Рэй Бредбери Высшее из блаженств

Двое мужчин сидели бок о бок, покачиваясь в такт поезду, который прокладывал себе путь сквозь холодные декабрьские сумерки. Когда позади осталось уже полпути, старший тихо пробормотал:

"Идиот, идиот!"

– Что? – младший оторвался от "Таймс".

Старший мрачно показал на дверь:

– Видели, как он сейчас бросился за той, от которой "шанелью" пахнет?

– За той? – спросил младший с таким видом, словно не мог решить, радоваться ему или огорчаться. – Я и сам за ней как-то выскочил.

Старший фыркнул и закрыл глаза.

– Я тоже… пять лет назад.

Младший не поверил – неужели и он тоже?

– И когда дошли до края платформы, произошло то же самое?

– Может быть. Так что же именно?

– Ну, пошел я за ней, а когда почти нагнал, на станцию является муж с целым выводком детей! Бах! Дверца машины захлопнулась. Когда она уезжала, то улыбнулась – ну прямо чеширский кот! До следующего поезда было полчаса, и я промерз до костей. Хороший был урок, ей-богу!

– Никакой это не урок, – холодно ответил старший. – Козлы мы все – вы, я и эти глупые мальчишки, дергаемся, как подопытные лягушки, словно нам и вправду невтерпеж.

– Мой дедушка однажды сказал: "Похоть и блуд нас по жизни ведут".

– Мудрый был человек. Ну, а о ней-то что вы скажете?

– О той? Любит покрасоваться. У нее, наверное, печенка лучше работает, если знает, что, стоит ей разок-другой состроить глазки, и весь поезд ее. Это для нее высшее из блаженств, вам не кажется? Муж, дети, прекрасно "упакована", а тут еще пять раз в неделю все от нее балдеют – и при этом все вполне невинно. А по правде говоря, и смотреть-то особенно не на что. Просто духи хороши.

– Да бросьте, – ответил старший, – не в этом дело. Все гораздо проще: она женщина. Все женщины – женщины, а все мужчины – грязные козлы. И если этого не понять, то всю жизнь можно мыслить гениталиями и успокоиться, только когда тебе под семьдесят. А поймешь, так и угомонишься, даже если будет соблазн – и бровью не поведешь. Те, кто эту истину усвоил, держатся. Спроси кого-нибудь: "Ты счастлив?" – и он сразу решит, что ты спрашиваешь, хорошо ли ему в постели. Насытиться – вот самая заветная мечта мужчин со времен Адама, но я лично видел лишь одного, кто действительно познал, как вы выразились, высшее из блаженств.

– Да ну? – удивился младший, и глаза его заблестели. – Интересно.

– Время, надеюсь, у нас еще есть. Так вот, жен и подружек у этого счастливейшего барана хоть пруд пруди, а он – самое беззаботное существо на всем белом свете. Никаких сомнений, угрызений совести, бессонных ночей, самобичевания.

– Не может быть, – закричал младший. – Разве можно каждый день лакомиться пирожными и при этом их даже не переваривать?

– И тем не менее он так делал, делает и будет делать. Ни потрясений, ни следов морской болезни после ночных качек – ничего. Удачливый бизнесмен. Квартира в Нью-Йорке, на лучшей улице, не слишком шумной, плюс клочок земли в Бакском округе – прекрасное место с речушкой, – там он и пасет своих козочек, счастливый фермер. Мы познакомились в прошлом году – он только что женился. За обедом его женушка была бесподобна – белые ручки, сочные губки, прямо чернозем, только и снимай урожай. Полный рог меда, свежие фрукты всю зиму – такой она казалась не только мне, но и мужу: он ее мимоходом пощипывал. В полночь я собрался уходить и неожиданно поймал себя на том, что уже поднял руку, чтобы похлопать ее по бокам, словно породистую кобылицу. А когда спускался в лифте, то почувствовал себя как выжатый лимон и вдруг загоготал.

– Как вы хорошо рассказываете, – вставил младший, тяжело вздохнув.

– На работе рекламу сочиняю, – ответил старший. – Но продолжу. Следующий раз встречаю я Смита – давайте называть его Смитом – недели две спустя по чистой случайности: один приятель пригласил меня в Бакс на вечеринку, и оказалось, что она у Смита. Когда мы вошли, рядом с ним, в центре гостиной, стояла смуглая красавица-итальянка, этакая рыжевато-коричневатая пантера, одетая в цвета всех оттенков и тонов буйной спелой осени, и прямо светилась. За болтовней я не расслышал ее имени. А позже увидел, как Смит сдавил ее в объятиях, словно большую спелую гроздь сочного октябрьского винограда. Экая скотина, подумал я. Счастливая скотина. Жена в городе, любовница за городом. Топчет такие ягоды – и все ему нипочем. Счастливчик. Нет, решил я, хватит с меня праздников виноделия. И незаметно выскочил за дверь.

– Не могу больше, – сказал младший и попытался поднять окно.

– Не перебивайте, – буркнул старший. – На чем я остановился?

– Как он топтал виноград.

– Ах да. Ну, а когда пир закончился, я все-таки вспомнил, как звали прекрасную итальянку. Ее звали миссис Смит.

– Он что, еще раз женился?

– Вряд ли, не успел бы. Озадаченный, я принялся соображать. Должно быть, у него два круга друзей: одни знают его жену в городе, другие – любовницу, ее он тоже называет женой. Иного объяснения я не находил, слишком умен Смит, чтобы слыть двоеженцем. И все же есть здесь какая-то загадка.

– Дальше, дальше, – с нетерпением перебил младший.

– В тот же вечер Смит в превосходном настроении подвез меня до станции. По дороге он спросил:

– Ну, что вы думаете о моих женах?

– Женах – во множественном числе? – в свою очередь спросил я.

– Да, черт возьми, во множественном, – ответил он. – За последние три года у меня их было аж двадцать – причем каждая следующая лучше предыдущей. Двадцать, посчитайте, двадцать! Вот. – Мы уже подъехали к станции, и он достал маленький, но пухлый фотоальбом, протянул его мне, посмотрел в глаза и засмеялся. – Да нет, я не Синяя Борода, и нет у меня подвала, набитого старыми театральными сундуками, в которых покоятся мои былые супруги. Посмотрите!

Я листал альбом, страницы мелькали передо мной, словно кинокадры. Блондинки, брюнетки, рыжие, обыкновенные, экзотические, предельно высокомерные и столь же кроткие – все они улыбались или, напротив, хмурились. Сначала я совсем обалдел, а потом стал вглядываться: в каждой из них было что-то ужасно знакомое.

– Смит, – сказал я, – ведь нужно быть очень богатым, чтобы содержать всех этих жен.

– Богатым? Да нет же. Посмотрите внимательнее.

Я еще раз перелистал альбом и глубоко вздохнул. Все стало понятно.

– Есть миссис Смит, красавица-итальянка, я ее сегодня видел, она – подлинная и единственная миссис Смит, – сказал я. – Но, с другой стороны, женщина, с которой я общался в Нью-Йорке две недели тому назад, тоже подлинная и единственная миссис Смит. Отсюда я делаю вывод, что это одно и то же лицо.

– Верно! – закричал Смит, гордый моей проницательностью.

– И все-таки быть этого не может! – выпалил я.

– Может, – оживившись, начал объяснять он. – Моя жена – удивительная женщина. Когда мы познакомились, она была одной из лучших актрис на Бродвее. Но я страшный эгоист и поставил ей условие: либо она бросит сцену, либо мы расстаемся. Нашла коса на камень, но страсть перевесила: она сделала театру ручкой и села в мое купе. Первые шесть месяцев нашего брака земля не только двигалась – она сотрясалась. Но все же было ясно, что рано или поздно такой негодяй, как я, начнет поглядывать и на других, а другие, словно чудесные маятники, раскачивались неподалеку. Жена видела, как я на них взирал, и как раз в это время театр снова обрел над ней власть. Я застал ее однажды всю в слезах за чтением рецензий из "Нью-Йорк тайме". Это конец! Разве могут существовать рядом не находящая сцены актриса и петух, плотоядно взирающий на несушек?

– Однажды вечером, – продолжал Смит, – я открыл окно, чтобы проводить взглядом уплывавшую вдаль пышнотелую Мелбу – сквозняк закружил по комнате старую театральную программку, жена ее подхватила. И эти два маленьких события словно вдохнули жизнь в наши отношения. Она вдруг схватила меня за руку:

– Актриса я или не актриса?

– Да.

– Ну что ж, тогда хорошо.

– Она сказала, чтобы я дал ей ровно сутки и в это время не появлялся – что-то, видно, задумала. Когда на следующий день в грустный час – так называют сумерки французы – я вернулся домой, жены не было. А ко мне тянула руки смуглая итальянка.

– Я подруга вашей жены, – сказала она и набросилась на меня, принялась кусать за уши, бить под ребра. Я пытался ее остановить, но вдруг, заподозрив неладное, заорал:

– Какая подруга, это же ты! – И мы оба от смеха повалились на пол. Это была моя жена, но с другой косметикой, другой прической, другой манерой держаться.

– Моя актриса! – сказал я.

– Твоя актриса! – засмеялась она в ответ. – Милый, кем ты скажешь, тем я и стану. Кармен? Хорошо, я буду Кармен. Брюнхильдой? Почему бы нет? Выучу роль, войду в нее, а когда тебе надоест, сыграю еще кого-нибудь. Я начала посещать танцкласс – скоро научусь сидеть, стоять и ходить тысячью различных способов. Занимаюсь сценической речью и учусь на курсах Берлица. И еще хожу на дзюдо в клуб "Ямадзуки".

– Господи, – вскричал я, – это еще зачем?

– А вот зачем, – и бросила меня вверх ногами в постель.

– Итак, – сказал Смит, – с того дня я зажил десятком жизней. Бесконечной чередой, словно в восхитительном фантастическом спектакле, проходили передо мной женщины всех мастей, размеров, темпераментов. Обретя для себя настоящую сцену – нашу гостиную – и меня в качестве зрителя, жена осуществила наконец свое желание стать величайшей на свете актрисой. Слишком мала аудитория? Вовсе нет! Ведь мои пристрастия без конца меняются, и я рад любой ее новой роли. Моя натура ловца прекрасно гармонирует с широтой ее таланта перевоплощения. Видите, меня заарканили, а я чувствую себя свободным, потому что, любя ее, люблю весь мир. Это и есть высшее из блаженств, друг мой, действительно высшее из блаженств!

Наступило молчание.

Поезд продолжал громыхать по рельсам в уже сгустившихся зимних сумерках.

Оба попутчика, старший и младший, думали о том, как удивительно закончилась эта история. Наконец младший проглотил слюну и с благоговением кивнул:

– Ваш друг решил свою проблему, у него теперь все в порядке.

– Да.

Младший немного помолчал, а затем едва заметно улыбнулся.

– У меня тоже есть друг, который был приблизительно в том же положении. И все– таки разница есть. Я назову его Квиллэн, хорошо?

– Да, – ответил старший, – только побыстрее. Мне скоро сходить.

– Этот Квиллэн, – быстро начал младший, – однажды привел в бар такую рыжую, что все расступились перед ней, словно море перед Моисеем. Фантастика, подумал я, потрясенный. А неделю спустя встретил его в Гринвич-Виллидж с маленькой коренастой женщиной лет тридцати двух (а ему столько и было), но такой обрюзгшей, что она казалась куда старше. Как сказали бы англичане, далеко не леди, этакая тумбочка, с лицом, похожим на рыло, почти без косметики, чулки все в складках, волосы как паутина, но спокойная: казалось, ей нравится просто идти и держать его за руку.

– Значит, это и есть его бедная уютная женушка, – рассмеялся я про себя. – Да она, кажется, готова целовать землю, по которой он ходит. А ведь в любовницах у него такая фантастическая рыжая, такая… Грустно все это. – И прошел мимо.

Месяц спустя я снова с ним столкнулся. Он уже собирался юркнуть в подворотню на Макдугал-стрит, как вдруг меня увидал.

– О Боже, – вскричал он, и пот выступил на его лице. – Только никому не говори – жена ничего знать не должна!

Я уже готов был поклясться, что никому не скажу, но тут из верхнего окна его позвал женский голос. Я поднял голову, и челюсть у меня так и отвисла: в окне была "тумбочка"!

Мне стало вдруг понятно. Прекрасная рыжая была его женой. Великолепная интеллектуалка, она прекрасно пела, танцевала, умела поддерживать беседу на любую тему, этакая богиня Шива с тысячью рук. Самое совершенное полотно, сотканное когда-либо рукой смертного. И все-таки ему было с ней скучно.

Итак, мой друг Квиллэн снимал в Гринвич-Виллидж на два вечера в неделю темную комнатку и наслаждался возможностью проводить их в тишине этой мышиной норы или ходить по тускло освещенным улицам со своей доброй, домашней, уютно-немой, коренастой вовсе не женой, как я сразу же предположил, а любовницей!

Я перевел взгляд с Квиллэна на его пухлую подругу – она поглядывала из окна – и с какой-то необыкновенной теплотой пожал ему руку. "Матушка" – вот слово, которое ей подходит, подумал я. Последний раз я видел их в закусочной: они молча сидели, жевали бутерброды с копченым окороком и обменивались нежными взглядами. Квиллэн тоже, если вдуматься, испытывал высшее из блаженств.

Поезд зарычал, засвистел и замедлил ход. Оба пассажира встали и удивленно посмотрели друг на друга. А затем в один голос спросили:

– Так вы сейчас сходите?

И, улыбнувшись, кивнули друг другу.

В молчании они прошли в конец вагона. В прохладной декабрьской ночи поезд остановился. Оба вышли и обменялись рукопожатием.

– Что ж, передайте от меня привет мистеру Смиту.

– А вы от меня – мистеру Квиллэну.

И вдруг с разных сторон станции прозвучали два гудка. Оба сначала посмотрели налево – там в машине сидела красивая женщина. Затем направо – там в автомобиле тоже сидела красивая женщина.

А потом расстались, оглядываясь друг на друга, как два школьника: каждый украдкой посматривал, как другой садился в машину.

"Интересно, – подумал старший, – неужели эта женщина и есть…"

"Интересно, – подумал младший, – неужели эта дама в машине та самая…"

Но оба уже отъезжали. Дверцы хлопнули одновременно, словно прозвучал выстрел стартового пистолета. Машины тронулись. Платформа опустела. А поскольку дело было в морозном декабре, скоро белой пеленой повалил снег.