"Когда бессилен закон" - читать интересную книгу автора (Брэндон Джей)

Глава 5

Обвинение было неожиданным.

В 1983 году законодательный орган Техаса покончил со статьей об изнасиловании. Это явилось одним из завоеваний феминисток. Как все мы теперь знаем, изнасилование — это преступление, связанное с физическим насилием, а не с людской похотью. Феминистки потребовали переопределить это правонарушение. Законодатели уступили. Это был удобный случай успокоить заинтересованную группу граждан, не обижая при этом кого-то еще. Таким образом, статья об изнасиловании переместилась на несколько страниц в «Уложении о наказаниях», перейдя из разряда сексуальных преступлений в разряд преступлений, связанных с разбойным нападением.

Само преступление было переименовано в «сексуальное нападение», но в остальном мало что изменилось. По-прежнему там были указаны несколько путей, которыми сексуальное нападение могло быть совершено. Все они подразумевали наличие «исполнителя», принуждавшего жертву к сексуальному поведению без согласия на то последней. Существует много способов, которыми «исполнитель» может преодолеть нежелание жертвы, но наиболее обычными, на которые ссылается эта статья, являются такие, когда преступник использует свою физическую силу, или побои, или же угрозу использовать то и другое.

Несколько обвинений в сексуальном нападении уже было вынесено большими жюри. Сексуальное нападение относится ко второму разряду уголовно наказуемых преступлений, караемых тюремным заключением на срок от двух до двадцати лет. Обвинители всегда стараются отыскать среди фактов преступления такой элемент, который позволил бы перевести его в разряд сексуальных нападений, совершенных при отягчающих обстоятельствах, что уже влечет за собой максимальное наказание в девяносто девять лет тюрьмы, иными словами, в пожизненное заключение. Наиболее распространенными отягчающими обстоятельствами считаются использование в момент нападения смертоносного оружия, причинение жертве тяжких телесных повреждений либо — и это самое замечательное — повержение жертвы в состояние страха угрозой неминуемой смерти или жестоких побоев. Когда же, спрошу я вас, какая-нибудь женщина подчинилась насилию без страха быть убитой или получить телесные повреждения?

Словом, ничего удивительного в том, что Дэвида обвинили по статье о сексуальном нападении при отягчающих обстоятельствах, не было. Нора Браун не могла оказаться настолько беспомощной, чтобы позволить большому жюри обвинить Дэвида в обычном изнасиловании, если существовала возможность выбить из всего этого уголовное преступление первого разряда. Обвинение, естественно, утверждало, что Менди Джексон была повержена в состояние страха перед смертью или получением тяжких телесных повреждений.

Неожиданными явились методы, которыми данное сексуальное нападение якобы было осуществлено. Утверждалось, что таковых оказалось два, и оба они были записаны в отдельные параграфы. Первый был стандартным: Дэвид обвинялся в сексуальном проникновении в половые органы Аманды Джексон, персоны, не дававшей ему на то своего согласия и не являвшейся его супругой. Второй параграф утверждал, что указанного числа месяца апреля мужчина, о котором идет речь, «Дэвид Блэквелл, именуемый в дальнейшем „обвиняемый“, тогда же и в том же месте осуществил проникновение своего полового члена в ротовую полость истицы, Аманды Джексон, опять же без согласия на то последней».

Даже я, читая все это, почувствовал такое отвращение, будто в мой желудок попал червяк. Это был судебный трюк, и Нора его не упустила. Любой суд начинается с зачитывания текста обвинения перед присяжными. Я без труда представил себе их, повернувшихся и пристально глядящих на Дэвида, пока звучали строки этого документа. «И он действительно сделал такое? Он не удовлетворился тем, что изнасиловал ее, ему понадобилось еще и совать это ей в рот?» Судья к тому времени, должно быть, уже проинструктирует присяжных, что обвинительный вердикт большого жюри является попросту листом бумаги, что это еще не доказательство вины. Однако присяжные, которые, выслушав такое обвинение, способны не удержать в памяти и хотя бы остатков пережитого отвращения, были бы самыми беспристрастными людьми из всех, кого я когда-либо знал.

Самая интересная — с точки зрения обвинителя — часть заключалась в том, что обвиняющей стороне необходимо доказать только один из этих параграфов. Любой из них подтверждал наличие состава преступления — зачем же доказывать оба?

Словом, вы могли приступить к делу, дав присяжным этот маленький дополнительный толчок, но без необходимости предъявлять какие-либо доказательства.

Другой убийственный для защиты пункт заключался в элементе, связанном с отягчающими обстоятельствами и с тем, что обвиняемый посредством действий или слов поверг истицу «в состояние страха угрозой, что, если она не подчинится, ее ожидает неминуемая смерть или тяжкие телесные повреждения». Обвинитель мог доказать присутствие этого элемента, который прибавлял к наказанию потенциальные семьдесят девять лет, задав один-единственный вопрос самой жертве. И как мог защитник опровергнуть ее показания? При определении слова «страх» учитывалась лишь точка зрения пострадавшей. Подсудимый не обязательно должен был говорить что-то. Действия, составляющие акт насилия, уже сами по себе внушают разумной женщине опасения, что насильник изувечит или убьет ее, если не получит то, что хочет. Или даже если получит.

— Это работа Норы, — сказал я Генри, когда мы вместе с ним прочитали обвинение.

Генри молча кивнул.

— Судья Уотлин, — добавил он мгновением позже.

Я даже не успел дойти до этого в своих мыслях. Дело не передается в какой-то определенный суд, пока не будет вынесен обвинительный вердикт. Теперь дело Дэвида находилось у судьи Уотлина, в 226-м суде. Нелегко было вычислить — хорошо это или плохо. Уотлин определенно придерживался ориентации на прокуратуру — он имел обыкновение благоволить обвинителям во время процессов, — как по внутренней склонности, так и по тому, что это лучший способ добиться переизбрания. В прошлом он сам был обвинителем. Фактически мы с ним одинаковое число лет проработали в прокуратуре, однако это была палка о двух концах. Трудно было предсказать, на чьей стороне окажется судья, поскольку ему самому еще предстояло как следует над этим подумать. Джон Уотлин наверняка захочет узнать, чем и как это дело может ему повредить. Преступление являлось уголовным, следовательно, публика будет ждать обвинительного приговора, но обвиняемый — сын окружного прокурора. Мог ли я чем-то навредить ему? Должно быть, судья думал и об этом. Слишком уж много было здесь всяких граней!

— Он меня не любит, — сказал Генри.

— Потому что ты не содействовал его последней кампании.

— Как и чьей бы то ни было.

— Для судьи Уотлина это значения не имеет. Он, скорее, будет испытывать чувство тревоги, чем злиться на тебя. Ему предстоит вычислить, как этот судебный процесс скажется на его будущей предвыборной кампании.

— Не люблю вести дела с трясущимися судьями.

Я посмотрел на него с некоторым удивлением.

— Что ты этим хочешь сказать, Генри? Не думаю, что у нас есть судьи, которые тебя любят.

Он согласно кивнул.

— Как раз это мне и нравится. Я хочу, чтобы присяжные видели, что абсолютно все в зале настроены против меня. Я даже боюсь, не решил бы судья Уотлин, что он должен быть на моей стороне. — Генри потряс головой. — Нельзя допускать, чтобы присяжные могли подумать, будто судья тебе подыгрывает. Они попросту уничтожат тебя за это.

Я выглянул в окно. Сначала всего лишь подозрение. И вот мы уже забыли о фактах предполагаемого преступления. Оно превратилось — к лучшему или к худшему — из события в судебное дело, подумал я.

Судебный процесс — это игра для молодых мужчин. Или теперь уже и для молодых женщин. Здесь, конечно, имеются исключения, но все равно редко увидишь за адвокатским столом кого-нибудь старше пятидесяти. Обвинители почти всегда молоды, потому что служба окружного прокурора — это такое место, где только начинают карьеру. Адвокаты обыкновенно бывают постарше и, может быть, поопытней, но большая редкость, если кто-то из них посвящает себя судебной работе, перевалив далеко за сорок. Говорят, что стрессы и напряжение судебных процессов убивают адвокатов. Моя собственная теория состоит в том, что немногим хочется постоянно вверять свою профессиональную судьбу двенадцати глупцам, которые могут делать все, что захотят, едва удалятся в комнату присяжных, — они могут игнорировать представленные доказательства, выдумывать свои собственные и основывать приговоры на личном отношении к адвокатам. Всякий, кому довелось участвовать в трех судебных процессах, хотя бы раз бывал выведен из себя этим многоголовым монстром. Бывшие судебные адвокаты начинают подыскивать более легкие и надежные способы зарабатывать на жизнь. Гражданские адвокаты становятся старшими партнерами в своих фирмах и предпочитают вместо себя посылать в суд юристов помоложе. Адвокаты по уголовным делам сами превращаются в гражданских адвокатов, или в судей, или погибают от рук своих клиентов. Судебный процесс — это битва, а потому требует потерь. Старых судебных адвокатов приблизительно столько же, сколько и старых игроков в русскую рулетку. В эти дни, появляясь в суде, я, сорокапятилетний, оказываюсь самым пожилым человеком в зале, если не считать судьи.

Первый вызов Дэвида в суд — и он предстал перед обычным зверинцем. Это происходило в понедельник утром, и на обсуждении числилось сорок пять дел. В течение часа некоторые из обвиняемых, вероятно, признают себя виновными, некоторые дела будут перенесены на другие дни, и какой-нибудь несчастный сукин сын, не успевший вовремя выбраться отсюда, должно быть, скажет: «Доброе утро, леди и джентльмены. Я хочу поздравить вас с вашим сегодняшним присутствием в суде. В дни, когда многие люди стараются уклониться от своего долга присяжных заседателей, все вы заслуживаете похвалы...»

Генри мог сегодня не волноваться. Наше дело стояло почти в самом конце списка, и никто не ожидал от нас согласия на суд при первом же обсуждении. Максимум, что судья мог сделать сегодня, — это отклонить несколько из поданных Генри ходатайств. Это был удобный случай просмотреть досье, собранное обвинением, и начать работу по досудебной договоренности сторон. Я нашел Генри за судебным барьером, он читал досье, которое лежало у него на коленях.

Подошел Джавьер Эскаланте и поздоровался со мною за руку. Я не знал никого, кто недолюбливал бы Джавьера, даже среди тех многих адвокатов, которые проигрывали ему на процессах. Когда-нибудь он выставит свою кандидатуру на вакантное место судьи и будет избран. То, что говорил он мне в тот день, было неуместным, но он попросту сказал то, что хотел сказать. Для него было бы неестественным выражать сожаление по поводу того, что он участвует в обвинении моего сына, но все его поведение выказывало именно это. Тон его сгодился бы для утешения вдовы на заупокойной мессе. Джавьер Эскаланте — это вежливый джентльмен старой школы, хотя сама эта школа закрылась задолго до его рождения.

Нора Браун не стала подходить ко мне. Она обернулась всего лишь раз со своего места за столом обвинителей, холодно меня оглядела и отвернулась.

Вокруг нас царил хаос. Стол государственного обвинителя был завален папками. Адвокаты копались в них, разыскивая досье на своих подзащитных. Кое-кто из адвокатов дожидались очереди, чтобы переговорить с одним из трех обвинителей, приписанных к этому суду, или стояли, облокотившись на барьер, и беседовали со своими клиентами.

За барьером находились двенадцать подсудимых — в серых одеждах, прикованные наручниками к креслам. Это были те из сорока пяти обвиняемых, которых доставили сюда из тюрьмы, где все они содержались до судебного решения, поскольку не в состоянии были уплатить сумму залога. Большинство из них выглядели уставшими. Две трети, по всей видимости, принадлежали к ветеранам судебного зала. Они по большей части дожидались «согласованного признания» и отправки в Техасскую исправительную колонию. Двое или трое из них, которые выглядели особенно недовольными, вовсе не принадлежали к числу несправедливо обвиненных, — им попросту не нравились те предложения, которые были им сделаны по досудебной договоренности.

Немногочисленная публика состояла, в основном, из родственников обвиняемых. Четверо или пятеро репортеров, сидевших среди публики, находились здесь из-за Дэвида. Газетчики явились сюда со своими блокнотами. Тележурналисты, оставив операторов в холле, казались безоружными. Один из газетных репортеров подошел ко мне сразу же, как только удалился Джавьер.

— Комментарии? — без лишних слов спросил он.

Ден был старожилом суда. Костюм его, вероятно, выглядел щегольски где-то в начале шестидесятых.

— Я не знаю, Ден, неужели ты думаешь, что я скажу тебе какую-нибудь чепуху, вроде той, будто «верю, что мой сын обязательно будет оправдан» или «убежден, что наша система правосудия продемонстрирует свою результативность»?

Он, похоже, задумался.

— Мне положено восхвалять эту систему. В конце концов, ведь ты ее и олицетворяешь.

— Ты можешь процитировать мои слова.

Он отошел, быстро записывая что-то в своем блокноте.

Дэвид сидел в первом ряду, напротив судейского места. Сзади казалось, что он сидит так прямо, будто старается смотреть поверх голов тех, кто находились перед ним. Лоис была с ним рядом. Я пытался отговорить ее от сегодняшнего посещения, ссылаясь на то, что в этот день ничего произойти не должно, но она меня не послушала. Виктории, жены Дэвида, не было. Дэвид даже намеком не показал, как выдвинутое против него обвинение сказалось на их семейной жизни.

Он оделся, словно для служебного интервью. Встав рядом с ним, я заметил, что его туфли начищены до блеска, а костюм аккуратно отглажен. Дэвид был хорошо выбрит и выглядел свежим. Эффект заключался в том, чтобы придать ему вид совсем юного человека — мальчишки, впервые надевшего мужскую одежду. Когда Дэвид взглянул на меня, выражение его лица меня испугало. Казалось, он абсолютно спокоен.

— Привет, па! — дружелюбно сказал он и снова с жадностью начал разглядывать происходящее за судебным барьером. Он внимательно изучал лица адвокатов, подсудимых и клерков, как будто ему впервые представилась такая счастливая возможность посмотреть на работу правосудия.

Лоис была одета, как для заупокойной службы или официального ужина. Плотно сжав губы, она взглянула на меня из-за спины Дэвида. Когда был вынесен обвинительный вердикт, она ясно дала мне понять свои чувства.

— Я знаю, знаю, — сказал я ей. — Теперь все осложнилось. Было бы хорошо, если бы большое жюри признало ее историю неправдоподобной, но, очевидно, они решили иначе. Однако все будет о'кей. Джавьер должен был что-то дать Норе, поэтому он и поручил ей первоначальное обвинение. Он возьмет свое, когда начнутся переговоры по согласованному признанию.

— Ты постоянно твердишь, что ничего не случится, а это надвигается все ближе и ближе, — с горечью сказала Лоис. — Когда же это перестанет выглядеть, как обычное уголовное дело? Ты же знаешь, чем заканчиваются такие обычные дела.

— Сделать так, чтобы дело выглядело обычным, и было частью нашего плана.

Мне необходимо было вытащить из фактов их жало. Истерика Лоис никому не помогла бы. Я не мог признаться ей, до какой степени сам был напуган обвинением.

Теперь в зале суда Лоис попросту смотрела на меня, как на виновника того, что оказалась вместе с сыном в столь опасном месте.

— Генри сказал тебе, что именно должно произойти сегодня? — спросил я у Дэвида.

— Да. Он сказал, что очень немногое, но что мне все равно нужно здесь присутствовать... О! Привет, Линда! — добавил он.

Я не помню, чтобы Линда когда-нибудь предлагала ему называть ее по имени. Мы с Линдой работали вместе в течение десяти лет, но Дэвид никогда не проявлял особого интереса к моей работе. Насколько я мог вспомнить, когда он последний раз приезжал ко мне в офис, то был еще подростком и звал ее не иначе, как миз Аланиз.

Я выпрямился, чтобы подчеркнуть, что не стою слишком близко к Линде, не говорю с нею профессионально-приятельским тоном и не игнорирую ее чересчур откровенно.

— Здравствуй, Линда, — сказала Лоис с гораздо большей теплотой, чем та, которую она как бы напоследок продемонстрировала мне.

Линда ответила на приветствие, затем кивнула мне, когда я, тоже кивком, с нею поздоровался.

Время от времени на предвыборных официальных приемах я замечал, как Линда и Лоис стоят вместе, тихо о чем-то беседуя, что всегда заставляло меня держаться в противоположном конце зала до тех пор, пока они не расходились. Впоследствии Линда никогда не могла толком объяснить мне, о чем же они разговаривали.

— Будут ли кого-нибудь из них судить сегодня? — спросил Дэвид.

Глаза его по-прежнему смотрели на столы адвокатов и ложу присяжных.

— Встать! Суд идет! — провозгласил бейлиф.

Мы все поднялись. Дэвид сделал это скорее насмешливо — он впервые принимал участие в здешних ритуалах.

— Двести двадцать шестой окружной суд Техаса под председательством достопочтенного судьи Джона Дж. Уотлина открывает свое заседание. Прошу садиться!

Как только бейлиф нараспев продекламировал это объявление, из двери кабинета вышел судья и уселся в свое кресло с мягкой обивкой за высоким судейским столом. Когда-то за судьей Уотлином закрепилось прозвище «судья Уоддл»[5], которое неизбежно перенеслось на название его офиса. Джон был преждевременно посолидневшим мужчиной. Черная судейская мантия только прибавляла массивности его грузной фигуре. Глядя на него, я чувствовал себя стариком. Мы с ним были одних лет, но Уотлин выглядел, как зобастый старый пердун.

Он сел и взглянул на лежавший перед ним список дел, назначенных к слушанию, явно при этом игнорируя тот факт, что глаза всех присутствующих устремлены на него, хотя он, разумеется, прекрасно знал об этом. Зал затих.

— Прошу адвокатов отвечать мне, когда я буду называть имена их подзащитных, Джесси Стимонс.

— Здесь, ваша честь. С нашей стороны будет согласие на признание вины и ходатайство. Обвиняемый просит о представлении материалов расследования.

— Отлично, мы займемся этим, как только я закончу оглашение списка. Рой Биневайдис?

Встал другой адвокат, чтобы сделать заявление:

— Мы продолжаем переговоры, ваша честь.

Судья Уотлин взглянул на него поверх своих очков.

— Это ваше... — он перебрал несколько листов в лежавшей перед ним папке, — восьмое присутствие в связи с данным делом, мистер Ролингс. Оно будет решено сегодня. Заявление обвинения?

— Обвинение готово, ваша честь, — сказал третий помощник прокурора, стоявший рядом со свидетельской ложей, слева от судьи.

Обвинитель сделал соответствующую запись в своей копии списка. Судья продолжил чтение.

Двое или трое обвиняемых объявили о своей готовности к суду. Большинство выступили с заявлением, что они пока продолжат переговоры с обвинением или признают вину по взаимной договоренности. Я взглянул на Дэвида. Он теперь сидел, откинувшись назад и положив руки на ручки кресла.

Я испугался того, что, кажется, понял. Дэвид смотрел на заключенных. Они явно походили на заблудших овец, которых привезли в суд гуртом только для того, чтобы отправить в тюрьму. Но Дэвид прибыл сюда по собственной воле и точно так же сам уйдет отсюда. Никто не мог бы принять его за обвиняемого. Он одет так, будто он один из адвокатов. Заключенные выглядели такими виноватыми. Они сидели, безучастные ко всему, ожидая, когда их повезут дальше. Но он, Дэвид, оказался здесь просто по ошибке, это была обыкновенная формальность, и все скоро должно проясниться.

Линда сидела рядом с ним, объясняя ему значение обсуждаемых дел.

— "Заявление и ходатайство" означают, что обвиняемый признает свою вину и будет просить судью об условном освобождении. ПМР — это представление материалов расследования, отчет, который судья может затребовать из отдела условных освобождений для того, чтобы определить, подходит ли обвиняемый для такого освобождения. Те, которые говорят, что они продолжают вести переговоры, являются...

— Я понимаю.

Дэвид повернулся к Линде ровно настолько, чтобы снисходительно улыбнуться.

— Мой адвокат все мне уже объяснил.

— А не объяснил он, что, если ты и перед судом будешь вести себя, как маленькая самоуверенная дрянь, присяжные всыплют тебе по первое число только для того, чтобы посмотреть, как твое лицо станет серым?

Эти слова вылетели из уст Линды так быстро, что показались солидными булыжниками. Едва договорив их, Линда пробормотала в сторону Лоис «извините», быстро вскочила и пошла прочь, уже покачивая головой в удивлении на собственную несдержанность.

Лоис посмотрела на меня так, будто это сказал я. Она ненавидела даже само слово — «суд». Дэвид только пожал плечами, почти улыбаясь при этом. Я не стал опровергать сказанное Линдой. Мне доводилось видеть, как подобное действительно случалось с теми новичками-обвиняемыми, у которых имелись деньги или которые по какой-либо иной причине считали себя в безопасности. Так петушатся до суда. Линда была чертовски права насчет того, какой эффект это могло произвести на присяжных.

Лоис взяла меня за руку и отвела в проход между рядами.

— Твоя коллега, похоже, считает, что дело дойдет до суда. Разве она не в курсе нашего плана?

— Она просто увлеклась. Ты же знаешь, какой у Ли... какой у нее живой темперамент.

— Марк, ты обязан сказать мне, как обстоят дела в действительности. Не сглаживай ничего. Если то, что делаешь ты, не срабатывает, я должна предпринять что-то сама.

Я задумался над тем, что она могла иметь в виду, уже механически отвечая ей:

— Лоис, это всего лишь первое судебное присутствие. Оно должно быть. Дальше это никуда не пойдет. Ты просто сиди и смотри.

— Я смотрю.

Она вернулась к Дэвиду. Когда я дошел до конца судебного зала, я услышал, как судья назвал его имя. За барьером поднялся Генри и сказал:

— Пожалуйста, пометьте, что мы пока советуемся, ваша честь. Уотлин решил поставить его в затруднительное положение.

— И до каких пор вы намерены это делать? — спросил он.

Генри пожал плечами.

— Я полагаю, пока ситуация не покажется нам безвыходной, судья.

Судья Уотлин взглянул, какое впечатление все это произвело на Нору Браун, и сказал:

— Пожалуй, я дам вам еще две минуты.

Это была небольшая шутка, сразу же отозвавшаяся смешком в зале. Шутки судей всегда смешны. Даже Дэвид фыркнул. Лоис этого не сделала. Она посмотрела на меня.

Как выяснилось, судья Уотлин не особенно ошибся со временем. Генри закрыл папку с делом и передал ее Норе. Она сидела за столом обвинителей и велела Генри подойти. Джавьер присоединился к ним, и все трое удалились в тихий угол зала. Судья Уотлин закончил оглашение списка и, пока готовились дела с признаниями, вернулся к себе в кабинет. Я наблюдал за трио обвинения и защиты, обсуждавшим судьбу Дэвида. Ход переговоров был мне ясен. Нора, должно быть, не стала делать предложение первой. Она, скорее всего, сказала: «А что, по-вашему, он заслуживает?» Когда Генри ответил, она беззвучно засмеялась. Это был ее ответ на предложение об условном освобождении. Генри стал более настойчив, придвинувшись к ней ближе. Нора произнесла какую-то короткую фразу. Генри повернулся, всплеснув руками. Она, должно быть, попросту предложила для Дэвида пятьдесят лет тюрьмы.

Джавьер коснулся руки Генри и вернул его к беседе. Он также поговорил с Норой. Джавьер был арбитром между ними. Когда он работал в администрации окружного прокурора, то был известен тем, что предлагал хорошие сделки. Являясь отличным судебным адвокатом, Джавьер никогда не считался самым суровым из обвинителей. Он обладал мягкой тактикой, покорявшей его друзей. Я очень рассчитывал на победу этой его мягкой тактики даже в таком привлекшем общественное внимание деле, как наше.

Я остановился, стараясь не упустить ни одного нюанса. Шум в судебном зале постепенно затих. Теперь здесь вершились дела. Совещания адвокатов со своими клиентами велись тихо, но делались все более оживленными. Некоторые уже заполняли бумаги о добровольном признании виновности. Некоторые беседовали с обвинителями. Двум или трем из этих бесед предстояло стать более реальными, поскольку над обвиняемыми нависла угроза немедленного суда. Разрыв между предлагаемыми каждой из сторон сроками тюремного заключения сокращался.

Линда снова вернулась к Лоис и Дэвиду. Минутой позже она присоединилась ко мне, стоя достаточно близко, чтобы я мог слышать ее низкий голос, но не ближе, и отвернув лицо в сторону.

— Я еще раз извинилась перед Лоис, — сказала она. — Он просто взбесил меня. Терпеть не могу подобных клиентов, которые настолько уверены в себе, что внушают судье и присяжным желание влепить им пощечину.

— Ты была права. Кто-то должен был сказать ему это.

Не знаю, слышала ли меня Линда. Она уже повернулась и уходила. К ней приблизился репортер, но она только помотала головой. Скрестив на груди руки и прислонившись к стене в конце зала, Линда, казалось, специально подчеркивала, что устраняется от всего. Как и я, она наблюдала за совещавшейся группой. Трудно сказать с уверенностью, но мне подумалось, что глаза ее были устремлены главным образом на Нору Браун.

Как и ожидалось, ничего в тот день решено не было. Судья установил крайние сроки для подачи досудебных ходатайств и назначил дату суда на июль. Это не означало окончания переговоров по согласованному признанию, а свидетельствовало лишь о том, что адвокат и подзащитный больше не будут вызываться в зал суда. Они продолжат переговоры, потому что «взаимная договоренность» является — если это не что-то иное — возможностью для судьи продемонстрировать свою силу обеим сторонам.

Прежде чем в последний раз покинуть свое судейское кресло, Уотлин взглянул на меня. Мне показалось, что я заметил в его глазах небольшое удивление тем, что я не подхожу к нему по поводу дела. Эту возможность я рассмотрел. Согласился бы Уотлин замять все судебное разбирательство, если бы я попросил его об этом? Понимал ли он, как сделать это, не повредив одновременно своей политической карьере?

Я переговорил со всеми участниками дела до того, как они ушли. Нора нашла меня стоявшим на ее пути к выходу из зала. Еще за десять футов до меня она улыбнулась ослепительной улыбкой. Нора на полфута ниже меня и тощая, как щепка. Пища не интересует ее. Я не знаю, интересует ли ее вообще что-нибудь, кроме работы судебного обвинителя. Она выглядела довольно устрашающе в своем костюме и туфлях на каблуках. Улыбка ее не уменьшала этого впечатления.

— Мистер Блэквелл!.. И его тень, — добавила она, взглянув куда-то позади меня, где неожиданно вновь появилась Линда. — Ну, как дела у вас обоих?

Подтекстом всего этого был ритм голоса Норы, голоса Франки, — любезного и вместе с тем насмешливого.

— Привет, Нора. Сожалею, что это будет твое последнее обвинение. Я с удовольствием вернул бы тебе твою работу, но, разумеется, теперь это невозможно.

— Нет, совершенно нев... — сказала она. — Даже если бы я надумала работать под кое-чьим руководством, кто же сможет вот так, запросто, скакать с одной стороны на другую по мановению платежного чека? Ты знаешь, что я имею определенное пристрастие к работе судебного обвинителя. Я никогда не смогла бы один день убеждать присяжных вынести обвинительный приговор, а уже на другой уговаривать их оправдать виновного.

На лице ее была все та же ослепительная улыбка, но предназначалась она не мне, а той, что стояла за моей спиной.

— Но тебе так и так придется сделать это, — сказал я. — Если ты не сможешь обвинять...

— Ох, я лично никогда бы не смогла стать защитником. Теперь я юрисконсульт по гражданским делам. Вот им-то я и останусь по окончании этого дела.

— Тебе должно повезти с гражданским правом, — сказала Линда. — Там никого не нужно арестовывать, разве что деньги.

— По крайней мере... — начала Нора.

Появился Джавьер и вежливо пробормотал что-то, что, благодаренье Богу, всех нас и спасло.

— Нам необходимо поговорить, — сказал он Норе и увел ее.

Генри почти прошел мимо меня. Я отозвал его в сторону.

— Она предложила пятьдесят лет? — спросил я.

Лицо Генри было покрасневшим. Он кивнул.

— Джавьер снизил предложение до тридцати. Но, похоже, взаимной договоренностью это дело не кончится.

— Ты имеешь в виду Дэвида?

Генри кивнул еще раз.

— У вас с ним запланированы еще какие-то секретные встречи? — спросил я.

Генри казался уставшим. Это было немного рановато, учитывая, что все только началось.

— Марк, здесь не было намерения...

— Я это знаю. Ты хотел еще раз расспросить его без сидящего рядом папаши, окружного прокурора?

После небольшой паузы Генри тихо ответил:

— Да.

— Ну и?

— Та же самая история.

Этот ответ можно было отнести на счет его усталости.

— Ты думаешь, что он не желает признаваться из-за меня?

По некрасивому лицу Генри пробежала легкая тень боли. Да, он, вероятно, с радостью высказал бы мне это обвинение. Но Генри ответил:

— Я думаю, из-за себя самого.

— Хорошо, — сказал я, пытаясь изобрести какое-то убедительное объяснение. Обычно, когда мне это не удавалось, я отвечал фразой:

— Быть может, упорство означает невиновность.

— А что, если это действительно так? — спросил Генри.

— Мистер Келер? Я Лоис Блэквелл. Я полагаю, нам уже давно следовало встретиться.

Выражение усталости исчезло с лица Генри — он мигом позаботился о том, чтобы выглядеть умным и уверенным в себе.

— Да, нам следовало сделать это. Не хотите ли вы...

— Поговорить о деле? Да, хочу.

Я почел своим долгом присоединиться к группе, когда они двинулись к выходу. Лоис обернулась и, увидев меня, изобразила удивление.

— Тебе не стоит идти с нами, Марк. Я думаю, что для тебя это будет просто скучным повторением.

Глаза ее были более выразительны, чем те радушные слова, которые она говорила. Я не стал возражать против того, что меня не взяли. Тем человеком, с которым я сейчас хотел поговорить, была Линда. Но рядом со мной ее уже не оказалось. Мне пришлось догонять ее.

— Что между тобой и Норой? — спросил я.

Линда наморщила нос.

— Я и она...

— ... слишком похожи, — закончил я. — Только находитесь по разные стороны барьера.

— Нет. — В голосе Линды прозвучало даже большее отвращение, чем раньше. — Я думаю, что миз Браун никогда не смогла бы работать под началом другой женщины. Или мексиканца, в чем я уже не так уверена. Но уж точно, не под началом мексиканки.

— Нора? Вот уж никогда бы о ней этого не подумал. В любом случае, послушай, Линда...

— Я не собираюсь без толку торчать здесь весь день, — резко ответила Линда и торопливо зашагала прочь.

Чем я обидел ее?

Ничего не произошло, опять ничего не произошло, и опять не произошло ничего. Так обычно и шли все дела, но когда это судебное дело пошло как обычное, я испугался. Не посоветовавшись с Линдой или с кем бы то ни было, я позвонил Джавьеру Эскаланте. Он воспринял это очень радушно. Сразу же согласился встретиться со мной, оказавшись не настолько глупым, чтобы спрашивать о предмете предстоящей беседы. То, как он выбирал места для подобных встреч, доказывало, что он понимает ситуацию.

— В десять я встречаюсь с клиентом, — сказал он. — Почему бы тебе не приехать за час до этого, тогда у нас было бы время поговорить?

Я не знаю, кто был его клиентом, но местом встречи оказалась школа, что сначала поразило меня, а потом, когда я припарковался на автостоянке за школьным зданием, путь к которому предварительно указал мне Джавьер, показалось на редкость удачным. Школа была закрыта на летние каникулы. В девять часов тем июньским утром там, похоже, не было даже сторожей.

Я стоял, прислонившись к капоту своего автомобиля, когда рядом затормозил «эльдорадо» Джавьера. Приветствие Джавьера казалось настолько непреднамеренным и дружеским, словно нас со всех сторон окружали люди. Я подумал о том, была ли приятная манера Джавьера естественной для его натуры или она просто прикрывала что-то более грубое. Мне показалось, что я могу это выяснить буквально за несколько минут.

— Ну, каково снова оказаться в роли обвинителя, Джавьер?

— В данном случае отвратительно, — ответил он сожалеющим тоном.

— Рад слышать это. Тогда почему же дело, по всей видимости, движется к суду?

Он просто взглянул на меня, удивленный моей непонятливостью.

— Я не...

— Генри говорит, что ты не пошел на снижение того, что предложил в первый раз. То есть тридцати лет. Ты, очевидно, можешь представить себе мое изумление. Я рассчитывал на то, что предложенный срок, как обычно, будет уменьшаться, пока не закончится полным закрытием судебного разбирательства.

Он вежливо улыбнулся. Теперь ко мне относились как к клиенту.

— Если бы только надежды родителей могли диктовать ход дел! К несчастью, в данном деле...

— Что же «к несчастью» в этом деле, Джавьер? Я проложил тебе путь с абсолютной точностью. Я недели твержу прессе, какое это пустяковое дело. Никто и ухом не повел бы, если бы ты согласился и закрыл его.

— Марк, — чуть потеплев, он протянул ко мне руку, — если бы существовала хоть малейшая возможность объявить показания свидетельницы неправдоподобными, я бы сделал это. Поверь мне. Но такой возможности не было. Я уверен, что ты уже познакомился с ее биографией. Она безупречна. А ее версия... преступления слишком обычна. В ней нет никаких изъянов. И большое жюри пришло к тому же мнению.

— Я знал, что нельзя будет договориться с Норой, — сказал я. — Воскреси Джона Кеннеди вместе с Мартином Лютером Кингом и поручи Норе обвинить их обоих в организации собственных убийств, она вцепилась бы и им в глотки. Но я думал, что уж ты-то по крайней мере поймешь, в чем тут суть. Я думал, что ты сообразишь, что это не просто уголовное дело. Ведь для тебя это и средства к существованию. Ты ведь еще занимаешься адвокатской практикой, не так ли, Джавьер? Это то, что дает тебе деньги на твой автомобиль и твой офис, на школу для детей и твои великолепные костюмы. После этого дела такой заработок может стать затруднительным для тебя. В следующий раз, когда ты появишься в прокуратуре с подзащитным, задержанным за вождение в нетрезвом виде, обвинение наверняка предложит ему за это девяносто девять лет тюрьмы. И пойдем дальше. Я не стану беспокоиться насчет ответного удара, Джавьер. Но ты сам знаешь, каковы помощники окружного прокурора. Если ты выиграешь такой громкий процесс, как этот, направленный, как им всем покажется, лично против их босса, все они обязательно захотят испробовать на тебе свои силы. Никто и никогда уже не предложит тебе хорошей сделки. Мне не хочется думать о том, что произойдет, как только клиенты начнут понимать, что ты больше не можешь добиться прекращения какого-либо дела и даже не в состоянии заключить более-менее приличное соглашение. Здесь множество других адвокатов, которые могут заниматься этим. И они это сделают. Неужели такие мысли не приходили тебе в голову?

Джавьер смотрел на меня так, словно решал, говорить ли мне о том, что я нахожусь в двух шагах от совершения должностного преступления. Как бы то ни было, моя речь ни на йоту не прибавила ему волнения. Он попросту пытался решить: говорить или не говорить мне... о чем-то. Внезапно я почувствовал, что в самый разгар июльского утра в этом тенистом местечке меня пробирает озноб.

— Возможно, это недолго будет иметь для меня какое-то значение, — сказал Джавьер.

— Господи, помилуй! Джавьер, уж не унаследовал ли ты громадного состояния?

— Нет, — медленно произнес он. — Ничего... сколько-нибудь значительного.

— О, Бог мой! Тогда что пообещал тебе Хью, Джавьер?

— Ничего, Марк. Что же он мог предложить мне? Разве только свою поддержку.

— Его поддержку?

Я понял, что имелось в виду, чем это могло быть, но продолжал изображать свое невежество, как будто такое непонимание могло что-то изменить. Губернатор и Хью принадлежали к одной политической партии, а я к другой. Несмотря на то, что Хью Рейнолдс проиграл мне выборы, внутри своей партии он по-прежнему сохранял определенное влияние. Он не был глупцом, а потому за четыре года своей работы окружным прокурором оказал немало самых разных услуг. У него были должники. Все эти мысли пробежали в моем уме, но я все же потребовал, чтобы вопрос бы прояснен.

— Для чего тебе нужна его поддержка?

Джавьер откашлялся:

— Как ты знаешь, судья Васкуэз уходит в отставку до окончания своего срока. Его здоровье...

— О, мой Бог! Значит, Хью пообещал тебе место судьи.

— Ну, не совсем в такой форме.

Джавьеру было неприятно, что я называю вещи своими именами. Между джентльменами должно существовать понимание.

— В той самой беседе, где он сообщил, что собирается назначить тебя обвинителем Дэвида?

— Да. По сути дела это так. Но здесь не подразумевалось что-то вроде услуги за услугу, какого-то компромисса. Мы просто...

— Конечно, нет, Джавьер. Но теперь ты не отваживаешься закрыть дело Дэвида, потому что это может показаться скандальным, а наш губернатор не назначает оскандалившихся адвокатов на вакантные судейские посты. — О Господи! Если бы я знал, что Хью имеет в кармане нечто вроде этого...

— Это ничего не значит, — сказал Джавьер. — Одно не имеет никакого отношения к другому. Дело будет рассмотрено на судебном процессе, как и положено. Если позиции обвинения настолько шатки, как ты говоришь, то Дэвида оправдают.

— Ты хочешь сказать, что они дадут тебе место судьи, даже если ты и не отправишь моего сына в тюрьму?

— Марк!

— Черт побери, Джавьер! У меня нет ничего, что я мог бы предложить тебе взамен. Но есть ли что-нибудь там? Может быть, через пару лет я смогу выйти на кого-то и что-нибудь для тебя добыть. Возможно...

— Марк... — Голос его был сочувствующим. — Не пытайся насадить нашу систему на вертел. Она работает. Пусть Дэвид расскажет свою версию на суде. Правда обязательно выйдет наружу. Пока еще не изобрели лучшего механизма для выяснения истины, чем...

— Не пытайся пичкать меня подобной чепухой! За кого ты меня принимаешь? Я что, студентик-юрист? Мне не нужны твои лекции по гражданскому праву. Я знаю, что такое судебные процессы. Это мясорубки для изготовления колбасы. Они предназначены для того, чтобы делать фарш из обвиняемых.

— Оправдательные приговоры выносятся у нас каждую неделю.

— Каждый месяц — может быть. В случаях с мелкими правонарушениями, где действительно существует презумпция невиновности, потому что у обвинения не особенно много доказательств. Но только не в уголовном суде! Когда присяжные входят в этот суд, они смотрят на бедного злосчастного сукина сына, сидящего там, и первое, что приходит им всем в голову: «Интересно, что он натворил?» Они смотрят на обвиняемого, как на марсианина. Присяжные не допускают, чтобы для него могла существовать презумпция невиновности, они не считают его даже частью рода человеческого. Господи, Джавьер, как ты вообще можешь...

Неожиданно я согнулся так, будто он ударил меня кулаком в живот. Несколько секунд мне казалось, что меня вот-вот стошнит. Джавьер похлопал меня по спине.

— Не переживай ты так, — донесся до меня его голос. — Она сработает. Я уверен, что система сработает, как положено. Суду известны способы докапываться до правды.

Я выпрямился.

— Ты действительно так думаешь, Джавьер? Но сам ты доверил бы ей своего сына?

Он начал бочком отступать от меня.

— У меня назначена встреча в этом здании. Если существует что-то, что я мог бы сделать, чтобы тебе стало легче...

Он пятился назад, роняя на ходу слова.

Очередной приступ тисками сжал мой желудок. Джавьер для меня был потерян. Нора неприступна. Кто же еще остался? Я продолжал думать. И приходил в отчаянье.

Суд. Мой Бог! Значит, суд!

Я вошел в судебный зал при полном параде: костюм, галстук, портфель, начищенные черные ботинки. Дэвид робко следовал за мной. Он тоже был в парадном костюме. Я остановился, чтобы включить свет. Когда вспыхнул первый ряд люстр, вид судебного зала мне понравился: зал был мрачен и пуст. Но затем я продолжил щелканье выключателями и делал это до тех пор, пока все вокруг не засияло полудневным светом, как в комнате для допросов.

— Эти скамьи, вероятно, будут сегодня переполнены, — сказал я. — Может быть, и нет, но, скорее, все-таки будут в связи с таким делом, как твое. Я думаю, ты удивишься, как легко не обращать на них внимания. Их окажется немного, едва ты перестанешь об этом беспокоиться. Останутся только твой адвокат, обвинители и присяжные. В этом зале они будут у тебя практически под боком. Будут ближе кого бы то ни было. Лучше всего смотреть на них. Я замечал, что свидетели стараются смотреть прямо перед собой, поглядывая туда лишь краешком глаза, как будто смотреть на присяжных — какое-то преступление. Смотри на них. Именно они — твоя аудитория. Сядь на свое место.

Дэвид неуверенно поднялся на одну ступеньку свидетельского места и сел так, будто кресло было установлено на крышке люка. Он поерзал, взглянул на воображаемых присяжных и смутился.

— Удобно?

— Нет.

— Нет. И не должно быть. Ради Бога, не старайся быть непринужденным, когда на самом деле окажешься здесь. Ничто не вызывает у присяжных такой неприязни, как высокомерие.

Я поставил на стол обвинителей свой портфель и достал из него папку с досье, адвокатский блокнот и ручку. Разложил все это.

— Когда Генри станет опрашивать тебя, обвинители будут делать записи. Великое множество записей. Тебя это не должно беспокоить. Иногда они, услышав твой ответ, начнут что-то быстро записывать, а ты можешь решить, что сказал что-нибудь не так, и попытаешься вернуться назад, чтобы внести дополнения. Так вот — ни в коем случае не делай этого. Игнорируй их. Иногда они ведут себя так просто для того, чтобы заставить тебя разволноваться.

Дэвид покачал головой.

— Я обвинитель, — сказал я. — Смотри на меня. Генри только что перестал тебя опрашивать и передал обвинению. То есть мне. Теперь ты мой. Смотри на меня. Старайся не выглядеть спокойным, ничего страшного, если ты будешь немного волноваться. Но ведь тебе нечего скрывать. Концентрируй внимание на вопросах. Не говори того, о чем тебя не спрашивают. Если тебя спросили о чем-то таком, что может тебе навредить, что нуждается в более подробном объяснении, доверь Генри попросить тебя об этом объяснении, когда он перейдет к повторному опросу. И не выпаливай свои ответы. Дай ему время заявить протест, если в том будет необходимость.

— Мне нечего скрывать, и вместе с тем я должен быть краток в своих ответах, — сказал Дэвид. — И не говорить ничего, кроме того, о чем меня спросят.

— Да, я знаю, что здесь имеется противоречие. Но что бы ты ни делал... главное — не показывай своей агрессивности. Это преступление связано с проявлением страсти...

— Которую я не проявлял.

— Им нужно, чтобы присяжные увидели тебя взбешенным. Это все равно что проиграть для них сцену насилия. Что бы ни случилось, не показывай... своего бешенства.

Итак, мы начинаем. Ты только что рассказал свою историю. Ты не беспокоишься об этом, потому что в конце концов ты рассказывал ее со своей точки зрения. Не расслабляйся. Это не финал. До финала еще очень далеко. Я сижу здесь. Я Нора Браун. Я смотрю на тебя, как на нечто, оставленное паршивым псом на моем ковре. Ты, возможно, убедил всех в зале, но ты не убедил меня. Я твой злейший враг. Будь со мною корректен.

— Па...

— Доброе утро, мистер Блэквелл. Мое имя Нора Браун. Я представляю здесь интересы штата Техас. У меня тоже имеются к вам кое-какие вопросы, если вы не возражаете.

— Я не возражаю...

— Заткнись! Не смей острить в ответ на ее ироничный тон. Пусть она будет дурочкой. Если глупцами будете выглядеть вы оба, то выиграет она, потому что судят тебя, а не ее. Она еще не задала свой вопрос, так что и ты не говори ничего. Мистер Блэквелл, в какое время Менди Джексон в тот вечер пришла т работу?

— Я не знаю.

— Вы не знакомы с ее рабочим расписанием?

— Нет.

— Вы впервые задержались в офисе так поздно?

— Нет.

— Вы делаете это часто?

— Время от времени.

— Менди пришла на службу до того, как вы остались один во всем учреждении.

— Я уверен, что да.

— Вы уверены, или она действительно пришла раньше?

— Да, она пришла раньше.

— Следовательно, вы знали, что она работает по вечерам?

— Я знал, что иногда так бывало. Мне не было известно, являлось ли это ее обычной рабочей сменой.

— Вы заметили ее, когда она вошла в кабинет?

— Собственно говоря, нет, пока она не подошла к моему столу.

— Вы были так увлечены своей работой, что даже не почувствовали, что в кабинете присутствует другой человек?

— Разумеется, я видел, что вошла уборщица. Не думаю, что я даже осознавал, которая из них, пока она ко мне не приблизилась.

— Вы заметили, в чем она была одета?

— Она была в обычной одежде уборщицы: в темной юбке и белой блузке.

— Мистер Блэквелл. Пожалуйста, выслушайте мой вопрос. Я не спрашиваю вас о том, что вы помните сейчас. Я спрашиваю, что видели вы в тот вечер. Вы заметили, как она была одета?

— Я не обратил особого внимания...

— Мистер Блэквелл!

— Да! Я это заметил.

— Благодарю вас. Та ее белая блузка, была ли она застегнута до самого верха или находилась в расстегнутом состоянии?

Дэвид какое-то мгновение смотрел поверх моей головы.

— Она была расстегнута.

— Блузка была полностью расстегнута, когда уборщица подошла к вам?

— Нет. Я подумал, что вы... Нет, просто немного расстегнута, как рубашка с открытым воротом.

— Значит, просто с открытой шеей. Одна пуговица, две пуговицы, три пуговицы? Сколько их было расстегнуто?

— Две, мне кажется.

Я сделал запись в блокноте.

— Вы обратили внимание, какие на ней были туфли? Теннисные, на каблуках...

— Нет.

Я кивнул, показывая, что он ответил правильно. Дэвид на секунду расслабился.

— Что вы скажете о ее юбке? Она была обтягивающей или свободной?

— Не совсем свободной.

— Следовательно, обтягивающей?

— Да, совершенно верно, думаю, что так.

Дэвид подался в мою сторону. Он не хотел больше ошибочных ответов.

— Юбка была на кнопке, или на молнии, или же там было и то и другое?

— На кнопке или... — медленно проговорил он. — Я не уверен.

— Подумайте над этим. Когда вы просунули руку за пояс ее юбки, когда потянули за него, там щелкнула кнопка или разъехалась молния?

— Ни то, ни другое. — Дэвид вспыхнул.

— Ни то, ни другое? Вы хотите сказать, что юбка вообще не расстегивалась?

— Я ее не расстегивал.

— Ладно, хорошо. Когда она сама расстегнула ее, — сказал я насмешливо, — там оказались кнопки или молния?

— Я не знаю. Я не приглядывался к ее одежде.

— Да, но если выражаться более аккуратно, вы не приглядывались только к ее ногам, мистер Блэквелл. Ведь вы же абсолютно точно помните, сколько пуговиц расстегнула она на своей блузке, не так ли?

— Нет!

— Нет? Однако вы только что сказали нам сколько. Так когда же вы солгали?

— Где в этот момент находится мой адвокат? — спросил Дэвид, разворачиваясь в кресле. — Почему он ничего не говорит?

— Потому что не было ни одного вопроса, по поводу которого можно было бы заявить протест. Позвольте спросить вас, мистер Блэквелл, это событие явилось необычным в вашей жизни?

— Когда?

— Позвольте напомнить вам то, о чем вы свидетельствовали во время прямого опроса. («Протест, ваша честь! Вопрос неточен». — «Протест поддерживается».) Когда эта женщина подошла к вам и начала срывать с себя одежду, это было для вас экстраординарным событием?

— Да.

— Не из тех, которые происходят каждую неделю?

— Нет.

— И не каждый месяц?

— Нет.

— И фактически никогда не происходят?

— Да.

— Чему вы улыбаетесь, мистер Блэквелл?

— Мысли, что нечто подобное может случаться каждую неделю.

— Да, это звучит неправдоподобно, не правда ли? Что вы чувствовали, когда это произошло? («Протест, ваша честь! Чувства моего клиента не имеют отношения к делу».)

Я поднялся с места.

— По всей вероятности, все же имеют, ваша честь. На обвинение одновременно с другими фактами возложено бремя показать умственное состояние обвиняемого в момент совершения преступления. Протест, на мой взгляд, должен быть отклонен.

Дэвид привстал в кресле. Он явно не мог дождаться, когда эта воображаемая перепалка закончится и он сможет ответить на заданный ему вопрос.

— Я был потрясен.

— Напуганы? Шокированы? Я не совсем отчетливо представляю, что означает слово «потрясен».

— Да. Оба эти значения.

— Вы подошли и помогли ей снять ее одежду?

— Никогда в жизни! Я остался на своем месте.

— За письменным столом?

— Да.

— Вот так-так! И вам не пришло в голову, что привлекательная женщина — вы ведь находили ее привлекательной, не так ли? — «она срывает передо мной свою одежду, происходит нечто такое, о чем я мечтал с четырнадцати лет, — так почему бы мне не броситься и не помочь ей?»

— Нет. Я отступил даже еще дальше, как мне думается.

— Как далеко?

— Футов на десять, пятнадцать. Я не уверен в точности.

Я демонстративно сделал очередную запись.

— Ударяла ли она вас когда-нибудь, мистер Блэквелл?

— Ударяла? Нет.

Дэвид, казалось, был смущен этим заданным без всякого перехода вопросом.

— Может быть, «ударяла» не совсем подходящее слово. Наносила ли она вам каким-нибудь образом удар рукой?

— Нет, не думаю. Па? Я рассказывал тебе...

— Надеюсь, вы помните свидетельство медицинской экспертизы, мистер Блэквелл, что частицы вашей кожи были обнаружены под ногтями Менди Джексон?

— О, да! Один раз она оцарапала меня.

— За что же? («Протест, ваша честь. Это призыв к высказыванию предположения».) В таком случае просто ответьте, мистер Блэквелл. Как она могла оцарапать вас? Как могло ей это удаться, если она находилась от вас в пятнадцати футах?

— Был один момент, когда я подходил ближе.

— Как близко? Два фута от нее? Один фут? Какой же длины у нее рука? Как близко вы подошли к женщине, которая так напугала вас, мистер Блэквелл?

— Я был в двух футах... я не знаю, я подошел и взял ее за руку...

— Нет! — вскочил я с места. — Нет! Не позволяй ей сбивать тебя с твоей версии происшедшего. Видишь, что она делает? Заставляет тебя принять определенную позицию, потому что ты стараешься отвечать на вопрос так, как, по-твоему, нужно ответить, затем, спустя две минуты, ты вынужден сказать это уже совсем по-другому, и внезапно она передвигает тебя на пятнадцать футов через всю комнату — и вот ты уже лжец! Так где же правда? То, что вы сказали нам пять минут назад, или то, что вы рассказываете теперь? Что является ложью, мистер Блэквелл?

— Но я должен буду перестроиться, как только она...

— Да, как только ты дашь ей ответ, с которого она хотела начать. Вот почему тебе необходимо ответить правильно с первого же раза. Не пытайся говорить то, что, по твоему мнению, хорошо звучит, давай правильный ответ.

— Не это ли мы делаем сейчас, выдумывая лучшую версию?

— Да, именно это мы делаем, потому что никто не помнит вещи абсолютно точно.

— Особенно, если он лжет, правильно, па?

— Но если ты не будешь этого делать, она скажет: «Почему же вы не помните, мистер Блэквелл? Разве это был не экстраординарный случай, мистер Блэквелл? Вы находились в сильном смущении? Или была какая-то иная эмоция, затуманившая вашу способность к восприятию, мистер Блэквелл? Может быть, похоть? Страсть к подчинению себе другого человека?»

— Па...

— Я не твой отец, я проклятый обвинитель, там у меня не будет возможности сказать ни единого слова. Когда она начнет спрашивать тебя со страшной скоростью, когда она станет загонять тебя в подставленные ею же ловушки, я буду вон там — черт бы все это побрал! — среди других болванов на галерее. Вот почему ты должен усвоить это, Дэвид, потому ято, когда придет время, я не смогу подсказывать тебе ответы. Я буду вне дела. Я буду...

У меня перехватило дыхание. Я облокотился на стол. Дэвид спустился со свидетельского места. Он кое-что перенял из моей техники. Он задал вопрос, оказавшийся для меня совершенно неожиданным.

— Почему мы вообще должны делать это, отец? Это что-то вроде наглядного урока? Ты же говорил, что суда никогда не будет.

— Я не говорил этого. Твоя мать, возможно, говорила. А я сделал все, что мог, для того чтобы его не было, и проиграл. Вот почему мы должны делать это. Потому что все теперь зависит от тебя, Дэвид.

Он подождал, пока я закончу говорить, затем высказал претензию, что так нам этого делать не стоило.

— Ты полагал, что это пробудит во мне интерес к правосудию? Ты думаешь, что после всего этого я пойду в юридическую школу?

Я выпрямился и взглянул на него.

— Юридическая школа? Я никогда не хотел, чтобы ты учился на юриста. Адвокатов здесь и без того черт знает сколько. Меня не волновало, чем именно ты занимался.

— Нет? Тебя это не волновало, правда? Я мог стать дворником, физиком-ядерщиком или анархистом, ведь так? Потому что к тому времени у тебя уже появился ребенок, который был именно таким, как тебе хотелось.

— Извини, Дэвид, я неточно выразился. Я не имел в виду, что мне это было безразлично, я хотел сказать, что позволил тебе решить самому. Мне хотелось...

— В таком случае зачем же ты это сказал? Ты солгал тогда или ты лжешь теперь?

Я никогда бы не поверил, что Дэвид способен был обернуть против меня мои же собственные слова. Я осознал, что, в сущности, никогда по-настоящему не понимал, как умен Дэвид. Он всегда был таким ненавязчивым. Стоя там, я жалел, что не мог мгновенно сбросить двадцать лет, прожив их по-другому, так, чтобы и я и Дэвид стали совсем другими, чтобы мы с ним могли стоять где-то в ином месте, а не в том, где находились и вести остроумную беседу, смеясь и похлопывая друг друга по плечу.

— Сын... — беспомощно начал я.

Дэвид выпустил струю воздуха сквозь свои плотно сжатые губы и отвернулся.

— Не надо. Не начинай утешать меня. Я всего лишь... — пробормотал он.

Стоя в десяти или, быть может, в пятнадцати футах от меня, он заплакал.

— Я всего лишь хотел... Знаешь, мне кажется, что ты еще никогда не уделял мне столько времени, и вышло так, что приходится тратить его на это.

— Я понимаю. Мне жаль, что я не сумел...

— А ты знаешь, как успешно шли мои дела на работе, отец? Ты знаешь, что я получил повышение за неделю до того, как все это случилось? Я тебе не рассказывал? Меня там любили, отец. Они думают... думали, что должны платить мне больше, иначе я мог уйти и основать свою собственную компанию. Ты знаешь это?

— Ты еще можешь, Дэвид. После того, как это закончится. Я всегда гордился тобой, Дэвид. Я никогда...

— Не надо. — Он отвернулся. — Не надо об этом сейчас.

Он вышел в зал и двинулся по проходу между рядами. Я окликнул его:

— Дэвид, мы должны довести это до конца! Это нужно не мне, Дэвид. Это нужно для тебя.

Я разговаривал с самим собой. Он уже вышел за дверь, тихо притворив ее, — вежливый, как всегда, мальчик.

Я медленно последовал за ним, выключив свет и снова услышав тишину здания. Вместо того чтобы спуститься по лестнице, я поднялся вверх, оказавшись в другом темном и пустом коридоре, и вошел в дверь со своим именем, написанным буквами футовой величины. Я не мог придумать, куда же еще пойти. Только не домой. Дэвид, должно быть, уже находился на пути туда. Ему нужна была Лоис, но без меня, чтобы я не соперничал с ним за ее внимание.

Удивительно: кабинет окружного прокурора — мой кабинет — не имеет окон. Это просторное помещение, но оно запрятано в глубине лабиринта других помещений и окружено со всех сторон внутренними стенами. День ли ночь на улице — здесь это ничего не значит. Но когда я сел за свой стол, я почти физически ощутил пустоту, распространившуюся вокруг меня. Пэтти и другие секретарши ушли домой три часа назад. Самые прилежные из обвинителей, по-видимому, оставались здесь до пяти тридцати или до шести часов, готовясь к следующему дню. Но теперь было уже восемь. Можно было выстрелить из пушки в любом из коридоров здания и при этом не причинить вреда ни одному живому существу. Когда-то в здании суда располагался департамент шерифа, так что здесь целые сутки дежурили его помощники, но их административные офисы год назад переехали в здание новой тюрьмы. Теперь этот огромный дом по вечерам становился пустынным. Тишина давила, как безмолвная толпа, пытавшаяся протиснуться сквозь открытую дверь кабинета, чтобы бросить на меня любопытный взгляд. У меня не было желания идти куда бы то ни было.

Ужасные мысли начали возникать в моем сознании, и на этот раз я не стал отгонять их. Может быть, Дэвид был виновен. Он не первый, кого я видел, из тех, что упорно отрицали свою вину в течение всего процесса и после него. Вежливое предположение Дэвида, что я его вытащу, заставило меня задуматься, не рассчитывал ли он на мое служебное влияние уже с самого начала. Не было ли у него мысли, что он может делать все что угодно, раз его отец окружной прокурор? Если бы два месяца назад кто-то чисто гипотетически сказал мне: «Как ты думаешь, мог бы твой Дэвид сделать подобное?» — я бы наверняка попросту рассмеялся. Теперь же я сознавал, что очень мало знаю своего сына.

Если бы его обвиняли в каком-то ином преступлении, я никогда бы не усомнился в его словах. Воры и грабители понятны нам: они хотят денег. И все мы способны почувствовать в себе гнев, достаточно сильный, чтобы заставить нас совершить нападение или убийство. Но насильники — это самые непонятные, непостижимые из преступников. То, чего хотят они в действительности, является чем-то неопределимым — не столько секса, сколько власти. После обретения ее, они испытывают такое непреодолимое вожделение, что подвергают себя риску попасть в тюрьму, лишь бы получить удовлетворение. Их мысли настолько чужды нам, всем остальным, что мы не в состоянии подобрать ключи к разгадке их личности. Пока они не разоблачены, они могут казаться самыми респектабельными людьми своего времени. Не был ли Дэвид одним из таких чужеродных нам существ? Я держал эту мысль под спудом, но она не желала исчезать. В конце концов, версия Менди Джексон не имела белых пятен, в то время как версия Дэвида была смешна. Пока никто еще не предложил убедительного довода в пользу того, что его рассказ мог быть правдивым.

Я не слышал шагов. Полы в административных помещениях обычно имеют ковровое покрытие. Я не знаю, сколько времени она находилась здесь, прежде чем я заметил ее, молча стоявшую в двух или трех футах от двери в кабинет, пристально глядя на меня.

— Господи, Линда, хоть шелохнулась бы! Я ведь сижу здесь, думая, что, кроме меня, в здании нет ни одной живой души.

Мне можно было бы и не волноваться. Она не двигалась и не говорила. Даже глаза ее оставались неподвижными. Я уже начал думать, что передо мною призрак. Зачем ты тревожишь меня?

— Линда!

— Ничего из этого не вышло, — сказала она вдруг, словно кукла-марионетка, управляемая неопытным чревовещателем.

Я по-прежнему не видел, чтобы она сделала хоть одно движение.

— Ты слышала ту сцену с Дэвидом? — спросил я. — Не знаю, что сказать ему. Он настолько...

— Я говорю не о Дэвиде. Я имею в виду первого помощника окружного прокурора.

На какое-то мгновение мне пришлось задуматься, чтобы понять, о ком идет речь. Линда произнесла это так, словно назвала имя человека, на которого пришла жаловаться. Сказав, она сделала два шага по направлению к моему столу, затем, очевидно, вспомнив, что дала себе клятву не двигаться с места, остановилась, снова приняв суровый вид.

— Ничего не вышло из моей работы в качестве твоего помощника.

— Я воспринимаю тебя не как своего помощника, Линда, я думаю о тебе, как...

Она издала звук, выражавший такое отвращение, что я, пожалуй, не смог бы его воспроизвести. Это буквально приковало меня к креслу, как и было предусмотрено ею.

— Не смей обращаться со мною, как с секретаршей, просящей о повышении. Я пришла говорить не о должностях. Это мое заявление об отставке, Марк.

Я не сказал ничего. Может быть, именно мое молчание вывело Линду из состояния мрачного раздражения. Она, жестикулируя, двинулась через комнату.

— У меня здесь нет конкретных обязанностей. Абсолютно все видят это. Они попросту терпят меня, когда я вхожу в их офисы, в судебные залы. «Будь с нею полюбезней, это подружка окружного прокурора».

— Никто так не думает, Линда. Все знают, что ты квалифицированный работник.

— В какой области? Я никогда не была в таком дурацком положении, когда мы с тобою были партнерами в делах. Тогда я знала, что мне делать. Меня уважали как адвоката. Моим клиентам делались хорошие предложения, потому что обвинители знали — я не побоюсь выйти на процесс и всегда есть шанс, что я могу его выиграть. Обвинители не вели со мною глупых игр. Теперь они это делают. Причем делают все. Они понимают, что в действительности я вовсе не одна из них. И по отношению ко мне это справедливо. Но это также означает, что мне нечего здесь делать, Марк. Я пришла сюда не для того, чтобы отдыхать.

Она не говорила ни о чем, кроме работы, однако тут было нечто сверх сказанного. То, что она говорила, не могло объяснить ни бурных эмоций в ее голосе, ни ее резких жестов. Линда пришла сюда, чтобы спалить мой офис дотла. Я сказал:

— У меня нет какой-то другой работы, Линда. Я понимаю, сопряженные с нею побочные занятия — это ужасно...

— Да. У тебя работа есть. Ты окружной прокурор, Марк. Оставайся окружным прокурором. Но не проси меня делать это. Я надзираю за обвинителями, и эта работа не для меня. Я предпочла бы на судебных процессах сражаться с ними.

И со мной, подумал я.

— Хорошо. Я знаю, что в последнее время я пренебрегал делами офиса. Больше я не буду столько на тебя взваливать.

— Ладно. И я буду помогать готовить процесс Дэвида.

— Каким образом? Там нет ничего для кого-то из нас...

— Всегда есть чем заняться в связи с судебным делом. Ты это знаешь. Инсценированный допрос, например. Поставь его на свидетельское место. Пусть Генри сыграет адвоката, а я буду обвинителем.

— Роли уже распределены.

Глаза Линды блеснули.

— Позволь мне допросить его, и ты кое-что увидишь.

Конечно, увижу, подумал я. Я увижу, что Дэвид наверняка ненавидит нас обоих. После недавней сцены, которая была между нами, дальнейшие инсценировки перекрестного допроса, безусловно, укрепят его убеждение в том, что я ему не поверил.

— Может быть, — сказал я.

Она не дала мне объяснить.

— Прекрасно. Пока ты будешь все это обдумывать, я начну выезжать из своего кабинета.

— Линда!

Мой голос остановил ее. Она привыкла делать все сразу, не дожидаясь возвращения своих подач. Я уже был на ногах.

— Ты нужна мне здесь, Линда. Ты нужна мне. Мне. Не для судебного дела или работы в офисе.

Линда издала один из своих специфических возгласов — почти полусмех, только полный горечи.

— Я полагаю, для этой цели у тебя уже имеется кто-то.

— Ты все отлично понимаешь.

— Для этого у тебя есть номер моего телефона.

— Да что за чертовщина с тобой происходит?! — воскликнул я. На мгновение я сам испугался. Пытаться соперничать с Линдой в гневе — истинное самоубийство. Но она сделала нечто худшее, чем просто раскричаться в ответ. Она изменила тактику. Внезапно она словно ускользнула из моих рук, даже не двинувшись с места.

— Я понимаю, почему ты предпочел держать меня в стороне от этого, — мрачно сказала она, заставив меня задуматься над тем, что же она наконец поняла. — Но такое решение лишило меня возможности действовать в той единственной области, которую я знаю. Я не могу помогать тебе как адвокат и не представляю, что могу сделать для тебя как друг. В какого же сорта женщину это меня превращает? В одну из... Марк! Я сумела успокоить Менди Джексон, потому что это было все равно, что иметь дело с клиентом. Но я даже не могу вообразить, с чего начинать успокаивать тебя. Мое дальнейшее присутствие здесь — это нелепый фарс. Позволь мне уйти. Я не обвинитель.

Она стояла рядом с дверью и воспользовалась этим. Ее уход не был театральным жестом. Линда оказалась за дверью прежде, чем я успел ее остановить. Я знал, что она не хотела, чтобы я следовал за нею. Нельзя сказать, что она была на грани отчаяния, но все же выглядела слишком удрученной для общения. Линда была права. Не следовало удерживать ее. Я опустился в кресло и попытался вернуться к размышлениям о деле Дэвида. Но у меня было такое ощущение, будто Линда вовсе не выходила из комнаты. Я продолжал видеть ее. Изгиб ее пальцев, когда она делала широкий прощальный жест. Ее фигуру в профиль, когда она повернулась к выходу. И больше всего — ее удивительно живое лицо, почти неуловимое в своей способности к мгновенной смене эмоций. Поединок, который только что произошел между нами, был самым сильным проявлением страсти, которую мы когда-либо обнаруживали друг перед другом. Это вызвало в моей памяти другие ее эмоции, ее лицо в другие моменты.

Она была в своем кабинете, где заталкивала в коробку книги и бумаги. Не сердито, но и не покорно. Она выглядела так, будто приняла решение и боролась с собой, чтобы не изменить его. Я надеялся, что она думала о том же, о чем и я.

— Хорошо, уходи, — сказал я. — Я помогу тебе упаковываться.

Озадаченная, Линда подняла на меня глаза.

— Если ты терпеть не можешь этот офис, возвращайся к частной практике. Но это ещё не конец, потому что работа — это не все, что мы с тобою делили. Я не хочу отпускать тебя. Но я также не хочу тебя терять.

Она обошла вокруг письменного стола, все еще сердитая и мрачная, но теперь и я удивил ее не меньше, чем она меня.

— Как ты сможешь меня удержать?

— Поселиться на ступенях твоего крыльца. Сказать, какая ты красивая. Приковать тебя к себе. Начать скулить и вызвать в тебе чувство жалости. Я не знаю. Ты подскажешь мне, какой путь лучше.

Линда покачала головой.

— Такого пути не существует. Ты не сможешь преследовать меня, потому что должен управлять своим департаментом.

— Его я просто пошлю к черту!

Она рассмеялась.

— Ты? Нет. Здесь твоя жизнь.

— А в чем твоя жизнь, Линда? Работа, а что еще? Линда!

Она не отвечала.

Я решил сказать ей об одной вещи, которую скрывал прежде. Если она все равно уходит, это уже не имело значения.

— Знаешь, почему я отказался от твоего предложения уйти со службы и защищать Дэвида?

— Ты уже изложил мне свои резоны, — ответила Линда.

— Я сказал не все. Даже тогда, когда я был уверен, что сумею все это уладить, я хорошо понимал: еще оставалась возможность, что дело дойдет до суда. И если бы так случилось, у адвоката имелось бы не больше шансов на победу, чем обычно. Я не хотел, чтобы этим адвокатом оказалась ты, Линда. Я знаю тебя. Если бы ты проиграла дело, ты никогда не смогла бы простить себе этого. И это стало бы тем, о чем ты в первую очередь вспоминала бы всякий раз, глядя на меня. Это должно было вбить клин между нами, что в конце концов привело бы к нашему разрыву. А такого я не мог вынести.

— И в те дни ты думал о моих чувствах? Это было несправедливо, Марк. Ты должен был думать только о Дэвиде.

— Я знаю, что поступил нехорошо. Я знал это уже тогда. Это было проявлением эгоизма с моей стороны. Но я это сделал.

Мы находились в нескольких дюймах друг от друга. Линда смотрела куда-то вниз, словно искала более тонкого пути к отступлению. Я взял ее за руку. Может быть, мне действительно следовало приковать ее? Пальцы другой ее руки коснулись меня. Я прижал ее к себе, и она позволила это. Ее ладони лежали на моей спине, под лопатками. Это походило на прощальное объятие сестры и брата. Но оно не закончилось. Неожиданно для себя я обнял ее так сильно, как только мог, и она прижалась ко мне даже еще сильнее. Это копившееся годами и нерастраченное чувство удерживало нас на месте. Я согласился бы вечно стоять так, только бы не потерять Линду.

Довольно долго мы оба просто стояли, неистово прижимаясь телами, как будто всерьез пытались проникнуть друг в друга. Ее крепко прижатые руки по-прежнему лежали на моей спине. Затем одна из них скользнула вниз. Я высвободил блузку Линды из юбки, нашел молнию, затем расстегнул кнопку. Линда опустила руку, чтобы помочь мне, и юбка мгновенно соскользнула вниз к ее ногам.

В моем кабинете стоял диван, и о нем в офисе окружного прокурора ходили легенды. Мы ничего не прибавили к ним в тот вечер. Мы никогда не заходили дальше письменного стола и ковра. Я прислонился к столу Линды, притянув ее к себе так, что она оказалась прижатой ко мне всем телом, когда вдруг понял, что нас могли увидеть сквозь открытую дверь ее кабинета и стеклянную стену приемной. На какое-то мгновение мне подумалось, что кто-то уже наблюдает за нами. Я подхватил Линду на руки, и отнес в мой кабинет. Когда я опустил ее, она сбросила с себя нижнюю юбку и потянулась к пуговицам моей рубашки, пока я развязывал на себе галстук. Я расстегнул половину пуговиц на ее блузке, затем просто стянул блузку через голову.

Это было не просто приятно и не просто сладко. Я забыл, какая гладкая у нее кожа. Мне нравилось проводить рукой вдоль долгой линии ее тела, от груди к бедру. Но в тот вечер у нас не было времени наслаждаться деталями. Если бы мы помедлили, мы могли бы остановиться. Мы торопились, словно ожидали, что нас вот-вот схватят. Мы опасались самих себя. Я почти боялся произнести вслух ее имя, чтобы не напомнить ей, кто мы. Но я все-таки сказал это — «Линда» — и коснулся ее лица, груди и спины. В глазах ее были слезы. Вскоре я почувствовал то, что мое тело помнило лучше, чем разум: ее руки, сжимавшие мою спину так, будто она собиралась вырвать оттуда целые пригоршни плоти. Линда рванулась и вскрикнула. Мгновением позже я навалился на нее всем телом.

В течение долгого, как нам показалось, времени мы просто лежали, шумно дыша, но вскоре моя рука немного подвинулась в направлении ее тела, а ее рука потянулась к моему. Мы глянули друг на друга и снова поцеловались. Я выдумывал всякие вещи, которые скажу ей, в том числе, что не принимаю ее отставки, однако не сказал ничего. Линда тоже долго молчала. Когда мы в конце концов заговорили, это был едва слышный шепот. Я одновременно и чувствовал и слышал ее голос.

— Оставайся в стороне от этого, если хочешь, — сказал я. — Я понимаю. Мне нужна ты, а не дело.

Линда беспечно рассмеялась.

— Попробуй не отпустить меня.

Ирония моей предвыборной кампании заключалась в том, что все считали нас с Линдой любовниками, хотя к тому времени мы ими фактически уже не были.

Мысль иметь партнером по работе женщину казалась мне волнующей, когда я впервые задумался над этим, но все это волнение было утеряно в повседневном потоке частной адвокатской практики. Линда не была кокеткой, а я состоял в браке, который тогда еще не считал обреченным. Может быть, уже в ту пору о нас ходили сплетни, но они не имели ничего общего с действительностью. В офисе и в судебном зале мы оба были поглощены исключительно работой.

Парадоксально, но именно из работы и выросла наша близость, имевшая своим источником скорее труд, чем секс. Никто не мог бы определить степень нашей близости — слишком уж разными людьми мы были. Но когда мы работали вместе, то могли почти читать мысли друг друга. Мы подталкивали один другого к умозаключениям, отвечая на возражения прежде, чем они произносились вслух. Я был человеком идеи. Я выдавал их по десятку в час. Линда выбирала из них самую подходящую и развивала ее. Я не могу вспомнить, сколько раз мы начинали беседовать о деле еще днем в ее или моем кабинете, расхаживая из угла в угол, падая в кресла, кивая выкрикивая и смеясь, и обнаруживали потом, что кофейник давно выкипел, а секретарша ушла домой уже несколько часов назад. После ряда таких поздних бесед могло показаться странным, что мы разъезжались из офиса по разным домам, но именно так мы и поступали. Мы не были подростками на свидании, не обменивались прощальными поцелуями. Весьма редко между нами возникала даже неловкая пауза, когда я провожал Линду до ее автомобиля.

Между мной и Линдой не завязалось того, что называют любовной интрижкой. Я слышал, как люди используют это выражение, и я не понимаю, что оно означает. Тут, в конце концов, существуют некие демаркационные линии. В определенный момент ты сбрасываешь с себя одежду. Обычно с такой специфической целью ты отправляешься в какое-то определенное место. Когда у нас с Линдой впервые началось это, все совсем не походило на тот безумный вечер в моем кабинете. Мы знали, что делали. Мы были партнерами уже три года. Я видел двух или трех ее приятелей, исчезнувших в небытие. Она же слышала, с каким все возрастающим трудом я говорил о Лоис или не упоминал о ней вовсе, рассказывая о своих семейных делах. Лоис поначалу была холодна с Линдой, а затем непонятным образом потеплела к ней, словно бы поняла, что между мной и моим партнером по работе не существовало ничего сексуального, или попросту перестала волноваться о том, что что-то все же было. Когда это началось, Линда знала о том компромиссе, которого я достиг дома, знала, что мы с Лоис, вероятно, проживем вместе до самой смерти, но в действительности больше никогда не будем супругами.

В продолжение всех лет нашей любовной связи Линда ни разу не потребовала от меня чего-то большего и даже никогда не намекала на то, что ей хотелось бы иметь что-то подобное. Даже когда мы были любовниками, это оставалось второстепенным по сравнению с нашим деловым партнерством. Наша связь никогда не обрывалась, между нами не было бурных сцен, но все словно бы сошло на нет за несколько месяцев до моего решения баллотироваться в окружные прокуроры. Это казалось маловажной частью нашей жизни, тем, на что у нас больше не было времени. Но внутренняя наша связь не обрывалась даже тогда. Когда мы нуждались друг в друге, когда нам нужны были мысли друг друга, связь эта всегда оказывалась на месте.

Уже когда я принял должность окружного прокурора, Линда, должно быть, решила, что между нами что-то изменилось, и та тонкая нить, которая соединяла нас, сильно напряглась, пока не оборвалась безвозвратно, как только я попал в затруднительное положение из-за дела Дэвида. Я не оставил Линде ни одной открытой двери. Может быть, она даже подумала, что семейный кризис вернул меня в лоно моей семьи. Я не знаю: мы не говорили с нею о том, что она думала. Но после той ночи в офисе мы с Линдой снова стали партнерами. Когда мне нужна была ее помощь, я получал ее. Даже когда мне этого не хотелось, я мог на нее рассчитывать.