"Зимняя жатва" - читать интересную книгу автора (Брюссоло Серж)

15

В смятении, с горьким чувством, возвращался Жюльен домой. Напрасно он убеждал себя, что Бенжамен Брюз — просто пьяница, фантазер, — тревога не проходила. Отныне ему казалось, что лес, заросли кустарника, одержимы нечистой силой, и там затаилось инфернальное существо, нежить. Через каждые десять шагов мальчик оборачивался, замирая от ужаса при мысли, что вот-вот между стволами деревьев мелькнет фигура Матиаса Леурлана, явившегося с того света, чтобы вершить правосудие на свой лад. Мало-мальски похожая ветка тут же превращалась в ружье, в двустволку «парди», нацеленную ему в голову…

Ему понадобилось время, чтобы обрести хотя бы внешнее спокойствие, и всю вторую половину дня он твердил на латыни: «delirum tremens», что означало «белая горячка», или галлюцинации, вызванные этиловым спиртом; это выражение он вычитал в какой-то книжке, точно не зная, что оно означает. Даже работать в саду он старался повернувшись спиной к Клер, чтобы не выдать своего состояния.

Ночью Жюльен снова пробрался в дом, словно тот мог помочь ему найти верное оружие для борьбы с призраком. Интуиция подсказывала мальчику, что ключ к разгадке тайны находился где-то там, в бумагах деда. К концу лета звериный запах в доме стал еще ощутимее, внутри так сильно воняло лисицами, норой, свалявшейся шерстью, что мальчика нисколько бы не удивило, если бы диван вдруг зарычал, а кресла принялись блеять.

Поднявшись в кабинет деда, он долго разглядывал коричневую картонную папку, мирно дремавшую на дне верхнего ящика и хранившую тайны семейства Леурланов: неизвестный период жизни матери, ее заблуждения, постыдные делишки, а то и преступления. Разумно ли он поступал, стараясь узнать эти тайны? Соблазн был настолько велик, что у Жюльена буквально чесались руки, но страх все-таки пересилил любопытство.

Отойдя от стола, мальчик достал с книжной полки несколько толстых альбомов с семейными фотографиями. При слабом огоньке свечи он перелистывал картонные страницы, толком не зная, что пытается отыскать. Тайное указание? Ключ к разгадке? Он рассматривал одну за другой фотографии Матиаса, сделанные в разные периоды его жизни. Забавный малыш, школьник, воспитанник пансиона, солдат… Лет до двадцати сходство с ним юного Матиаса было поразительным, и это взволновало Жюльена. Порой возникало впечатление, что он смотрится в зеркало, но особое, хитроумное зеркало, дарившее ему изображение более решительного и волевого человека, чем он сам. Свадебные снимки, разумеется, отсутствовали. Лет с семнадцати у Матиаса появились усы. Мальчик склонился пониже над фотографией, словно вопрошая это лицо с острыми скулами и жадным ртом, который не совсем закрывала черная щеточка над губой…

На многих снимках Матиас был до пояса обнажен, с косой или ружьем, на вершине утеса или на палубе строящегося корабля, вызывающе здоровый, сильный, с мощным, мускулистым торсом.

Жюльен ничего не испытывал — ни страха, ни сожаления. Никакие сокровенные нити не связывали его с похожим на флибустьера молодым человеком. Нормально ли это? Разве не должна была вспыхнуть в нем искра, а по телу пробежать электрический ток, свидетельствуя, что произошло мистическое узнавание!

«Все потому, что Матиас не твой отец, — нашептывал Жюльену предательский голосок его двойника, — вот родство и не проявляется. Зря стараешься — ты никогда не почувствуешь ничего к Матиасу. Твой отец… настоящий отец — Адмирал. Впрочем, ты всегда это знал, и не пытайся отрицать. Адмирал… „дедушка“ Шарль. Он всегда был для тебя на втором месте после матери. И нечего пускать мне пыль в глаза, уж я-то знаю!»

Снимки во влажных руках изгибались, скручивались, искажая изображение. От духоты, стоявшей в комнате с закрытыми ставнями, у Жюльена началось головокружение. Он попытался вспомнить то, чего на самом деле никогда не происходило, — проявления нежности со стороны Матиаса, моменты сообщничества. Только сейчас он осознал, что, по сути, тот никогда не обращался с ним, как отец: никогда не играл, не рассказывал на ночь сказки. Целых семь лет провели они бок о бок, как воспитанники пансиона, которые делят кров, едят одну и ту же пищу, но которым не о чем разговаривать.

«Правда, он брал меня на охоту, — подумал мальчик, — хотя и не часто, три или четыре раза. Матери это не нравилось, она сильно нервничала, провожая нас, как сейчас помню».

Перед глазами его возникла Клер — осунувшаяся, очень бледная. Она стояла на балконе, опершись на перила, и смотрела, как постепенно исчезают в утреннем тумане идущие по тропинке Матиас и ребенок. Глаза матери широко раскрыты, вокруг рта — белый кружок, на этом белом как мел кружке еще резче выделяются губы. Чего опасалась Клер? Небрежности мужа? Излишней подвижности сына? Затаившихся в кустарнике хищников или нападения дикого кабана, выскакивающего из зарослей, чтобы крушить, рвать на части все живое на своем пути? Чего именно она боялась? Жюльен был убежден, что страх Клер имел конкретную причину; речь вовсе не шла о той смутной тревоге, которая мгновенно охватывает матерей, как только их маленькие дети удаляются на значительное расстояние. Нет, не зверей она боялась, а чего-то более ужасного. От этих безмолвных вылазок с отцом в лес память сохранила Жюльену лишь ощущения: холод, сырость, голод, жажда. И еще необходимость долго оставаться неподвижным и все время держать язык за зубами.

«Молчи!» Слово ударом молотка раздалось у него в ушах, оно не сходило с уст Матиаса-охотника. И тут же мальчику послышалось шуршание сухой листвы, которое обнаруживало присутствие спрятавшейся поблизости дичи. Ему хотелось тогда как можно громче захлопать в ладоши, предупредить зверей об опасности!

Охотничьи навыки Матиас никогда не пытался ему передать, даже до ружья не позволял дотронуться. Каждый раз они просто шли рядом в холодном тумане, сгущавшемся под кронами деревьев и превращавшем мальчика в ледышку — ведь он был еще очень мал. «Молчи… Не отставай…»

Вспомнил Жюльен и грохот выстрелов, больно сжимавший ему виски, мертвых, еще теплых, истекающих кровью подстреленных зайцев, которых Матиас запихивал в ягдташ. Вспомнил частое дыхание Матиаса, исходивший от него терпкий мужской запах, его злое возбуждение.

Матиас… Матиас отстреливал даже зверьков, на которых охота была запрещена или непригодных для еды, из чистого удовольствия доказать, что закон — ничто по сравнению с его прихотями. И потом этот взгляд, который он несколько раз — дважды или трижды — поймал на себе. Твердый мужской взгляд, устремленный на пятилетнего ребенка, без малейшей нежности, холодный, стальной.

«Он смотрел на меня, как на зайца, в которого прицеливаются, — отчего-то пришло ему в голову. — Словно… наводил ружье».

Руки мальчика покрылись гусиной кожей. Тяжелая мысль свинцом прошила мозг. Неужели Матиас?.. Неужели Матиас собирался его убить? Раз, пусть хотя бы раз, но всерьез подумал об этом? Не в последнюю ли секунду отказался он от своего намерения? Возможно, уже держал палец на спусковом крючке? А ведь это было легче легкого. Несчастные случаи на охоте не редкость, за сезон погибает не один ребенок. Всего-то и нужно после — изобразить немое мужское страдание да промямлить жандармам: «Представьте, он выскочил прямо у меня перед носом, когда я стрелял в зайца, хотя я и велел ему держаться сзади… Но ведь он был страшный непоседа. Какое горе!..»

Несчастный случай, один из многих. Как докажешь обратное? Мать чувствовала опасность — вот почему она не любила, когда они уходили вместе. В ее душе поселился страх, причину которого она не решалась себе назвать. Интересно, как долго в полумраке лесной чащи, вдали от свидетелей, Матиас вынашивал мысль покончить с маленьким ублюдком, неловко семенившим рядом по тропинке, шуршавшей сухой листвой? Сколько раз ударяла ему в голову жаркая волна ненависти?

Жюльену вдруг вспомнились кровавые бойни, учиняемые Матиасом над несчастными зайцами, дьявольское возбуждение, которое обычно охватывало его после часа охоты, подрагивающие пальцы на медных донцах гильз, выплевываемые из-под усов проклятия, пот, обильно стекавший с бровей, несмотря на студеный ветер, срывающий с деревьев листву. Своего рода безумие, всегда пугавшее мальчика, в особенности когда Матиас принимался палить без передышки, лязгая затвором, который даже не успевал остывать. И зайцы, всюду зайцы… катившиеся по земле растерзанными клубками, которых никто и не думал подбирать, — так их было много.

Тогда Жюльен не понимал, не мог понять, что отец спешил расстрелять весь запас патронов, боясь поддаться искушению, что покой он обретал, только когда патронташ был пуст. Наконец-то все прояснилось. Теперь он понял… пусть с семилетним опозданием, но все-таки понял.

Избавиться от маленького ублюдка с той же легкостью, как убивают зайца… по неосторожности, в охотничьем запале, когда глаз отдает команду руке стрелять во все, что движется, минуя мозг…

Сколько раз Матиас был на грани такого развития событий?

Прищурившись, Жюльен стал вспоминать взгляды, жесты, редкие слова Матиаса. А что, если он сходит с ума? Неужели и ему суждено погрязнуть в безумии, подобно Бенжамену Брюзу? Не козни ли это его больного воображения?

Как ни хотелось мальчику себя в этом убедить, но в нем упорно пробуждались застарелые страхи, возвращалась тревога, испытанная тогда в лесу. Смутное ожидание опасности, неведомой угрозы. И жгучее, непреодолимое желание вернуться домой, к матери.

Обычно Матиас, набродившись вдоволь, направлялся к болоту или ручейку, опускался на колени и, скинув охотничью куртку, обнажался до пояса и обдавал лицо и грудь ледяными брызгами. Тогда мальчик с недоумением наблюдал, как отец, по-собачьи отфыркиваясь, принимает зимние ванны, для чего ему порой приходилось разбивать лед ударом приклада.

Вот, пожалуй, и все, что осталось у него в памяти от совместных вылазок с Матиасом, этих странных прогулок, которые в любую минуту могли закончиться душегубством. «Вздор, — прошептал он, захлопывая альбом. — Ты все выдумал. Вообразил невесть что…»

Его лихорадило; виски горели, наливаясь вязкой, тяжелой кровью, как накануне письменной работы в пансионе или когда он часами заучивал ответы на экзаменационные вопросы. Неужели Матиас до такой степени его ненавидел, что готов был пойти на убийство? До такой степени, что с помощью кусочка свинца собирался уничтожить внушавший ему отвращение плод кровосмесительной связи? Он попытался представить мать, стоящую возле окна и вглядывающуюся в черноту леса, всякий раз вздрагивающую, когда оттуда доносилось приглушенное кронами деревьев эхо выстрела. Осмелилась ли она хотя бы раз, один-единственный, четко определить причину своего страха?

Жюльен зажег вторую свечу. Он с головы до пят покрылся потом. Отныне мальчик ничуть не сомневался, что смерть и преступление роковым образом переплетены с судьбами всех Леурланов. Дрожа от страха, пережитого в прошлом, он внезапно ощутил потребность спуститься в подвал и раздобыть что-нибудь сладкое. Воск обжигал пальцы, но он не чувствовал боли. Очутившись в подземелье, Жюльен, отдав должное запасам деда, вволю наелся шоколада. Пиршество пошло на пользу: его перестало трясти, и он успокоился. Уже собравшись уходить, мальчик вдруг увидел в самом дальнем углу подвала, в пространстве между двумя белеющими колоннами, кучу какого-то хлама. Это был старый матрас с изъеденным мышами полосатым чехлом, лежавший прямо на полу, возле которого стоял перевернутый ящик. Жюльен присел и без зазрения совести принялся изучать его содержимое. Пальцы мальчика сначала нащупали кожу портупеи и пустой револьверной кобуры, еще там оказалась карта местности с английскими обозначениями, в которой он ничего не разобрал. На одежде сурового полотна, напоминающей комбинезон летчика, темнели пятна крови. Кто-то явно здесь прятался. Наверное, англичанин, подобранный Адмиралом. Возможно даже — пилот того самого «лизандера», угодившего в центр Вороньего поля.

Ему сразу стало легче дышать. Многое разъяснялось: раздражающее присутствие прятавшегося в лесу «призрака», устроенное на «Разбойнице» пристанище. Наверняка вещи принадлежали англичанину, десантнику, приземлившемуся на минном поле, которого так некстати спас дед Шарль. Адмирал укрыл его в подземелье по той простой причине, что из-за бомбы, находившейся в доме, тот был недосягаем для немцев. Когда летчик смог передвигаться, Адмирал привел его на корабль, оборудовав для него новое, менее опасное убежище. Дурная слава судна не позволила бы местным приблизиться к нему и на пушечный выстрел. Там, вдали от посторонних глаз, раненый, снабжаемый стариком всем необходимым, окончательно выздоровел.

А потом в один прекрасный день Шарлю Леурлану вдруг надоело жить на белом свете, и он шагнул на поле со смертельной начинкой. Тогда англичанин остался один, без чьей-либо помощи. С тех пор он укрывался в лесу, не осмеливаясь показаться на глаза новым обитателям поместья. Он предпочел умереть с голоду, не доверился французам, многие из которых, как ему было известно, добровольно сотрудничали с оккупационными властями. Его-то и видел Бенжамен Брюз в зарослях кустарника — англичанина, которому Адмирал, наверное, отдал одежду покойного сына взамен разорванного, окровавленного комбинезона! Пресловутую охотничью куртку, фуражку и сапоги. Это и ввело в заблуждение скульптора. Алкоголь довершил остальное, на время вернув из небытия младшего Леурлана.

Мальчик отшвырнул тряпки подальше. Теперь он чувствовал себя намного лучше. Можно ли быть таким глупцом! Матиас лежал в земле, Бенжамен — жалкий пропойца, а он, Жюльен, не по возрасту легковерен.

Упрекая себя во всех смертных грехах, мальчик поднялся по лестнице, размышляя, не опередить ли ему летчика, который от отчаяния мог попытаться проникнуть в усадьбу. Уж очень не хотелось Жюльену, чтобы в их доме оказался посторонний.

«А что, если принять эстафету у Адмирала и время от времени приносить ему продукты, оставляя их неподалеку от корабля?» — думал он, выходя на улицу.

Такое решение показалось ему достойным компромиссом. В полном согласии с совестью, мальчик поспешил к хижине. Проходя мимо Цеппелина, он, как всегда, погладил его по спине, чтобы тот не залаял. Но на этот раз рука Жюльена ощутила неподатливую жесткую шерсть — пес не отозвался на его прикосновение. Твердая как камень мертвая плоть. Обычно собака сразу реагировала на ласку, проводила шершавым языком по руке хозяина, тихонько повизгивала.

С бьющимся сердцем Жюльен наклонился. Цеппелин лежал на боку, под его головой трава стала липкой от крови. Кто-то перерезал псу горло.