"Сударь-кот" - читать интересную книгу автора (Сергей Дурылин)

115?
Бабушкина келья была еще тесней, чем "светлица" и келейницкая. Она казалась еще меньше оттого, что в ней всегда стоял полумрак: единственное окно было занавешено сплошь частой кисеей, а пониже еще и темно-зеленой занавесочкой; даже одна из ставень, за окном, была закрыта.
В переднем углу у бабушки стояла дубовая божница, а в ней, при свете трех лампад, двух висячих и одной стоячей, на деревянной подставке, — ту-скло сверкали серебряные и золоченые оклады икон и темнели лики. Перед божницей стоял аналой, покрытый пеленою из синего шелка, вышитого бе-лыми розами, а нем лежала толстая, закапанная воском, псалтырь; откры¬тую страницу пересекала широкая закладка из бумажной канвы, шитой шел-ками, с концами из малиновых лент. Перед аналоем был раскинут малень-кий, шитый тюльпанами коврик. По стене, примыкая к божнице, были еще две дубовые полки, устланные белыми строчеными полотенцами.
Мать Параскева положила поклон перед аналоем и нам приказала поло¬жить, приняла с аналоя лежавшую на книге икону — и принялась уставлять ее на нижней полке. А мы смотрели и дивились. Чего только не было на двух этих полках! Был деревянный, пятиглавый с золочеными крестами, храм, непонятным образом вмещенный в обыкновенную стеклянную бутылку, — а пробка была у нее в виде синего купола с крестом. Подле стояла вытеснен¬ная из дерева фигура сидячего монаха: весь в черном, с белыми крестами на куколе и на епитрахили, опустив глаза, сложив руки, сидел он, и нельзя бы¬ло понять, мертв ли он, или спит, или погружен в молитву...
— Он умер? — шепнул мне на ухо брат.
— Спрошу, — еще тише отвечал я, но долго не решался спросить. Все- таки спросил.
— Нет, он не умер, — ответила мать Параскева. — Нил Преподоб¬ный — это столобенский угодник. На озере, на острове, подвизался. Угодни¬ки Божии не умирают. Они уснут смертным сном, а Господь их в царстве небесном разбудит. Со ангелами, со архангелами.
— Ангелы не спят, — вздохнув сказал брат.
Я с тревогой посмотрел на келейную, но она похвалила брата:
— Вот верно сказал. Ангелы сна не знают. Умник.
— Они нас хранят, — сказал я.
— Да, нас хранят. В молитве как сказано: "Ангеле Божий, хранителю мой святый..." Значит, когда же ангелу спать?
...А рядом с деревянным черным старцем стояло деревянное же распя-тие. Мы долго смотрели на него. У креста стояли, раскрашенные яркими красками, Божия Матерь и апостол Иоанн, и воины в касках, со злыми ли-цами и раскрытыми широко ртами, в которых виднелись белые и крупные, как камешки, зубы. На Спасителе был терновый венец, а из боку у него тек¬ла кровь — алой, острой струйкой по белому, как снег, телу. Гвозди черны¬ми большими выпуклыми точками крупнели на ладонях и ступнях Спасите¬ля. От лампады на Распятие падал свет — бледный, аловатый, грустный, — и нам было страшно и жутко смотреть на Господню муку.
— Мух бьешь, небось? — внезапно обратилась к брату Параскева, при-метив, что он не отрывает глаз от Распятия.
Он ничего не ответил, — и нам стало еще страшнее.
— А вот и нельзя! — резко сказала Параскева. — Нельзя! Бить нельзя. Знаешь, что было? Видишь, коими гвоздями Господа пригвоздили ко крес¬ту? Страшные, черные, ржавые. Пригвоздили ручки и ножки, а злобе все мало: "Давайте, — первосвященники, собор сатанин, говорят, — давайте в грудь Ему, в самое сердце, гвоздь вобьем самый ржавый: Ему больней будет, и крепче ко кресту прибьем". И велели принести гвоздь. А мушка это услы¬хала — черная мушка, большая, жужжалка крупная — пожалела Спаса Гос¬пода, и к Нему на тело пречистое, о то самое место, где сердце, и села — и сидит недвижно, не шелохнется. Пришли воины с гвоздем, видят: шляпка от гвоздя у Господа на груди видна, — и говорят первосвященникам: "Что ж вы зря нас гоняете? Злоба ваша, видно, ослепла: смотрите, и так в то са¬мое место, куда хотите, гвоздь уж забит: вот и шляпка торчит!" Смотрят пер¬восвященники — и правда: шляпка видна. Воины гвоздь закинули за гору, за Голгофу, а мушка-жалостница, пока Господь на кресте висел, все время на груди у него просидела. Так гвоздь в сердце Господу и не вбили. Вот и нельзя мух бить... Понял? Нельзя!
Мы молчали.
Она сняла букет засохших трав, тщательно перевязанный лентой, и по-казала его нам: будто бусинки желтели на увядших стеблях:
— Это — плакун-трава . Когда мать — Пресвятая Богородица шла в го¬рести с Голгофы и капали у нее слезки на землю, — ни одной слезы мать- земля не пропустила, все до одной сохранила, и выросла плакун-трава, буд¬то от горя к земле пригибается, — и слезки пречистые на ней окаменели.
Она провела нам по лицу пучком сухой травы — и сказала, убирая пу¬чок на полку:
— Это для здоровья. Чтобы глазки не плакали. Господь всякую слезу на небо берет, а ангел им счет ведет. Ни одной слезы несчитанной нет.
— А животные плачут? — спросил я.
— А ты думаешь: нет? Конечно, плачут. Только их слезы другой ангел, чем людские, считает — и не в людской счет они вписаны, а в особый.
— А зачем? — спросил я.
— А затем, что в оный день ангел их Господу представит.
— Какой оный?
— Оный — судный. На Страшном Суде Господу весь звериный счет по-кажет, сколько какой зверь от человека потерпел и слез пролил, и с челове¬ка того Господь каждую слезу звериную взыщет...
Брат положил мне руку на плечо.
— И Васька плачет? — сказал он и покраснел.
— Плачет, — сказала Параскева, — только не от горести, — бабинька его любит, обидчиков ему нет, — а стареет — оттого и плачет... А вы по¬помните мое, старухино слово: никакого зверя не обижайте: звериная слеза тяжелая. Она с человека взыщется. Зверь молчит, а плачет: в слезе его сло¬во, и ангел слово это слышит...
Параскева присела на скамеечку возле бабушкиной постели. А мы сиде-ли возле, на горбатом тряпичном коврике.
Еще давно мы заприметили: на высокой скамеечке, стоявшей поодаль от кровати, спал большой, рыжий с белым, кот: голову положил на вытянутые передние лапы, а хвост свесил с скамейки; морда рыжая, только на лбу белое пятно в грецкий орех, — волосат: усы длинные, как две белые струйки, бегут в разные стороны, и на щеках кустики волос торчат, и в бровях волос, как фонтан, бьет, а нос — розовый и свежий, как лепесток розана. Видели мы: не поднимая головы, повел глазами — крупные, желтые, как желтый топаз с изумрудными вставочками, с изумрудной гранью, — повел на нас глазами не-довольно и сонно и опять заснул. А когда Параскевушка уселась на другой ска¬мейке, близ его, котовой, скамьи, он поднял голову, повел носом, зевнул, слез со скамьи, потянулся в самую долгую растяжку — перед матерью Параске¬вой — и, мурлыча, вспрыгнул — с осторожностью — ей на колени.
— От кого же это мне, сударь кот, денежки получить? — промолвила она ему. — Ну, говори, от кого?
Она водила рукой по шерсти, а он пел долгую, тягучую, как старое до¬брое вино, песенку, и то жмурил, то приоткрывал умные свои янтарные зрачки, сверкавшие в полутьме изумрудами.
— Не считаны еще те денежки, которые нам с тобою получать, сударь кот! Верно тебе говорю, верно, Василий Иваныч...
Никогда не слышали мы таких разговоров с котами. Наш домашний Васька попросту ловил мышей, ел печенку, бегал с нами в прятки, пел не-хитрые песенки — и никто с ним никогда не разговаривал. Мы, дивуясь, слушали Параскевушкин разговор.
А Параскевушка продожала:
— Без денег хороши, сударь Василий Иваныч, — деньги в мир ход, а к монахам теход: в миру денежка звенит, а в монастыре, как тля, тлит...
— Урлы, урлы, урлы-рлы-лы — у-рлы! — отвечал кот, — правда, отве-чал, потому что он притишал, а то и вовсе сводил на нет свою песенку, по¬ка Параскевушка с ним говорила, а только что она умолкала — он заводил тягучей и громче покойную свою песенку — умную песню. И спина у него изгибалась приятною мягкой волною.
— Прожили без денег, сударь Василий Иваныч, и, Бог даст, доживем без денег. Будут добрые люди — будет и молочко тебе, — будут, будет, — она ласково и размеренно водила по спине кота худой своею рукою.
А мы, не сводя глаз, присев на корточках, смотрели на кота. Изумруд¬ные огни в глазах у него то еле мерцали, то наливались острым, глубоким светом. А рыже-белая спина все выгибалась и опускалась, опускалась и вы¬гибалась, как гребень вечной волны. И вдруг кот закашлял, вытянув морду, закашлял сухим, старческим кашлем, с передышками, сменявшимися новым кашлем, — и глаза его сделались еще умнее, и весь он вытянулся от напря¬жения.
— Старики мы стали с тобою, кот Василий Иваныч, — сказала грустно Параскева, — копеечки за нас не дадут. Что на меня глядишь? Стар, су¬дарь, стар.
Кот свернулся в клубок и затих.
— Ишь, и поседел...
Тут мы с братом ахнули от удивленья и нагнулись на корточках над ко-том.
— Как поседел?
— А вот, изволь, гляди, батюшка, — сказала Параскевушка и указала на темя кота. Оно было густо-рыжее в коричнету и лоснилось, но там и сям виднелись на коричнете — белые волосы, котова седина. Параскевушка по-гладила кота по голове и сказала со вздохом:
— Зима-то для всех равно, батюшки мои, приходит: и для человека, и для зверя. Всех снег серебрит, а посеребрит, посеребрит, полежит снежок на головушке, — и в могилку.
Она пригорюнилась на минутку, встала со скамейки и перенесла кота на его скамейку.
— Ступай-ка полежи, сударь, а я тебе поесть принесу.