ГЛАВА 10

Однажды в его квартире раздался звонок (Ледбиттера дома не было, и к телефону подошел секретарь): просили заехать по такому-то адресу в Челси, взять пассажиров, отвезти их в Ричмонд, подождать, пока они пообедают, а затем отвезти обратно. Заказ был из выгодных, и секретарь все в точности записал.

Сначала Ледбиттер заехал за мужчиной. Клиент, похоже, был художником: высокого роста, молодой, с нескладной фигурой, зеленоглазый, бородатый и с длинными рыжеватыми волосами. Ледбиттеру он сразу не понравился, хотя, окинув его беспристрастным взглядом знатока, он был готов признать, что кое-кому из женщин такие бывают по душе. У него был приятный мелодичный голос человека интеллигентного и воспитайного, в движениях сквозила уверенность в себе и своем обаянии. Затем они отправились в Кэмден-Хилл, там пассажир вышел из машины, позвонил в нужную дверь и застыл на пороге в ожидании. Как Ледбиттер и предполагал, появилась женщина — высокая, почти такого же роста, что и ее спутник, бронзоволосая и широкоскулая. В том, как она держалась, чувствовалась порода (Ледбиттер считал себя специалистом по голубой крови). По их первому поцелую он догадался, что роман у них уже давно. В женщине было ярко выраженное материнское начало, в мужчине потаенная страстность. Она постарше и командует им, сделал заключение Ледбиттер, но не больно ему доверяет. Никогда не отличаясь излишним любопытством, он на своем веку перевидал столько поцелуев — «всяческого лизанья», как он любил выражаться, — что мог с немалой точностью определить по поцелую степень близости целующихся.

Мужчина сообщил ему название отеля в Ричмонде.

— Прекрасно! — воскликнула женщина, устраиваясь на заднем сиденье рядом со своим кавалером. — Стало быть, это сюрприз, удивительный и восхитительный сюрприз, но почему вдруг такая расточительность? Откуда машина, Хьюи? Ты сделался миллионером?

— С тех пор, что мы не виделись, мне немножко повезло, — засмеялся Хьюи, фамилия которого, как вспомнил Ледбиттер, была Кантрип.

— У меня, признаться, возникло такое подозрение, но, памятуя о твоей необузданной натуре, я...

— На тебя не угодишь, — буркнул Хьюи в ответ.

Она ответила вздохом, в котором к радости примешивалось легкое нетерпение. «Капризный народ эти женщины», — подумал Ледбиттер, поглядывая в зеркало на парочку на заднем сиденье.

— Я не из тех, кто смотрит в зубы дареному коню, — заговорила она, — это страшно мило с твоей стороны, и я тебе очень благодарна, но Бога ради, расскажи, как тебе повезло. Где и когда?

— На днях я был в гостях, — сказал Хьюи, — и, кстати говоря, вместе с тобой.

— Не может быть!

— Тем не менее, Конни, это так!

— Не смей называть меня этим ужасным именем, а то я подумаю, что ты меня разлюбил.

— Хорошо, Констанция...

— То-то же! Но ты увиливаешь от ответа.

— Я уже подошел к самому главному, но ты вечно перебиваешь. Так вот, случилось это у Портингсейлов, когда они устроили прием в честь Эрнестины.

— В честь ее возвращения к жизни?

— Да, — сказал Хьюи, — именно с этой самой целью. Ты тоже была там. Вы ведь с ней знакомы?

— Когда-то мы даже дружили, но только очень давно, до того, как она вышла замуж и разбогатела. Потом мы еще пару раз встречались, ну а затем с ней случился этот срыв. Я так и не научилась воспринимать ее всерьез. Она всегда казалась мне какой-то ненастоящей. Впрочем, по-моему, все богачи такие.

— Почему?

— Не знаю, просто у них свой особый мир, и кроме того, им все позволено: их малейшие желания исполняются как по мановению волшебной палочки. Они парят над нами — они повсюду и нигде. Их слишком мало, чтобы образовать социальную прослойку. Это какой-то анахронизм, остаточное явление — прямо как аппендикс или хвост, рождаются ведь люди с хвостами... Ну а что касается Эрнестины, эти слабые нервы тоже, если вдуматься, большая липа...

— Что ты хочешь этим сказать?

— Милый, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Кстати, и в ее имени — Эрнестина! — есть что-то очень ненастоящее.

— Оно очень даже настоящее — особенно когда появляется в углу чека.

— Ты его там видел?

— Первую букву.

— Ради всех святых, перестань меня мучить, Хьюи.

— В общем, нас познакомили...

— Разве вы не были знакомы? Когда о ней заходила речь, ты, кажется, называл ее по имени.

— Теперь так принято. Ты отстаешь от моды, дорогая Констанция. Итак, нас познакомили, и я сказал, что я художник.

— Ты добавил: «так уж получилось»?

— Хватит надо мной издеваться, — сказал Хьюи, — ...и она вдруг очень заинтересовалась...

— Еще бы: впервые в жизни увидела художника.

— Представь себе, именно это она и сказала. И еще добавила, что очень рада со мной познакомиться.

— У меня нет слов!

— А ты вспомни, что сама испытала, когда увидела меня впервые. Не помнишь?

— Разве такое забывается, — сказала Констанция. — Ну а затем, конечно, она стала умолять тебя написать ее портрет?

— Нет, не стала.

— Оказывается, она не так глупа!

— Какая ты противная. Ты ведь не даешь мне написать твой портрет!

— Мой милый Хьюи! Ради тебя я готова на что угодно, но только не на это! Где-то надо суметь остановиться. Впрочем, именно это ты и не умеешь — вовремя остановиться. Ты прекрасно знаешь, что я обожаю в тебе все — кроме художника. Ты был бы гениальным художником, если бы не писал картин. Ну как — неплохо я сказала?

— О да, но еще лучше до тебя это сказал Тацит. По латыни это звучит так: «Omnium consensu, сарах pingendi, nisi pinxisset»[6].

— До чего же ты эрудированный! — восхищенно пропела Констанция. — В тебе погиб великий специалист по античности.

— Еще одна латинская иллюзия. На сей раз из Нерона. Будь пооригинальнее. И попробуй сделать вид, что тебе нравятся мои работы.

— Я могу солгать про все, что угодно, — отозвалась Констанция, — но живопись — это святое. Тут я всегда говорю правду. Но если она не просила тебя написать ее портрет, то откуда же тогда чек?

— Я как раз собирался рассказать про это, но ты стала осыпать меня оскорблениями.

— Я больше не буду. Прошу тебя — продолжай. Я вся внимание.

— Она попросила меня написать портрет ее мужа.

— Зачем ей это понадобилось? Он ведь умер!

— Я знаю — она мне говорила. Когда речь зашла о портрете, она вдруг очень застеснялась. Она сказала, что очень тяжело переживала его смерть и что друзья окружили ее заботой и вниманием. Вообще она на редкость болтлива, говорит не закрывая рта, кошмар какой-то.

— В юности она была очень общительна, но потом вдруг ушла в себя, как улитка в раковину.

— Со мной она трещала как сорока. Я даже несколько оторопел. Удивительно легкомысленная особа!

— Может быть, из-за коктейлей?

— Или из-за меня. Так или иначе, она заказала мне портрет своего покойного мужа.

— О! Когда же эксгумация? Ты ведь будешь писать с натуры?

— Нет, по фотографии.

— По словесной, надо понимать?

— Нет, по самой что ни на есть обыкновенной.

На лице Констанции изобразился испуг.

— Неужели ты собираешься так низко пасть?

— А что в этом плохого? Есть художники поталантливее меня (с чем ты, наверное, согласишься), которые работают по фотографиям, — например, Сикерт.

— Сикерт мог себе такое позволить.

На это Хьюи процедил сквозь зубы:

— Короче говоря, я получил заказ.

— Хьюи, милый, я очень за тебя рада, — вдруг сказала Констанция с неожиданной теплотой в голосе. — Это действительно большая удача. Я тебя поздравляю. И работать одно удовольствие: сплошные преимущества и никаких затруднений. Не надо мотаться по чужим домам, сиди себе в мастерской и пиши хоть круглые сутки, благо фотография под рукой.

— Работать я буду не в студии, а у нее дома, — сказал Хьюи.

— У нее дома?

— Да, в той самой комнате, где была сделана эта фотография. Она оставила там все, как было при муже.

— Ясно.

— Завтра я собираюсь приступать.

— Ясно... Только почему она заплатила тебе вперед? Разве так принято?

— Нет. Иногда денег вообще не платят. Просто она решила, что у меня сейчас финансовые трудности.

— Говоришь, она решила?

— Да, взглянула на меня и решила.

Констанция тоже взглянула на Хьюи, и они соединились в поцелуе; Ледбиттер был уверен, что этим дело и кончится. Ему даже показалось, что обе стороны как могли оттягивали этот миг. Затем Констанция сказала:

— Я начинаю немного ревновать. Не вздумай в нее влюбиться, слышишь?

— Влюбиться? В нее? Это исключено. Она... какая-то спящая красавица.

— Почему ты так решил?

— У меня есть кое-какая информация. Кроме того, я и сам не слепой.

— Милый, должна сказать, что в отдельных случаях в тебе и в самом деле просыпается зоркость художника.

И опять они слились в поцелуе. Когда порыв угас, Констанция, приводя себя в порядок, весело обронила:

— Какая очаровательная машина! — Она говорила с таким удивлением, словно впервые за все это время осознала, что они едут в машине. — Откуда?

— Мне кто-то ее порекомендовал — по-моему, Фуллертон. Вы его, кажется, знаете? — добавил он, адресуясь к затылку Ледбиттера.

— Да, сэр, иногда я его вожу.

— Он-то и дал мне ваш телефон.

— Спасибо Фуллертону, спасибо тебе, милый Хьюи, и спасибо Эрнестине. Спасибо, спасибо, спасибо! Мы непременно должны выпить сегодня за ее здоровье.

Все это Ледбиттер выслушал так же, как слушал обычно реплики пассажиров, к нему лично не относящиеся, — вполуха. Он то и дело отключался от болтовни Хьюи и его спутницы, и имя Эрнестина не вызвало у него никаких ассоциаций.