Даль РоальдВильям и Мэри

РОАЛД ДАЛ

Вильям и Мэри

Перевод Егоровой Е.

"Шедевры английского готического рассказа"

Москва, издательство "Слово", 1994

После смерти Вильям Перл не оставил много денег, и завещание его было несложное. За исключением нескольких скромных посмертных даров родственникам, все имущество отходило его жене.

Адвокат и миссис Перл вместе прошли по нему пункт за пунктом в конторе адвоката, и когда закончили, она собралась уходить. Тут адвокат взял запечатанный конверт из папки на столе и протянул его вдове.

-Мне поручено передать вам вот это. - сказал он. - Ваш муж прислал его незадолго до своей кончины.

Адвокат был бледен, полон важности и из уважения к вдове, обращаясь к ней, держал голову набок и опустил глаза.

-Здесь, по всей видимости, что-то личное, миссис Перл. Вам, безусловно, захочется взять его домой и прочитать, когда вы будете одна.

Миссис Перл взяла конверт и вышла на улицу. Остановилась на тротуаре и ощупала конверт. Прощальное письмо от Вильяма? Да, возможно. Письмо официальное. Оно могло быть только официальным - жестким и официальным. Этот человек был не способен поступить по-другому. За всю свою жизнь он никогда не сделал ничего без соблюдения формальностей.

"Моя дорогая Мэри, я надеюсь, ты не позволишь себе слишком расстраиваться из-за моего ухода в мир иной, а будешь продолжать следовать тем правилам, которые служили тебе хорошим ориентиром в годы нашего супружества. Будь прилежной и достойной во всех делах. Будь бережливой. Сделай все, чтобы не... и т.д. и т.п.".

Типичное для Вильяма письмо.

А может быть, он в последний момент не выдержал и написал ей что-нибудь прекрасное? Возможно, это прекрасное нежное послание, что-то вроде любовного письма, чудесная теплая записка с благодарностью за то, что она отдала ему тридцать лет своей жизни и выгладила миллион сорочек, сварила миллион обедов, постелила миллион постелей, нечто такое, что она могла бы читать снова и снова, по крайней мере раз в день, и всегда хранила бы в шкатулке на туалетном столике вместе со своими украшениями.

Разве можно предугадать, что человек сделает перед самой своей смертью, подумала миссис Перл, сунула конверт под мышку и поспешила домой.

Она зашла с парадного входа, сразу направилась в гостиную и села на диван, не сняв шляпу и пальто. Потом она распечатала конверт и вынула письмо. Оно представляло собой пятнадцать-двадцать страниц линованной белой бумаги, сложенной пополам и скрепленной в левом верхнем углу скрепкой. Каждый лист был испещрен мелким аккуратным, с наклоном вправо, почерком, так хорошо ей знакомым. Но когда она обратила внимание на большое количество страниц и на то, несколько аккуратно и по-деловому это было написано и что на первой странице не было даже того приятного обращения, с которого должно начинаться письмо, она заподозрила недоброе.

Она отвела глаза от письма. Зажгла сигарету. Сделала одну затяжку и положила сигарету в пепельницу.

Если здесь то, о чем я начинаю догадываться, подумала она, тогда я не хочу его читать.

Но можно ли отказаться и не читать послание от покойника?

Да.

Но...

Она взглянула на пустое кресло Вильяма по другую сторону от камина. Это было большое коричневое кожаное кресло, и на сиденье была вмятина, которую оставили его ягодицы за многие годы совместной жизни. Выше, на спинке, там, где всегда покоилась его голова, осталось темное овальное пятно. В этом кресле он обычно читал, а она сидела напротив на диване, пришивая пуговицы, штопая носки или накладывая заплатку на локоть одного из его пиджаков, и время от времени он отрывал глаза от книги, и взгляд его застывал на ней, пристальный, но удивительно невидящий, будто он что-то вычислял. Она никогда не любила эти глаза. Они были голубые, как лед, холодные, маленькие, близко посаженные, а разделяли их две глубокие вертикальные морщины, выражавшие осуждение. Всю жизнь они следили за ней. И даже сейчас, после недели, проведенной дома в одиночестве, у нее иногда возникало тревожное чувство, что они все еще здесь, повсюду следят за ней, пристально смотрят из дверей, пустых кресел, по ночам в окно.

Она медленно опустила руку в сумку, вынула очки и надела их. Затем, держа страницы высоко перед собой так, что из окна за спиной на них падал свет уходящего дня, приступила к чтению.

"Эта записка, дорогая Мэри, предназначена тебе одной и будет вручена вскоре после моей смерти.

Пусть тебя не пугает, что здесь так много написано. Это всего лишь попытка с моей стороны объяснить тебе точно, что Лэнди собирается со мной сделать и почему я пошел на это и каковы его теории и надежды. Ты моя жена и вправе знать об этом. В сущности, ты обязана это знать. Вот уже несколько дней я упорно пытаюсь поговорить с тобой о Лэнди, но ты наотрез отказываешься выслушать меня. Это, как я тебе уже говорил, очень неразумно с твоей стороны, а также - с моей точки зрения - не совсем лишено эгоизма. Твое отношение вызвано в основном незнанием фактов, и я абсолютно убежден. что если бы они стали известны, ты бы немедленно изменила свою позицию. Поэтому я надеюсь, что, когда меня больше не будет рядом с тобой и твои мысли не будут ничем отвлечены, ты согласишься выслушать меня более внимательно, читая эти страницы. Клянусь тебе, когда ты прочитаешь мой рассказ, отвращение у тебя исчезнет, на смену ему придет восторг. Я даже смею надеяться, что ты будешь немного гордиться тем, что я сделал.

Читая, ты должна простить мне, если можешь, холодность стиля, но я не знаю другого способа четко сформулировать свои соображения. Видишь ли, близится мой час, и меня, естественно, начинают переполнять всякого рода эмоции. С каждым днем я все сильнее поддаюсь бесконтрольной тоске, особенно по вечерам. И если я с собой не справлюсь, мои сантименты выльются на эти страницы.

Я хотел бы, например, написать что-нибудь о тебе, какой неплохой женой ты мне была все эти годы. И я обещаю самому себе, что, если будет время и у меня еще останутся силы, это следующее, что я сделаю.

Я также испытываю сильное желание поговорить о моем Оксфорде, где я живу и преподаю последние семнадцать лет, рассказать о его великолепии и объяснить, если удастся, хотя бы немного, что это значит, когда тебе дозволено работать в этой среде. Все вещи и места, которые я так любил, плотно окружают меня сейчас в этой мрачной спальне. Они, как и прежде, яркие и красивые, но сегодня почему-то я вижу их более отчетливо, чем раньше. Тропинка вокруг озера в садах Ворстерского колледжа, где когда-то гулял Ловелас. Ворота в Пембруке. Вид на город к западу с башни Магдалины. Конференц-зал в Карйстчерче. Маленький сад с декоративными каменными горками в Сент-Джоне, где я насчитал более десятка видов колокольчиков. Вот видишь, что получается! Не успел я начать, как уже попал в ловушку. Так что позволь я теперь приступлю к делу, а ты читай медленно, моя дорогая, и без всякого чувства сожаления или осуждения, иначе это затруднит твое восприятие. Пообещай мне теперь, что будешь читать медленно и, прежде чем начать, наберешься терпения и придешь в спокойное расположение духа.

Подробности болезни, которая столь неожиданно свалила меня с ног в середине жизненного пути, тебе известны. Мне нет нужды напрасно тратить на них время, разве что надо сразу признать, насколько было глупо с моей стороны не показаться врачу раньше. Рак - одно из немногих оставшихся заболеваний, не поддающихся лечению всеми этими современными лекарствами. Хирург может прооперировать рак, если он не слишком сильно распространился; я же не только запустил его, но он к тому же имел наглость поразить поджелудочную железу, что в равной степени исключает и хирургическое вмешательство, и благополучный исход.

Итак, жить мне оставалось от месяца до шести, и я с каждым часом все больше впадал в уныние - и тут вдруг входит Лэнди.

Это было шесть недель назад, во вторник утром, очень рано, задолго до твоего прихода, и как только он появился, я понял: тут что-то неладно. Он не крался на цыпочках, робко и смущенно, не зная, что сказать, как все другие посетители. Он вошел решительно, с улыбкой, шагнул к кровати и встал, глядя на меня сверху вниз с безумным блеском в глазах. Он сказал:

-Вильям, старина, это чудесно. Ты-то мне и нужен!

Здесь, пожалуй, надо тебе пояснить, что, хотя Джон Лэнди никогда не бывал у нас дома и ты редко встречалась с ним, я же поддерживал с ним дружеские отношения по крайней мере лет девять. Я, безусловно, прежде всего преподаватель философии, но, как тебе известно, последнее время я также довольно сильно увлекался психологией. Интересы Лэнди и мои, таким образом, частично совпадали. Он великолепный нейрохирург, один из лучших, а недавно он любезно позволил мне изучить результаты некоторых своих работ, главным образом различное воздействие префронтальных лоботомий на разные типы психопатов. Так что ты понимаешь, когда он вдруг ворвался ко мне во вторник утром, мы уже были далеко не посторонними людьми.

-Слушай! - сказал он, подвигая стул к постели. - Через несколько недель ты будешь мертв. Так?

Поскольку вопрос исходил от Лэнди, он не показался мне слишком жестоким.

В каком-то смысле для меня было приятным разнообразием видеть посетителя, достаточно смелого, чтобы затронуть запретную тему.

-Ты испустишь дух прямо здесь, в этой комнате, и потом тебя вынесут и кремируют.

-Похоронят, - сказал я.

-Это еще хуже. А что потом? Ты веришь, что попадешь в рай?

-Сомневаюсь, - сказал я. - Хотя мысль об этом была бы утешительной.

-А может, в ад?

-Не очень-то представляю себе, за что меня туда должны отправить.

-Кто знает, мой дорогой Вильям!

-Ты, собственно, зачем пришел? - спросил я.

-Понимаешь, - сказал он, и я увидел, что он внимательно следит за мной, - лично я не верю, что после того, как ты умрешь, ты еще когда-нибудь услышишь о себе, разве что... - здесь он замолчал, улыбнулся и наклонился ко мне поближе, - разве что ты поступишь разумно и отдашь себя в мои руки. У тебя нет желания обдумать это предложение?

По тому, как он пристально рассматривал меня, изучая и оценивая с какой-то странной плотоядностью, можно было подумать, что я - кусок превосходной говядины на прилавке, а он заплатил за него и ждет, когда ему его завернут.

-Я серьезно говорю, Вильям. У тебя нет желания обдумать одно предложение?

-Не понимаю, о чем ты говоришь.

-Тогда слушай, и я объясню. Выслушаешь меня?

-Давай, если хочешь. Едва ли я что потеряю, выслушав тебя.

-Наоборот, ты многое приобретешь - особенно после смерти.

Я уверен, он ждал, что я вздрогну при его словах, но почему-то я был к этому готов. Я спокойно лежал и смотрел на его лицо и ту белозубую улыбку, которая всегда обнажала золотой кламмер на верхнем протезе, обхватывающий левый клык.

-Это то, Вильям, над чем я негласно работаю уже несколько лет. Мне здесь в больницу кое-кто помогает, особенно Моррисон, и мы завершили ряд довольно успешных экспериментов с подопытными животными. Я теперь на той стадии, когда готов попробовать и на человеке. Это грандиозная идея, поначалу она может показаться немного сумасбродной, но с хирургической точки зрения вроде бы нет оснований считать, что ее нельзя в той или иной степени осуществить.

Лэнди наклонился и уперся обеими руками в боковину моей кровати. У него хорошее лицо, красивое, худощавое и нет на нем того типичного выражения, которое обычно бывает у врачей. Ты знаешь этот взгляд, он есть у большинства из них. Он обращен на тебя, мерцая в глубине глазного яблока, подобно тусклой электрической вывеске и он говорит: "Только я могу спасти тебя!" Но глаза у Джона Лэнди были ясными и широко открытыми, и в центре их от возбуждения плясали искорки.

-Давным-давно, - сказал он, - я видел короткий медицинский фильм, привезенный из России. Зрелище было достаточно отвратительное, но интересное. Показали голову собак, полностью отделенную от тела, но при этом с помощью искусственного сердца через артерии и вены поддерживалось нормальное кровоснабжение. Так дело вот в чем: эта собачья голова, установленная сама по себе на чем-то вроде подноса, была живая. Мозг функционировал. Они доказали это на нескольких опытах. Например, когда собаке смазывали губы едой, появлялся язык и слизывал ее; и она следила глазами за передвижениями человека по комнате.

Напрашивался разумный вывод, что голове и мозгу не нужно тело, чтобы остаться жить, - при том условии, разумеется, что можно наладить подачу должным образом насыщенной кислородом крови.

Так вот. Этот фильма навел меня на мысль удалить мозг из черепа человека и поддерживать его в живом состоянии, чтобы он функционировал как независимое целое в течение неограниченного времени после смерти человека. Твой мозг, например, после того, как ты умрешь.

-Меня это не устраивает, - ответил я.

-Не перебивай, Вильям. Дай мне закончить. Насколько я могу судить по последовавшим за этим экспериментам, мозг представляет собой исключительно самостоятельный орган. Он вырабатывает свою собственную спинномозговую жидкость. Таинственным процессам мышления и памяти, происходящим в нем, явным образом не мешает отсутствие конечностей, тела и даже черепа, при том условии, как я уже говорил, если все время подавать насыщенную кислородом кровь нужной группы в соответствующих условиях.

Дорогой мой Вильям, ты хоть на минуту задумайся, что такое твой мозг. Он в прекрасной форме. Он переполнен знаниями, накопленными за всю твою жизнь. У тебя ушли годы работы на то, чтобы сделать его таким, какой он есть. Он только начинает выдавать первоклассные оригинальные идеи. И все же вскоре ему придется умереть вместе с остальным телом лишь потому, что по твоей дурацкой маленькой поджелудочной железе расползся рак.

-Нет уж, спасибо, - сказал я ему. - Можешь не продолжать. Идея отвратительная. И даже если бы тебе это удалось, в чем я сомневаюсь, это было бы совершенно бессмысленно. Что толку оставлять мозг живым, если я не смогу ни говорить, ни видеть, ни слышать, ни чувствовать? Ничего более неприятного я лично не могут себе представить.

-Я думаю, ты сможешь общаться с нами, - сказал Лэнди. - И, возможно, нам даже удастся дать тебе какое-то зрение. Но давай не будем торопиться. Я еще дойду до этого. Факт остается фактом: ты довольно скоро умрешь, что бы там ни было; а в мои планы и не входило бы трогать тебя до того, как ты умрешь. Ну послушай, Вильям, ведь ни один настоящий философ не возражал бы, чтобы его мертвое тело послужило науке.

-Это не совсем точно сказано, - ответил я. - Мне кажется, будут некоторые сомнения по поводу того, мертвый я или живой, к тому времени, когда ты со мной покончишь.

-Ну, - сказал он, улыбнувшись, - тут, я полагаю, ты прав. Но мне кажется, тебе не стоит так уж быстро мне отказывать, прежде чем ты узнаешь кое-что еще.

-Я сказал, что не желаю слышать об этом.

-Возьми сигарету, - сказал он, протягивая портсигар.

-Я не курю, ты же знаешь.

Он достал сигарету и прикурил от крошечной серебряной зажигалки размером не больше шиллинга. - Подарок от тех, кто делает мне инструменты, - сказал он. - Искусная работа, правда?

Я взял посмотреть зажигалку, затем вернул ему.

-Можно продолжать? - спросил он.

-Лучше не надо.

-Ты просто лежи спокойно и слушай. Мне кажется, тебе будет довольно интересно.

На блюде у кровати лежал черный виноград. Я поставил блюдо себе на грудь и стал есть виноград.

-В тот самый момент, когда ты умрешь, - сказал Лэнди, - мне надо будет стоять рядом, чтобы я мог тут же вмешаться и попытаться сохранить живым твой мозг.

-Ты хочешь сказать, он останется в голове?

-Для начала да. Так надо.

-А куда бы ты его потом положил?

-Если уж тебе так хочется знать, во что-то вроде чаши.

-Ты это все серьезно говоришь?

-Ну конечно серьезно.

-Хорошо, продолжай.

-Я полагаю, тебе известно, что, когда останавливается сердце и мозг лишается свежей крови и кислорода, его ткани очень быстро отмирают. Каких-нибудь четыре-шесть минут, и все кончено. Даже через три минуты может быть нанесен определенный ущерб. Так что мне придется работать быстро, чтобы этого не случилось. Но с помощью аппарата все должно быть достаточно просто.

-Какого аппарата?

-Искусственного сердца. Мы тут хорошо приспособили аппарат, первоначально созданный Алексисом Кэррелом и Линдербергом. Он насыщает кровь кислородом, поддерживает в ней нужную температуру и выполняет ряд других необходимых мелких операций. На самом деле это все оказывается не так сложно.

-Расскажи мне, что бы ты делал в момент наступления смерти, - сказал я. - Что бы ты сделал в первую очередь?

-Ты что-нибудь знаешь о сосудистой и венозной сети головного мозга?

-Нет.

-Тогда слушай. Это не сложно. Подача крови мозгу осуществляется из двух источников - внутренних сонных артерий и позвоночных артерий. И тех и других по две. Итого четыре артерии в целом. Это понятно?

-Да.

-А система обратной связи еще проще. Кровь оттекает лишь по двум крупным венам, внутренним яремным венам. Итак, четыре артерии идут вверх вверх по шее, разумеется, - и две вены идут вниз. Вокруг самого мозга они, естественно, разветвляются по другим сосудам, но они нас не касаются. Мы никогда их не трогаем.

-Хорошо, - сказал я. - Представь, что я только что умер. Итак, что бы ты сделал?

-Я бы тут же рассек ткани твоей шеи и выделил бы четыре артерии, сонные и позвоночные. Затем я бы произвел перфузию, то есть ввел бы в каждую из них большую пустую иглу. Эти четыре иглы соединялись бы трубками с искусственным сердцем.

Потом, работая быстро, я бы рассек и левую и правую яремные вены и тоже присоединил бы их к аппарату сердца, чтобы круг замкнулся. Теперь включай аппарат, который уже заполнен кровью нужной группы, и все. Кровоток через твой мозг был бы восстановлен.

-И был бы я как та русская собака.

-Не думаю. Во-первых, ты обязательно потерял бы сознание, когда умер, и я полагаю, оно еще долгое время к тебе не вернулось бы - если бы тебе вообще было суждено прийти в себя. Но, находясь в сознании или нет, ты бы оказался в очень интересной ситуации, не так ли? У тебя было бы холодное мертвое тело и живой мозг.

Джон замолчал, предвкушая эту заманчивую перспективу. Его все это настолько захватило и приводило в такой восторг, что он явно отказывался верить, то я могу относиться к этому по-другому.

-Теперь мы могли бы позволить себе не спешить, - сказал он. - И поверь, нам это было бы просто необходимо. Первое, что бы мы сделали, так это отвезли бы тебя в операционную вместе с аппаратом, конечно, который не должен ни на секунду прекращать подачу крови. Следующей нашей задачей...

-Ну ладно, - сказал я. - Достаточно. Подробности мне не нужны.

-Еще как нужны, - сказал он. - Важно, чтобы ты знал точно, что с тобой будет происходить все это время. Понимаешь, потом, когда ты придешь в сознание, для тебя самого будет намного лучше, если ты сможешь вспомнить с точностью, где ты и как ты там оказался. Пусть для своего собственного спокойствия, но ты должен это знать. Согласен?

Я спокойно лежал на постели, глядя на него.

-Итак, следующей задачей было бы извлечь твой мозг целым и невредимым из твоего мертвого тела. Тело бесполезно. Фактически оно уже начало разлагаться. Череп и лицо тоже нам ни к чему. И то и другое только мешает, они мне тут не нужны. Все, что мне нужно, - это твой мозг, чистый красивый мозг, живой и безупречный. Итак, когда ты окажешься у меня на столе, я возьму пилу, небольшую циркулярную пилу, и приступлю к удалению всего свода твоего черепа. Ты бы в этот момент был без сознания, так что с анестезией мне возиться не пришлось бы.

-Еще как пришлось бы, - сказал я.

-Ты б уже был холодным, это я тебе обещаю, Вильям. Не забывай, что ты умер всего несколько минут назад.

-Никому не дам отпиливать верх своего черепа без анестезии, - сказал я.

Лэнди пожал плечами.

-Мне все равно, - сказал он. - Я с удовольствием дам тебе немного прокаина, если хочешь. Если тебя это хоть как-то порадует, я могу пропитать прокаином весь череп, всю голову от шеи и выше.

-Большое спасибо.

-Ты знаешь, - продолжал он, - иногда происходят поразительные вещи. Как раз на прошлой неделе привезли мужчину, без сознания, я рассек ему голову без всякого обезболивающего и удалил небольшой тромб. Я еще работал внутри черепа, когда он очнулся и заговорил.

"Где я?" - спросил он.

"Вы в больнице".

"Ну надо же", - сказал он.

"Скажите, - спросил я его, - вам не мешает то, что я делаю?"

"Нет, - отвечает, - совершенно. А что вы делаете?"

"Я как раз удаляю кровяной тромб из вашего мозга".

"Правда?"

"Полежите спокойно. Не шевелитесь. Я почти закончил".

"Так вот тот негодяй, из-за которого у меня такие головные боли".

Лэнди замолчал и улыбнулся, вспоминая тот эпизод.

-Это слово в слово, что он сказал, - продолжал Лэнди, - хотя на следующий день не мог даже припомнить, что с ним было. Забавная штука этот мозг.

-А мне прокаин, - сказал я.

-Как хочешь, Вильям. А теперь, как я говорил, я бы взял циркулярную пилу и осторожно удалил весь твой calvarium - весь свод черепа целиком. Таким образом, нам бы открылась верхняя часть мозга, или, скорее, внешняя оболочка, в которую он заключен. Может, ты знаешь, а может быть, и нет, что вокруг самого мозга находятся три отдельные оболочки - внешняя, которая называется твердой, средняя - паутинная и внутренняя - мягкая. Большинство непосвященных, похоже, представляют себе мозг в виде голого вещества в голове, плавающего в жидкости.

Но это не так. Он аккуратно завернут в эти три надежные оболочки, и спинномозговая жидкость на самом-то деле перемещается внутри небольшого промежутка между двумя внутренними оболочками, известного под названием подпаутинного пространства. Как я тебе еже говорил, эту жидкость вырабатывает мозг, и она оттекает в венозную систему путем осмосиса.

Я оставил бы все три оболочки - у них такие прелестные названия, не правда ли: твердая, паутинная, мягкая. Я бы их все оставил нетронутыми. Причин тому много, немаловажной из них является тот факт, что внутри твердой расположены венозные синусы, которые отводят кровь из мозга в яремную вену.

Теперь, - продолжал он, - верхняя часть черепа у нас снята, и, таким образом, сверху нам открывается мозг, покрытый внешней оболочкой. Следующий шаг требует особой ловкости: высвободить весь этот сверток, чтобы его можно было аккуратно вынуть, оставив болтаться внизу концы четырех магистральных артерий и двух вен, которые вскоре будут подсоединены к аппарату. Это чрезвычайно длительный и сложный процесс, предусматривающий осторожное откалывание множества костей, отрезание многих нервов и рассечение и сшивание многочисленных кровеносных сосудов. Я бы мог это сделать только одним способом, если хотел бы добиться хоть какого-то успеха, - взяв кусачки и медленно откалывая остальную часть черепа, очищая его, как апельсин, сверху вниз до тех пор, пока полностью не откроется оболочка мозга по бокам и снизу. Возникающие при этом проблемы носят сугубо технический характер, и я не буду на них останавливаться, но я вполне уверен, что работа выполнима. Все дело лишь в мастерстве хирурга и терпении. И не забывай, что в моем распоряжении было бы много времени, столько, сколько мне нужно, так как искусственное сердце непрерывно работало бы, как насос, рядом с операционным столом, поддерживая мозг в живом состоянии.

Итак, предположим, мне удалось убрать череп и удалить все остальное, что окружает мозг. Теперь он соединен с телом только у основания, главным образом спинным хребтом, двумя большими венами и четырьмя артериями, которые снабжают его кровью. Так, что дальше?

Я бы отрезал спинной хребет прямо над первым шейным позвонком, принимая все меры предосторожности, чтобы не повредить две позвоночные артерии, находящиеся в этой области. Но нужно помнить, что твердая, или внешняя, оболочка в этом месте открыта для спинного хребта, так что мне надо будет закрыть это отверстие, сшив концы твердой оболочки вместе. Здесь бы никаких проблем не было.

В этот момент я был бы готов к заключительному этапу. Сбоку на столе у меня была бы чаша особой формы, и в ней находился бы раствор Рингера, как мы его называем. Это особый вид жидкости, который мы в нейрохирургии применяем для промывания. Теперь я бы полностью отсоединил мозг, отрезав магистральные артерии и вены. Затем я бы просто взял его в руки и перенес в чашу. Это был бы второй, но последний раз за всю процедуру, когда поток крови был бы перекрыт; но как только мозг окажется в чаше, ничего не будет стоить тут же вновь соединить концы артерий и вен с искусственным сердцем.

Вот так-то, - сказал Лэнди. - Теперь твой мозг в чаше, и по-прежнему живой, и я не вижу причин, почему бы ему не жить еще очень долго, возможно годами, при том условии, что мы будем следить за кровью и аппаратом.

-Но он бы функционировал?

-Мой дорогой Вильям, откуда мне знать? Я даже не могу сказать, вернется ли к нему сознание.

-А если бы вернулось?

-Ну так это было бы чрезвычайно интересно!

-Неужели? - сказал я. Признаться, у меня были на этот счет сомнения.

-Конечно же! Ты бы лежал здесь, а все твои мыслительные процессы шли бы прекрасно, и память бы работала.

-Но я б не мог ни видеть, ни чувствовать, ни обонять, ни слышать, ни говорить, - сказал я.

-Конечно! - воскликнул он. - Так и знал, что что-нибудь забуду! Я так и не сказал тебе насчет глаза. Слушай. Я хочу попытаться оставить один из твоих зрительных нервов невредимым и сам глаз тоже. Зрительный нерв совсем небольшой, толщиной где-то с больничный градусник и около двух дюймов в длину, он проходит между мозгом и глазом. Вся прелесть в том. что это вовсе не нерв. Это выпячивание самого мозга, и твердая оболочка головного мозга простирается вдоль него и соединена с глазным яблоком. Глаз, таким образом, сзади находится в очень тесном контакте с мозгом, а спинномозговая жидкость поступает прямо туда.

Все это как нельзя лучше отвечает моей цели и дает основание предполагать, что мне бы удалось сохранить один твой глаз. Я уже сделал небольшой пластиковый контейнер, в котором будет находиться глазное яблоко вместо твоей глазной впадины, и когда мозг будет лежать в чаше, погруженной в раствор Рингера, глазное яблоко в своем контейнере будет плавать на поверхности жидкости.

-Уставясь в потолок, - сказал я.

-Да, наверное, так. К сожалению, не будет мускулов, чтобы можно было им вращать. Но может быть, это будет забавно - лежать там так спокойно и удобно, поглядывая на мир из своей чаши.

-Безумно весело, - сказал я. - Как насчет того, чтобы оставить мне и ухо?

-Я бы предпочел на этот раз ухом не заниматься.

-Хочу ухо, - сказал я. - Я настаиваю на ухе.

-Нет.

-Хочу слушать Баха.

-Ты не представляешь, как это было бы трудно, - спокойно сказал Лэнди. - Слуховой аппарат - улитка уха, так он называется - намного более тонкое устройство, чем глаз. Более того, он погружен в толщу кости, да и часть слухового нерва, соединяющего его с мозгом, тоже. Мне никак не удалось бы выдолбить все это оттуда и не повредить.

-А ты не мог бы оставить его в кости и поместить в чашу?

-Нет, - решительно сказал он. - Все это и так уже достаточно сложно. Да и в любом случае, если будет работать глаз, не так уж и важно, будешь ли ты слышать. Мы всегда можем показать тебе наши послания, чтобы ты их прочитал. Ты действительно должен предоставить мне решать, то возможно, а что нет.

-Я еще не сказал, что пойду на это.

-Знаю, Вильям, знаю.

-Я бы не сказал, что эта идея меня очень прельщает.

-Ты бы предпочел умереть вообще?

-Возможно, да. Я еще не знаю. Я ведь не смог бы говорить, правда?

-Конечно, нет.

Тогда как бы я общался с вами? Как бы вы узнали, что я в сознании?

-Нам было бы легко узнать, вернулось к тебе сознание или нет, - сказал Лэнди. - Это показал бы обыкновенный электроэнцефалограф. Мы бы подсоединили электроды непосредственно к лобным долям твоего мозга, там, в чаше.

-И вы действительно могли бы это определить?

-Да, абсолютно. С этим справились бы в любой больнице.

-Но я не смог бы общаться с вами!

-Собственно говоря, сказал Лэнди, - я думаю, ты смог бы. В Лондоне есть один человек, зовут его Вертгеймер, он занимается интересным исследованием на тему передачи мыслей, и я поддерживаю с ним контакт. Ты ведь знаешь, не так ли, что мыслящий мозг испускает электрические и химические разряды? И что эти разряды идут в виде волн, подобно радиоволнам?

-Кое-что мне об этом известно, - сказал я.

-Так вот, Вертгеймер создал аппарат, довольно чувствительный, и он утверждает, что в определенных, хотя и ограниченных пределах он поможет ему истолковать то самое, о чем мыслит мозг. Он выдает что-то вроде кривой, которая явно поддается расшифровке в виде слов или мыслей. Хочешь, я попрошу Вертгеймера навестить тебя?

-Нет, - ответил я. Лэнди уже считал само собой разумеющимся, что я собираюсь идти до конца, и меня это задело. - Теперь уходи и оставь меня одного, - сказал я ему. - Ты ничего не добьешься, если станешь меня торопить.

Он тут же встал и пошел к двери.

-Один вопрос, - сказал я.

Он остановился, держась за дверную ручку.

-Да, Вильям?

-Только одно. Ты-то сам искренне веришь, что, когда мозг будет в чаше, мой разум сможет функционировать точно так же, как сейчас? Ты веришь, что я смогу думать и рассуждать, как теперь, и что способность помнить у меня останется?

-Почему нет, - ответил он. - Мозг тот же. Он жив. Невредим. Фактически он абсолютно не затронут. Мы не вскроем даже твердую оболочку. Большая разница, конечно, состояла бы в том, что мы отрезали бы все до одного нервы, ведущие к нему, кроме единственного зрительного нерва, а это значит, что на твое мышление больше не влияли бы чувства. Ты жил бы в исключительно чистом и обособленном мире. Тебя бы ничего не беспокоило, даже боль. Ты бы просто не смог ощутить боль, потому что не было бы нервов, которыми ее чувствуешь. В некотором смысле положение было бы почти идеальным. Никаких забот, страхов, боли, голода или жажды. Даже желаний, и то никаких. Лишь твои воспоминания и мысли. А если бы еще получилось, что оставшийся глаз функционирует, тогда бы ты мог и книги читать. По-моему, очень соблазнительно.

-Еще бы!

-Право же, Вильям, это так. И особенно для доктора философии. Это было бы потрясающе. Ты смог бы размышлять о судьбах мира с той беспристрастностью и ясностью, которых до тебя еще никто никогда не добивался. А потом кто знает, ведь может произойти все что угодно! Тебя могли бы посетить великие мысли и решения, великие идеи, которые могли кардинально изменить наш образ жизни! Попытайся себе представить, если можешь, ту степень сосредоточенности мысли, какой тебе удалось бы достичь!

-И то разочарование, - сказал я.

-Чепуха. Никакого разочарования и быть не может. Без желания разочарования не бывает, а у тебя никаких желаний и в помине не было бы. Во всяком случае, физических желаний.

-Но я бы явно был в состоянии вспомнить свою прежнюю жизнь на свете, и у меня могло бы возникнуть желание вернуться к ней.

-Что, в эту неразбериху? Из твоей уютной чаши обратно в этот сумасшедший дом?

-Ответь еще на один вопрос, - сказал я. - Как долго, ты полагаешь, тебе удалось бы поддерживать его в живом состоянии?

-Мозг? Кто знает! Возможно, в течении многих лет. Условия были бы идеальными. Большинство факторов, вызывающих изнашивание, отсутствовало бы благодаря искусственному сердцу. Кровяное давление оставалось бы неизменным все время, что в реальной жизни является невозможным условием. Температура тоже была бы постоянной. Химический состав крови был бы почти безупречным. В ней не было бы никаких примесей, никаких вирусов, бактерий - ничего. Конечно, гадать глупо, но я считаю, что мозг мог бы жить двести-триста лет в подобных условиях. Ну пока, - сказал он. - Я забегу к тебе завтра.

Он быстро вышел, оставив меня в довольно сильном смятении.

Моей первой реакцией сразу после его ухода было отвращение к этой его затее. В самом замысле превратить меня, сохранив все мои умственные способности, в скользкий комочек, плавающий в резервуаре с водой, было что-то отталкивающее. Это было чудовищно, неприлично, порочно. Еще меня беспокоило ощущение беспомощности, которое мне суждено было испытать, как только Лэнди поместит меня в чашу. После этого обратного пути уже не было бы, нельзя было бы никак ни протестовать, ни объясняться. Я был бы обречен терпеть столько, сколько им удалось бы поддерживать во мне жизнь.

А что, если, например, я не смог бы этого выдержать? Что, если бы это оказалось жутко болезненным? А если бы я впал в истерику?

Нет ног, чтобы убежать. Нет голоса, чтобы крикнуть. Ничего нет. Мне просто пришлось бы скрывать под улыбкой свои переживания в течение двух последующих столетий.

Да и рта, чтобы улыбаться, тоже нет.

Тут меня внезапно осенила любопытная мысль, вот какая: разве не бывает так, что человек, которому ампутировали ногу, страдает от боли, как если бы его нога все еще была при нем? Разве он не жалуется сиделке, что у него жуткий зуд в пальцах, которых уже нет, и т.д. и т.п.? Я, кажется, что-то слышал об этом, и совсем недавно.

Очень хорошо. Исходя из той же предпосылки, разве не может так случиться, что мой мозг, лежащий одиноко в чаше, будет страдать от подобного эффекта в отношении моего тела? А в этом случае все мои обычные боли и страдания могли обрушиться на меня, а я не смог бы даже принять аспирин, чтобы облегчить муки. В какой-то момент мне может показаться, что у меня мучительнейшие судороги в ноге или сильное несварение, а через несколько минут у меня вполне может появиться ощущение, что мой бедный пузырь - ты меня знаешь - так полон, что, если мне не удастся его быстро опорожнить, он разорвется.

Боже упаси!

Я лежал, и меня еще долго обуревали эти жуткие мысли. Потом, весьма неожиданно, где-то около полудня, настроение у меня стало меняться. Меня стала меньше занимать неприятная сторона этого дела, и я почувствовал, что могу более разумно взглянуть на предложение Лэнди. Ведь есть же что-то утешительное, говорил я себе, в мысли, что моему мозгу, возможно, не придется обязательно умереть и исчезнуть через несколько недель? Конечно, есть. Я весьма горжусь своим мозгом. Это чувствительный, ясный и превосходный орган. Он содержит огромный запас информации и еще способен выдавать оригинальные теории, требующие творческого мышления. Что касается мозга, он великолепен, и я не стесняюсь это сказать. Тогда как мое тело, мое бедное старое тело, то, что Лэнди собирается выбросить, - так ведь даже тебе, моя дорогая Мэри, придется согласиться, что в нем нет ничего такого, ради чего его стоит сохранить.

Я лежал на спине и ел грушу. Она была вкусная, и в ней были три маленьких зернышка, которые я вынул изо рта и положил на край тарелки.

-Я пойду на это, - сказал я спокойно. - Да, клянусь Богом, я на это пойду. Когда Лэнди снова навестит меня завтра, я прямо скажу ему, что согласен.

Все произошло именно так быстро. И с тех пор я стал чувствовать себя намного лучше. Я удивил всех, проглотив огромный завтрак, а вскоре после этого ты, как всегда пришла меня навестить.

Но как же я хорошо выгляжу, сказала ты мне. Хорошо выгляжу, веселый, радостный. Что-нибудь произошло? Есть хорошие новости?

Да, сказал я, есть. А затем, если помнишь, я попросил тебя сесть, устроиться поудобней и тут же стал объяснять тебе, как можно деликатнее, что намечается.

Увы, ты и слушать не захотела. Не успел я начать рассказывать тебе об этом лишь в самых общих чертах, как ты пришла в ярость и сказала, что это отвратительно, безобразно, ужасно, немыслимо, а когда я попытался продолжить, ты вышла из комнаты.

Итак, Мэри, ты знаешь, после этого я много раз пытался поговорить с тобой на эту тему, но ты неизменно отказывалась меня выслушать. Поэтому перед тобой это письмо, и я могу лишь надеяться, что тебе хватит здравого смысла позволить себе прочитать его. У меня ушло много времени на то, чтобы написать его. Прошло две недели с тех пор, как я нацарапал первое предложение, а сейчас я намного слабее, чем тогда. Сомневаюсь, чтобы у меня хватило сил добавить к этому еще что-нибудь. Прощаться я, безусловно, не буду, поскольку есть шанс, пусть крошечный, что, если Лэнди все удастся, я смогу тебя фактически увидеть снова, если ты, конечно, заставишь себя прийти навестить меня.

Я распоряжусь, чтобы эти бумаги доставили тебе не раньше чем через неделю после того, как меня не станет. К этому времени, таким образом. когда ты сидишь и читаешь их, семь дней уже прошло с тех пор, как Лэнди сделал свое дело. Возможно, даже тебе самой уже известен результат. Если же нет, если ты умышленно держалась в стороне и отказалась иметь к этому хоть какое-то отношение, - а я подозреваю, что так оно и есть, - пожалуйста, прошу тебя пересмотреть свое решение сейчас и позвонить Лэнди, чтобы узнать как у меня обстоят дела. Большего от тебя не требуется. Я ему сказал, что, возможно, свяжешься с ним на седьмой день.

Твой верный муж Вильям.

P.S. Будь добродетельной женщиной, когда я умру, и всегда помни, что вдовой быть труднее, чем женой. Не пей коктейли. Не трать напрасно деньги. Не кури сигареты. Не ешь мучного. Не пользуйся губной помадой. Не покупай телевизор. Тщательно пропалывай летом мои грядки с розами и мой альпийский садик. И кстати, предлагаю тебе отключить телефон, поскольку мне он больше не нужен.

В."

Миссис Перл медленно положила последнюю страницу рукописи рядом с собой на диван. Губы ее маленького рта были поджаты, и у ноздрей пролегла белизна.

Право! Неужели после всех этих лет вдова не заслужила немного покоя?

А эта мерзость?! Страшно подумать. Гадко и жутко. При одной мысли в дрожь бросает. Она достала сумку и взяла еще одну сигарету. Закурила, глубоко затягиваясь и пуская дым клубами по всей комнате. Сквозь дым она видела свой красивый телевизор, совершенно новый, блестящий, огромный, прижавшийся нахально, но в то же время будто несколько робея к поверхности того, что раньше служило Вильяму рабочим столом.

Что бы он сказал, подумала она, если бы сейчас увидел его?

Она задумалась, вспоминая, как в последний раз он застал ее с сигаретой. Это было около года назад, она сидела на кухне у открытого окна и торопливо курила, чтобы успеть до его прихода с работы. По радио громко звучала танцевальная музыка, она повернулась, чтобы налить себе еще чашку кофе, а он как раз оказался в дверях, огромный и мрачный, уставившись на нее сверху вниз этими своими ужасными глазами, и в центре каждого из них сверкали черные точки гнева.

После этого в течение четырех недель он сам оплачивал домашние счета и совсем не давал ей денег, но откуда ему было знать, что она отложила больше шести фунтов и спрятала в коробку из-под мыльных хлопьев в шкаф под мойкой.

-В чем дело? - спросила она у него как-то за ужином. - Ты боишься, что я заработаю себе рак легких?

-Нет, - ответил он.

-Тогда почему мне нельзя курить?

-Потому что я это не одобряю, вот почему.

Он также с неодобрением относился и к детям, и в результате их у них тоже не было.

Где он сейчас, этот ее Вильям, ничего никогда не одобрявший?

Лэнди будет ждать, что она позвонит ему. Но надо ли ей звонить?

Пожалуй, нет.

Она докурила сигарету, потом сразу же зажгла другую, прикурив от окурка. Она посмотрела на телефон, восседавший на рабочем столе рядом с телевизором. Вильям просил ее позвонить. Он особенно хотел, чтобы она связалась с Лэнди, как только прочитает письмо. Она колебалась, пытаясь изо всех сил подавить в себе то прежнее прочно укоренившееся чувство долга, от которого еще никак не отважилась избавиться. Затем она медленно встала и пошла к телефону. Нашла в книге номер, набрала его и стала ждать ответа.

-Будьте добры, я бы хотела поговорить с мистером Лэнди.

-Кто его спрашивает?

-Миссис Перл. Миссис Вильям Перл.

-Одну минуту, пожалуйста.

Почти тут же Лэнди ответил на другом конце провода:

-Миссис Перл!

-Да, это я.

Последовала непродолжительная пауза.

-Я так рад, что вы наконец позвонили, миссис Перл. Надеюсь, у вас все в порядке? - Голос его звучал тихо, бесстрастно, учтиво. - Скажите, у вас нет желания подъехать сюда в больницу? Тогда мы могли бы немного побеседовать. Я полагаю, вам не терпится узнать, чем это все закончилось?

Она не ответила.

-Теперь я могу сказать вам, что все прошло довольно гладко, и то и другое. Намного лучше фактически, чем я мог надеяться. Мозг не только жив, но и в сознании. Сознание вернулось к нему на второй день. Интересно, правда?

Она ждала, что он скажет дальше.

-И глаз видит. Мы уверены в этом, поскольку происходит мгновенное изменение в преломлениях на энцефалографе, когда мы что-нибудь держим сверху над ним. А теперь мы каждый день даем ему читать газету.

-Какую газету? - резко спросила миссис Перл.

-"Дейли миррор". Так заголовки покрупнее.

-Он терпеть не может "Миррор". Дайте ему "Таймс".

Повисла пауза, потом врач сказал:

-Хорошо, миссис Перл. Мы дадим ему "Таймс". Мы, естественно, хотим сделать все возможное, чтобы его мозг всегда был доволен.

-Вильям, - сказала она, - не мозг, а Вильям!

-Вильям, - сказал врач. - Да, прошу прощения. Чтобы Вильям был всегда доволен. Это одна из причин, почему я предложил вам прийти сюда как можно скорее. Мне кажется, ему было бы полезно повидать вас. Вы могли бы показать ему, как вы рады, что вы снова вместе - улыбнуться ему и послать воздушный поцелуй или что-нибудь в этом роде. Когда он будет знать, что вы стоите рядом, это должно его приободрить.

Возникла долгая пауза.

-Ну тогда, - наконец произнесла миссис Перл, и голос ее вдруг прозвучал кротко и устало, - я думаю, я, пожалуй, приеду и посмотрю, как он там.

-Хорошо. Я знал, что вы приедете. Я вас подожду. Приходите сразу в мой кабинет на третьем этаже. До свидания!

Через полчаса миссис Перл была в больнице.

-Только пусть его вид вас не удивляет, - говорил Лэнди, идя рядом с ней по коридору.

-Хорошо.

-Поначалу это вас должно несколько шокировать. Боюсь, он не слишком привлекателен в нынешнем состоянии.

-Я выходила за него замуж не ради его внешности, доктор.

Лэнди обернулся и пристально посмотрел на нее. Что за странная маленькая женщина, подумал он, такие большие глаза и такой сердитый и возмущенный вид. Черты лица, которые когда-то, возможно, были весьма приятными, полностью утратили свою привлекательность. Рот вялый, щеки отвислые и дряблые, и, глядя на ее лицо, у него создавалось впечатление, что оно медленно, но неудержимо оседало за долгие годы безрадостной супружеской жизни. Какое-то время они шли молча.

-Когда войдете, не спешите, - сказал Лэнди. - Он поймет, что вы тут, только тогда, когда ваше лицо будет прямо над его глазом. Глаз всегда открыт, но он не может им вращать, так что поле зрения очень узкое. В настоящий момент он у нас смотрит прямо на потолок. Ну и конечно же, он ничего не слышит. Мы можем с вами говорить сколько угодно. Это здесь.

Лэнди открыл дверь и пропустил ее в небольшую квадратную комнату.

-Я бы сразу близко не подходил, - сказал он, дотронувшись до ее руки. - Постойте здесь со мной немного, пока не освоитесь с обстановкой.

На высоком белом столе в центре комнаты стояла большая серая эмалированная чаша размером с умывальник, и от нее шли штук пять пластиковых трубок. Эти трубки соединялись со множеством стеклянных трубок, и было видно, как по ним кровь поступает в аппарат сердца и обратно. Сам аппарат издавал тихий ритмичный пульсирующий звук.

-Он там внутри, - сказал Лэнди, показывая на чашу, в которую она не могла заглянуть, так как та стояла слишком высоко для нее. - Подойдите чуть-чуть поближе, но не слишком близко.

Он подвел ее на два шага вперед.

Вытянув шею, миссис Перл удалось теперь разглядеть поверхность жидкости внутри чаши. Она была прозрачная и спокойная, а на ней плавала маленькая овальная капсула размером примерно с голубиное яйцо.

-Там внутри глаз, - сказал Лэнди. - Вам видно?

-Да.

Насколько мы можем судить, он по-прежнему в прекрасном состоянии. Это его правый глаз, а на пластиковом контейнере линза, подобная той, которая была у него в очках. В данный момент он, вероятно, видит так же хорошо, как и прежде.

-А что там можно видеть на потолке? - сказала миссис Перл.

-Пусть это вас не беспокоит. Мы как раз вырабатываем целую программу, чтобы развлечь его. Но мы не хотим продвигаться слишком быстро.

-Дайте ему хорошую книгу.

-Дадим, обязательно. Вы себя сейчас хорошо чувствуете, миссис Перл?

-Да.

-Тогда мы подойдем ближе, ладно, и вы сможете увидеть все сразу.

Он подвел ее еще ближе, пока они не оказались на расстоянии двух метров от стола, и теперь она могла заглянуть прямо в чашу.

-Ну вот, - сказал Лэнди. - Это Вильям.

Он был гораздо больше, чем она представляла, и темнее по цвету. Из-за всех этих складок и морщин, покрывавших его поверхность, он напоминал ей больше всего огромный маринованный грецкий орех. Ей были видны концы четырех больших артерий и двух вен, которые выходили у него снизу, и то, как они были аккуратно соединены с пластиковыми трубками; и с каждым толчком сердца все трубки немного вздрагивали в унисон - это по ним проталкивалась кровь.

-Вам придется наклониться, - сказал Лэнди, - чтобы ваше хорошенькое личико было прямо над глазом. Тогда он вас увидит, и вы сможете улыбнуться ему и послать воздушный поцелуй. На вашем месте я бы сказал ему еще что-нибудь приятное. На самом-то деле он вас не услышит, но я уверен, главное до него дойдет.

-Он терпеть не может воздушных поцелуев, - сказала миссис Перл. - я сделаю по-своему, если не возражаете. - Она подошла к краю стола и посмотрела вниз прямо в глаз Вильяма.

-Привет, дорогой, - прошептала она. - Это я, Мэри.

Глаз, яркий, как прежде, уставился на нее с особой неподвижной напряженностью.

-Как ты, дорогой? - спросила она.

Пластиковая оболочка была прозрачной со всех сторон, так что было видно все глазное яблоко. Зрительный нерв, соединяющий нижнюю его часть с мозгом, был похож на короткое серое спагетти.

-Ты себя хорошо чувствуешь, Вильям?

Было очень странно смотреть в глаз мужа, когда при этом не было лица. Ей было не на что большое глядеть, кроме глаза. И она продолжала пристально смотреть на него, и постепенно он становился все больше и больше, и в конце концов помимо него она ничего не видела - это было уже как бы лицо самого лица. Белая поверхность глазного яблока была покрыта сетью крошечных кровеносных сосудов, а в ледяной голубизне радужной оболочки было три-четыре довольно милых темноватых прожилки, исходивших из зрачка в центре. Зрачок был большой и черный, и с одной стороны на него падал слабый отблеск света.

-Я получила твое письмо, дорогой, и тут же пришла навестить тебя. Доктор Лэнди говорит, у тебя все замечательно. Может быть, если я буду говорить медленно, ты сможешь немного понять, читая по губам.

В том, что глаз следит за ней, сомневаться не приходилось.

-Здесь делают все, чтобы тебе было хорошо, дорогой. Это чудесная штука, аппарат, все время качает кровь, и я уверена, он намного лучше, чем те простенькие старые сердца, которые у всех нас. Наши в любой момент могут разорваться, а твое будет биться всегда.

Она тщательно рассматривала глаз, пытаясь обнаружить, что же в нем было такого особенного, вовсе не похожего на прежний.

-Ты прекрасно выглядишь, дорогой, просто прекрасно. Правда.

На вид этот глаз был несравненно приятней, чем любой из двух в прежние времена, отметила она про себя. Откуда-то исходила мягкость, спокойствие, доброжелательное выражение, которого они никогда раньше не видела. Может быть, все дело в той точечке в центре, в зрачке? Прежде у Вильяма зрачки всегда были маленькими черными булавочными головками. Они, бывало, вспыхивали, пронзая твой мозг, видели тебя насквозь и всегда тут же знали, что ты замышляешь, и даже то, что ты думаешь. Но тот глаз, на который она сейчас смотрела, был большим, кротким и спокойным, почти как у коровы.

-Вы абсолютно уверены, что он в сознании? - спросила она, не поднимая взгляда.

-О да, совершенно, - ответил Лэнди.

-И он действительно видит меня?

-Он прекрасно видит.

-Это просто чудо. Он, наверное, пытается понять, что произошло.

-Вовсе нет. Он прекрасно знает, где он и почему. Он не мог этого забыть.

-Вы хотите сказать, он знает, что он в чаше?

-Конечно. Если бы у него был дар речи, он, наверно, смог бы вести вполне нормальную беседу с вами в данный момент. Насколько я могу судить, в умственном отношении не должно быть абсолютно никакой разницы между вот этим Вильямом и тем, которого вы знали раньше дома.

-Боже мой, - сказала миссис Перл и замолчала, размышляя над этим интригующим обстоятельством.

Ну вот что, сказала она самой себе, заглядывая теперь за глаз и рассматривая громадный серый, освобожденный от скорлупы грецкий орех, столь мирно лежавший под водой. Я почти уверена, что предпочитаю его таким, какой он сейчас, и полагаю, что могла бы очень спокойно жить с этим Вильямом. С таким бы я справилась.

-Он всегда такой спокойный, да? - сказала она.

-Естественно, он очень спокойный.

Никаких споров и критики, подумала она, нет этих вечных замечаний, правил, которым надо починяться, запретов курить, нет пары холодных осуждающих глаз, следящих за мной поверх книги вечерами, не надо стирать и гладить рубашки, не надо готовить обеды - ничего, кроме стоку аппарата сердца, да и то звук довольно умиротворяющий и, кончено, не настолько громкий, чтобы помешать смотреть телевизор.

-Доктор, - сказала она, - мне кажется, я проникаюсь все большей нежностью к нему. Это звучит странно?

-Я думаю, это вполне объяснимо.

-Он выглядит таким беспомощным и тихим, лежа здесь под водой в своей маленькой чаше.

-Я с вами вполне согласен.

-Он как младенец, вот на кого он похож. Совсем как младенец.

Лэнди спокойно стоял сзади нее, наблюдая.

-Ну - сказала она тихо, вглядываясь в чашу, - впредь за тобой будет ухаживать только Мэри, она одна, и тебе не о чем больше беспокоиться. Когда мне можно забрать его домой, доктор?

-Простите?!

-Я спросила, когда мне можно забрать его обратно домой?

-Вы шутите! - сказал Лэнди.

Она не спеша обернулась и посмотрела прямо на него.

-С какой стати я буду шутить? - спросила она. Ее лицо просветлело, глаза раскрылись и сверкали, как два бриллианта.

-Его ни в коем случае нельзя перемещать.

-Не понимаю почему.

-Это научный эксперимент, миссис Перл.

-Это мой муж, доктор Лэнди.

Странная, нервная полуулыбка появилась на губах Лэнди.

-Видите ли... - сказал он.

-Но это действительно мой муж.

В ее голосе не было раздражения. Она говорила спокойно, будто всего лишь напоминала ему о простом факте.

-Дело тут довольно сложное, - сказал Лэнди, облизнув пересохшие губы. - Вы теперь вдова, миссис Перл. Я думаю, вам надо смириться с вашим положением.

Она резко отвернулась от стола и подошла к окну.

-Я говорю серьезно, - сказала она, роясь в сумке в поисках сигареты. Я хочу, чтобы он опять был дома.

Она взяла сигарету и закурила. Лэнди смотрел, как она взяла сигарету, закурила. Или он ничего не понимал, или эта женщина немножко ненормальная. Ей, похоже, доставляет удовольствие, что ее муж находится там в чаше.

Он попытался представить, что бы он чувствовал, если бы там лежал мозг его жены и ее глаз уставился бы на него снизу из этой капсулы.

Ему бы это не понравилось.

-Может быть, вернемся ко мне в кабинет? - сказал он.

Она стояла у окна, явно спокойная и удовлетворенная, попыхивая сигаретой.

-Хорошо.

Проходя мимо стола, она остановилась и еще раз наклонилась над чашей.

-Мэри сейчас уходит, любимый, - сказала она. - Ты только ни о чем не беспокойся, понимаешь? Мы скоро отправимся домой, где за тобой будет надлежащий уход. И послушай, дорогой... - Тут она поднесла к губам сигарету, чтобы затянуться.

Глаз тут же сверкнул.

Она в этот момент смотрела прямо в него и в самом его центре увидела крошечную, но яркую вспышку, и зрачок сузился до мельчайшей черной точечки, пронзившей ее своей безудержной яростью.

А она все стояла, склонившись над чашей, держа в руке сигарету и наблюдая за глазом.

Потом, нарочито медленно, не спеша, взяла сигарету в рот и глубоко затянулась. Глубоко вздохнув, она три-четыре секунды продержала дым в легких; потом вдруг - пфу! - из ее ноздрей вышли две тонкие струйки, ударились о воду в чаше и поднялись над поверхностью плотным синим облачком, окружив глаз.

Лэнди стоял у двери спиной к ней и ждал ее.

-Пойдемте, миссис Перл, - позвал он.

-Не надо так сердиться, Вильям, - сказала она тихо. - Какой смысл сердиться?

Лэнди обернулся посмотреть, что она там делает.

-Никаких "нельзя", все, больше никаких "нельзя", - шептала она. Потому что впредь, радость моя, ты будешь всегда делать именно то, что тебе скажет Мэри. Ты это понимаешь?

-Миссис Перл! - сказал Лэнди, возвращаясь к ней.

-Так что больше не веди себя, как капризный мальчишка, ладно, мой драгоценный? - сказала она, еще раз затягиваясь. - Капризных мальчиков теперь могут весьма сурово наказать, тебе следует знать об этом.

Лэнди был теперь около нее, он взял ее за руку и мягко, но настойчиво потянул прочь от стола.

-До свидания, дорогой, - крикнула она. - Я скоро вернусь.

-Хватит, миссис Перл.

-Разве он не прелесть? - восклицала она, глядя снизу на Лэнди огромными яркими глазами. - Разве он не чудо? Я просто не могу дождаться, когда заберу его домой.

1959