"ЖД" - читать интересную книгу автора (Быков Дмитрий)

Глава десятая ПРЕДАТЕЛЬСТВО

— Ну, вот оно и Дегунино, — сказала Аша с гордой радостью, какой он давно не слышал в ее голосе, — все больше загнанность да слезы. — Как?

Губернатор постоял на крутой железнодорожной насыпи, с которой спускалась широкая тропа среди сочной травяной зелени. Далеко за лугом темнели вдоль всего горизонта приземистые дома: деревня была большая.

Пассажирских поездов здесь уже полгода не было — как же, дегунинский котел, район боевых действий. Эшелоны шли — с людьми, техникой, фронтовыми бригадами артистов, — но в эти эшелоны Бороздину с Ашей лучше было не соваться: их и на полустанках-то уже оглядывали подозрительно, портреты успели разослать везде… Последние пятнадцать километров они шли пешком по шпалам, уступая дорогу составам. Впрочем, и состав прошел всего один: война выдыхалась.

От рельсов пахло гарью, мазутом, нагретым железом — но в Дегунине этот запах перебивался густым медвяным настоем, духом теплой, разморенной травы и бесчисленными цветами, прячущимися в ней. Аша легко, словно и не было четырехчасового перехода и четырехмесячной беременности, сбежала с насыпи к лугу и почти потерялась в нем. Губернатор шел следом. После долгих дождей трава вымахала почти в человеческий рост. На другом краю луга пятеро чуть видных косарей медленно, без напряжения срезали хрусткие податливые стебли. Косари что-то пели, но губернатор не разбирал слов. Над лугом стояло звонкое, счастливое шмелиное жужжание. Пчелы, осы, бабочки вились вокруг, одна бабочка села губернатору на плечо, снялась и улетела. Губернатор мог бы поклясться, что она хихикнула.

— Господи, — вслух сказал Бороздин, — и чего не жить? В самом деле, жить здесь было одно наслаждение. Воздух полнился сытой, плавной ленью. Бывают в России такие дни в разгар позднего лета, когда природа отдыхает от самого отдыха, пресытившись всеми видами работы, нарожавшись, наплодоносившись, назагоравшись; в такие дни становится ясно, что делать ничего не надо, ибо то, что надо, происходит само, а все остальное от лукавого.

— Как дома я, — говорила Аша, идя впереди него по еле видневшейся луговой тропке. — Что за место, а? Ну что за место! Нигде больше ни травы такой, ни цветов таких…

Они прошли луг и дошли до огромной деревни, раскинувшейся по сложно переплетенным, извилистым улицам. Точного плана Дегунина никогда не мог составить ни один военачальник — обязательно обнаруживалась пара неучтенных домов, а иногда казалось, что деревня двигалась, не стояла на месте: тут улица изогнулась, там дом переехал… Дегунинское пространство шутило странные шутки с гостями.

— Там за деревней дальше Дресва будет, — сказала Аша. — Речка. Она здесь начинается, далеко течет…

— Ты хоть знаешь, где дом-то теткин?

— Это ты, может, чего не знаешь, — все так же гордо отвечала Аша. — Мне тут каждый забор родной…

Странно, что во всей деревне не слышалось собачьего лая: собаки лениво чесались, подходили к заборам, ласково смотрели на прохожих и отходили прочь, не дождавшись от них чего-то важного. Некоторым Аша шептала еле слышные ласковые слова — губернатор их не разбирал. Несколько раз им встретились люди. Аша им кивала, и они кивали в ответ, но ни слова не говорили. В воздухе запахло тревогой.

Дом, к которому они шли, ничем не отличался от прочих, кроме густого плюща, обвивавшего северную стену. В палисаднике цвело великое множество всего — георгины, золотые шары, крупные садовые колокольчики…

— Тетя! — крикнула Аша. Ей никто не ответил.

— Никого, что ли, — сказала она скорее себе, чем Бороздину, и решительно толкнула незапертую калитку. Губернатор вошел следом. В доме завозились, но встречать никто не вышел.

— Тет-ка! — громче и раздельнее крикнула Аша.

Странное дело: пока губернатор шел по дорожке, засыпанной крупными стружками, к дому Ашиной тетки, — ему казалось, что цветы вокруг расступаются перед ним с некоторой брезгливостью или ужасом, да и сама земля слегка проваливается под ногами, словно не желая выносить его на себе; впрочем, в дегунинской жаркой тиши, в августовском мареве и не такое привидится.

Между тем никто не выходил к ним, хотя губернатор и чувствовал устремленный на него пристальный, несколько испуганный взгляд; может быть, это смотрели обитатели приземистого дома, прильнувшие к окну, а может, бабочки или георгины.

Аша обернулась на него, и в ее глазах, только что сиявших счастьем гордости и родства, губернатор увидел отчаяние. Если к ним не выходили — значит, спасения в Дегунине не было.

— Может, никого нет? — спросил он.

— Всегда есть! — отозвалась она с упрямством безнадежности, отвергающей всякие утешения. — Я знаю. Это так всегда у нас.

Дверь неожиданно открылась, и на крыльце появилась высокая старуха в темном платке и черно-лиловом тряпье.

— Заходите, — сказала она негромко.

— Под кем Дегунино сейчас? — спрашивала Аша.

— Да под южными вроде. Не поймешь у них, сама уж путаю.

— Ражие, утюжие?

— А кто знает. С колого боку рожие, с кол ого талыжие. На полоток расколешь, да и боровик намажешь. И никакого.

— Тетка, что же делать мне?

— А что я знаю? Голод бы намолоть, так и колоб не тупился бы.

— А если на улок?

— Улок не улок, а затолок на коробок…

Аша уронила голову на руки. Она не плакала, сидела молча. Губернатор тоже боялся нарушить молчание. Перед ним стояла нетронутая чашка темного отвара — местный чай с кипреем и еще какими-то бодрящими травами, тварями..:

— Ты-то что же думал? — спросила Ангина тетка, поднимая на него кроткие глаза. — Ну, она дура молодая, понятно. А ты что ж?

— Я думал жениться на ней, — сказал губернатор. Ему странно было отчитываться перед туземкой, но он понимал, что от этой туземки зависит теперь все.

— Так ведь ты спросил бы хотя, какого она роду. Разве у вас не спрашивают, какого роду? У вас разве бывает так, чтобы не пойми на ком, не спросясь, жениться?

— Редко, — признал губернатор.

— Ну так что ж ты? Ведь ей никак с тобой нельзя, неужто не слышал?

— Откуда ему слышать, тетка? — проговорила Аша. — Где про это написано?

— Ну а ты куда смотрела?

— На него смотрела, — сказала Аша.

Тетка была ничем как будто не опасна — чутье на опасных людей губернатору не изменяло никогда; самым страшным в ней было именно это сознание своего бессилия, полная беспомощность. Аша шла сюда за решением своей участи, но здесь ничего не могли решить.

— Или ты не видишь, как все стало? — спросила тетка.

— А что? Вроде все хорошо…

— Да что ж хорошего? В этом году ничто не родит. И яб-лонька не так родит. Дресва вон среди ровного дня шумит. Трава-то — видишь, какая? Разве в прошлом такая была? У Марфы корова целыми днями воет, у Акулины скворец слова забыл…

Аша снова опустила голову.

— Нельзя вам тут. А уйдешь ты за горы — и тоже не знаю. Тут что у нас, что в загорье — разницы нет, всяко коломок на боловок…

— Я уйду, — сказала Аша. — Мы отдохнем два дня и уйдем.

— Куда вы уйдете? Ищут вас везде, он же говорит. — Тетка кивнула на губернатора. — И по телевизиру я видала.

— Не найдут, — сказал губернатор. — Я к ЖД пойду. Они спрячут.

— Никуда они тебя не спрячут, — махнула рукой тетка. — Главное, от земли ты куда спрячешься?

— Авось земля не встанет, — ответила Аша. Тетка покачала головой.

— Я вечером старух соберу, — сказала она. — Сделать мы тебе ничего не можем, это ты, Аша, знаешь, у нас на своих сроду рука не поднялась. А и помочь, Аша, не могу, это уж как обловок на поплавок, как колоб на желоб…

— Да ведь ребенок это! — крикнула Аша. — Это ведь ребенок, что он всем вам сделает?!

— Он-то ничего не сделает, — сказала тетка. — А про то, что ребенок… Ты знаешь хоть, какой он ребенок?

— — Был бы не такой — я бы чуяла.

— Что ты чуешь сейчас? Ты мать, откуда тебе чуять? А я знаю. Ребенок тот будет не простой. У ребенка того зубы будут от рождения, волоса от рождения, и первым делом, как родится, он мать убьет и отца убьет. А потом всех убьет, и начало начнется.

— Как он убьет отца? — не поверил губернатор. — Не может ребенок отца убить…

— Этот все сможет, — испуганно сказала тетка. — Этот как родится, тут уж делать нечего. Знала бы я — сказала бы ей когда еще. Да ведь кто знает? Сторож знает, а сторож за всем не уследит. И не знаю я, где сторож и какой он из себя. Приезжал вроде один, говорил, что ты придешь. Говорил, чтоб донесла ему. А больше не приезжал.

— Донесешь? — спросила Аша с вызовом.

— Знаешь, что не донесу. Да и он знал, он для порядку сказал. А может, и не сторож. Сказано же про сторожа: никому не ведомо. Ему иногда самому не ведомо.

— А спрячешь, если опять придет?

— Спрятать спрячу, а помогать не буду. И оставаться нельзя тебе. Сама подумай, что будет, если в Дегунине земля встанет. Где хочешь можно, хоть и там бы не надо… Но если у нас встанет, Аша, если у нас-то, что ж это будет, Аша! — Она в первый раз обняла племянницу и прижала к себе ее голову. — Ох, что ж за напасть напала, что ж за припасть припала… Как быть, как быть…

— Ничего, — сказала Аша тихо. — Я отдохну и уйду. А своих ты вечером все-таки собери.

— Соберу. Но ты не жди, не согласятся.

— Знаю, что не согласятся. Хоть повидаю их всех.

— Ладно, — сказала тетка. — Спать идите с дороги. Вечером разбужу.

Вспоминая потом дегунинских старух, губернатор сам не очень понимал, что за странное чувство владело им в тот вечер. Он не боялся их, нет. В них не было ничего грозного. Это они его боялись.

За годы работы с коренным населением он успел понять о нем многое, но никогда не отдавал себе отчета в истинной мере его беспомощности. Оно в самом деле ничего не могло, когда дело касалось будущего. Жизнь коренного населения протекала в бесконечно тянущемся настоящем. На все вопросы о завтрашнем дне ответ был один — «Как Бог даст»; и Даждь-бог давал завтрашний день, а Жаждь-бог отбирал вчерашний, и не было случая, чтобы завтра не наступило; так что же о нем и беспокоиться? Перед будущим, вторгающимся в сегодняшний день, коренное население испытывало панический ужас. Аша несла в себе угрозу, угроза росла с каждым днем, остановить ее не было сил, убивать коренное население не умело — оно только жалось да отступало, сбивалось в жалкую кучку… И старухи, волчицы Дегунина, жрицы тайной полузабытой веры, были не сумрачные рослые весталки, а маленькие, кругленькие, с писклявыми голосами бабки, улыбавшиеся робко и заискивающе. И говорили они в точности как Стрешин и Рякин, дополняя и перебивая друг друга:

— И будет тот человек белый, волос его черный, глаз его карий.

— Глаз карий, волос мягкий.

— Уже с зубами родится.

— С зубами, с зубами. Зубищи — во!

— Смущение сделает.

— Вас убьет, а нам смущение сделает.

— Вот как родится, так сразу и убьет.

— Ладно, — прервала Аша. — Сама все знаю. А если уйду?

— Никак нельзя тебе уходить, — запищали бабки.

— Ты уйдешь, а он что ж?

— Он же все равно родится!

— Родится и смущение сделает.

— Волос будет черный, а глаз карий. Беспременно.

— Уже и так времена последние.

— Печка не печет, яблонька не блонит. — Аи, страшно.

— Аи, страшно, страшно.

И так жалобно они пищали, так невыносимо причитали, что губернатор не смог больше этого слушать. Он хоть и скитался уже месяц, но не утратил еще начальственных интонаций и в доме у Ашиной тетки чувствовал себя как хозяин.

— Будет! — прикрикнул он решительно. — Вы другое объясните. Чем вам ребенок опасен? Что такое будет, когда он родится?

Странная тишина была ему ответом. Туземки переглядывались и пожимали плечами.

— Этого мы знать не можем, губернатор.

— Не можем, гублинатор.

— Прости, блинатор.

— Это такое знание, что не дадено.

— Нельзя, и все. Если знать, то это другое. А это не знается.

— Это не знается и не говорится.

— Ладно, — не выдержал он. Его бесили эти крики, словно вокруг них с Ашей водили хоровод, и эта детская тупая беспомощность, сильнее которой, однако, ничего нельзя было придумать: это болото хоть кого засосало бы. — Мы завтра уйдем.

— Кто ж вас пустит?

— Ищут вас, ищут вас!

— Об этом не беспокойтесь, — сказал Бороздин. — В Дегунине сейчас хазары, так?

— Южные стоят, — запели свое бабки, — южные, южные…

— По дворам стоят…

— Нас не забижают, нет, не забижают…

— Обходительные такие.

— И те тоже обходительные. Все обходительные.

— Эти обходительные, а те обстоятельные. Те ходят, а те стоят.

— Где штаб у них? — спросил Бороздин. — У Гали в избе, у Гали!

— По третьей улице пятый дом.

— Ну, пойду я, — сказал он решительно. Он уже куда угодно готов был идти, лишь бы не видеть эту толпу ласковых старух, чью отдельную от всего мира кроткую жизнь должен был разрушить его ребенок. В конце концов, Дегунино было сейчас под ЖДами. А именно к ЖДам он все это время и шел.

Пока губернатор шел в штаб по пыльной, жаркой, пустой улице, вдоль дегунинских заборов, увитых плетями вьюнка-березки и бешеного огурца, вдоль вишневых садов и аккуратных огородов, ему все казалось, что эти сады и огороды смотрят на него с опаской, как на бешеную собаку, опасную, но обреченную. Он явился сюда нарушить дегунинский уют, и теперь от него надо было избавиться как можно скорее. Ему нечего было здесь делать. Его было здесь не надо. Он принес смущение. Хорошо, он уйдет. Может быть, его и Ашу смогут использовать ЖД. Может быть, их куда-то переправят.

Около большой, приземистой и просторной избы — пятого дома по третьей улице — он остановился. Часовой окликнул его.

— Я в штаб, — сказал Бороздин.

— По какому делу?

— Я русский губернатор, — сказал губернатор. — Я хочу сделать заявление о переходе на вашу сторону.

— И теперь, — закончил губернатор, — я от всей души надеюсь, что когда-нибудь смогу быть полезен… как представитель власти, имеющий опыт управленческой работы…

— Да-да, — сматывая провода и прочие удочки, забубнил интервьюер. — Покорно благодарим. Несомненно, несомненно.

Он ссутулился, словно для конспирации, и юрко исчез — слился с пейзажем, как это хорошо умели делать его коллеги. Вот уж кого Бороздин ненавидел всегда, но понял это только сейчас.

Губернатор чувствовал известную неловкость — примерно как партизан из классического анекдота: «И немцы не заплатили, и с ребятами нехорошо получилось». Он чувствовал себя ненужным. Главное сделано, публично покаялся, перебежал — теперь, вероятно, можно и в расход; но кто же станет тратить на него пулю? Пусть убирается…

— Ну что, Алексей Петрович? — ласково сказал Эвер-штейн. — Пройдемте ко мне, побеседуем.

В этом ласковом тоне чувствовалась уже начальственность — Бороздин никогда не ошибался в таких вещах. Он сам был когда-то начальником. В теперешнем Эверштейне ничего не было от благородного, благодарного идеалиста, который два часа назад доброжелательно встречал перебежчика. Губернатора обласкали, напоили чаем, срочно по мобильному вызвали оператора, чтобы зафиксировал признание… Теперь можно было и пинка.

— Чайку? — спросил Эверштейн благодушно.

— Давайте, — пожал плечами губернатор.

— Что делать думаете?

— Не знаю. Работать на вас. Если надо — воевать. Пути назад мне теперь нет, сами понимаете.

— Да вам давно его нет.

— Тоже верно.

Эверштейн почесал нос, лоб, ухо.

— Но воевать, как вы понимаете, мы вас тоже не пустим. Догадываетесь, почему?

— Догадываюсь. Не доверяете.

— Нет, дорогой Алексей Петрович. Не поэтому, Алексей Петрович. А потому, что вы не хазар, вот и все объяснение. Это варяги вербуют к себе всех, кого попало. А мы, если вы обратили внимание, даже и мужиков из захваченных деревень под ружье не ставим. Варяжская армия велика и обильна, хазарская невелика и мобильна. И нам совершенно не нужен человек в возрасте — вам ведь за сорок, я так понимаю, — не имеющий вдобавок никаких полезных навыков. Это ведь так, Алексей Петрович?

— Не пойму, куда вы клоните, — раздраженно сказал Бороздин. Он чувствовал, что надо ударить Эверштейна по рукам, обозначить границы, за которые ему заходить нельзя: да, перебежчик, да, покаялся, — но он человек, и человек государственный, с ним нельзя вот так… Он еще не знал, что можно.

— Сейчас поймете, — все так же ласково сказал Эверштейн. — Вы, наверное, действительно думаете, что можете нам пригодиться в качестве организатора, да? Я буду с вами откровенен, Алексей Петрович. В принципе вы свое дело сделали. Ваша миссия этим интервью и ограничится. Живите как хотите, дорогой.

— Но вы же понимаете, что мне некуда идти, — зло сказал Бороздин. — Я только потому и перешел к вам, что оставаться на русской стороне больше не мог…

— Понимаю, Алексей Петрович, отлично понимаю, — мелко захихикал Эверштейн. — И вы решили, что нам резко пригодится раскаявшийся враг. До известной степени так оно и есть, и убивать вас действительно никто не будет. Но брать вас в наши ряды — сами понимаете… Я бы еще понял, Алексей Петрович, если бы вы были какой-нибудь специалист. Но вы ведь никакой не специалист, положа руку на сердце. Вы вею жизнь умели одну нехитрую вещь, за которую и пострадали. Вы умели трахать коренное население в хвост и в гриву, за что вам большое человеческое спасибо, — но ведь вы и хазарское население не очень жаловали, верно? Вы всю жизнь принадлежите к прелестной местной касте, которой все мы многим обязаны, — вы, верно, и не догадывались об этом никогда? Я вам сейчас объясню. Это ваше устройство, дорогой, изнутри никогда толком не поймешь. Только со стороны, и то не сразу. Я долго наблюдал.

Он явно тянул время, наслаждаясь властью над губернатором. Бороздин никогда бы не поверил, что этот человек два часа назад чуть не бросился ему на шею.

— Понимаете, как функционирует система? Ваша власть и те, кто ее осуществляет, имеют тут простейшую функцию. Вот вы изволили говорить о бессмыслице — и говорили очень убедительно, я даже, видите, чуть не прослезился. Такая величественная, прекрасная в своей бессмысленности государственная машина. Но она на деле очень, очень даже осмысленная! Знаете ли вы, господин губернатор, что ежели бы британские колонии располагались друг к другу поближе — они бы тоже объединились в Британский Союз и были бы ничем не хуже Советского? Ничто так не сплачивает, как общее угнетение, совместно пережитый стыд — то-то вы и не можете до сих пор избавиться от ностальгии по родному Союзу. Отсюда и феномен братской дружбы, — нет? Только два народа не покорились этому угнетению — всего два, Алексей Петрович, потому что один из них как раз и выступал главным угнетателем, а другой — его единственным антагонистом! Вы ничего не умеете, кроме угнетения, и это так задумано, но именно поэтому из вашей власти нет никакого выхода. В любой другой среде вы тут же задохнетесь, как рыбка!

Эверштейн замолк и ласково посмотрел на губернатора. Бороздин молчал.

— В этом, кстати, ошибка большинства начальничков, когда они перебегают на сторону восставшего народа. Таких, если помните, было не очень много. Инстинкт у вас развит, ничего не скажу. Это у вас любовь его притупила, или что человеческое вдруг проснулось. Вам нельзя перебегать, Алексей Петрович. Другого какого перебежчика я бы, может, и принял, и обласкал… Но у вас же инстинкт угнетателя, Алексей Петрович! Вы если начнете, то уже не успокоитесь. Вы ничем, ничем не можете руководить просто так. Чистое подавление, без малейшей примеси. Как же я могу вас запустить к себе, сами посудите? Я никогда не приму вас в хазары, дорогой Алексей Петрович. Идите на все четыре стороны.

Бороздин молчал. Никогда и никого на свете он не мог бы ненавидеть так, как этого человека.

— Но я ведь не совсем зверь, верно? Я понимаю, что за вами слежка, а после нашего интервью вам вообще недолго гулять. И потому я вам советую: здесь недалеко юг. Уходите на юг, в Краснодар и дальше, в горы. Там воюют наши, чеченские. Вы им тоже, конечно, не нужны, но они вас по крайней мере спрячут. У них там оставаться не надо, но помогут переправиться из страны — куда-нибудь в Азию или мало ли… На других границах вас возьмут быстро. А тут все-таки недалеко.

Вы поймите, Алексей Петрович, — вкрадчиво продолжал Эверштейн. — Это в варяги можно записаться. А в хазары не принимают. Ведь у вашей элиты никогда не было другого желания, как только стать нами. Вы всегда хотели быть как мы, перенимали все наши черты… Вам невдомек, что все это не имеет смысла без одного маленького элемента, без крошечной гаечки — без богоизбранности, богоизбранности, Алексей Петрович! Каждый хазар — частица мировой души; у каждого из нас, конечно, лишь бесконечно малая ее часть, ибо душ было сотворено, как сказано в книге, всего шестьсот тысяч, а нас уже гораздо больше. Но у других-то ее вовсе нет, понимаете? Поэтому у нас все получается и будет получаться, поэтому для Всевышнего только мы имеем цену, и именно поэтому к нам нельзя ни прибиться, ни затесаться. Вас просто нет, понимаете?

Эверштейн посмотрел на Бороздина с невыразимым сочувствием. Он сделал бровки домиком, поцокал языком и покачал головой: ай-ай-ай, господин губернатор, как нехорошо получилось!

— Так что на юг, на юг, — спокойно сказал он. — Подальше куда-нибудь. Тридцать сребреников можете получить завтра в бухгалтерии штаба.

Бороздин встал и вышел, не прощаясь. Он знал, что ему надо сделать перед бегством на юг.