"Новый человек в городе" - читать интересную книгу автора (Сименон Жорж)

Глава 6

Чарли поговорил об этом только с заведующим почтой: он знал, что тот не поднимет его на смех. Маршалл Чалмерс был южанин из-под Атланты в Джорджии. Он один снимал шляпу, когда в баре появлялась женщина, даже когда Джулия на минутку выходила из кухни помочь мужу; замечали также, что он вздрагивал всем телом, если Дженкинс, негр-рассыльный из аптеки, садился рядом с ним, хлопал его по плечу и бросал:

— Хэлло, старина Марш!

Чалмерс был холостяк, но с девушками не водился и редко ходил на вечеринки. Раз в неделю он отправлялся на машине в Сент-Стивенс по ту сторону границы, напротив Кале, где у него, по слухам, жила приятельница, но никогда не рассказывал о ней, а если на этот счет отпускались шуточки, сразу хмурился. Почти всегда у него под мышкой торчали книги необычного формата и без пестрых переплетов.

— Это мазохизм, — ответил он, когда Чарли рассказал ему о туфлях на высоком каблуке. Снял очки, протер толстые стекла и смущенно пояснил:

— Понимаете, мазохист получает наслаждение, когда его унижают, бьют. От Уорда я ожидал бы, скорее, прямо противоположного. Его легко принять за садиста.

Неудачники, подавленные сознанием своей неполноценности, часто склонны брать реванш на проститутках.

— Мейбл не проститутка.

— Вы правы, — согласился Чалмерс.

Чувствовалось, однако, что как южанин он смотрит на вещи по-иному.

— Во всяком случае, ему несладко. Не хотел бы я оказаться в его шкуре.

— Он нас ненавидит.

— Возможно. Даже вероятно. Но ненависть его не направлена лично против вас, меня или кого-то еще из встреченных здесь. Она носит более всеобъемлющий характер, и я не удивляюсь, что он в ней замкнулся.

— Пытается за что-то всем отомстить, так?

— Если хотите.

Но на другой же день попытка столковаться с Чалмерсом окончилась для Чарли унизительной неудачей. Уорда не видели уже двое суток: он не выходил из своей комнаты у Элинор Адаме. Врача вызвать отказался и не пускал к себе никого, кроме Мейбл.

Утром она зашла за его пальто к Чарли, всем своим видом показывая, что не склонна к разговорам.

— Ему лучше?

— Немного.

— Скоро он начнет выходить?

После истории с каблуками и объяснений почтаря Чарли в известном смысле проникся уважением к рыжей маникюрше, в которой раньше видел только девчонку.

Он словно пытался прочесть у нее на лице и в глазах разгадку чего-то таинственного и чуточку страшного; так же теперь смотрела на подругу и Аврора.

— Он не сказал тебе, чего боится?

— Он со мной не откровенничал.

Мейбл отказалась от стопочки, предложенной Чарли, и он вернулся к мыслям о фотоснимке. Он видел у почтаря аппарат последней марки, «Лейку», и, когда Чалмерс заглянул вечером в бар, итальянец спросил, даже не предполагая, что может нарваться на отказ:

— Вас не затруднит сфотографировать Джастина, когда он будет проходить по улице?

Южанин, казалось, понял не сразу.

— Вы хотите сказать, без его ведома?

— Разумеется. Не думаю, чтобы такой человек запросто давал себя фотографировать.

Почувствовав, что начал неудачно, Чарли пустился в объяснения и запутался еще больше:

— Хочу, понимаете, послать снимок друзьям: вдруг они разузнают, кто он такой? Откуда нам известно, не опасен ли он? Вы сами вчера согласились, что он нас ненавидит. При хорошем аппарате снять из-за двери ничего не стоит.

— Я не могу этого сделать, — сухо отозвался Чалмерс.

История со снимком с самого начала приняла для Чарли непредвиденные масштабы. Парень вроде штукатура Саундерса, вероятно, согласится, но сделает это так неловко, что Джастин обязательно заметит. Да нет! Теперь Чарли был больше не уверен ни в одном из своих клиентов. Он смутно догадывался, что в поведении людей есть какая-то трудноопределимая демаркационная линия.

Однако, не желая отказываться от своей затеи, он отправился в лавку еврея-старьевщика Гольдмана.

— Эти аппараты работают? — осведомился он, указывая на левую витрину.

— Все с гарантией: проверены.

— Можешь одолжить мне один на пару дней? Попозже, когда надумаю, я обязательно куплю такой своим малышам.

Чарли уже решил, какой момент выберет. Утром, посетив в первый раз свою бильярдную, Джастин имеет привычку постоять с сигаретой на пороге; потом застегивает пальто и следует по солнечной стороне улицы. Надо только углядеть его через окно и заранее навести аппарат.

Тем не менее в четверг утром, когда Чарли осуществил свой замысел, он сразу взмок от страха, опрометью бросился в спальню и спрятал аппарат, словно все это было чревато для него подлинной опасностью.

Он спрашивал себя, появится ли снова Джастин в баре и как себя поведет. Долго ждать ему не пришлось. Купив на Главной улице газеты, Уорд, как обычно, вошел в зал и уселся на свой табурет. Он немного побледнел и действительно выглядел как человек, которого крепко тряхнуло. У него сильно набрякли веки, и это придавало новое выражение его глазам.

— Пошли на поправку?

— Да, благодарю.

— Мейбл рассказывала мне о вас.

Уорд даже не вздрогнул, словно был твердо уверен в сдержанности девушки.

— Очень сожалею, что не смог в понедельник познакомить вас со своими друзьями.

— Меня схватило.

— Знаю. Вы ушли по аллейке.

Джастин посмотрел ему в глаза, и Чарли растерялся.

Он впервые прочел на лице Уорда презрение, и такое, какого, вероятно, не видел ни на чьем лице.

— Это все.

Что хочет сказать Уорд? Уж не запрещает ли касаться определенных тем?

— Я думал, у вас есть личные причины не встречаться с ними — может, знаете их.

— Что дальше?

— Ничего. Это меня не касается.

— Да, не касается.

Джастин процедил эти слова, не отводя глаз и чеканя каждый слог.

— Стопочку джина с бальзамом?

— Как всегда. О чем же говорили с вами друзья?

— Только о своих делах.

— А о чем вы расспрашивали Мейбл?

— Как вы себя чувствуете и скоро ли начнете выходить.

Это не было еще объявлением войны, но на миг молчание стало зловещим.

— Мне кажется, Чарли, вы потерлись среди людей, которые для вас чересчур сильны.

Уорд не спускал с итальянца темных глаз с желтоватыми белками. К губе его, бурой от никотина, прилип дотлевавший окурок.

— Мне действительно случалось работать с очень сильными людьми, настолько сильными, что кое-кому лучше с ними не заводиться.

Вот уж это чистое идиотство! Чарли знал это, знал так хорошо, что губы у него задрожали, и он, подбадривая себя, несколько раз мысленно повторил: «Ему страшно!

Ему страшно!»

Затем нарочно заставил себя вспомнить об аллейке, где Джастин крался между мусорных баков, как затравленный зверь.

Однако в голове у итальянца вместо слов: «Ему страшно», которые он силился твердить, невольно возникали другие: «Он меня ненавидит».

Ему казалось, что он никогда не видел столько ненависти, как в этих по-прежнему устремленных на него глазах. Он присутствовал при драках, подчас форменных поединках, после которых один из двоих должен был остаться на месте. Наблюдал, как человек с пеной на губах и налитыми кровью глазами лежит на земле, а противник ждет, готовый нанести последний удар, едва поверженный встанет.

Неподвижные зрачки Уорда пугали Чарли еще сильнее, и он говорил себе, что напрасно уперся: лучше покончить миром. В конце концов, это не его дело. Он содержит бар, Джастин — его клиент, и только.

Вместо этого тоном, доказывавшим, что слова его не случайны, Чарли заявил:

— Юго вернулся.

Он шел наперекор собственному решению. Выбрал щекотливую тему, зная, что Джастин не глупей его и сразу сообразит, куда гнет собеседник. Действительно, самым неприятным в Уорде — это чувствовали все, хотя, в отличие от Чарли, не давали себе труда в это вдуматься, — были его проницательность и умение постигать мысли человека порой даже быстрей, чем они складывались у того в голове.

— Майк совершенно изменился, — продолжал бармен.

— Все меняются, разве не так?

— Он хороший парень. Все его любили, каждый охотно с ним шутил.

— Еще бы!

— Он мухи не обидел.

— Точно.

— А теперь озлобился.

— Наверно, разобрался, что к чему.

— Вы хотите сказать, что помогли ему разобраться?

— Может быть.

— Вы с ним говорили?

— Немножко — он ведь работал у меня.

— Что же, к примеру, вы ему сказали?

— Что говорят и думают о нем другие.

— Все, кого я знаю, считают его хорошим парнем.

— Послушайте, Чарли…

Казалось, Уорд решил разом открыть часть своих карт и это доставляет ему чувственное наслаждение. Голос его стал непривычно звонок.

— Послушайте, Чарли, неужели вы считаете, что кому-нибудь из горожан, будь он настоящий американец, разрешили бы обосноваться на пустыре, принадлежащем муниципалитету? Не спешите с ответом. С чего начинают власти, когда человек строит дом? Посылают к нему инспекторов проверить, соблюдены ли элементарные требования гигиены и безопасности. Недавно я даже читал, что водопроводные работы могут производиться лишь официально зарегистрированными учреждениями.

Подобный оборот разговора явился для Чарли такой неожиданностью, что бармен даже не скрыл растерянности.

— Вы ему это сказали?

— Не только это. В жилищах запрещено держать некоторых животных. А вам случаем не рассказывали, что козы Майка живут вместе с его детьми и обеими женами? Слышите, с обеими женами! Что было бы с кем-нибудь из местных граждан, приведи он к себе в дом девушку и сделай ей ребенка? Добавьте к этому, что Елица — несовершеннолетняя: неизвестно, сколько ей лет.

— Это доказывает…

— Это доказывает, что Юго считают не таким, как остальных граждан, не ровней им, а человеком второго или третьего сорта, существом низшего порядка, полуживотным, что, кстати, очень удобно: он умеет все, берет дешево, к тому же экзотичен, забавен и позволяет над собой смеяться даже в субботу вечером, когда напивается. Не исключено, наконец, что грязь и беспорядок, в которых он живет, убеждают остальных в превосходстве их образа жизни. Думаю, что Майк начал отдавать себе в этом отчет.

— Благодаря вам!

Уорд не стал отрицать, чуть поджал губы и с удовлетворением погрузился в разложенную на стойке газету.

«Он нас ненавидит. На днях я писал тебе, что ему страшно. Это было верно, может быть, верно и сейчас, но сегодня я знаю: важно другое — ненависть, которую я почувствовал в нем с первого дня, хотя и не подозревал, насколько она глубока.

Допускаю, что он в конце концов сосредоточит ее на мне лично — то ли потому, что я разобрался в нем, то ли потому, что я самый влиятельный и популярный человек в квартале. Даже когда Уорд читает в углу свою газету, я чувствую, что он следит за каждым моим движением: я словно болтаюсь у него на невидимой веревочке.

Так не может длиться вечно, а уезжать из города он явно не расположен. Напротив, вновь появился в бильярдной, и у меня, как будто в субботу ничего не произошло и у него был обыкновенный приступ печени. Сегодня под вечер принес готовую петицию о выдаче ему разрешения на торговлю пивом — хочет, чтобы я дал ее на подпись клиентам.

Ты спросишь, как я поступил? Взял и подписался первый.

Заведующий почтой уверяет, что Джастин — мазохист и что он, Чалмерс, не хотел бы оказаться в его шкуре.

Я тоже не хочу. Предпочел бы даже не видеть в ней его самого.

Мне не терпится узнать, сослужило ли службу фото, что я тебе послал.

И еще мне хотелось бы рассказать, как он обработал Юго, о котором я черкнул тебе два слова. К сожалению, для меня это слишком сложно — такие вещи выше моего понимания.

У нас его не любят. Ему не доверяют. В баре у меня он так же одинок, как рыба в аквариуме. И все-таки никто при нем слова не скажет, не спросив себя: «А что подумает Уорд?»

Дошло до того, что атмосфера в баре стала натянутой. То и дело разговор надолго смолкает.

Есть кое-что еще почище! У штукатура Саундерса привычка сыграть перед обедом партию в кости — хотя бы со мной, если нет другого партнера. Так вот, всякий раз, когда Уорд оказывается рядом и пялит глаза на кости, Саундерс начинает нервничать, теряет уверенность и в конце концов, отчаявшись, швыряет игральный стаканчик через весь бар.

В детстве мать рассказывала мне истории о людях с дурным глазом. Ты сам из Италии и такие тоже знаешь.

В сглаз я не верю, как и ты, но если есть на свете человек с дурным глазом — это Уорд.

Рыжая Мейбл, что живет с ним в одном доме, начисто переменилась с тех пор, как у него завелись с ней дела.

Она словно душу утратила. Ее подружку Аврору, а уж она ли была не жизнерадостна, иногда охватывает что-то вроде паники.

Если встретишь Большого Джима (он сказал, что на днях будет в Чикаго, и мы долго вспоминали тебя), он, может быть, пожалуется, что я старею и становлюсь чересчур провинциален. Я понял это по тону, каким он мне отвечал; тем не менее я убежден, что мои опасения — не выдумка.

Почему — не знаю. Но парни, которые толкутся в бильярдной, начали напускать на себя таинственный вид. На месте Честера Нор дела — я о нем тоже писал: он редактор местной газеты — я не проявлял бы такого спокойствия. У него шестнадцатилетний сын, видимо, из «трудных» — его уже чуть не вытурили из школы. Так вот, я дважды видел его в бильярдной напротив, а это не место для мальчика из хорошей семьи. Вчера он явился Туда средь бела дня, во время уроков, под носом у отца — типография Нордела совсем рядом. Вошел через черный ход, как в подпольную забегаловку при сухом законе.

Поговорить с Норделом я не решаюсь — надо мной без того потешаются. Только и слышишь от клиентов:

— Ну, что твой Джастин?

Только вряд ли и у них на душе спокойно. Кстати, хочу попросить тебя о маленькой услуге. Меня только что навело на эту мысль радио. Никак не найду здесь подходящего электропоезда для своего старшего. Я ассигновал на игрушку пятьдесят долларов и, думаю, подобрать ее в Чикаго проще простого. Особых хлопот я тебе не доставлю — отправишь наложенным платежом, и все. Джулия не дает мне покоя: попроси да попроси Луиджи. На прошлой неделе она ездила в Кале, но подобрала подарки только для девочек.

Ты, должно быть, очень занят — скоро Рождество.

У нас Санта-Клаус вступит в город завтра. Прошлый год он вылез из вертолета прямо у магазина Кресса на Главной улице. В этом — спустится с Холма в санях, запряженных собаками: один фермер по соседству держит целую упряжку и согласился одолжить ее Торговой палате. Будет очень красиво. А помнишь, как мы с тобой встречали Рождество в Бруклине, когда были уличными газетчиками?..»

Письма, очевидно, разминулись по дороге: послание Луиджи уже лежало на стойке, когда на следующий день, около шести вечера, Чарли вернулся с Главной улицы, куда водил детей смотреть рождественскую процессию.

Он надел свой лучший костюм и подбитое мехом пальто с бобровым воротником. Присматривать за баром осталась Джулия.

Все прошло очень удачно. Население города, включая жителей отдаленных окрестностей, наводнило тротуары, ставшие похожими на бутерброд с черной икрой; около пяти у муниципалитета загремела музыка. Затем мэр О'Даул, торговец скобяными изделиями, торжественно повернул выключатель на эстраде, и по всей Главной улице — от самой Вязовой до кожевенного завода и вокзала — разом вспыхнули разноцветные лампочки, осветив яркую путаницу флагов, гирлянд и еловых веток.

У толпы вырвалось тысячеустое «Ах!», с которым слились пронзительные голоса детей. Грохнула маленькая пушечка, и на вершине холма, у дома барышень Спрейг, старый Пеппер, отставной полицейский, вот уже лет десять с лишним изображавший Санта-Клауса, поправил бороду и, запахнув красный плащ со шнурами на груди, вскочил в сани, которыми, опасаясь за собак, правил сам их хозяин-фермер, переодетый траппером, с кремневым ружьем за спиной и в треугольной шапке из дикой кошки.

Завидев издали, как они спускаются с Холма, толпа еще более оживилась, и улицы наполнились могучим гулом. Чарли поднял одну из дочек на плечи. Рядом играл духовой оркестр, дети топали ногами по снегу — нынче он снова скрипел.

Итальянец рассчитывал, что в баре никого не окажется и Джулия сможет заняться обедом, но уже на пороге лицо его потемнело: Джастин сидел на своем месте и разговаривал с его женой.

Она по недомыслию брякнула:

— Тебе письмо.

Уорд наверняка заметил конверт, может быть, даже прочел на обороте фамилию и чикагский адрес Луиджи.

Джулия увела детей, опасаясь, что они промерзли на Главной улице — там вечно гуляет ледяной ветер. Сам Чарли вспотел в пальто на меху, ему не терпелось переодеться, но Джастин не спешил уходить и прохлаждался, словно чувствуя, что его присутствие сегодня особенно неприятно бармену.

— Ишь, как дураков забавляют! — бросил он, когда до них донесся праздничный шум.

— Не дураков, а детей.

— Приучая их верить в Санта-Клауса?

— Я был бы счастлив верить в него всю жизнь!

Чарли отвернулся, и ему показалось, что он слышит за спиной смешок. Бесспорно одно — слезая с табурета, Уорд произнес:

— Я — нет!

Бармен сбросил пальто, шапку, взял письмо и непринужденно уселся рядом с клиентами — вероятно, потому, что был сегодня в выходном костюме.

«Чарли, старина,

Прежде всего сообщаю: тот, о ком ты ведешь речь в своих забавных письмах, — не кто иной, как Фрэнк Ли.

Я узнал его с первого взгляда, хотя он оброс жирком, да и снимок не ахти какой получился. Однако для пущей уверенности я показал фото Шарлебуа, французу, который до сих пор работает в «Стивенсе», куда поступил еще в наше время. Он тоже опознал Фрэнка и, в свою очередь, показал карточку остальным старожилам.

Я нисколько не удивлен, что Ли сменил фамилию, и произошло это наверняка тогда, когда он уехал из Чикаго.

Думают о нем по-разному, а по-моему, он просто-напросто бедняга. Никак не припомню, был ли ты еще в городе во время истории с ним. Во всяком случае, в «Стивенсе» ты уже не служил, а рассказать тебе о ней, видно, не удосужились.

Ли, которого обычно называли Фрэнки, работал ночным портье. Он сам просил, чтобы его назначили в ночную смену: это давало ему больше досуга, а он заканчивал юридическое образование.

Он был еще не таким жирным, как на фото, но уже тогда не выглядел молодым. Вчера я говорил с начальником рассыльных — он остался прежний; по его мнению. Ли приехал из какого-то городишка на Среднем Западе и был очень беден. Из экономии жил в ночлежке ХАМЛ[14], не водился ни с товарищами, ни с девушками.

Я работал в ресторане и мало сталкивался с Фрэнком, но сведения у меня о нем из первых рук. История вышла такая: одна из лифтерш, блондиночка, дежурившая, как и он, по ночам, — я помню ее лучше, чем его, и сейчас увидишь почему, — пошла в дирекцию и заявила, что Ли сделал ей ребенка, а жениться отказывается.

Его вызвали к начальству, и он не смог отрицать, что водил-таки ее — правда, всего раз — в одну гостиницу: ночной дежурный безоговорочно опознал его.

Он клялся, что ребенка состряпал кто-то другой, но из «Стивенса» его все равно выставили.

Вскоре мы узнали, что папаша девицы, ирландецполицейский, с двумя приятелями явился к нему и чуть ли не силой потащил к священнику.

Несколько недель Фрэнки жил в этой семейке, и шурины посменно сторожили его: ему не доверяли. Работать зятя заставили в транспортной конторе, где служил один из них; домой водили под присмотром, как школьника.

Ребенку не исполнилось недели — его даже не успели окрестить, — как Фрэнки сумел удрать. Куда он уехал — неизвестно, хотя разыскать его, как сейчас убедишься, было можно.

В самом деле, через месяц-другой жена подала на развод ввиду ухода мужа из дому и добилась на себя и ребенка алиментов в размере пятидесяти долларов ежемесячно, если не ошибаюсь.

Где Фрэнки — по-прежнему никто не знал, но тут ей начали поступать из разных мест переводы, которые она регулярно, разве что с редкими опозданиями, получала, пока снова не вышла замуж.

Она устроилась кассиршей в пивную, где я познакомился с ней, и, не скрою, довольно близко. Она поправилась и стала по-настоящему аппетитной; притом настолько, что пришлась по вкусу крупному чикагскому лесоторговцу, и тот женился на ней. Живет она в великолепном особняке на берегу Озера[15] и порой заезжает поужинать со мной: норковое манто, жемчуг на шее, кольца и браслеты с бриллиантами.

Вчера я поставил опыт, обещающий дать любопытные результаты. В баре, через который проходят в ресторан и где клиенты ждут, пока освободится столик (вернее сказать, где я даю им время пропустить два-три мартини), я развесил фотографии побывавших у меня знаменитостей, почти все — с дарственными надписями: голливудские «звезды», боксеры, Морис Шевалье[16], кузен английского короля, куча политиков, в том числе губернатор штата и вице-президент США — мы с ним приятели.

Мой фотограф увеличил твой снимок, я взял его под стекло и повесил среди других, но без имени. Интересно, узнает ли Фрэнка Алиса, когда появится, и как она отреагирует. Прием, конечно, чуточку свинский, но не очень, как ты считаешь?

Больше всего меня поразили твои слова о том, что он до сих пор читает «Чикаго трибюн»: похоже, именно в этой газете он когда-то прочел, что его развели и обязали платить алименты.

Может быть, его все еще интересуют какие-то люди в Чикаго?

Выяснить, где он провел эти годы, можно было бы по почтовым переводам, но, думаю, не стоит труда.

С Рождества до Нового года все столики у меня расписаны. Меня тошнит от запаха индеек, и только что я получил из Франции шампанское, какое нечасто пробовал. Жаль даже, что оно такое замечательное: среди моих клиентов его оценит разве что один из десяти, особенно на праздниках! Рассчитываю, что перебьют половину посуды и зеркал, не говоря уж о починке рояля! А как ты?

Надеюсь, в твоих краях поспокойней, чем у нас?

Если заговоришь с Фрэнки об Алисе, не стоит упоминать о приятных минутах, проведенных ею со мной у меня в машине. Думаю, что, если бы я не дал себе слово не связываться больше с клиентками, она не возражала бы взяться за старое. Но для меня это несколько неудобно — у нее уже совсем большой сын, игрок университетской футбольной команды. На днях я чувствовал себя очень неловко, отказав ему в выпивке, поскольку он еще не достиг положенного возраста.

В наше время к ребятам так не придирались, помнишь, Чарли?

Привет Джулии. Мое письмо ей не читай или хотя бы кое-что пропусти. Она считает меня серьезным человеком, и я не хочу, чтобы она думала обо мне плохо.

Счастливого Рождества, друзья, если я не соберусь написать раньше. Не злобься на Фрэнки».

Чарли стало так неловко за вчерашнее письмо, которое завтра получит Луиджи, что он едва не сел тут же писать в Чикаго. Но что он скажет? Бармен вытащил из ящика листок бумаги и чернильный карандаш, поколебался, потом подошел к полкам и налил себе стопочку.

«Не злобься на Фрэнки».

Эти слова не выходили у него из головы, особенно уменьшительное Фрэнки: ласковое и безобидное, оно как бы звучало осуждением того, что думал Чарли.

Появись в эту минуту Уорд, итальянец, пожалуй, принес бы извинения:

— Я ошибся. Простите меня. Вы, наверно, имели право ожесточиться: ваша жена была шлюха.

Как отреагировал бы Джастин?.. Нет, это невозможно. Чалмерс, заведующий почтой, тоже заблуждается.

«Бедняга!»

Чалмерсу не хотелось бы оказаться в шкуре Уорда?

Допустим. Ему, джентльмену, — Чарли хорошо усвоил урок! — претит фотографировать человека без его ведома.

Каждый невиновен и считается таковым, пока не доказано противное, — согласен. Только вот когда противное докажут, может оказаться слишком поздно. Разве змею объявляют ядовитой лишь после того, как она ужалит?

А ведь глаза у Джастина — или Фрэнка, или Фрэнки, как бишь его? — когда он говорил о Юго, были такие же холодные и безжалостные, как у змеи. Правда, осознал это Чарли не сразу, задним числом. Тогда ему просто стало не по себе.

— Чарли, иди же обедать.

Он скомкал бумагу, на которой так ничего и не написал, и, пока дети ели суп, быстро переоделся: в воскресном костюме ему было как-то не по себе.

— Что пишет Луиджи?

— Кланяется тебе. Много работает — праздники.

— А про то дело — ничего?

Чарли чуть не обманулся, но перехватил взгляд, брошенный женой на мальчика, и сообразил, что речь идет про электропоезд.

— Он еще не получил моего письма. Оно придет только завтра утром. О чем с тобой говорил Уорд?

— О детях, но мало. Прислушивался к праздничному шуму и время от времени вставлял слово. Ты напрасно так долго нес малышку на плечах: она слишком тяжелая, и теперь у тебя одышка.

Верно. С некоторых пор Чарли стал одышлив и уже не без труда вытаскивает ящики с пивом из подвала. Он даже начал подумывать, не нанять ли подсобника.

Что же он говорил о детях?

Джулия глазами дала понять мужу, что не хочет вести об этом речь при ребятишках.

— Я поняла одно: он их не любит, как, впрочем, и женщин.

— Кто не любит детей, мама?

— Один человек.

— Какой человек? Тот, что сидел в баре, когда мы вернулись?

— Нет. Он ушел раньше.

— Мама, а он еще придет?

— Нет.

— Он умер?

— Нет, просто уехал и очень далеко.

— Далеко, как Нью-Йорк?

— Он туда и отправился.

Она увидела, как побледнел муж, и всполошилась.

— Что с тобой, Чарли?

— Ничего. Пройдет.

Сделав вид, что подавился, Чарли выпил стакан воды. Нет, это просто смешно! Вопросы дочурки нагнали на него такого страху, что ему на мгновение почудилось, будто неподвижный взгляд Уорда настиг его даже в кухне.

— Надеюсь, ты не простыл, пока дожидался шествия?

Когда Уорд невозмутимо распахнул дверь и повесил свое мышино-серое пальто на вешалку, в баре оказалось, к счастью, с полдюжины посетителей, в том числе негр Дженкинс. Тем не менее Чарли раскрыл рот, словно испытывая потребность сказать нечто бесповоротное, такое, чего он ни в коем случае не должен говорить. Но он только осведомился, хотя обычно обслуживал клиентов без их просьб:

— Пива?

Он не сомневался: Уорд понял. Может быть, вспомнил фамилию Луиджи, которую прочел на конверте? Угадал, какую сеть плетет вокруг него Чарли почти против воли, повинуясь своего рода инстинкту самосохранения?

— Пива! — откликнулся он, со вздохом взбираясь на табурет.

Лишнее слово! Никто, правда, и ухом не повел. Впрочем, нет. Дженкинс удивленно повернул голову и, продолжая улыбаться, посмотрел на Уорда. Улыбка была широкая, во весь рот, но за ней чувствовалась какая-то серьезность.

Напрасно все-таки Чарли сделал снимок! Чалмерс был прав: это смахивает на кражу. И кражу чего-то более личного, чем деньги или вещи, потому что тут есть отягчающее обстоятельство: похищенное нельзя возместить.

Сумеет ли он не показать Уорду, что все знает? Теперь он даже имя Джастина не в силах выговорить обычным тоном — так он боится, как бы с языка не сорвалось:

«Фрэнки».

— Фотографировали детей? — поинтересовался Гольдман, когда Чарли отнес ему аппарат.

Бармен ответил «да», но отвел глаза.

— Если резкость хорошая, могу увеличить вам несколько снимков. Бесплатно, разумеется, — я не фотограф, а так, любитель. Занесите негативы, я посмотрю.

Уорд уже вынудил его притворяться и лгать, а теперь смотрит на него так, что Чарли в собственном баре не знает, куда девать глаза.

А Луиджи советует: «Не злобься на Фрэнки!»