчиной сапожках. “Ну, – подумал я, – она половину лошадей перепугает. Нервную половину”.

Я отвез их в Даунс на взятом у Гарольда ради этого “Лендровере”, и мы посмотрели на домики. Затем я провез их по деревне, показал, в каких домах живут тренеры. Потом я отвез их назад в коттедж, чтобы выпить кофе и обдумать планы.

Издатель сказал, что хочет немного побродить по округе, и вышел. Клэр прикончила вторую чашку дымящегося кофе и спросила, как это мы выносим такой ветер, что прямо-таки режет все пополам.

– Да, тут вроде бы всегда ветрено, – согласился я, подумав.

– Все эти голые холмы...

– Это хорошо для лошадей.

– А я, похоже, даже и не прикасалась никогда к лошади. – У нее был слегка удивленный вид. – Большинство тех, кого я знаю, презирают лошадников.

– Всем нравится чувствовать свое превосходство, – сказал я без обиды. – Особенно когда превосходства-то и нет.

– Ого! – сказала она. – Весьма находчивый ответ.

Я улыбнулся.

– Вы удивились бы, узнав, как некоторые ненавидят лошадей. От издевательств до истерики доходит.

– И вы не обижаетесь?

– Чувства этих людей – их проблема, не моя.

Она посмотрела мне прямо в лицо своими широко открытыми серыми глазами.

– А что же задевает вас? – спросила она.

– Если мне говорят, что я прыгнул за борт, когда я на самом деле потонул вместе с кораблем.

– Ч-что?

– Если говорят, что я упал, когда на самом деле упала лошадь, а я уж вместе с ней.

– А есть разница?

– Очень даже большая.

– Вы мне голову морочите, – сказала она.

– Немного. – Я взял ее пустую чашку и положил в посудомойку. – А что задевает вас?

Она моргнула, но, помолчав, ответила:

– Когда меня держат за дуру.

– Вот, – сказал я, – совершенно правдивый ответ.

Она отвернулась от меня, будто бы в смущении, и сказала, что ей нравится мой коттедж и кухня, и не может ли она занять мою ванну. Вскоре она вышла оттуда уже без шапочки, но с заново подкрашенными губами, и спросила, в нормальном ли состоянии все остальное в доме.

– Хотите посмотреть? – спросил я.

– Очень даже.

Я показал ей гостиную, спальню и, наконец, проявочную.

– Все, – сказал я.

Она медленно отвернулась от проявочной и повернулась ко мне – я стоял у нее за спиной в прихожей.

– Вы говорили, что снимаете.

– Да.

– Но я думала, что вы имеете в виду... – Она нахмурилась. – Мать сказала, что я была резка с вами, когда вы предложили... но я не знала...

– Да ничего, – сказал я. – Все в порядке.

– Могу я посмотреть снимки?

– Если хотите. Они в картотеке, вон там.

Я открыл один из ящиков и покопался в папках.

– Вот. Деревня Ламборн.

– А остальные?

– Просто снимки.

– Снимки чего?

– Пятнадцати лет жизни.

Она остро глянула на меня, словно я нес какую-то чепуху, потому я добавил:

– Я снимаю с тех пор, как получил в подарок фотоаппарат.

– О! – Она просмотрела ярлычки на папках, читая вслух: – Америка, Франция, дети, дом Гарольда, жизнь жокея... Что такое жизнь жокея?

– Просто повседневная жизнь, если ты жокей.

– Можно посмотреть?

– Конечно.

Она вытащила из ящика туго набитую папку и уткнулась в нее. Затем она унесла ее на кухню, а я пошел следом с папкой снимков Ламборна. Она положила свою папку на кухонный стол и стала просматривать объемистое содержимое, снимок за снимком, упорно, нахмурившись.

Никаких замечаний.

– Можно посмотреть на снимки Ламборна?

Я дал ей Ламборн, и она просмотрела и эту папку, тоже молча.

– Я понимаю, что великолепными их не назовешь, – кротко сказал я. – Так что не ломайте голову и не придумывайте, чего бы такого хорошего мне сказать.

Она зыркнула на меня.

– Врете. Вы прекрасно знаете, что они хорошие.

Она закрыла папку с видами Ламборна и побарабанила по ней пальцами.

– Не вижу причины, почему бы нам их не использовать, – сказала она. – Но решать, конечно, не мне.

Она порылась в своей большой коричневой сумке и выудила оттуда сигареты и зажигалку. Сунула сигарету в рот и зажгла ее. И тут я с удивлением заметил, что у нее дрожат пальцы. “С чего это она разнервничалась?” – подумал я. Что-то глубоко взволновало ее, поскольку вся ее общительность исчезла, и я увидел просто темноволосую юную женщину, напряженно обдумывавшую какую-то мысль.

Она несколько раз глубоко затянулась, слепо посмотрела на свои пальцы, которые все еще продолжали дрожать.

– Что случилось? – спросил я наконец.

– Ничего. – Она коротко глянула на меня и снова вела взгляд. – Я искала что-то вроде вас.

– Что-то? – озадаченно повторил я.

– М-м. – Она стряхнула пепел. – Мама говорила вам, что я хотела стать издателем, правда?

– Да.

– Многие мои друзья не верят в успех, потому что я еще молода. Но я работаю в издательстве уже пять лет... и я знаю, что делаю.

– Не сомневаюсь.

– Да нет. Мне нужно... я хочу... мне нужно выпустить книгу, которая сделала бы мне репутацию в издательском мире. Мне нужно, чтобы меня знали как человека, который сделал такую-то и такую-то книгу. Очень успешную книгу. Тогда все мое будущее, как издателя, будет гарантировано. Понимаете?

– Да.

– Я уже год или два ищу такую книгу. Ищу и разочаровываюсь, поскольку я хочу чего-то необычного. И теперь, – она глубоко вздохнула, – теперь я это нашла.

– Но, – озадаченно сказал я, – Ламборн – это же не ново, и к тому же, я думал, что это книга вашего босса.

– Да не это, балда вы этакая! – сказала она. – Вот это. – Она положила руку на папку “Жизнь жокея”. – Вот эти снимки. Им не нужен текст. Они сами рассказывают. – Она достала сигарету. – Если их расположить в нужном порядке... как жизнь... как автобиографию. Социальный комментарий, взгляд в глубь человеческой души… ну, как действует вся эта индустрия… это будет эффектный переход от цветочков и рыбок.

– Книг с фотографиями цветов было продано около двух миллионов экземпляров, не так ли?

– Вы что, не верите мне? – запальчиво спросила она. – Вы просто не видите... – Она осеклась и нахмурилась. – Вы раньше не публиковали ни одной из этих фотографий, да? В газетах, журналах, где-нибудь еще?

Я покачал головой.

– Нигде. Никогда и не пытался.

– Удивительный вы человек. У вас такой талант, а вы зарываете его в землю!

– Но ведь все снимают...

– Конечно. Но никто не делает большой серии фотографий, иллюстрирующих целую жизнь. – Она стряхнула пепел. – Они тут все, да? Тяжелый труд, самоотверженность, плохая погода, повседневная рутина, триумф, страдания... Я только раз посмотрела на эти фотографии, причем без всякого порядка, и уже поняла, что такое ваша жизнь. Нутром поняла. Потому что вы так все это засняли. Я увидела вашу жизнь изнутри. Я вижу то, что вы видите. Я вижу восторг в глазах владельцев лошадей. Я вижу их типажи. Вижу, чем вы обязаны конюхам. Вижу волнение тренеров. И это везде. Я вижу смех и стоицизм жокеев. Я понимаю, что вы чувствуете. Я вижу, что вы понимаете людей. Я вижу людей, как никогда не видела прежде, потому что так увидели вы.

– Я и не знал, – медленно произнес я, – что эти снимки так все раскрывают.

– Посмотрите на этот, последний, – сказала она, вынимая его. – Вот этот человек в спецодежде, который снимает сапог с этого юноши со сломанным плечом. Тут и слов не надо, чтобы понять, что он делает это осторожно, как может, чтобы не причинить боли. Это видно в каждой черточке лица, в каждой линии тела. – Она положила снимок в папку и серьезно сказала: – Потребуется много времени, чтобы расположить все так, как я хочу. Вы гарантируете мне, что не пойдете прямо сейчас и не продадите эти снимки кому-нибудь еще?

– Конечно, – сказал я.

– И не говорите ничего о них моему боссу, когда вернется. Я хочу, чтобы это было в моей книге, а не в его.

Я слегка улыбнулся.

– Хорошо.

– Может, у вас и нет амбиций, – сказал она, – но у меня есть.

– Да.

– И мои амбиции ничем не повредят вам, – сказала она. – Если книга станет бестселлером... а она им будет… то вы получите авторский гонорар. – Она замолчала. – Как бы то ни было, вы сможете получить аванс, как только подпишете контракт.

– Контракт?

– Конечно же, контракт, – сказала она. – И пожалуйста, сохраните эти снимки, ладно? Я скоро сама за ними приду.

Она сунула папку мне в руки, и я отнес ее в картотеку, так что когда ее энергичный молодой босс вернулся, он увидел только снимки Ламборна. Без особого энтузиазма он сказал, что они вполне подойдут, и скоро они с Клэр принесут их назад.

Когда они уехали, я подумал, что уверенность Клэр по поводу книги скоро улетучится. Она скоро вспомнит, что большинство из тех, кого она знала, презирают лошадников. Она поймет, что книга фотографий, сделанных жокеем о собственной его жизни, будет иметь очень ограниченный спрос, и с сожалением или очень коротко напишет, что, в конце концов...

Я пожал плечами. Когда придет письмо, так все и будет.