ГЛАВА 7

– Хронологически, – начал Кен, – если вспомнить всех лошадей, которые погибли неожиданно для меня, то первый случай произошел много месяцев назад, еще в прошлом году, где-то в сентябре. Но без моих записей я не могу точно сказать когда.

– И что это был за случай?

– Меня вызвали к Иглвудам в шесть часов утра. Мне позвонил главный конюх. Старика Иглвуда в ту ночь не было дома, и на хозяйстве остался главный конюх. Он сказал, что одна из лошадей слегла и ей очень плохо. Я выехал на место, и оказалось, что конюх не преувеличивал. Это был жеребец-трехлетка, которому накануне я лечил растяжение сухожилия. В остальном он был в полном порядке. Однако теперь он лежал у себя в стойле в коматозном состоянии. Время от времени его тело сводило судорогой. Было ясно, что он умирал. Я спросил у конюха, как давно жеребец находится в таком состоянии, но он не мог точно ответить. Рано утром он, как обычно, пришел, чтобы дать корма, и обнаружил его в таком виде, но с еще большими судорогами.

– И что ты сделал? – спросил я.

– Я не знал, что с ним, однако что-либо предпринимать было уже поздно. Я только взял у него кРовь для анализа и избавил его от дальнейших страданий.

– Так что же с ним было?

Кен покачал головой.

– В крови у него все было в пределах нормы Сахар, правда, низковат, хотя… – Он замолчал.

– Хотя что?

– Еще кое-что насторожило меня. До травмы сухожилия это был чудесный жеребец. Многократный победитель. Но, даже если бы сухожилие пришло в норму, трудно было поверить, что он когда-нибудь снова сможет участвовать в соревнованиях. Я спросил у конюха, был ли жеребец застрахован, я ведь очень переживал, однако тот не знал. Позднее я задал этот же вопрос Иглвуду, но он сказал, что это не мое дело. Перед самой смертью частота пульса у жеребца очень повысилась, а вокруг глаз образовалась небольшая припухлость.

Кен замолчал, и я попросил его объяснить.

– Когда я приехал, жеребец выглядел так, будто он страдал уже довольно долго. Я начал вспоминать, какой яд мог бы вызвать подобные спазмы и высокий пульс и стать причиной комы. Я решил сделать специальный лабораторный анализ крови, он дорого нам обошелся, хотя так ничего и не показал. Однако лошади не умирают вот так, без видимой причины. Я несколько раз говорил об этом Кэри, и он наконец сам спросил Иглвуда о страховке. Оказалось, что владелец вовсе не застраховал жеребца.

– Тебя такой ответ не удовлетворил?

– Понимаешь, это была настоящая загадка. Я начал думать о том, что происходило с бедным животным, прежде чем главный конюх нашел его. Как он себя чувствовал до того, как наступила конечная стадия. Что, если у него были приступы наподобие эпилептических припадков? Судороги, которые я видел, могли быть лишь отголосками чего-то совершенно ужасного. Я не выношу, когда лошади так страдают… Вот я и решил, что, если этот жеребец мучился так, как я это себе представлял, и если это было результатом действия яда, то я не остановлюсь, пока не выясню, кто обрек его на такие страдания, – он пожал плечами. – Но мне так и не удалось никого разоблачить, потому что я не смог выяснить, кто же это сделал. Однажды утром я проснулся с готовым ответом. Я уверен, что тот жеребец был преднамеренно убит, даже если нет видимой причины.

– И что же его убило? – спросил я, предвкушая неожиданное открытие.

– Инсулин, – ответил Кен. – Хотя доказать это я теперь не смогу.

– Инсулин!

– Да. Понимаешь, лошади не болеют диабетом, за исключением очень редких случаев, которые можно не считать. Лошадям никогда не прописывают инсулин. Если ввести ей большую дозу, то уровень сахара в крови упадет настолько, что это повлечет за собой гипогликемический шок, затем конвульсии и кому. Смерть будет неизбежна. Все это совпадает с симптомами, которые я наблюдал у жеребца. Я начал искать ссылки на инсулин в отчетах по ветеринарии, но находил только информацию о нормальных уровнях инсулина в крови лошадей. Поскольку они не болеют диабетом, не было необходимости в исследованиях в этой сфере. Однако я узнал достаточно много, чтобы понять, на какие биохимические показатели крови мне обратить внимание в следующий раз, если такой случай повторится. Кроме того, я обнаружил, что в Америке три или четыре скаковых лошади почти наверняка были убиты подобным способом ради получения страховки. Я показал Кэри сообщения об этих случаях и поделился своими соображениями с Оливером затем, чтобы он был настороже. Но больше ничего подобного не было.

– Такое можно совершить только ради страховки, – размышлял я.

– Но Иглвуд сказал, что жеребец не застрахован.

– А он сам был его владельцем?

– Нет. Вообще-то жеребец принадлежал тому же человеку, который является хозяином кобылы, – Винну Лизу.

Я резко вдохнул, так что Кен не мог этого не заметить. Поняв мою реакцию, он пристально посмотрел на меня.

– Я думаю, это совпадение, – сказал он. – К тому же кобыла осталась жива.

– Только благодаря тебе.

– Та часть кишечника сохранилась? – спросил Кен.

– Я переложил ее в морозильную камеру.

– Ага, – кивнул он. – Правильно.

– Что ты знаешь о Винне Лизе? – спросил я.

– Почти ничего. В пятницу утром я увидел его впервые. Ты сказал, что ему нельзя верить. Почему?

Я подумал было рассказать ему все, что знаю, но решил пока этого не делать. Еще рано. Нужно подождать более подходящего случая. Существует много других способов раскрывать правду, кроме того, чтобы сразу и открыто ее выкладывать. И если кто-то получает возможность узнать истину, не раскрывая своего места в ней, в будущем у него появится серьезное преимущество. Кен ждал ответа.

– Инстинкт, – сказал я. – Природная антипатия. Враждебное биополе – называй это как хочешь. У меня от него мурашки по коже.

В моих словах было достаточно правды, чтобы они показались убедительными. Кен кивнул, сказав, что этот человек и на него произвел такое же впечатление.

После небольшой паузы я спросил:

– Твоя мать еще жива?

– Да. А почему ты спрашиваешь?

– Не знаю… Я просто подумал, что неплохо, если бы она встретилась с Викки и Грэгом. Им есть о чем поговорить, ведь свадьба не за горами. Да и мне хотелось бы с ней познакомиться.

Кен с растерянностью посмотрел на меня:

– Как я до сих пор об этом не подумал! Совсем чокнулся. У меня голова другим забита. А что, если пригласить ее сегодня на обед? – Он потянулся к телефону. – Нужно сразу позвонить старушке.

– Посоветуйся сначала с Белиндой, – сказал я. – Э-э… чтобы убедиться, что еды будет достаточно.

Кен искоса посмотрел на меня, но понял, что действительно разумно сначала посоветоваться с Белиндой. На его звонок ответила Викки, которая отнеслась к этому предложению с энтузиазмом, сказав, что это замечательная идея и что она сама передаст Белинде, и все уже решено. Кен, довольно улыбаясь, нажал рычажок и набрал номер своей мамы. Тут он наткнулся на более сдержанную реакцию. Он был достаточно убедителен, и его мать неохотно позволила уговорить себя. Кен пообещал, что заедет за ней, а после отвезет домой, так что ей не придется ни о чем заботиться.

– Мама совсем не такая, как Викки, – сказал Кен, положив трубку. – Она любит, чтобы все было спланировано заранее. То есть хотя бы за несколько дней, если не недель. Она считает, что мы поспешили со свадьбой. Но, честно говоря, она вообще была против того, чтобы я женился на ком бы то ни было, – он вздохнул. – Они никогда не подружатся с Белиндой. Она через раз называет ее мисс Ларч. Ох уж эти родители!

– Ты помнишь своего отца?

– Лишь смутно. Мне было десять лет, когда он умер. Казалось бы, я должен хорошо его помнить, но, увы. Я знаю его по фотографиям. Помню, как мы играли и как было весело. Жаль, что… – Он замолчал. – Но что толку жалеть? Жаль, что я не знаю, почему он умер.

Я замер, а Кен продолжал:

– Он покончил с собой. – Было ясно, что ему все еще больно об этом думать. – И чем старше я становлюсь, тем больше хочу разобраться в этом. Обидно, что я не могу поговорить с ним. Глупо, правда?

– Нет.

– Во всяком случае, это во многом объясняет поведение мамы.

Я посмотрел в его блокнот, в котором он написал единственное слово – «инсулин», и сказал:

– Что, если я сам буду делать заметки, пока ты будешь рассказывать?

Он с готовностью подвинул мне блокнот и ручку. Я перевернул страничку, а Кен, немного подумав, возобновил свой рассказ.

– Следующий случай, который я не могу объяснить, произошел вскоре после Рождества. Тогда я понял, что лошадь отравили атропином.

– Что это была за лошадь? – спросил я, записывая.

– Скаковая, принимавшая участие в скачках с препятствиями. Ее тренировала Зои Макинтош из Риддлзкомба.

– Зои Макинтош? – переспросил я.

– Среди тренеров довольно много женщин, – резонно заметил Кен.

«Конечно, – подумал я. – Но в моих смутных воспоминаниях эта фамилия принадлежала мужчине».

– А отец у нее тоже тренер? – поинтересовался я.

Кен кивнул.

– Ее отец, старина Мак, все еще работает, но уже начал выживать из ума. У Зои на руках лицензия, и за спиной у отца она все делает по-своему. А вообще, он ужасно вредный старикашка и следит за каждым ее шагом. Зои все еще сотрудничает с нами, потому что она знает Кэри сколько себя помнит. Они с ее отцом старые приятели. Правда, она косо смотрит на меня из-за погибших лошадей, но я не виню ее.

– Так это был не единственный смертельный исход с ее лошадьми?

– Нет, погибли две лошади. И я готов поклясться, что обеим дали атропин. После того как погибла вторая, я намекнул об этом Зои. Однако она буквально перебросила меня через левое плечо. Мускулистая леди, эта наша Зои! И вот чего я добился: теперь она ходит и всем рассказывает, что я не только некомпетентный хирург, но и просто сумасшедший.

Я подумал и спросил:

– Обе лошади принадлежали одному и тому же человеку?

– Понятия не имею.

– А они были застрахованы?

– Не думаю. Если хочешь знать точно, тебе придется расспросить об этом Зои или самих владельцев. Если честно, я не хочу этого делать.

– Ты боишься!

– Ты ее не видел.

– А как звали лошадей?

– Нашел о чем спрашивать! Мне всегда говорят их клички, но я забываю сразу после того, как перестаю их лечить. Ну, иногда помню, конечно. Если они относятся к высшей лиге. Через мои руки за год проходят сотни лошадей. Их клички записаны в компьютере… ну да, были записаны… А для себя я их запоминаю, скажем, так: «Кобыла-трехлетка, с белыми манжетами, кишечник уложен „елочкой“, – так я сразу понимаю, о ком идет речь.

– Опиши лошадей, которые погибли от атропина.

– Первый – гнедой мерин-четырехлетка с широкой белой полосой на носу. Второй – каштановый мерин пяти лет с двумя белыми манжетами на передних копытах и белой мордой.

– Так, – я записал все, что касается внешнего вида животных. – И как они погибли?

– Колики, оба раза одно и то же. Мы вынимали толстый кишечник, как при тебе, и я пальпировал… ощупывал его, стараясь отыскать место, где была нарушена проходимость, но так ничего и не находил. Как вдруг, ни с того ни с сего, сердце лошади начинало останавливаться, давление резко падало, потом звенел сигнал тревоги, и мы их теряли. Ничего нельзя было поделать. Я уже говорил тебе, что иногда подобное случается, поэтому в первый раз я не особенно задумывался о происшедшем.

– Вплоть до настоящего времени сколько было подобных случаев?

– Четыре – за восемь недель, – Кен тяжело глотнул. – Это просто невозможно.

– И всегда одно и то же?

– Да, более или менее.

– Что значит более или менее?

– Операции проводились не только на брюшной полости. Как я уже говорил, в последний раз я стягивал винтами расколовшуюся берцовую кость. А перед этим был порок дыхательных путей, как в этот раз, с западающей гортанью. Эти две принадлежали Иглвуду, что я и сказал тебе в Стрэтфорде.

– М-м-м… – промычал я, просматривая свои становившиеся все более хаотичными записи. – Ты можешь вспомнить очередность этих операций?

– Значит, так, – Кен задумался. – Жеребец, погибший от инсулина, – первый, пусть даже он погиб не в клинике.

– Угу.

– Потом идет четырехлетка Зои Макинтош.

– Так.

– Потом… лошадь Иглвуда с пороком дыхания.

– Хорошо, – сказал я, – а тебе приходилось делать тюбинг? Я помню, в детстве я был так поражен, что в трахею лошади можно вставить трубочку, с тем чтобы ей было легче дышать, а к ней – пробка, как в ванной. Ее можно закрывать при спокойной ходьбе и вынимать во время галопа.

– Не часто. Здесь это еще иногда делают, но в Америке запрещено выставлять на бегах таких лошадей. Да и тут этому скоро положат конец.

– А здесь был случай, что лошадь с трубкой вбежала в канал и утонула?

– Да, давным-давно, – кивнул он. – В Гранд-Национале. Она забыла повернуть на излучине канала и влетела прямо в воду.

– Это был 1930 год, День дерби, – сказал я, припоминая.

Кен был поражен.

– Откуда ты знаешь?

– У меня хорошая память на тривиа, – это было задумано как шутка, но я понял, что в ней большая доля правды. – А тривиа, – напомнил я, – по-латински буквально означает «три дороги». Там, где встречались три дороги, римляне выставляли таблички с новостями – краткими сообщениями о недавних событиях.

– Боже правый… – удивлялся Кен.

Я засмеялся.

– А что после случая с пороком дыхания?

Он надолго задумался.

– Следующей была лошадь Нэгреббов, принимавшая участие в показательных прыжках. Лошадь, которая наколола себя. Я тебе рассказывал. Дома, во время тренировок она сломала один из барьеров и, когда я приехал, все еще оставалась на поле с деревянной щепкой в фут длиной, которую вогнала себе в заднюю ногу чуть выше колена. Из ноги лилась кровь, а лошадь была возбуждена и старалась избавиться от двух людей, удерживавших ее за гриву. Один из них был конюхом, а вторая – девушка, которая ехала верхом. Она была вся в слезах, что могло только навредить животному. Лошади сразу чувствуют, когда их хозяин встревожен, и реагируют аналогичным образом. Эти животные чуют страх. Они очень восприимчивы. Девушка боялась, что лошадь придется усыпить, а ее папаша прыгал вокруг меня и орал: «Сделайте же что-нибудь!» – чем тоже беспокоил пострадавшую. Они сами довели ее до такого состояния, что сначала мне пришлось ввести ей транквилизатор и подождать, пока она успокоится, что само по себе не очень хорошо. В конце концов я заставил старика Нэгребба увести свою дочь в дом, так как мне вполне было достаточно помощи конюха. Потом я извлек из ноги щепку и внимательно изучил полученные повреждения. К счастью, задеты были только мышцы. Щепа повредила несколько крупных кровеносных сосудов, но не затронула ни одной вены или артерии. Я почистил и зашил рану, наложив прочный шов. Скобки, которые мы использовали, когда оперировали кобылу, для такой раны не годятся. Я сказал Нэгреббам, что нога на некоторое время воспалится и распухнет, но с помощью антибиотиков она должна благополучно зажить. А через неделю я сниму швы. Они хотели, чтобы я пообещал им, что нога будет как новенькая, но разве я мог? Я не знал этого наверняка. Более того, я очень сомневался, но огорчать их тоже не хотел. Я сказал, что должно пройти какое-то время.

Кен замолчал, окунувшись в воспоминания.

– И, как я уже рассказывал, нога благополучно заживала. Я несколько раз приезжал к ним. Снял швы. Дело подходило к концу. Потом мне вдруг позвонили и попросили срочно приехать. Нога раздулась, и бедное животное не могло подняться. Пришлось привезти ее сюда, и уже здесь прооперировать, так как я боялся, что воспалительный процесс заденет сухожилие. Но, как я уже рассказывал, сухожилие к тому времени отошло от кости. Уже ничего нельзя было поделать. Я никогда еще не сталкивался с таким тяжелым случаем. Я попросил Кэри приехать и взглянуть на лошадь, потому что мне казалось, что Нэгребб скорее поверит ему, чем мне. Ведь нам ничего не оставалось, как усыпить лошадь, а она очень славилась в округе. Нэгребб застраховал ее, и мы сообщили страховым агентам, что лошадь нельзя спасти. Они дали свое согласие на усыпление, и я сделал необходимую инъекцию. Вскоре после этого старик Нэгребб начал сетовать, что это я каким-то образом сам повредил сухожилие, когда вынимал щепку. Но я-то знаю, что это не так.

Кен замолчал и открыто посмотрел на меня.

– Я хочу рассказать тебе одну вещь, я ведь обещал, что ничего не скрою. Только не считай меня сумасшедшим.

– Ты не безнадежен, – сказал я.

– Так вот, я буквально заболел этой лошадью, все думал, что же могло произойти с сухожилием. И наконец я понял, что послужило причиной.

– И что же? – спросил я. – Есть такое вещество, называется коллагеназа, – он тяжело глотнул. – После инъекции, скажем, двух кубиков коллагеназы в сухожилие результат был бы аналогичным. – Что ты имеешь в виду? – Речь идет о ферменте, разрушающем коллаген, из которого состоят сухожилия и хрящи.

Я пристально посмотрел на Кена. Он в ответ вопросительно посмотрел на меня.

– Ты не сумасшедший, – успокоил его я.

– Но коллагеназу просто так не купишь в магазине, – продолжал Кен. – Ее поставляют химические предприятия, и она используется только в лабораторных исследованиях. Это довольно опасное вещество. То есть оно разрушает и сухожилия человека. Уж лучше не пытаться вкалывать его себе в вену.

«О Господи», – подумал я.

– Коллагеназу можно купить в концентрированном виде, в маленьких пузырьках, – сказал Кен. – Я узнавал. Достаточно одного кубика воды, чтобы довести ее до нужной концентрации. Потребуется только очень маленькая игла.

«О Господи», – снова подумал я.

– О чем ты думаешь? – спросил Кен.

Я думал о том, что он попал в серьезную переделку, но вслух сказал:

– Продолжай.

– Не забудь, – сказал он, – что в промежутках между этими случаями у меня были десятки других лошадей – скаковых, охотничьих и так далее – и с ними все было в порядке. На каждый несчастный случай приходилось много успешных операций. Несколько раз нам присылали пациентов из других ветлечебниц, и ни одно животное не погибло. Когда я рассказываю о смертельных исходах, то можно подумать, что все они происходили один за другим.

– Я понимаю.

– Так-то. Следующей была лошадь, которая скончалась в боксе интенсивной терапии. Я рассказывал тебе о ней сегодня утром.

Я кивнул. Он, похоже, не собирался повторять свой рассказ, но я спросил:

– Кто был владельцем?

– Один парень по фамилии Фитцуолтер. Порядочный человек. Он отнесся к этому философски и меня не винил.

– У тебя есть какие-то соображения на этот счет? Или ты считаешь, что эта умерла естественной смертью?

Он тяжело вздохнул.

– Я провел анализ крови этого жеребца, но я слишком поздно взял пробу. Результат неизбежно был бы отрицательным.

Я внимательно посмотрел на его бледное взволнованное лицо.

– Даже если результат был отрицательным, у тебя ведь есть какие-то подозрения?

– Подозрения есть уже хотя бы потому, что это случилось.

Такой ответ казался резонным в сложившихся обстоятельствах.

– Вскоре после этого случая от Макинтоша поступила вторая лошадь и тоже скончалась на операционном столе, как и первая. – Он покачал головой. – Только тогда мне пришла в голову мысль об атропине. Зрачки были расширены, понимаешь? Я не обратил на это внимания в первый раз или же просто не придал значения, потому что еще не было оснований для подозрения.

– Ты прав, – вздохнул я.

– Потом, в четверг, в день твоего приезда мы потеряли лошадь Иглвуда, случай с берцовой костью. Симптомы те же. Остановка сердца и падение давления. Перед операцией я взял кровь для анализа, а Оливер еще раз сделал это, когда стало ясно, что лошадь нельзя спасти. Но результатов мы уже никогда не узнаем, потому что тесты лежали в холодильнике в лаборатории сгоревшего здания. Я собирался послать их для анализа в специализированную лабораторию.

– Скажи, были ли какие-нибудь существенные отличия в случаях с двумя лошадьми Макинтоша от той операции, которую ты проводил при мне, если не считать отсутствия физического нарушения проходимости кишечника?

– Никаких, кроме того, что вместо тебя была Белинда. Скотт занимался наркозом, а Белинда готовила инструменты. Мы всегда так работаем.

– Втроем?

– Не всегда. Бывает, присутствует кто-то еще. Например, Люси помогает во время операций на пони. Часто ассистирует Оливер. Я, в свою очередь, помогаю Джею с коровами и быками. Кэри всегда следит, чтобы все шло как нужно. Он при необходимости может вмешаться, но последнее время он работает только с мелкими животными. Айвонн, несмотря на все ее кокетство, замечательный тонкий хирург, приятно смотреть, когда она работает. Я видел, как она, словно играя в разрезную головоломку, по частям собирала кошек и собак, попавших под машины. Однажды ей принесли любимца одного мальчика – маленького кролика. Она под микроскопом пришила ему обратно лапку. Прошло немного времени, и крольчонок уже прыгал по клинике. – Кен помолчал. – Клиника всегда была нашей гордостью и радостью, понимаешь? Не всякая ветлечебница располагает таким хорошим оборудованием. Поэтому к нам часто обращаются за помощью наши коллеги из других клиник.

– Давай вернемся к четвергу, – сказал я. – К тому времени все вы почувствовали неладное и дрожали над каждой операцией, так?

Он молча кивнул.

– Поэтому вы все проверяли дважды. С вами был Оливер. Вы оперировали на конечности, а не на брюшной полости. Постарайся вспомнить все до мельчайших подробностей, начиная с того момента, как привезли лошадь. Смотри, ничего не Упусти. Не спеши. Я подожду. У тебя есть время.

Кен не спорил. Пока он думал, я следил за ним, замечая мельчайшие движения мускулов его лица, видя, как он переходит от одной процедуры к другой. Потом он покачал головой, нахмурился и огорченно откинулся на спинку стула.

– Ничего, абсолютно, – отрезал Кен. – Ничего, кроме… – Он замолчал в нерешительности, неуверенный в своей догадке.

– Кроме чего? – спросил я.

– Видишь ли, Оливер следил за экраном, как ты. Пару раз я тоже поглядывал на него. Сейчас я не могу поклясться, но мне показалось, что кривая электрокардиографа – линия, которая отражает частоту пульса, – несколько изменилась. Стоять и следить за ней я не мог. Может, мне и следовало это сделать. А потом, конечно, кривая заметно изменилась, так как была нарушена работа сердца. – Кен нахмурился, серьезно задумавшись. – Мне нужно будет кое-что проверить.

– Здесь? – спросил я, оглядываясь.

– Нет, дома. Все мои книги дома. И слава Богу, что они там. Кэри держал свои у себя в кабинете, и все мы могли ими пользоваться, если наталкивались на что-то такое, в чем мы сомневались. То, что не унес пожар, уничтожила вода, – он покачал головой. – Некоторые из тех книг невозможно будет заменить.

– Не повезло вам, – сказал я. – И на этом неприятности не закончились. – Во всяком случае, еще предстоит опознать труп, который обнаружили вечером.

Кен устало потер ладонями лицо.

– Поехали в Тетфорд.

– Ладно. Но, Кен…

– Что?

– До тех пор, пока они не выяснят, чье это тело, не ходи один по темным улицам.

Кен удивленно посмотрел на меня. Он как-то не задумывался над тем, что найденный труп может служить сигналом опасности.

– Это наверняка поджигатель, – возразил он.

– Возможно. Но зачем ему понадобилось устраивать пожар?

– Понятия не имею. Этого никто не знает. 

– У меня складывается впечатление, что поджигатель сам не знал, что начнется пожар, до тех пор, пока уже ничего нельзя было поделать.

– Почему ты так считаешь?

– Растворитель, краска – они почему-то оказались там. Если бы ты собирался поджечь здание, разве ты решился бы бросить спичку, зная, что вокруг полно легковоспламеняющихся веществ?

Он подумал и сказал:

– Пожалуй, нет.

– Так что будь осторожен.

– Знаешь, ты напугал меня.

– Вот и хорошо.

Он пристально посмотрел на меня.

– Не ожидал, что ты окажешься таким…

– Каким?

– Таким… таким пронырливым.

Я криво улыбнулся.

– Как коварная игла? Но ведь никто из нас не может всего упомнить. Мы не сразу придаем значение многим серьезным вещам. Понимание, что ты запомнил что-то важное, часто приходит неожиданно и с большим опозданием. Поэтому, если ты вспомнишь что-нибудь такое, что упустил из виду, обязательно расскажи.

– Хорошо, – сказал он твердо, – расскажу.

Викки старалась изо всех сил понравиться Жозефине, матери Кена. Но, что правда, то правда – у них были несовместимые характеры. Викки, порывистой, щедрой, внутренне молодой, несмотря на седину, приходилось искать общий язык с обидчивой, скромно одетой, угловатой женщиной, для которой неодобрительное отношение к тому, что ее окружало, было привычкой. Белинда, отбывающая срок изгнания в кухне решила подзарядиться стаканчиком «Кровавой Мэри» (чтобы успокоить нервы и перестать визжать как сказал Кен, который и приготовил для нее напиток). Стаканчик возымел свое действие, и Белинда заметно подобрела. Мы с Грэгом разговаривали о том о сем, не произнося ничего такого, что стоило бы запомнить. Наконец все уселись за стол и принялись за жареного ягненка с картофелем, горошком, морковью и подливой. Признаться, я уже стал забывать о существовании подобных блюд. За столом все были настолько увлечены процессом поглощения пищи – передавали, подливали, подклады-вали, – что я счел возможным безо всяких прелюдий заговорить на тему блестящей работы Кена, встреченной подозрительной неблагодарностью хозяина кобылы.

– Уникальный человек, – сказал я. – Винн Лиз, так, кажется, его зовут. Он мне ужасно не нравится.

Жозефина Макклюэр, сидевшая рядом со мной, отвлеклась от вилки с аппетитным кусочком, который она собиралась положить себе в рот, и посмотрела на меня. Я как ни в чем не бывало продолжал:

– Он проявил удивительное равнодушие к своей лошади. Ему было наплевать на нее. У меня даже сложилось впечатление, что он желал ее смерти.

– Это невозможно! Такая бессердечность! – воскликнула Викки.

Жозефина Макклюэр положила в рот свой кусочек.

– У некоторых это от рождения, – сказал я.

Кен в очередной раз рассказал о том, как он получил разрешение на операцию от жены Винна Лиза. Он улыбнулся:

– Он сказал, что я не мог разговаривать с его женой посреди ночи, так как она всегда принимает снотворное.

Жозефина Макклюэр язвительно вставила: – Быть женой Винна Лиза – тут без снотворного не обойдешься.

«Вот ты и завелась, уважаемая», – подумал я и в один голос с другими присутствующими спросил почему.

– Кен, – сурово обратилась она к сыну, – ты не говорил мне, что делал какую-то работу для Винна Лиза. Одно это имя! То, что он вытворял, в голове не укладывается. Я думала, он уехал за границу. Держись от него подальше.

Кен уязвленно ответил: – Я не знал, что вы с ним знакомы.

– Я с ним не знакома. Я его знаю. Это не одно и то же.

– А что вы о нем знаете? – спросил я, придав своему голосу такую проникновенность, на какую только был способен. – Расскажите нам.

Она фыркнула.

– Он издевался над лошадьми, и за это его отправили в тюрьму.

Викки издала возглас, полный ужаса, а я спросил – Когда?

– Много лет тому назад. Возможно, лет сорок. Был ужасный скандал, потому что его отец был мировым судьей.

Кен, открыв рот, уставился на нее.

– Ты никогда не говорила мне об этом.

– Не было повода. Я много лет не слышала его вмени. Уж забыла и думать. К тому же он уезжал. Но если этот ваш владелец был так бессердечен наверняка это он и есть. Не так уж много людей носят имя Винн Лиз.

– У вас хорошая память, – сказал я.

– Я ей горжусь.

– А еще у Кена были неприятности с Роном Апджоном, – сказал я. – А о нем вы никаких скандальных историй не знаете?

– Ронни Апджон? – Она слегка нахмурилась. – Мой муж был с ним знаком. И с его стороны было глупо упрекать Кена, что та лошадь выиграла скачки. Кен мне рассказывал.

Я старался ее разговорить: – Он все еще работает? Наверное, у него есть партнеры?

– А, вы имеете в виду старого господина Трэверса? Нет, он был партнером отца Ронни.

Я затаил дыхание. Жозефина отрезала кусочек мяса и положила его себе в рот.

– Я прослушал, – сказал Кен. – О чем вы говорили?

– Старик Трэверс, – продолжала его мать, – был большим бабником.

Викки поразил контраст между высокомерностью Жозефины и скудностью ее словарного запаса. При слове «бабник» Викки едва не рассмеялась. Но Жозефина говорила серьезно. Грэг, наверное, улыбаясь про себя, подумал, что Жозефине уже нечего бояться бабников. Но когда-то она была молодой и счастливой женой и, несмотря на складочки вокруг рта, многое от той женщины оставалось в ней и сейчас.

– Апджон и Трэверс, – задумчиво произнес я. – Да, они работали вместе. – Жозефина продолжала бесстрастно пережевывать свой кусочек. – И чем они занимались? – спросил я.

– Не знаю. Что-то связанное с финансами. – В ее голосе можно было прочесть, что финансы ее ничуть не интересуют. – Насколько я знаю, ронни Апджон не работал ни одного дня в своей жизни. Его отец и старик Трэверс не имели постоянного дела.

– Вы столько можете рассказать! – восхищенно заметил я. – А имя Иглвуд ничего вам не говорит?

– О, нет, только не Иглвуды! – взмолилась Белинда.

Жозефина злобно посмотрела на свою будущую невестку и сказала такое, от чего у всех кусок в горле застрял: – Надеюсь, вы лучше, чем эта девка Иззи. Белинда не могла не согласиться, тем не менее была ошарашена. Ей высказали комплимент, который можно было расценивать как удар ниже пояса.

– А что не так с этой Иззи Иглвуд? – спросил я Жозефину.

– Дело в ее матери.

Викки чуть не подавилась горошком, и Грэг постучал ее по спине.

Когда переполох улегся, я спросил: – И что же у нее за мать?

Жозефина поджала губы, но не могла удержаться, чтобы не посплетничать на эту тему. Она выпалила:

– Мать Иззи была и есть шлюха.

К счастью, в тот момент Викки успела проглотить свой горошек. Она довольно улыбнулась и сказала Жозефине, что давно не получала такого наслаждения от приема пищи. Бледные щеки Жозефины слегка порозовели.

– Мама, не будь такой, – возмутился Кен. – Иззи не виновата, что у нее такая мать.

– Наследственность, – мрачно парировала Жозефина.

– А как звали ее мать? – ненавязчиво поинтересовался я.

– Рассет Иглвуд, – с готовностью ответила Жозефина. – Дурацкое имя. Иззи, конечно, ее внебрачная дочь.

– Перестань, – взмолился Кен. Он посмотрел на меня: – Послушай, смени тему.

Я сделал ему одолжение: – А как насчет Зои Макинтош?

– Кого? Ах, да. Эта должна была родиться мальчиком. Насколько мне известно, она никогда не пыталась строить глазки Кену.

– Я имел в виду… – Я покачал головой. – То есть не порадуете ли вы нас какой-нибудь скандальной историей о ней самой или о ее семье?

– Отец у нее, говорят, двинулся, если это можно назвать скандалом. Он всегда был негодяем. Говорят, что букмекеры ему приплачивали за то, что он сообщал им, когда его жоккей собирается придержать принадлежавшего ему фаворита.

– Это интересно, – увлеченно отозвалась Викки.

– Но жокей-клуб так этого и не доказал. Макинтошу удалось выкрутиться. Я слышала, что несколько месяцев назад он потерял много денег. Никогда бы не подумала, что можно потерять деньги, повысив арендную плату, но со многими в округе это случилось. И мне их не жаль, не нужно было жадничать.

– А что произошло? – спросил я.

– Я точно не знаю. Мой сосед, например, потерял все. Он сокрушался: «Никогда не давай взаймы. Я помню, как он это говорил. Ему пришлось продать свой дом.

– Бедняга, – сказала Викки. – Нужно было быть осторожнее.

– Даже миллионеры совершают ошибки, – сказал я.

Жозефина фыркнула.

– А что вы знаете о семье Нэгребб? – спросил я.

– Если не ошибаюсь, их девчонка принимает участие в показательных прыжках. Я как-то видела ее по телевизору. Кен наблюдает ее лошадей.

– А… Фицуолтер?

– Никогда о нем не слышала.

– Она доела все, что было на тарелке, аккуратно сложила нож и вилку и повернулась к Кену. – Этот человек, Нэгребб, – спросила она, – это не он был замешан в истории о жестоком обращении с лошадьми во время тренировок?

Кен кивнул.

– А что он сделал? – спросил я.

– Он бил их по ногам палкой, когда они прыгали, чтобы заставить их прыгать как можно выше, – ответил Кен. – Это трудно доказать. Лошади, принимающие участие в показательных прыжках, часто сбивают ноги, как и стиплеры. У лошадей Нэгребба всегда были ссадины на ногах. Но, после того как он получил предупреждение, это случается все реже и реже.

Белинда сказала: – Дочь Нэгребба клялась, что он этого не делал.

Кен улыбнулся: – Она слушается его беспрекословно. Она ведь выступает с его лошадьми и хочет победить, а папаша учит, как этого добиться. Нет, она не станет на него стучать.

– В каком порочном мире мы живем! – печально вставила Викки.

Отец как-то сказал: «Определенная доля зла яляется нормой. Абсолютная добродетель – это аберрация». – «А что такое аберрация?» – спросил я. «Посмотри в словаре, лучше запомнишь. Аберрация – это отклонение от общепринятых норм. Принимай мир таким, какой он есть, – сказал он, – и постарайся понять, сможешь ли ты сделать его лучше. Работая за границей, лги, если это необходимо для блага твоей страны». Эти обрывочные мысли были прерваны неожиданным пониманием того, что я, как и дочь Нэгребба, в юности находился под сильным влиянием своего отца.

Когда обед закончился, я покинул Тетфорд и отправился в Риддлзкомб. Хотелось увидеть, все ли я помню. Перед глазами проплывали лишь смутные картины. Но когда я приехал на место, то удивился, насколько все оказалось знакомым. Почта, гараж, пабы – все оставалось на месте. Время не разрушило коттеджи, не изменило каменные дома. Пруд, в который я бросал камешки, теперь высох. А небольшое деревце, на коре которого я вырезал буквы «П.П.», теперь превратилось в великана с раскидистой тенистой кроной. Я припарковал машину и решил пройтись пешком, вспоминая всех тех, кто жил здесь и кто теперь умер или уехал. Казалось, я очутился в затерянной стране, которая в течение двадцати лет стояла, пересыпанная нафталином. Небольшой магазинчик «Хенли» все еще продавал разноцветные леденцы и комиксы. Козырек навеса на автобусной остановке по-прежнему был покрыт рисунками и надписями, предупреждавшими о большом штрафе за мусор. Требовались добровольцы для отстройки игрового павильона. Все в поселке оставалось знакомым, хотя красная телефонная будка исчезла, а на месте старого дома, где жил врач, появилось новое здание медпункта. Нетронутая столетиями, не говоря уже об этих двадцати годах, стояла небольшая древняя церквушка, в которую я ходил на Рождество, но не чаще. Она стояла, по-прежнему окруженная невысокой каменной изгородью, за которой простирался небольшой газончик, а дальше – несколько покрытых мхом памятников безымянных могил. От нее по-прежнему исходил дух немеркнущей надежды и вечной жизни. Я подумал, что в дни признания нормальной дозы зла церквушка должна быть закрыта между службами. Я прошел по ведущей в глубь двора усыпанной фавием дорожке, ни на что особо не надеясь, но, к моему удивлению, старая щеколда звякнула, и тяжелая дубовая дверь подалась. Я снова очутился в мире, где пахло старыми псалтырями, подушечками для коленопреклонения и алтарными цветами – всем тем, что я считал присутствием Божьим, когда мне было шесть лет.

Когда я вошел, пожилая женщина, поправлявшая стопку псалтырей, оглянулась и сказала:

– Вы рано. Вечернее песнопение только через три часа.

– А можно, я пока просто побуду здесь, – спросил я.

– Отчего же нет, – сказала она, – если только не будете шуметь.

В моем распоряжении было десять минут, а потом она собиралась уйти и выключить свет. Я присел на скамью и некоторое время наблюдал за женщиной, пока она вытирала на кафедре пыль, пробегая влажной тряпкой по медной ограде, над которой возникал бюст викария, и монотонным голосом он читал непонятные стихи, гулким эхом отдававшиеся в зале, и которую я воспринимал как ширму кукольного театра.

«Помолиться сейчас было бы в самый раз», – подумал я, но, давно разучившись это делать, я редко чувствовал в себе подобную потребность. Пусть церковные стены и оказывали духовную поддержку, однако, чтобы ее получить, нужна была тишина и много времени, а за десять минут этого не достигнешь. Я обошел церковь и снова прочел маленькую медную табличку, едва заметную снизу: «Пол Перри», даты жизни и смерти, «Покойся с миром». Мама уговорила викария поместить ее здесь, несмотря на то что Пол Перри жил в Ламбурне. Каждое Рождество мама посылала табличке воздушный поцелуй. Хотя сейчас я этого и не сделал, я все же пожелал добра юному наезднику, который подарил мне жизнь.

Я поблагодарил старушку.

– Ящик для пожертвований у входа, – сказала она.

Я снова поблагодарил ее, заплатил дань своему прошлому и пошел дальше, вдоль дороги к домику, в котором мы когда-то жили. Конечно, он казался маленьким и выглядел бедным родственником среди других домов поселка. Краска выцвела, сад был пустым, но опрятным. Ворота, на которых я любил раскачиваться, и вовсе отсутствовали. Я остановился и засомневался, стоит ли входить во двор. Там, наверное, живут совсем другие люди, и мне придется объяснять, кто я. В конце концов я направился обратно к машине, решив более не тревожить свои воспоминания. Однако, прежде чем уезжать, я хотел заглянуть в конюшни Иглвуда. Воскресный вечер считался запретным временем для посещения конюшен скаковых лошадей, но я все же оставил машину снаружи и вошел во двор в надежде, что кто-то увидит меня из окон. Я старался производить впечатление безобидного заблудившегося туриста. Не успел я сделать и шести шагов внутрь двора, как был остановлен властным голосом:

– Да? Чем могу помочь вам?

Я обернулся. Голос принадлежал худенькой сорокалетней женщине в джинсах и свитере, стоявшей на стремянке и крепившей к стене конюшни табличку, которая белыми буквами на свежелакированном дереве предупреждала: «Лошадей не кормить!»

– Э-э-э… Я бы хотел поговорить с мистером Иглвудом, – нашелся я.

– О чем?

Я прокашлялся.

– О страховке, – это было первое, что пришло мне в голову.

– Нашли тоже время для подобных разговоров. К тому же у нас есть все необходимые страховки. Наклонив голову, она полюбовалась табличкой, удовлетворенно кивнула и спустилась со стремянки. Еще две такие же таблички стояли внизу у стены.

– Я насчет страховки лошадей, – сказал я, начиная понимать цель своего визита.

– Уходите, а? Вы напрасно теряете время.

Легкое дуновение ветра сделало еще более прохладным и без того нежаркий февральский день и набросило ей на лицо прядь густых рыжеватых волос. По тому, как она убирала волосы, было ясно: она уверена, что выглядит хорошо. Ее жизненная энергия и природный магнетизм создавали вокруг нее особое поле. В тот момент она показалась мне очень привлекательной. Она взяла лестницу в одну руку, а другой попыталась захватить обе таблички. Одна из них выскользнула, но я успел ее подхватить.

– Спасибо, – коротко бросила она. – Вы можете помочь мне ее поднести, но это позволит вам проникнуть не дальше противоположной стены.

Улыбнувшись, я проследовал за ней через двор, где из старой кирпичной стены на высоте человеческого роста торчали два штырька. Установив стремянку, она поднялась на несколько ступеней и начала двигать табличкой до тех пор, пока штырьки не вошли в пазы. Табличка стала на место, и женщина, выразив свое одобрение формальным кивком, спустилась на твердую землю. Потом, протянув руку за следующей, которую я все еще держал, сказала:

– Спасибо. Дальше я сама справлюсь.

– Я помогу вам – отнесу табличку.

Она пожала плечами и прошла через арку в маленький задний дворик, а я поспешил за ней. Я знал, где хранилось сено и как через маленький люк в потолке попасть на чердак. И как потом подглядывать оттуда за конюхами, которые не подозревали, что мы с Джимми сидим и исподтишка следим за ними. Самое страшное, что они делали, так это мочились в стойлах, нас же с Джимми захватывала сама тайна нашего присутствия. Третье требование «Лошадей не кормить!» также было повешено на видном месте на заранее вбитые штыри.

– Раз в четверть у нас бывают школьные экскурсии, – объяснила она. – Мы принимаем меры, чтобы маленькие разбойники не скармливали животным сладости. Я их всегда пугаю, что они могут остаться без пальцев. Они, правда, все равно не слушаются. – Она смерила меня с головы до ног взглядом, который, словно рентген, видел насквозь мое тело и мысли. – Какая страховка?

– Против смерти.

Она покачала головой: – Мы этого не делаем. Этим занимаются хозяева.

– Может быть, мистер Иглвуд…

– Он спит, – перебила меня она. – А я финансовый менеджер. Когда хозяева хотят застраховать лошадь, мы направляем их к страховому агенту. Бесполезно связываться с мистером Иглвудом. Подобные вопросы он предоставляет решать мне.

– В таком случае… не могли бы вы мне подсказать, был ли застрахован жеребец Винна Лиза, который умер здесь в сентябре?

– Чего!

Я не стал повторять вопрос, но видел, как всевозможные догадки промелькнули у нее в голове одна за другой.

– Или, может, вы знаете, – продолжал я, – не была ли застрахована лошадь, погибшая во время операции на дыхательных путях? И, э-э-э… В прошлый четверг тоже была операция со смертельным исходом. Меня интересует, задолго ли до операции эта лошадь расколола кость? Она, словно не веря своим ушам, молча уставилась на меня. – У Кена Макклюэра серьезные неприятности, – сказал я. – И я не думаю, что это его рук Дело.

К ней вернулся дар речи, который нашел выражение в не столько сердитом, сколько любопытном вопросе: – А кто вы, собственно, такой?

– Друг Кена.

– Полицейский?

– Нет, друг. Полиция редко интересуется на первый взгляд обычными смертями лошадей.

– Как вас зовут?

– Питер Дарвин.

– Родственник Чарлза?

– Нет.

– И вы знаете, кто я? – спросила она. – Дочь мистера Иглвуда? – осторожно предположил я.

Я постарался убрать с лица всякое подобие улыбки, но она, должно быть, знала о своей репутации: – Что бы вы обо мне ни слышали, – строго сказала она, – не думайте обо мне плохо.

– Я и не думаю.

Она, казалось, была удовлетворена. А что касается меня, то я говорил правду.

– Если вы знакомы с Кеном, то должны знать, что он пытался ухаживать за моей дочерью, – заявила она.

– Она ему очень нравится, – сообщил я.

Рассет скептически пожала плечами: – Иззи влюбилась в него по уши. Глупая маленькая сучка. Ей всего семнадцать – в два раза моложе его. Он обращался с ней вполне порядочно. Девчонка просто переросла.

– Он не любит, когда плохо отзываются о ней… или о вас.

Она протестировала услышанное на цинизм, но, казалось, осталась довольна.

– Здесь ветрено, – сказала она. – С минуты на минуту придут конюхи для вечерней уборки и начнут галдеть. Отец скоро выйдет. Почему бы нам не пройти в дом и не поговорить спокойно? Не дожидаясь моего согласия, она, подхватив стремянку, повела меня не в большой дом, а в маленькую двухэтажную пристройку, где, по ее словам, жила она сама.

– Иззи ушла в музыкальную школу. Она такая увлекающаяся! Постоянно сообщает, что встретила идеального мужчину. Но идеальных мужчин в мире не существует.

Что касается интерьера, вкус ее нашел отражение в антикварной мебели с классической, ультраконсервативной обивкой в холодной цветовой гамме и горячем центральном отоплении. На стенах – оригинальные полотна, в основном с изображениями лошадей. В целом внешнее убранство производило впечатление привычного расслабленного богатства. Хозяйка предложила мне кресло, а сама села в другое – с противоположной стороны от камина, скрестив свои облаченные в голубое ноги. Под рукой, на маленьком столике удобно расположились телефон и записная книжка.

– Я не собираюсь иметь дело с Винном Лизом, если только в этом не будет прямой необходимости, – сказала она. – Мы больше не тренируем его лошадей, и ноги его здесь не будет. Я не понимаю, почему отец связался с ним, зная его репутацию. Но жеребец умер от припадков? Или Кену пришлось усыпить его?

– Кен говорил, что жеребец не был застрахован. А вы не знаете насчет двух других?

– Ничего об этом не слышала.

Рассет подняла трубку телефона, нашла в записной книжке номер, нажала ряд клавиш и вскоре уже говорила с хозяином лошади, перенесшей операцию на дыхательных путях. Разговор казался теплым и дружелюбным, и, как выяснилось, лошадь не была застрахована. Аналогичная беседа состоялась с владельцем лошади с треснувшей берцовой костью, и закончилась тем же результатом.

– Между несчастным случаем и операцией прошло три дня, – сказала Рассет. – Перелом произошел из-за перенагрузки на скачках. Сначала все как будто было в порядке, но на следующий день она начала хромать. Пришел Кен с переносным рентген-аппаратом. Отец поговорил с Кеном и Кэри, и они оба сказали, что лошадь можно спасти, стянув ногу винтами. Владелец согласился оплатить расходы, потому что лошадь была спокойной и надежной, и ее можно было отправить на конный завод, даже если ей больше не придется принимать участия в скачках. Эти две лошади просто погибли в клинике, они не были застрахованы. Отец, да и все остальные считают, что Кен проявил неосторожность, если не откровенную халатность.

Я покачал головой:

– Я видел, как он провел сложнейшую и ответственную операцию на жеребой кобыле, и знаю, что он не может быть неосторожным или небрежным. Он проверяет каждый свой шаг.

Некоторое время она сидела задумавшись.

– Вы что, серьезно считаете, что кто-то подстроил обе смерти? – спросила она.

– Пытаюсь это выяснить.

– А у Кена есть какие-то догадки?

– Пока нет.

– Но если не из-за страховки, то зачем было их убивать?

Я вздохнул. – Возможно, чтобы дискредитировать Кена.

– Но зачем?

– Он не знает.

Рассет задумчиво посмотрела на меня. «Если верить сплетням, то скольких же мужчин она успела осчастливить», – подумал я.

– Конечно, – наконец проговорила она, – кто-то другой мог застраховать тех лошадей помимо самого хозяина.

– Каким образом? – поинтересовался я.

– Когда-то мы работали с одним владельцем, который не оплачивал счета. В конце концов он задолжал нам кругленькую сумму. Но у него неважно шли дела, и он не мог найти денег. Его самым ценным имуществом была лошадь, которую мы для него тренировали. Мы могли отобрать у него лошадь в уплату долгов. Но нам бы пришлось продать ее, чтобы вернуть деньги. А отец надеялся, что она может выиграть Гранд-Националь и не хотел с ней расставаться. Вы слушаете?

– Да, – ответил я.

– Так вот, она должна была бежать в предварительном забеге. Но, вы ведь сами знаете, у лошадей часто бывают несчастные случаи, и мне было не по себе. Я застраховала ее на сумму, покрывающую ту, что задолжал нам владелец, но ему ничего не сказала.

– И что же, лошадь не умерла?

– Не на скачках. На них она одержала победу. Она погибла в автокатастрофе по пути домой.

Я сочувственно вздохнул. Рассет кивнула:

– Лошадь мы потеряли. А владелец был поражен, когда я призналась ему, что оформила страховку. Я сделала это от его имени, и он мог на законных основаниях забрать все деньги и не заплатить нам. Но он был честным человеком и вернул весь долг сполна. С другой стороны, я могла так и не сказать ему, что застраховала лошадь, и прикарманить деньги.

Я глубоко вздохнул. – Спасибо вам.

– Страховые агенты, – продолжала она, – могут сличить имя настоящего владельца с именем, записанным в полисе. Но даже в этом случае они не станут звонить каждому владельцу, чтобы убедиться, что он в курсе предстоящей страховки.

– Не станут, – уточнил я, – если только не заподозрят неладное.

– Ни одна страховая компания ни разу не обращалась к нам за подтверждением права собственности.

– Что ж, – сказал я, вставая, – не знаю, как вас и благодарить.

– Хотите выпить?

Я внимательно прислушался к полутонам и скрытым намекам в ее голосе, но не обнаружил оных.

– Неплохо бы, – согласился я.

– Скотч или вино?

– Все равно.

Она плавно встала, подошла к подносу с бутылками, стоявшему на столе, и вернулась с двумя стаканами, наполненными темным терпким бордо. «Вино под стать самой женщине, – подумал я, – зрелое, но сохранившее качество, грубоватое, но гармоничное».

– Вы давно знаете Кена? – спросила Рассет, снова опускаясь в кресло. Я подумал, что ответ: «Четыре дня» был бы неуместным, поэтому сказал:

– Я знаю мать его невесты немного больше, – что вполне соответствовало действительности, но было не совсем правдой.

– Белинда! – задумчиво произнесла хозяйка. – Эта медсестра, любящая покомандовать… Не самый лучший вариант.

– Она не так уж и плоха.

Рассет пожала плечами: – До тех пор, пока они счастливы вместе.

Я сделал глоток вина.

– Что-то они говорили о мальчике, который жил здесь когда-то. Джимми, кажется, так его звали?

Ее лицо смягчилось, и в голосе послышались нотки сожаления: – Мой младший братишка. – Она кивнула. – Он был настоящим маленьким сорвиголовой.

Мне очень хотелось попросить ее продолжать, но в воцарившейся тишине я не решался этого сделать.

Вскоре она заговорила сама: – Вечно носился по двору с одним мальчиком из поселка. Как-то они нашалили: бросали камни в проезжавшие поезда. Пришел полицейский и отчитал Джимми. А на другой день его сбил грузовик. Он так и умер, не приходя в сознание, – она с нежностью улыбнулась. – Странно, иногда кажется, что все это было только вчера.

– М-м…

– Я на десять лет старше Джимми. Отец всегда хотел иметь сына и так до конца не оправился после его смерти. Вдруг она встряхнулась: – Не знаю, зачем я вам это рассказываю.

– Потому что я вас сам попросил.

– И правда.

Меня одолевал соблазн сказать, что я и был тем самым мальчиком из поселка, но я понимал, что анонимность Питера Дарвина, дипломата, может сыграть мне на руку в раскрытии несчастий, преследовавших Кена, поэтому сдержался. Тут как раз Рассет поинтересовалась, чем я зарабатываю себе на жизнь, и я рассказал. Потом она принялась расспрашивать меня о Японии и о ее обычаях.

– Все, что только можно, сделано у них из дерева и бумаги, – начал я, – потому что деревья растут, умирают и вырастают снова. Это очень экономная, дисциплинированная нация, которая привыкла подавлять в себе всякие эмоции из-за нехватки места. Японцы живут в крохотных домишках, работают не покладая рук. Это страна с преобладанием мужского населения и особым пристрастием к гольфу, которому даже покровительствует их основная религия – синтаизм.

– Но вы говорите о них с уважением.

– Да. И с любовью. Там у меня осталось много друзей.

– А вы хотели бы вернуться туда?

– Если пошлют.

– Вы что же, всегда безропотно едете, куда вас посылают? – спросила она, забавляясь.

– Это условие моей работы, и для меня это нормально. Приходится ехать.

– Я бы так не смогла. Стоит мне одну ночь переночевать в номере гостиницы, как я уже корнями к нему прирастаю.

Рассет снова наполнила наши стаканы, задернула шторы и включила настольную лампу. За окном темнело, а мы все продолжали болтать. Я понимал, что мне пора уходить, но не мог сдвинуться с места. В ее поведении я тоже не видел ничего такого, что бы говорило: «Пора и честь знать». «Мудр тот человек, – подумал я, – который понимает, когда его соблазняют». Бутылка опустела и наступило время принятия решения. Она не делала открытого предложения, но к тому времени все свободное пространство комнаты буквально было наполнено всевозможными способами проявить инициативу. Я мысленно перебрал различные формы словесного приглашения и остановился на наименее сентиментальной, наименее похотливой, наиболее веселой и наиболее легко поддающейся отказу. В затянувшейся тишине, откинувшись на спинку кресла, я непринужденно спросил:

– Как насчет того, чтобы трахнуться?

Она рассмеялась: – Это профессиональный жаргон министерства иностранных дел?

– В посольстве на каждом углу можно услышать.

Я не ошибся, прочитав ее мысли. Она давно этого ждала.

– Запросто, – ответила Рассет. – Открывай шлюзы.

Я кивнул.

– Наверх, – скомандовала она, забирая у меня стакан.

Итак, мы с Рассет Иглвуд прекрасно провели время, занимаясь «ЭТИМ» долго и запросто. И, надо же, в самом деле – никаких трусиков в поле зрения!