"Сын отца своего" - читать интересную книгу автора (Возовиков Владимир Степанович)7Над пепельными холмами и долинами, над седыми распадками выкатывало сухое, пыльное солнце. Казалось, это солнце, едва возникнув над краем степи, всколыхнуло не остывший за ночь степной воздух — в каждой долине заходил свой ветерок; холмы вокруг, ночью выглядевшие высокими и крутыми, стали приземистей, словно их оплавлял нарастающий августовский зной. Рота шла на юго-восток, вдоль сизой полосы далеких гор. Ветер, усиливаясь, завихрял пыль. Она часто накрывала машины, ослепляя водителей, демаскируя колонну, и Ордынцев приказал двигаться бездорожьем, по траве. Однако на бездорожье, среди одинаковых увалов, холмов и низких сопок, ориентироваться было трудно — скорость начала падать. Линев, видимо, боялся потерять маршрут: он то жался к наезженным полевым дорогам, то едва полз, раздумывая, в какую из ближних лощин повернуть, то совсем останавливался, и расстояние между головным дозором и главными силами роты недопустимо сокращалось. Ордынцев не утерпел и дважды отругал Линева по радио, вызвав сердитое замечание комбата. Сейчас танки дозора снова маячили в полукилометре по курсу колонны. Линев вел их обочиной пыльной, размолотой гусеницами дороги. По обе стороны от дозора тянулись длинные пологие увалы. Они сходились впереди тупым клином, образуя маленькую седловину, и дозор сейчас явно не выполнял своей задачи: между этими увалами он был слепым, как и вся рота. «Ну чего он ползет? — злился Ермаков. — Чего он ползет как черепаха! Сам же себе все и портит. Да проскочи ты на полном ходу эту лощину, стань в той седловинке за увалами, высунь голову, осматривайся, ориентируйся, пока рота тебя догоняет. И тебе хорошо, и нам спокойно. Лиха беда, если на полкилометра уйдешь с маршрута! Поправят. Степь-то, она просторная. А то ведь, пока ты тащишься вслепую, мы все в мышеловке. Вымахнут сейчас из-за гребней с пушками наготове — от нас только дым да металлолом останутся!..» Ермаков знал: пока никто из-за увалов не вымахнет — по всем данным до рубежа вероятной встречи с «противником» не меньше часа ходу, но больно уж робко и неуверенно действовал Линев, это могло разозлить кого угодно. Игорь словно услышал друга: машины дозора наконец увеличили скорость. Они приближались к углу, образованному пологими высотами, и танк Ордынцева в голове ротной колонны тоже пошел веселее. Верхняя броня накалилась, жгло руки, лежащие на откинутой крышке командирского люка, хотелось пить, от бессонницы и зноя голова тупела, казалось, лишь туго застегнутый шлемофон удерживает в ней живые мысли, иначе бы они смешались, расплылись, утекли, как расплавленный металл из дырявого тигля. Три серые точки, возникнув над горизонтом, мгновенно выросли в размерах. Ермаков еще не успел понять, что роту атакуют истребители-бомбардировщики, как справа, над увалом, возникла пара тонких злых стрел, и «чужие» самолеты сизыми треугольниками прянули вверх, закручивая головоломные спирали противоракетного маневра. И все же один пронесся над колонной, оглушающий гром упал с неба, вдавливая тело Ермакова в открытый люк, и весь танк словно присел… Еще казалось, что не от стука двигателей, а от самолетного рева дрожит броня у плеча, когда в наушниках возник торопливый удивленный голос Линева: — Впереди — тысяча метров — две колонны танков. Курс — встречный, на броне — белые полосы… Ермаков не поверил: Линев не иначе как видит мираж. Когда чего-нибудь ждешь, и не то померещится, особенно в знойной полупустыне. Снова высунулся наружу, уперся руками в край люка, пытаясь приподняться выше, но он мог бы и не делать этого. Над покатыми спинами увалов, едва различимые на фоне дальних холмов, клубились, текли, отлого восходя к небу, желто-седые полосы пыли. Встречные колонны шли параллельными дорогами в километре одна от другой, шли на полной скорости, вероятно, как и рота Ордынцева, уверенные, что до «противника» далеко. Но разве не могли их дозоры или разведка прятаться за увалами? Значит, они спешат образовать клещи… Огорошенный, Ордынцев остановил роту, начал поспешно докладывать обстановку комбату, потом умолк, видимо, решая, как ему поступить, когда пора бы уже отдавать приказ. — Десятый! Вы поражены авиабомбой — выходите из колонны. Ермаков не сразу понял, чей это скрипучий голос и кто так бесцеремонно разделался с командиром роты, а когда сообразил, ему стало холодно в раскаленной броне. Представитель штаба руководства учениями! Тот самый подполковник с колючими глазами, который вчера привез его в батальон. Ночью он находился при комбате, теперь же, когда запахло жареным, появился в головной походной заставе — вон его открытый вездеход притулился обочь колонны, близ командирского танка. На учениях посредник, по сути, представляет интересы «противника», и уж этот постарается. Ордынцев, конечно, поплатился за минутную остановку, В такой-то момент!.. Теперь права командира роты автоматически переходили к старшему лейтенанту Линеву, но сумеет ли он наверстать утраченное в эти две минуты бессмысленного стояния на месте? Просто счастье, что роту от глаз «противника» пока скрывали высоты. Однако восходящие полосы пыли надвигались справа и слева, а с ними надвигалась беда. Еще пять — семь минут, и «противник» обнаружит роту, тогда ему останется лишь повернуть танки и дать волю орудиям. Ермаков представил, как справа и слева ломаются на суставы змеевидные тела колонн и расходящиеся веера танков громыхают рыжими огнями выстрелов, полосуя роту перекрестными трассами бронебойных снарядов… Но еще есть время, еще можно броском влево и вправо уйти из-под расстрела. Только бы не упустить той последней минуты и последней секунды, которые оставляют такую возможность… А танки по-прежнему стояли вдоль обочины, вхолостую ворча двигателями, и дозор впереди, в самом углу сходящихся увалов, оставался неподвижным. «Что же ты молчишь, Игорь?! Неужели так трудно отдать самый краткий приказ?! Заставь роту двигаться, разверни в линию — мы уж тогда постараемся, слышишь ты, черт безъязыкий!..» Ермаков не замечал, что не просто думает — кричит эти слова с яростной надеждой на сказочную телепатию: вызывая в памяти лицо друга, он подсказывал ему самый простой и, наверное, самый надежный выход. Не смея выйти в эфир, он кричал свои слова в мертвые ларингофоны и не слышал собственного голоса в реве мотора и острых тресках эфира… Сколько он отдал бы теперь лишь за то, чтобы Линев разомкнул наконец свои уста, прежде такие говорливые, а сейчас запечатанные страхом перед внезапно свалившейся ответственностью, страхом перед тем, что неотвратимо надвигалось из-за увалов! Темное пятно, похожее на тень уродливой птицы, металось на серой траве перед танком Ермакова, непонятным образом связываясь в подсознании со всем происходящим. Ермаков реально ощутил ход времени — каждый взмах стремительных крыльев этой птицы уносил доли секунд, которыми измерялось существование второй танковой роты, и крылья не знали остановки, они летели куда-то в одну сторону, полет их был необратим, как сами события. Ему некогда было поднять голову и опознать висящий над колонной вертолет — две пылевые полосы подходили к увалам, и рота попадала между двух огней. Так вот он, тот неоконченный «бой» игрушечных танков. Здесь-то он будет скорым, и ни оттянуть, ни изменить исхода его лейтенант Ермаков не властен. Потому что здесь не ящик с песком, и танки здесь настоящие… Ермаков возненавидел Линева. «Что же ты делаешь?!» И вопрос, обращенный к Игорю, эхом вернулся к нему самому, заставив содрогнуться. Впервые за двадцать три года жизни Ермаков почувствовал свое сердце. Оно не болело, не сжималось, не пыталось выскочить из груди. Оно раскачивалось, отсчитывая мгновения времени, раскачивало хозяина вместе с многотонной машиной и вдруг остановилось где-то в верхней точке огромной амплитуды, чтобы он с этой холодной и прозрачной высоты с небывалой отчетливостью увидел свою расчлененную надвое роту, без которой сам он ничего не значит и которая так же ничего не значит без лейтенанта Ермакова. И он увидел, и черная тень отпрянула с пути. — Я — Десятый! — Собственный голос показался тонким, противным, чужим. — Я — Десятый! Дозорной машине — на полной скорости вперед! Стать на гребне высоты и зажечь дымовые шашки! Он еще говорил, а выхлопная труба дозорного танка уже стрельнула тугим клубом черного дыма, машина сорвалась с места, пошла на подъем, навстречу правой неприятельской колонне. — Всем, кроме дозора, вперед!.. Рота теперь знала новый голос Десятого, ее длинное, суставчатое тело дрогнуло, все быстрее поползло по следам дозора. Это удивительно, но, оказывается, никакие события последних дней не могли выветрить из головы Ермакова той сложной задачки, над которой он бился в своей комнатке. Его мысль тайно продолжала искать способы борьбы в неравных условиях, он знал уже несколько решений и теперь делал ставку на то, что казалось самым надежным… Дозорный танк выполз на гребень, над его кормой взорвался черный фонтан, округлился густым облаком. Оно непрерывно росло, вытягивалось по ветру в непроглядную текучую стену. Из-за ближнего края этой стены рванулась слепящая простыня пламени, другая… третья… Наводчик дозорного танка стрелял по колонне «противника» и правильно делал — стоящий на самом гребне увала, окутанный облаками дыма, танк становился мишенью, и экипаж его спешил нанести «противнику» урон, пока не сочтены последние мгновения. — Двадцать первый, прекращайте огонь, отстрелялись, — бесстрастно проскрипело в шлемофоне. Значит, «оттуда» тоже ударили, и рота лишилась второго танка. Он все видит, этот остроглазый подполковник, главный сегодняшний неприятель роты. Не зря поспешил на самый пуп высоты — не желает прозевать ни одной ошибки Десятого и его подчиненных. Однако теперь и он не в силах изменить того, что случилось. Дымовая завеса от подбитого танка текла по ветру, разделяя «неприятельские» колонны. Она будет существовать еще целых пять минут или даже больше, и, пока она существует, лейтенанту Ермакову нечего бояться правой колонны — она ослеплена дымом и поддержать соседа огнем не сможет. Значит, перекрестного расстрела не произойдет. Он сцепится с левой колонной, быть может, на равных, и там уж все зависит от искусства экипажей… Пять минут в современном бою — огромное время. Батальон идет по пятам, а с танковым батальоном шутки плохи. За пять минут равной борьбы лейтенант Ермаков без колебаний отдал четыре жизни и один танк, и в эти пять минут он должен обеспечить батальону условия для победы хотя бы ценою жизни целой роты. В противном случае лейтенант Ермаков должен отказаться от великого и страшного права — бросать людей на смерть… Рота достигла подножия увалов в их тупом углу, и оставшиеся танки дозора слились с общей колонной, грохоча впереди. Насколько же легче думать и командовать в быстром и грозном движении, когда решение принято, дело начато и его уже не остановить! Вот-вот танк Линева вымахнет на гребень, и Ермаков остановит его, на скорости развернет роту влево, и вся ее линия, ее сокрушительный левый фланг с размаху, подобно молоту, ударит по чужой колонне… Неистовство гусениц, бешеная сила вентиляторов вздымали над ротой громадные тучи пыли, они гнались за машинами, сливаясь в седую стену, — чем не дымовая завеса! Лишь скорость и построение колонны легким уступом спасали водителей от слепоты. Сейчас пыль — враг. Она, конечно, уже выдала «противнику» приближение роты, а через минуту-другую пыль станет мешать маневру и стрельбе — в ее густых облаках тяжелые машины могут внезапно таранить друг друга. И об этом думать приходится, чтоб не случилось беды. «Противнику» легче. Ветер дует ему навстречу, относит пыль назад — видимость отличная… Если бы поменяться местами! А разве нельзя?! Мысль была еще как вспышка — бесформенна и едва уловима, но, как вспышка, она затмила другие мысли, и губы Ермакова произносили совсем не те слова, что он заготовил: — Я — Десятый! Всем — замедлить скорость, пропустить пыль вперед! Идти уступом за пылью. Пушки — налево!.. Если б произошло чудо и Ермаков смог увидеть тех, кто его слушал! Темное лицо капитана Ордынцева медленно белело. Две минуты назад он было воспрянул духом, уже готовый поверить в лейтенанта Ермакова, но тем большее бешенство закипело в нем теперь. Какие слова услышал бы Ермаков, окажись они с Ордынцевым сейчас наедине! «Что ты затеял?! Куда ты прешь, конопатый узурпатор, неисправимый искатель приключений?! Тут же не дурацкий ящик с песком — тут реальные учения с реальными двойками, которые не забываются годами! Так хорошо начал и так невыносимо глупо кончаешь! Ну и наградила же меня судьба взводными командирами!» Павел Прохорович искренне забывал спросить себя, в каком свете сам он виделся посреднику в момент внезапного столкновения с превосходящим «противником». Он слишком болел за свою роту, он следил за нею со стороны, не участвуя в бою, он видел гораздо больше, чем видится с командирского места, и не сомневался в исходе совершенно необъяснимой и никому не нужной затеи Ермакова. Чего хотелось теперь Павлу Прохоровичу, так это отвернуться, зажмурить глаза… И надо же — все происходит в момент, когда над головой висит вертолет командующего! Дай бог, чтобы там не было самого генерала, который, кажется, считает Ордынцева все-таки неплохим ротным командиром, способным научить своих лейтенантов хотя бы здравому смыслу. Но и другие глаза следили за движением роты с гребня увала. Не были они уже ни колючими, ни бесстрастными — только внимательными, очень внимательными. Глаза танкиста-фронтовика, семнадцатилетним парнем дважды горевшего в машине и не сгоревшего в третий раз только потому, что война научила его кое-каким хитростям, кое-какой изобретательности, научила «применяться к местным условиям», чтобы одурачить врага. Кто ожидал сейчас, что рота, потерявшая два танка, почти охваченная с флангов, почти обреченная, — почти! — сама кинется в стальную петлю? Кинулась — а петля-то с маху не затягивается: этот лейтенантик посадил им на удавку сразу два узелка — левую колонну ослепил дымом, теперь вот от правой закрылся стеной пыли и шествует между огнями, как по коридору с железными стенками. Попробуй по нему стрелять! Его «противники» знают только одно: свои — напротив. А лейтенанта со всеми его танками надо еще разглядеть да опознать. Ему-то никого опознавать нет нужды — у него и справа и слева только чужие. Он, чего доброго, и в тыл им проскочит! Тогда они сами меж двух огней окажутся. Главные силы батальона — вон они пылят во всю моченьку. И комбат уже кричит во всю глотку по радио: «Держись, Десятый! Я иду!» «Ну, лейтенант, сумел ухватить удачу за хвост, так сумей теперь удержать ее…» Подполковник прижал ладонь к лицу — у него всегда болело обожженное лицо, если нервничал или сильно волновался. К величайшему изумлению Ордынцева, скрипучий голос не выходил в эфир, и чужие пушки тоже молчали. И Павел Прохорович, еще не понимая происходящего, следил во все глаза, как его рота, постепенно отставая от облаков пыли, сближается с колонной «противника», который замедлил ход, начал неуверенное перестроение в боевой порядок, видимо, не понимая еще, кто там и что там, за растрепанной, наползающей стеной летучего суглинка… Когда рота вслед за тучами пыли перевалила гребень увала, Ермаков еще не знал, каким будет его следующий шаг — для такого шага ему требовалось новое ощущение обстановки. Этому способу строить живую модель внезапного боя, исходя из него самого, чувствуя, как события наступают на пятки и гонят мысль вперед, Ермаков учился с тех пор, как стал командиром. И теперь, когда интуиция подсказала, что колонны «противника» и его роты поравнялись, он знал следующий шаг: — Всем — налево! Танки круто развернулись, и колонна превратилась в изломанную стальную шеренгу. Пыль уносило вдоль ее фронта. Вот-вот покажутся чужие танки: они не могут открыть огня первыми, боясь расстрелять своих, значит, у наводчиков роты будет в запасе по две-три секунды, а в секунду бронебойный снаряд пролетает полторы тысячи метров. Ермаков приказал экипажам самостоятельно и немедленно бить по возникающим впереди силуэтам машин. Голос его теперь окреп и звенел в эфире на высокой волне. Он в ярости пообрывал застежки шлемофона, который вдруг начал душить его. Чувство слитности с ротой было таким сильным, что он позабыл, где его командирское место, и продолжал катить в своем танке в боевой линии… Вот когда он любил свою роту! Любил за то, что она сделала все, чего он хотел, и еще больше любил за то, что она сделает все, чего потребует лейтенант Ермаков… Словно уколотый в спину холодной иглой, он обернулся и увидел в светлом бронестекле, как далеко позади редела дымовая завеса, тянущаяся от подбитого танка. «Дыми, родной мой, дыми еще хоть полминуты. Ты же знаешь: у меня нет за спиной никого и ничего, кроме тебя и твоего дыма…» На левом фланге — оттуда тянул ветер — глухо стукнуло орудие, и тотчас большие огненные лягушки — рыжие, красные, бело-зеленые, оранжевые, желто-голубые — громадными скачками запрыгали вдоль фронта роты. Машина Ермакова пронеслась сквозь пылевое облако, взметенное выстрелом, и он, похоже самый последний в роте, увидел на половинной дистанции прямого выстрела спутанные предбоевые порядки чужих танков, а за ними — небольшую колонну бронетранспортеров, из которых торопливо сыпалась пехота. Большинство машин горело. В желтой пыли и черной копоти, в белых вспышках разрывов и багровых языках огня бессмысленно двигались танки и метались фигуры людей… Там тоже находились посредники, и они делали свое дело не хуже этого — с обожженным лицом. Но там они соблюдали интересы Ермакова. — Скорость! — только и сказал Ермаков в эфир, и тотчас его прижало к спинке сиденья — вал роты, грохоча дизелями и пулеметами, накатывал на остатки разбитой колонны. А позади тоже неистовствовали пушки и пулеметы — комбат подошел и с ходу брал в клещи вторую колонну «противника». Он оказался настолько скоротечным, этот встречный бой, одинаково внезапный для обеих сторон, что, вероятно, большинство его участников начали разбираться в происшедшем, когда над атакованной колонной «южных» затрепетал белый флаг — печальный знак поражения. И лишь тогда подполковник отнял от лица руку и понял, как переживал до сих пор за незнакомого звонкоголосого лейтенанта. «Не смей дурить! — прикрикнул он на себя. — Посредник не может переживать и сочувствовать. Оп может только рассуждать и судить, позволять и запрещать, засчитывать победы и поражения. Потому что посредник на учении — это бесчувственная объективность реальной войны… Не смей любить этого лейтенанта и болеть за него!..» Но как не болеть за человека, который тебе вдруг понравился?! Даже и наказывая его, все равно за него болеть будешь. |
|
|