"Черная сага" - читать интересную книгу автора (Булыга Сергей)3Когда я ввел свои легионы в Ярлград, город горел. И он сгорел бы весь, дотла, если б не дождь. Да это даже был не дождь, а ливень. А у них осенью часто бывают ливни. А если ливня нет, то просто идет дождь — то льет, то моросит, то снова льет. Ну а тогда вдруг разразился ливень. Было противно, холодно, и ветер дул почти что штормовой. Быстро темнело. Мы шли по улице. Никто нам не встречался. Потом разведка донесла, что и в домах нет никого. — Ерлполь пустой! — Ярлград, — поправил я. Трибун, который мне докладывал, пожал плечами и смолчал. Зато первый легат сказал: — Я думаю, нам нужно уходить, стать лагерем на пристани. — Нет! — сказал я. — Мы станем здесь! И чтоб никто не выходил из строя! Никуда! Чтоб ничего не трогали! Чтоб… Я сказал! И так оно и было. Пройдя до центра города, мы остановились возле здешнего дворца. Дворец был цел, не поврежден пожаром. И был, конечно, пуст. И хорошо! И еще хорошо было то, что площадь вокруг него была достаточно просторная — на ней я и устроил построение. Лил ливень, гремел гром, было уже совсем темно. Зато мы очень быстро посчитались! Но я не поверил тому, что услышал, велел повторить… Увы, ошибки не было — четыре тысячи шестьсот пятнадцать. Это в строю. А раненых, оставшихся за городом, еще не поднесли. И там же, у реки, еще стоят техниты при орудиях. Но все равно потери — больше половины! И, кроме этого, сгорели корабли, все до единого, а на них продовольствие, запасные клинки, палатки, мелкий скарб, казна, багры, лопаты, шлемы, панцири, копья, щиты. И мои записи, в конце концов! И склянки абвы — все сгорело! Ночь. Ливень. А вокруг пустой, враждебный город, в котором может встретиться такое!.. И я напомнил, чтоб никто не расходился, что прямо здесь, вокруг дворца, мы начинаем ставить лагерь — рыть ров, возводить вал и забивать частокол. — Рыть — чем?! — Мечами! — сказал я. — Зубами! Чем хотите! И рыли. Возводили. Чертыхались. А ливень лил и лил. Я весь промок, продрог, но я не уходил, а вместе с ними рыл и вместе чертыхался. И только через два часа непрерывной работы, когда ров был уже почти готов, я позволил себе передышку и начал распоряжаться раздачей провизии, найденной в подвалах варварского дворца. Потом следил за тем, как раздают вино. В Ярлграде не вино, а забродивший мед. Это полезно. Потом мои легионеры вновь работали, а я поднялся во дворец. Дворец большой. По-варварски красив — вокруг все позолочено, стены увешаны шкурами и всяческим оружием, а на полах наши ковры, а печи в изразцах. Печи везде, по две, а то и по три в каждой комнате. И это правильно, ведь здесь зимой очень холодно и ежегодно выпадает снег. Зимой, чтобы согреться, варвары много едят и пьют горячий мед. Когда я вошел в пиршественную залу, там было очень много посторонних. И был там сладкий дух! И дух мясной. Это пока я рыл… Но все они быстро ушли, остались лишь легаты да прислуга. Я сел к столу и приказал, чтоб удалилась и прислуга. А когда мы остались втроем… Первый легат стоял возле очага, грел руки над огнем и время от времени поглядывал на меня. Второй легат сидел с краю стола, смотрел перед собой… Вы, я думаю, уже заметили, что я еще ни разу не назвал их по именам. И ведь не назову! Ибо у них у обоих есть дети, а будут и внуки и правнуки, и были у них и почтенные предки. Зачем же всех срамить? А посему… Не назову я их по именам. Пусть они так и далее будут просто первый и просто второй. Итак… Я, помолчав, сказал: — Итак, первая часть нашего предприятия закончилась успешно — мы в Ярлграде. Теперь… Они должны нам присягнуть, оплатить нам расходы на экспедицию и, в знак дальнейшего своего расположения к Державе, выдать заложников. На что второй легат, не поднимая головы, сказал: — Одного заложника мы уже получили. — Да, — согласился я, — Ровск выдал нам заложника. А то, что с ним потом произошло, это моя вина. Я должен был разоружить его. Но также должен и отметить, что ни при каких, я повторяю, ни при каких обстоятельствах атакующие колонны не должны приходить в замешательство. Так что если бы вверенные тебе силы продолжили начатую атаку, то наши потери были бы неизмеримо меньшими. Но я молчу! Так помолчи и ты. Второй легат на это только усмехнулся, но, правда, спорить не решился. Зато заговорил первый легат. Он сказал так: — Да, и действительно, сейчас не время вспоминать взаимные ошибки. Ведь главное мы сделали: разбили варваров, взяли Ерлполь. Теперь нужно решать, что делать дальше. И вот что мне подумалось: мы уже и без того достаточно покрыли себя славой, и устрашили варваров, и наказали их. А заниматься тем, чтобы приводить их в подданство, вышибать из них контрибуцию и требовать заложников — это значит обречь себя на многочисленные и малоэффективные рейды в малознакомой лесистой стране, что приведет к значительным потерям с нашей стороны. А пользы от всего этого не будет никакой, потому что варвар, сегодня схваченный и присягнувший нам в верности, уже назавтра будет готов при первой же возможности ударить нам в спину. И то же самое заложники. На примере Гурволода мы уже один раз убедились, как мало здешние правители ценят жизнь своих ближайших родственников. А что касается взыскания с них контрибуции… то, я думаю, большего, чем мы сможем взять в местном соборном храме, нам в этой стране не найти. И это — мое мнение. Я, помолчав, сказал: — Итак, если я правильно понял, ты предлагаешь разграбить здешнее капище и отправляться обратно, в Державу. — Да, отправляться, и немедленно! Ибо очень скоро здесь начнутся холода, выпадет глубокий снег, и тогда на обратном пути мы получим множество всяких неприятностей. — А сколько мы получим их, разграбив здешний храм? — «Разграбить» — это слово не мое, — сказал первый легат. — Я предлагаю конфисковать все имеющиеся в Ерлполе ценности в счет погашения тех расходов, которые понесла Держава на организацию нашей экспедиции, ибо наша цель — это благополучие и процветание Державы. Он замолчал. И я молчал. Потом спросил: — Весь город пуст? — Весь, — подтвердил первый легат. — Только в соборном храме как будто бы кто-то скрывается. За храмом ведется пристальное наблюдение. — А кто-нибудь входил в него? — Нет-нет! — сказал первый легат и даже покраснел. — Я не велел! Да и они… — Что? — Н-ничего. Но мало ли! Никто не хочет рисковать. Ведь, говорят… — Х-ха! — засмеялся я. — Войти, и то не можете. А собирались грабить. — Не грабить, а конфисковать, — опять сказал первый легат. — И днем, при свете, а не ночью. И все по весу и по описи… — Ну, ладно! — сказал я. — Довольно. Кто у храма? — Моя четвертая ударная манипула. Все они как один… Я встал, сказал: — Так. Хорошо! И пусть стоят, не лезут. А остальным из лагеря не выходить. А я хотел бы отдохнуть. Где ярлы спят? — На верхнем этаже, — сказал второй легат. — Там все уже проверено. Нет никого. Но я бы не ходил туда. Я прежде обсушился бы, поел. И здесь бы лег. Я осмотрелся. По углам солома. Они там спят после пиров. Но прежде, говорят, снимают кольчатые панцири и сражаются боевыми мечами. А после посыпают пол песком, чтоб не скользить в лужах крови. А я ж действительно промок. И голоден! И спать хочу, очень устал. А ярлы, капище… Гликериус рассказывал: Хрт ночью спит, а Макья бодрствует, сидит у ткацкого станка и ткет холстину. А на холстине — целый мир; там можно увидать все земли, все селения, все хижины… и даже самого себя — и рассмотреть, что ждет тебя в будущем. И вот они, ярлградцы, ночью приходят к ней, приносят щедрые дары, и пока Макья принимает те дары, они украдкой смотрят на холстину, ищут на ней себя и узнают свою дальнейшую судьбу… Бред! Суеверие! Все, что случается, подвластно не холстине и не Макье, а Всевышнему. Так что четвертая ударная манипула… А я? Я голоден. И плащ мой мокр. Я снял его. И сел. Второй легат подал мне есть и пить. Я ел и пил. Гликериус рассказывал: Хрт в один раз съедал быка и запивал бочонком сурьи. А сурья — это забродивший мед, настоянный на тридцати целебных травах. Пока я ел, высох мой плащ. И мне уже было постелено в углу. И подали другую, сменную одежду. Я лег, сказал: — По пустякам не беспокоить. Закрыл глаза и сразу же заснул. Во сне я видел варварскую женщину. Она была красива, молода. Мы с ней сидели у костра. Я ей рассказывал о всяких пустяках: о том, что носят в Наиполе, что едят, как развлекаются, и что такое ипподром, театр. Женщина слушала меня очень внимательно, а я, хоть и говорил о хорошо известных мне вещах, но почему-то сильно волновался. Горел костер. Вокруг был густой здешний лес. На мне были богатые варварские одежды, у моего пояса был варварский меч. И даже имя у меня было варварское! Я точно это знаю, ибо эта красивая женщина обращалась ко мне: «Барраслав!» А саму ее звали… Не помню! Когда утром меня разбудили и сказали, что лагерь уже приступил к завтраку, я еще знал ее по имени, но тут ко мне пришли с докладами, и я разгневался, потому что снова все было не так, опять не так, все перепутали. И ее имя я забыл! Я завтракал и гневался — теперь уже на самого себя. Хотя, по чести говоря, что мне до этой варварши? Позавтракав, я вышел на крыльцо. Войска уже были построены. Я принял рапорты. Потом первый легат подал мне план Ярлграда с разметкой по кварталам и когортам — из-за него-то, из-за плана, я и гневался, — и я им зачитал порядок продвижений и расположения. Затем когорты стали понемногу расходиться. Ярлград, как и вчера, был пуст. Только на капище, как мне было доложено, по-прежнему кто-то скрывается. И я туда и двинулся. Со мною были две когорты — ударные от первого и от второго легионов, сплошь ветераны, храбрецы, которые видали всякое. Мы шли по улицам. Ярглград, по варварским понятиям, богатый и красивый город дома высокие и сложены из бревен, крыши двухскатные и крыты не соломой, а дощечками, которые здесь называют дранкой, и улицы мощеные, колодцы под навесами, на перекрестках — идолы, и многие из них покрыты позолотой; у Макьи золотые волосы, у Хрт — усы. Встречаются и золоченые ворота, и золоченые наличники на окнах. В таких домах живет… жила до нашего прихода ярлградская знать. Ну а сегодня город пуст. Много сгоревших зданий, распахнутых ворот, черных провалов окон. И черных псов! Псы бродят по дворам, сидят возле ворот, смотрят на нас… и все они молчат! Хоть бы один из них залаял ну или увязался бы за нами, стал попрошайничать, а то бы и кидаться, рвать — ведь варварские псы, меня предупреждали, очень злые. У Айгаслава, говорят, была натасканная свора, и он порой, разгневавшись, кричал о ком-нибудь: «Псам! На потеху!» Псы этого кого-нибудь сжирали. Это у них такая казнь, очень позорная. А может, это ложь? Вчера я видел этих псов возле дворца. Они сновали у крыльца, но никого не трогали, потом куда-то убежали. А вот сегодня мы идем по улицам — и снова псы, псы, псы кругом. Все они черные и злобные, смотрят на нас, молчат. А жители, наверное, ушли из города заранее. Скотину увели. Скарб унесли. В домах, мне доложили, пусто, по крайней мере ценностей не видно. Хотя, возможно, у них ценностей и нет, ибо все ценное они несут на капище. И мы идем на капище. Придем и будем брать. Зачем им, истуканам, золото? Тем более что Хрт сам часто говорит: «Зачем мне это все? Его ж не съесть, не выпить. Так сожгите!» И так они и делают: жрецы бросают золото в огонь, народ ликует и поет, а после, как народ уйдет, жрецы украдкой роются в золе и подбирают слитки золота, уносят в храм и прячут. А мы придем, найдем, пересчитаем — и ровно столько, сколько нам положено, возьмем. Если, конечно, Хрт позволит. А Хрт бывает крут! Он может и… Ха! Сможет лишь тогда, когда на то будет воля Всевышнего! Х-ха! А вот мы и дошли до капища. Само капище ничего интересного из себя не представляет — это просто пустырь, посреди которого они разводят костры и сжигают на них пленных или своих именитых покойников — ярлов или их ближайших родственников. А возле капища — кумирня. Кумирня обнесена высоким каменным частоколом. В кумирню есть только один узкий проход, который к тому же еще и почти весь загорожен двумя весьма внушительными каменными изваяниями так называемых Благих Прародителей — Хрт и Макьи. А перед этими изваяниями денно и нощно горит Бессмертный, как они его называют, Огонь. Варвары убеждены, что пройти через Бессмертный Огонь возможно далеко не всякому. И потому мы на нашем утреннем совещании решили так… Точнее, я на этом настоял: если и действительно здешняя колдовская сила не позволит нам проникнуть в кумирню через естественные ворота, то мы тогда применим стенобитные орудия, разрушим частокол… Ну, и так далее. А пока что обе наши когорты расположились развернутым строем на капище, квардилионы произвели перекличку и доложили трибунам, трибуны доложили мне, я принял рапорты и приказал быть наготове, а сам… Сам — в одиночку — двинулся к воротам. Огня я, скажу честно, не боялся. А смерти же… О ней я вдруг подумал так: «Обидно! Тонкорукий будет очень доволен! Будет смеяться и рассказывать, как обманул меня, как заманил в поход. А может, его нет уже в живых? Тогда зачем я здесь, тогда…» И я остановился — перед истуканами. Хрт грозен был. А Макья безразлична. А у их ног горел огонь. Этот огонь — бессмертный; горел, горит, будет гореть, он видел прошлое, он видит настоящее… Вдруг я услышал чей-то голос: — Ты кто такой? И этот голос был… Это как будто проскрипели камни! Я поднял голову… Они — Благие Прародители — смотрели на меня! Да! Каменные идолы представьте! — скосили на меня свои каменные глаза. На вас когда-нибудь смотрели камни? Нет? Тогда вам не понять, что я тогда почувствовал. А чувство было очень сильное! И оттого-то я… Да это был уже не я, а… Х-ха! И он-то, этот новый я, весь дрожа, и прошептал: — Я — Барраслав, ваш раб. Хрт, Макья, не оставьте! И, мало этого, снял шлем, покорно склонил голову и ждал. Ждал. Ждал… И, наконец: — Входи! — сказали… нет, велели мне они. И я, как в мороке, шагнул вперед. Огонь меня объял… Но вовсе не обжег! И я прошел через него и оказался во дворе кумирни. Прямо напротив себя я увидел хижину — весьма невзрачную, замшелую, осевшую от времени. А у крыльца той хижины лежал огромный черный пес. Это, я знал, Хвакир. Хвакир не может встать, ибо он каменный, как и его хозяева, но всякий, кто проходит мимо пса, бросает ему «кость» — так это называется. Я бросил ему пригоршню номисм. Пес, как мне показалось, заурчал. Я вошел в хижину. Что было там? Да почти ничего: лежанка, стол, скамьи, очаг да колыбель. На лежанке сидел и как будто дремал бородатый старик. А во главе стола были расположены, точнее, посажены, две те же самые фигуры, Благие Прародители. На этот раз они были сработаны из золота, а вместо глаз у них были огромные изумруды, а губы выложены рубинами. Я оробел и замер на пороге. Старик, сидевший на лежанке, встрепенулся, посмотрел на меня и спросил: — Ты почему назвался Барраславом? — Меня так назвала приснившаяся мне женщина, — подумав, сказал я. Она была красивая, одета, как и все в этой стране. И я был как все: одет по-вашему, и говорил по-вашему, думал по-вашему. И, видимо, поэтому та женщина и назвала меня по-вашему — сказала: «Барраслав». — Барра! — сказал старик. — Вчера вы все кричали «Барра!» Что означает этот крик? — Так, — сказал я, — кричит самый могучий зверь на свете. Он вдвое… Нет, скорее даже впятеро выше и крепче любого из ваших быков. И ноги у него как бревна. А зубы у него, особенно клыки, длинны и остры как мечи. На каждый из своих клыков он может насадить по четыре тяжеловооруженных воина. Но самое страшное его оружие — это нос, который свисает до самой земли. И этот нос подвижен, как змея. Он может этим носом обвить тебя и задушить, может поймать, подбросить и убить, а может… Может все! А когда он бежит на врага, то кричит: «Барра! Барра!» — Да, это грозный зверь! — согласился старик. — А имя «Барраслав»… И он задумался. Потом сказал: — Садись. К столу. И я прошел и сел — не с самого краю, но и не рядом с Хрт и Макьей, а так, посередине. Сел, посмотрел на старика. Старик сказал: — Вчера ты славно бился. Если бы не ты, они бы побежали. Так? Я пожал плечами. Что, мне семнадцать лет, чтобы бахвалиться? Тогда старик спросил: — А если бы вчера твоя дружина все же побежала, ты что бы делал бы? — Не знаю, — сказал я. — Моя дружина никогда еще не бегала. — А много ли раз ты водил ее в походы? — Двенадцать. — Ого! — заулыбался старик. — Ты славный ярл! Вот разве что… Меч покажи! Я показал. — На стол его! Я положил. Старик сказал: — Меч у тебя плохой. — Зато рука крепка! — Ой ли? Я схватил меч, рванул его… Но меч даже не стронулся с места! Я поднатужился… Нет, не поднять! Прилип к столу. Я посмотрел на старика. Старик сидел, поглядывал в окно, на дверь… А после резко встал и подошел к столу, легко взял с него меч — мой меч! — сказал недобрым голосом: — Я ж говорил, он плох! А коли так… Жди. И готовься. Я еще приду! И вышел, и унес мой меч. А я сидел! Я встать не мог — а то бы кинулся за ним. Да что там встать — я словно весь окаменел, не мог рукою шевельнуть, повести головой… И без меча я был! Вот, приходи, руби! Никто не приходил. И я сидел и ждал. Ждал. Ждал… Вдруг начало темнеть. Да неужели это уже вечер? Да и не вечер, а совсем уже темно! Ночь, тьма, только огонь пылает в очаге, горят зеленые глаза… И вновь светло! День… Нет — опять темно… Светло! Темно. Светло. Темно… Я ничего не понимал! Светло-темно, светло-темно. Да что это? Я принялся считать и досчитал до сорока, потом еще, еще… И, наконец, все это кончилось. Был день. Жарко пылал очаг… Но все равно мне было холодно. А старик все не шел и не шел. И я подумал: если бы я мог встать, то прошел бы и погрелся у огня, а там, глядишь… Вдруг в дверь вошел старик. В руках он держал меч. Я этот меч сразу узнал — я же сам лично вынимал его из раны, стирал с него кровь, пытался прочитать, что же написано на лезвии… Да, это был меч Любослава. И Любослав мне, помню, говорил: «Когда меня убьют, возьми мой меч». Но я не взял. А вот теперь этим мечом меня будут рубить. А мне не встать, не увернуться, не… Что ж, такова судьба! И я приму ее, глядя врагу в глаза! Но старик не рубил. А, улыбнувшись, сказал так: — Тот, прежний меч, был плох. И я принес тебе другой. Бери! Надеюсь, он будет получше. И я — Всевышний пособил! — я непривычно легко поднял руку, взял меч и стал его рассматривать. Вот какова она, моя судьба, подумал я. А вслух спросил: — А чем он так хорош? — Тем, что в нем скрыта сила. — Которая вчера сожгла все мои корабли? — Их корабли, — сказал старик. — Их, не твои. И не вчера, ибо они давно ушли. Давно! Вот как! И я задумался. Вот, значит, что это такое было, когда то свет, то тьма, то день, то ночь. Я насчитал таких ночей за пятьдесят. Тогда не удивительно, что я так мерзну, что… Я повернул меч так и сяк, провел пальцем по лезвию, порезался, но рана тотчас зажила… И снова посмотрел на старика, сказал: — Ты говоришь, они ушли. А как же я, их господин? Они что, меня бросили? Такого быть не может! Лжешь! — Я никогда не лгу, — нисколько не обидевшись, ответил старик, — но иногда я говорю не все, что знаю. Однако здесь скрывать мне нечего. Да, все, кто приходил с тобой, ушли. Правда, не сразу. — Как это было? Расскажи! — И расскажу. Сперва они стояли молча и ждали тебя. Потом подняли шум. Потом наиболее храбрые из них попытались вслед за тобой пройти между Макьей и Хрт, но все они сгорели. И так же полной неудачей закончились все их попытки перебраться по приставным лестницам через частокол — лестницы сами собою ломались, воины падали и разбивались. Тогда они послали за подмогой. Подмога подтащила к частоколу стенобитные орудия и попыталась проломить его, но от сильного сотрясения частокол раскалился докрасна, и все они поспешно отступили, боясь за свою жизнь. А после опять приступили — и вновь отступили. А когда они начали стрелять из огнеметных орудий, то огненные снаряды или не долетали до кумирни или же значительно перелетали через нее и попадали в самые неподходящие — по их понятиям — места. Тогда они прекратили стрельбу и стали совещаться. И старик замолчал. Я сказал: — Я бы велел начать подкоп. — Возможно, ты и прав, — сказал старик. — А они совещались. И спорили! И обвиняли один другого! И проклинали… сам знаешь, кого. А потом взяли с собой толмача, пришли к Бессмертному Огню и стали вызывать меня. Я выходить не стал, а подошел к воротам, стоял, скрытый огнем, и говорил. Они грозили мне. Я им тоже грозил. Мы говорили очень долго. Потом я сказал так: «Великий Хрт в великом гневе, он жаждет мщения и месть его будет ужасна. Но Макья, слышу, жаждет примирения. И потому, пока Хрт спит, она готова дать вам на дорогу немного гостинцев — пятьсот тысяч диргемов. Берите и идите прочь»… Тут я, не выдержав, спросил: — И что, они сразу ушли? — О, нет! — сказал старик. — Мы еще долго торговались. И Макья, добрейшая женщина, посулила еще двести тысяч. Всего, значит, семьсот. — Или два миллиона номисм! — воскликнул я. — Если номисм, то два, — согласился старик. — И утром они получили свои миллионы, ушли. — А про меня был разговор? — Был. Я им сказал, что ты сгорел, что Хрт тебя сожрал. Они сразу поверили. И, разделив добычу, вышли из Ярлграда. Вот уж воистину, подумал я, первый легат, второй легат, а имена лучше забыть! И, сжавши рукоять меча, спросил: — А в Наиполь они пришли? — Не знаю, что такое Наиполь, — насмешливо сказал старик, — но знаю, что такое Ровск. Дальше Ровска никто не ушел, ни один человек. А золото вернулось в Хижину. Вот почему я был с ними так щедр — я знал, что наше золото останется у нас: Хрт не позволит, Макья не потерпит! И ты останешься у нас. — Я? — поразился я. — У вас? — Да, Барраслав. Хрт так желает, Макья того просит. Они тебя отметили, избрали и возвысили. А это честь. Великая! А разве что-нибудь бывает выше чести? Неужто золото?! — Н-нет, — сказал я… И посмотрел на Прародителей. Они были из золота. А что есть золото? Свет, солнце и огонь — жизнь, стало быть. И изумрудные зеленые глаза есть жизнь, и губы красные, кровавые… У Макья губы ожили! Она мне улыбнулась! А Хрт — тот мне кивнул; он словно говорил: «Сын мой, не сомневайся; я поддержу тебя, я, если что…» А у меня дрожали руки! Да нет — меня всего трясло! Я встал, сжимая меч… Старик сказал: — Вот ножны. Я взял ножны. Меч в них вложил. Приладил ножны к поясу. Я слабый был! Я весь горел! Я думал: вот шагну — и сразу упаду, и хорошо это, и… Нет! Старик взял меня под руку, сказал: — Ярл! Барраслав! Ты ярл или не ярл?! Ну же! Смелей! Идем! Все ждут тебя! И я пошел, старик меня поддерживал, а руки у него были горячие, и этот жар и согревал меня, вселял в меня уверенность, пьянил, и я уже… Х-ха! Кто я, в самом деле? Ярл я или не ярл?! Ярл, несомненно ярл! И я вышел из Хижины и, гордо подняв голову, прошел мимо Бессмертного Огня… — Ярл! Ярл! — раздался мощный клич. — Ярл Барраслав! Наш ярл! Я осмотрелся — толпы варваров! Дружинников и горожан, крестьян, купцов, женщин, детей. И все кричали: — Ярл! Да и еще выли рога, гремели бубны. Сияло солнце, сыпал мелкий снег, морозило. Зима. Ярлград… И я застыл, не зная, как мне быть. Я был словно во сне… А мне уже был подан красный плащ, подбитый горностаем, мне подвели коня, я сел в седло, коня схватили под уздцы и повели прямо в толпу, толпа ревела от восторга и кричала: «Ярл! Ярл!», а я швырял, швырял в толпу диргемы! Диргемами были полны две переметные сумы, и я их брал оттуда, брал! Старик — его звали Белун, как я потом узнал — шел рядом, возле стремени, и все что-то пытался объяснить, но я его не слышал. Да я его и слышать не хотел, знать не желал! Триумф! Х-ха! И какой! Там, в Руммалии, люд совсем другой — угрюмый, чопорный, завистливый. Там никогда не будут так кричать, там обязательно тебе еще и скажут что-нибудь такое гадкое и грязное, что ты еще долго потом… А, что и вспоминать! Забудь! А… — Ярл! Наш ярл! Ярл Барраслав! А я швырял им золото — без счета. И так мы шли по городу, и так пришли к дворцу. Взошли по золоченому крыльцу, расселись в пиршественной зале — я, воеводы, старшая дружина. Белун исчез. Но что Белун! Встал Шуба, поднял рог, провозгласил: — Будь славен, ярл! — Будь славен! — подхватили все. И выпили. А пили сурью, забродивший мед. Кровь закипала, голова кружилась. Сон! Славный сон! И в этом сне они уже снимали кольчатые панцири и выходили в круг, и бились, падали, и выходили новые, и снова бились, падали, а за столом кричали: — Любо! Любо! И я кричал. Зачем? Кто я такой? Что я здесь делаю? Чему я радуюсь? Зачем мне тот триумф — я разве заслужил его?! Но, повторяю — это же все сон! И потому я пил во сне, как все, кричал, как все… А если все это не сон, а я и впрямь уже не руммалиец, не Нечиппа, а Барраслав, ярл варваров и сам такой же варвар, веду себя по-варварски и говорю по-варварски, смеюсь по-варварски и думаю… А говорили ведь: нельзя учить их варварский язык, иначе превратишься… Да! А все Гликериус! Урод, подлец! Где, кстати, он? Гликериус… …А утром я проснулся очень поздно, ибо уже было светло, а здесь, на севере, зимой день очень короток… А лежал я на мягкой пуховой перине и был накрыт таким же мягким и пуховым покрывалом. А горница, в которой я лежал, была просторная. На стенах там и сям было развешено богатое оружие и черепа хищных зверей. На полу — руммалийский ковер. Скамьи вдоль стен. Сундук. А меч… На месте, как всегда, под головой. Я сел, взял меч, задумчиво огладил лезвие. Хотя, по правде говоря, мне ни о чем не думалось. Вспомнил вчерашнее и отмахнулся. Нет! Сон это, хмельное наваждение. Забудь о нем, Нечиппа… Барраслав! Да, я — это ярл Барраслав, есть у меня своя Земля, есть храбрая дружина. Я поклоняюсь Хрт, Хрт мне благоволит. И это справедливо! Ибо у каждой Земли свои боги, и чтят только своих богов. Живя в Руммалии, я поклонялся Всевышнему, живя в Ярлграде, поклоняюсь Хрт и подношу ему дары рабов и золото, — и Макью чту, и сыновей ее, и дочерей, чту и Подкидыша, страшусь тени Чурыка, кляну его и проклинаю его именем врагов, а в бедствиях зову на помощь Хрт и свожу пальцы крестиком, но если в этот миг солгу, то эти пальцы мне уже не развести, они скукожатся и слипнутся, отсохнут, и, значит, лук уже не натянуть, я стану беззащитен, и пусть тогда меня убьют, зарубят, пусть даже бросят псам — все это будет справедливо, ибо как я, сын Хрт, его наследник и надежда, смел преступить… Ф-фу! Тяжело. Лоб мой пылал! Да, я когда-то вправду был Нечиппой, и было у меня фамильное поместье, был секретарь, добрейший Иокан, был Кракс, учитель фехтования, и был я там первейшим среди первых воинов, то бишь архистратигом, и были у меня сражения, триумфы, был Великий Поход по Великой Пустыне — и было облачко над самым горизонтом, и это облачко вселило в нас надежду, что вот еще чуть-чуть, и мы, преодолев бескрайние безводные пески, войдем в Счастливую Страну, в которой, говорят… Да что ни говорили бы, теперь мне все равно! Та жизнь прошла и не вернуть ее, да и не надо, ибо там все чужое, а здесь все свое, я Барраслав, ярлградский ярл, пусть нечестивцы называют меня варваром и пусть смеются надо мной, а вот до смеха будет ли, когда я к ним приду и приведу с собой на сорока по сорок кораблей свою дружину?! Великий Хрт! Коль ты меня отметил, так дай же мне и силу, чтобы рука моя была тверда, а меч остер, чтобы враги мои всегда были храбры, чтобы вода была высокая, весла легки, а ветер — сильный и попутный! Однако и пора уже! Я встал… И мне опять подумалось: а я и вправду здешний ярл, ибо здесь все кругом мое, привычное, вот я сейчас, как уже много лет подряд, окликну… И окликнул: — Тихий! Вошел слуга. — Тихий, — сказал я, — накрывай. — Уже готово, господин, — с поклоном сказал Тихий. Я щелкнул пальцами — и он пошел из горницы. И я пошел за ним. В соседней горнице, которую мы именуем верхней трапезной, стоял накрытый стол. Я сел. Тихий подал мне квашеную рыбу, посыпанную луком с чесноком. Лук был нарезан крупно, как попало. Я указал на это. Тихий повинился. Но зато рыба была очень хороша — и мягкая, и сочная. Наевшись досыта, я взял у Тихого рушник, утерся и спросил: — Пришел народ? — Маленько собралось. — Маленько — это хорошо. Я не люблю судить. Да и кого судить?! Свободный человек не должен приходить на чей-то суд, свободный должен сам ответить за обиду, ибо когда имеешь меч, тогда мечом и разговаривай, а судятся лишь те, кто нем, труслив и лжив: раб, пахотный наймит, закуп, срочный холоп и прочие. Ну а свободный человек, как я уже вам объяснял… Но так я могу только думать, а вслух о том не говорят, ибо народу, пусть даже свободному, жить без закона нельзя. Закон — это набольший меч, меч всем мечам, его сам Хрт вложил мне в руки. И я сужу так, как судили до меня и как после меня будут судить. Вот я схожу по лестнице, вот выхожу и восседаю на крыльце — а там уже стоит почетная скамья, я на нее сажусь и смотрю вниз. Там, у нижней ступени крыльца, толпятся истцы. Они кричат, их унимают, бьют, они опять кричат, их снова бьют, они опять и их опять, тогда я поднимаю руку… И наступает тишина. Потом я начинаю их расспрашивать, а если надо, то и переспрашивать, они клянутся, лгут, они — как дети малые, им кажется, что я не замечаю их неловкой лжи, а я просто молчу, мне скучно. Мне, если честно, все равно, кто из них прав, кто виноват, и потому я наблюдаю за толпой — и кому она благоволит, кому больше сочувствует, тот обычно и бывает мною оправдан. А посрамленный отвечает по закону. В законе все указано, какая вира и какое полувирье, и сколько деньги в рост, а мед в настав, а хлеб в присып, но чтоб не более чем в треть, и сколько пеня за татьбу и сколько за навет, а конокрада — в рабство на чужбину, и как испытывать железом и водой, и как вести правеж, и что бесчестие свободному, и что бесчестие рабу, так и разбой: бывает в драке явно на пиру, и это вполовину, но если тайно и в нощи да и еще… Вот так я и судил. Еще раз говорю: я не любил судов. Да и пиры я не любил. Я на пирах молчал, почти не пил, а то и вообще не досидев вставал и уходил. А в спину мне шептали: — Словно Хальдер! А что?! Ведь мы и действительно во многом с ним схожи. И он чужак, и я чужак. Он не любил пиры — и я их не люблю. Он мрачен был — и я не говорлив. Его терпели — терпят и меня. Вот только он был белобров, а я, как говорят про руммалийцев, темнорож. И вот еще: он возвышался много лет, и подкупал, интриговал, и воевал, и бунты подавлял, а я… Вошел в кумирню, посидел, а вышел — я и ярл. А Хальдер ярлом так и не назвался — не решился. А я о том и не просил, оно само собой так вышло. И вот я — ярл; утром встаю и принимаю воевод, а после вершу суд, после пируем, а то и выезжаем на охоту, а то — на новолуние и четверти и полнолуние — мы ходим на кумирню и славим Хрт и воздаем ему дары, Белун их принимает, а мы, вернувшись, вновь садимся пировать. Они все называют меня ярлом, пьют, пляшут в мою честь, даже сражаются без панцирей — и падают в крови. Но я же понимаю — я не ярл! Вот Верослав был ярл. И Айгаслав был ярл. И Ольдемар, а тот особенно, был ярл! И он первым Ярлград и возвысил, и подчинил себе соседних ярлов, а после Хальдер подчинил и остальных, а Айгаслав… А Айгаслав бежал. Я даже знаю, как он это сделал — я ж ведь живу теперь в той самой горнице, в которой прежде жил и Айгаслав. Так вот, когда они схватились на пиру и воеводы кинулись на ярла, он прибежал сюда, отодвинул сундук, ему открылся тайный лаз — я проверял, тот лаз ведет к реке и, может быть, мне еще пригодится… Так вот, и Айгаслав бежал вверх по Нипару, а Верослав не мог его преследовать — он лежал с перебитой ключицей. Он, кстати, так и не поправился — кости срослись неправильно, рука усохла, потеряла силу, и когда я явился сюда и привел легионы, ярл Верослав безмерно гневался, все проклинал, но меч держать не мог, так и ушел к себе в Тэнград, сказав, что по весне еще вернется, чтобы посчитаться. А Айгаславу не вернуться никогда — его увел Хвакир, так мне сказал Белун. И он еще много чего рассказывал об Айгаславе. А обо мне он ничего не говорил. Да я и не расспрашивал, хотя, конечно, понимал, что здесь что-то неладно. Ибо какой я ярл? Ведь у них как: и Ольдемар из рода Хрт, и Верослав, и даже Айгаслав — так сам Белун сказал, хоть и болтают, будто Айгаслав подменыш. А я кто? Я совсем чужак, мало того — я враг, пришел и сжег Ярлград. А после ярлом стал? Зачем им такой ярл?! А мне зачем такая честь? А, может, это и не честь! Что, если… Да! Вот, я опять о ярле Айгаславе. Все говорят: поднявшись по Нипару, он повернул на Ржу, такая есть река, и там его схватили рыжие, злобный, дикий народ, и объявили Белой Глиной. Быть Белой Глиной — это много чести. Все наилучшее, все наисладкое, все наиценное — тому, кто именован Белой Глиной. Его в дни празднеств носят на руках, ему и поклоняются, и он же вершит суд, и он же первый на пиру, первый у женщин. Но вот приходит срок, Небо зовет его — и он безропотно восходит на костер. А может, и взошел уже — ярл Айгаслав. И так, я думаю, и я, как Айгаслав, но только не у рыжих, а в Ярлграде. И чтит меня Ярлград! А я молчу. Я властвую, я сыт и пьян, мне хорошо, сам Хрт благоволит ко мне — когда я воздаю дары, он всякий раз кивает, улыбается. Да, улыбается! В это, я понимаю вас, трудно поверить, но это так когда я подхожу к нему, то его каменные губы начинают расплываться в… благосклонной, как здесь полагают, улыбке. А мне в ней видится какое-то зловещее предзнаменование. И даже более того, мне чудится, что Хрт не улыбается, а шепчет… Нет, вот об этом я пока что промолчу — потом скажу. Я и тогда об этом не рассказывал. И вообще, ни о чем особенном я с ними не разговаривал. Ну а на капище тем более молчал — да там так и положено. Воздав дары, мы каждый раз сразу уходим, приходим в терем и пируем. А в тот — самый обычный, кстати — день, когда, как и всегда, мы, возложив дары, собрались уходить, я сказал Белуну: — Я останусь. Белун вопросительно посмотрел на меня, и тогда я добавил: — Меня ждут в Хижине. Я чую — ждут. К тому времени я уже знал, как надо разговаривать с варварами и как, если захочешь, сразу добиваться своего. Так было и на этот раз: Белун не решился меня ни о чем расспрашивать, а, повернувшись к остальным, властно сказал: — Идите! А ярл пока задержится. Благие Прародители ждут его в Хижине. Им есть о чем поговорить! И мы ушли. Прошли мимо Бессмертного Огня, потом, уже возле крыльца, я бросил «кость» Хвакиру, потом, сняв шлем, вошел. Благие Прародители смотрели на меня, а в очаге горел огонь. Этот огонь и впрямь бессмертный, ибо в него никогда не подбрасывают дров. И колыбель здесь необычная — когда она качается, то, значит, по всей стране мир и покой. Еще она качается, когда ждут рождения нового ярла, а также и тогда, когда уже одна его душа, без бренной оболочки, уходит в здешний рай. Но есть еще одно поверье: если вдруг колыбель упадет, то, значит, жизни здесь уже больше не будет. Да и не только здесь, в Ярлграде, а вообще по всей стране! Остановившись возле колыбели, я положил руку на рукоять меча. Веревки, поддерживающие колыбель, срубить легко — можно одним ударом. Я, если захочу… Но я не захотел. Прошел и сел к столу. Меч положил на стол. Меч сразу прикипел к нему, теперь его уже не стронуть. И не надо! Я не за тем пришел. Я посмотрел на Белуна — тот, как всегда, сел на лежанку. Я сказал: — Ты говорил, что никогда не лжешь. Да здесь и лгать нельзя! — Нельзя, — кивнул Белун. — Ты хочешь спросить у меня что-то очень важное? — Да, — сказал я. — Скажи: что шепчет Хрт, когда он улыбается? — Шепчет?! — Белун даже привстал. — Что? — Я и спрашиваю: «что?». — А ты… Ты, значит, что-то слышишь? — Да. Вполне отчетливо. И каждый раз одно и то же. — Что? Я задумался. Потом ответил так: — Я все скажу. Но не сейчас. Ибо сперва ты мне расскажешь, кто я такой и почему такой. — Ты — ярл… — Я это знаю! Но почему я ярл? — Так Хрт решил. Мы ему покорились. Да ты ж об этом сам прекрасно знаешь! Тебе об этом столько раз было рассказано! — Кем? — усмехнулся я. — И как? Да, говорили мне, что вы сошлись на капище и кланялись ему, воздавали дары, а он молчал, молчал… А после возгласил: «Ярл! Барраслав!» А больше ничего они не знают. Да и не могут знать — здесь все решаешь ты! — Не я, а он, — Белун кивнул на Хрт. — И мы к нему пришли и, возложив дары, спросили, кто же теперь должен стоять над нами. Ведь Айгаслав ушел. И Верослав. И Хрт — после предолгого раздумья — назвал тебя. И я тогда пришел сюда и подал тебе меч, мы вышли к градским. А дальше ты все знаешь. — Да, это так. Но прежде было что? Ведь я же здесь сидел без малого два месяца. И встать не мог! Рукой не шевельнуть! И… Х-ха! — я засмеялся. — Я спрашивал у них: «Где был я? Что со мною было?» А мне они: «А ты — это не ты. Тот руммалийский ярл сразу сгорел, когда вошел в огонь. А ты — наш ярл, ярл Барраслав, хотя и впрямь сильно похож на руммалийца, но ты — это не он, забудь о нем, и мы…» И прочее! И прочее! И… А! — и я махнул рукой. — Чего с них взять?! Но мы же с тобой знаем: я не сгорал, я здесь сидел, руки не поднял, головы не повернул. И без меча я был — того еще, легионерского. Ты же забрал его, унес. Где, кстати, он? — Мы поднесли его. Хрт поглотил его. И нам была дарована победа никто из руммалийцев не ушел, все полегли под Ровском. — А я, — сказал со смехом я, — живой. Зачем? — Хрт так решил. — Так! — гневно сказал я. — Я вижу, ты неразговорчив. Ладно! Тогда… И я глянул на меч, на Хрт… Хрт снова улыбнулся! Его рубиновые губы приоткрылись, и он опять шепнул — я не скажу, о чем… И я взялся за меч. Меч мне легко поддался! И я схватил его, встал и пошел из-за стола, остановился возле колыбели. И изготовился… И только тут Белун, не выдержав, воскликнул: — Я вспомнил! Вспомнил! Только отойди! А лучше сядь!.. — Нет, — сказал я. — Я буду здесь стоять. И слушать. А ты расскажешь мне, кто я такой и почему и как это случилось. Говори! И он… Заговорил: — А было это так. Когда ты беспрепятственно прошел через Бессмертный Огонь, а после и Хвакир тебя не разорвал, и ты явился в Хижину и, сев за стол, окаменел… мне показалось, что я понял, что же замыслил Хрт: он заманил тебя, лишил их головы! Теперь, подумал я, мы без труда с ними расправимся, а уже после выведем тебя на капище и воздадим в дар Прародителям. И это будет знатное, достойное их подношение. Ведь ты первейший руммалийский воевода. Такого сжечь — ого! И я тогда… Сперва я показал твоим рабам твой меч, сказал, что ты сгорел, и это их немало напугало. Потом они, взяв наше золото, ушли. Потом, уже в дороге, разделились — ибо как раз в тот день твой меч был отдан Хрт, и он его сожрал. И дал их перебить — Гурволод и Стрилейф твоих рабов и перебили. Потом они пришли сюда — Гурволод старшим, а Стрилейф при его стремени, встали на капище и начали бросать в огонь добычу. Хрт быстро пожирал ее и требовал еще, еще, еще. Тогда Гурволод повелел: «Веди их наиглавного! Хрт, видишь, голоден!» И я пошел. Прошел через огонь, прошел мимо Хвакира. А в Хижину… не смог войти! Я стоял на пороге, молил, заклинал, но Хрт не пожелал меня впускать! Тогда… здесь лгать нельзя!.. тогда, выйдя на капище, я так сказал: «Нечиппы-ярла нет! Хрт его сжег, а Макья съела пепел!» Да-да, ярл Барраслав, уже тогда я кое-что стал понимать… А они гневались, они мне не поверили! Гурволод мне грозил, кричал, что быть того не может. Тогда я, осерчав, сказал: «Иди и сам смотри!» Он и пошел. И с ним пошел Стрилейф, Шуба пошел, Чурпан… Ну, словом, только те, кто ведет свой род от Хрт, ибо других не пропустит Бессмертный Огонь. И Белун замолчал, стер пот со лба и тяжко перевел дыхание. — А Хальдер? — спросил я. — Он же входил в кумирню. А тоже был чужак как я. — Хальдер, — сказал Белун, — это совсем другое. Хальдер ходил к Источнику, пил из него, спас Айгаслава. И Хрт отметил Хальдера, и взял себе в приемыши. — Как и меня теперь? Белун зло глянул на меня… но промолчал. Тогда я взялся за веревку колыбели — и он опять заговорил: — Так вот, я им сказал «смотрите сами» — и они пошли. Но они не только не вошли в Хижину, а даже не смогли миновать Бессмертный Огонь — так он тогда разбушевался. И они отступили. О, это было грозное знамение! И я сказал: «Хрт вас не принял, уходите!» Гурволод почернел, меч выхватил, хотел меня убить. А я сказал: «Воля твоя. Но есть и воля Хрт — и если он тебя сейчас не принял, то не примет и впредь. А, значит, не бывать тебе Ярлградским ярлом». Все это слышали. Все, онемев, молчали. Гурволод же… Меч опустил, велел подать коня. И съехал в Ровск. А после, в тот же день, ушел и Стрилейф. Ярлград стоял без ярла. И я, сам словно пес, сидел здесь, на крыльце, возле Хвакира, а в Хижину войти не мог. Я долго думал. Я о многом думал. И воеводы собирали Круг, рядились. Люд волновался: как же нам без ярла? Но только назовут кого, придут, спросят у Хрт, а он молчит. И ты сидел, и встать не мог. И я войти к тебе не мог, ибо тогда еще не знал, что говорить тебе. Потом мне голос был. И я призвал их, говорил: «Хрт сжег Нечиппу, Макья съела пепел, Нечиппы нет, но Макья разродилась — и нам дарован новый ярл, ярл Барраслав, который, как Нечиппа, лют и славен в ратном деле, но, как и Айгаслав и Ольдемар, он наш, да вы сами увидите: ему здесь все привычно и знакомо, он всех нас знает, чтит наши обычаи, он…» А! — Белун махнул рукой и помолчал. Потом сказал: — Хотя все было, я тебе скажу, не так. Не то мне Хрт сказал. — А что? — Зачем тебе? Ты — ярл, ты принят всеми нами, Хрт тебя чтит, и Макья тебя любит. А что еще? Вот разве что… Я знаю те слова, которые он тебе шепчет. Но ты не верь ему, ибо бывает и такое, когда и боги ошибаются. Хрт очень стар, устал, и вот ему и кажется… Не верь ему — верь мне! А после, помолчав, спросил: — Может, чего еще хочешь услышать? — И этого довольно, — сказал я и опустил меч в ножны. — Довольно, так довольно, — тихо сказал Белун. — Ступай, сын мой. И я ушел, вернулся в терем. И пировал, как все, и разговорчив был, даже порой смеялся. И не вставал из-за стола, когда они пошли рубиться, а, как и все, «любо!» кричал и славил Хрт. А он опять мне на ухо шептал… Но я ему теперь уже не верил! Хрт стар, а старики, известно, мнительны, прав был Белун, не нужно его слушать, а нужно показать ему, что рано он… Ведь кто я?! Барраслав, ярл всей здешней Земли. Хрт сжег меня, а Макья съела пепел, а после понесла, а после… Варвары — как дети! Они наивны, верят в чудеса. Ярл Ольдемар, последний здешний настоящий ярл, пал от руки коварных заговорщиков. Они же, эти заговорщики, убили и его наследника, младенца Айгаслава, и обезглавили его, и бросили в Нипар. Казалось бы, все кончено. Так нет! Уже через какую-то неделю в Ярлград является тогда еще никем не почитаемый чужак по кличке Хальдер, привозит с собой мальчика, как две капли воды похожего на убитого ярлича, и утверждает, что этот мальчик и есть Айгаслав. И что? Да то, что все они тогда с великой радостью поверили тому, будто их ярлича спасла вода всесильного Источника. В этот Источник, кстати, верили и Полиевкт, и абва. Абва! Исчез, словно сквозь землю провалился. И я, ярл Барраслав, трижды престрого спрашивал… Но что мне абва! Я об Айгаславе. Так вот, тот Хальдеров подменыш был всеми признан настоящим ярлом. Все верили, что будто и действительно вода всесильного Источника способна приживить отрезанную голову. Но ладно Айгаслав — никто ведь ничего толком не знает, где Хальдер взял его, откуда появился шрам на его горле, — но Верослав! Ведь тут все было на виду: Айгаслав перебил Верославу ключицу, кости неправильно срослись, и Верослав не мог взяться за меч… Но все уверены: не Айгаслав — Хрт покарал его! Хрт не желал, чтоб Верослав, взял под себя Ярлград! И Верослав, хоть просидел два месяца на Ольдемаровой скамье, но так и не был признан здешним ярлом, Хрт отвернулся от него и градские ушли — и оттого Ярлград был пуст, когда я взял его. Вот так-то вот: то с Айгаславом чудеса, то с Верославом… А теперь и со мной! И я уж не знаю, как они это себе представляют, но вижу: они и действительно верят в то, что я вначале был сожжен, а после возродился, и что теперь я их, ярлградский. И, как ни удивительно, но кое в чем они правы, ибо порой мне кажется, что я и впрямь родился здесь, и что все их обычаи — мои, и сами все они — мои, и я их знаю всех — кого только в лицо, ну а кого и лучше. Так, например, мне хорошо известен норов Тихого, но я его терплю. И знаю, что и где он у меня ворует. И знаю, отчего хромает Шуба. И помню, как пять лет тому назад здесь был пожар, и как тогда Чурпан… Ну, и так далее. Но помню я, конечно же, и Теодору, Тонкорукого, свое поместье, и свой первый поход, и свой первый триумф. Но почему-то все это меня теперь нисколько не волнует. И вообще, как будто это не мое, а так — приснилось, что ли. Или же привиделось. Порой я думаю: возможно, уже умер Тонкорукий, Держава ждет меня и все гадают обо мне — жив или нет. Гликериус бы точно им ответил: «Жив». Да только неизвестно, жив ли сам Гликериус. Он как исчез тогда, во время битвы, так больше и не кажется. Я, Барраслав, уже неоднократно спрашивал о нем, самым подробным образом описывал его приметы, я даже посулил триста диргемов за его поимку. Мало того, я говорил: в Ярлграде есть лазутчики Державы, посол об этом намекал, так их надо схватить — и на потеху псам! Да, я так и сказал тогда: — Псам! Псам! И гневен был! Ибо кто я? Ярл Барраслав! Это моя Земля и мой народ, мои обычаи, небо мое, мой Хрт! Да, стар он стал, устал, и оттого и шепчет мне… Но правильно Белун сказал: «Не верь ему!» — и я не верю. И потому не делаю того, о чем он просит, а лучше докажу ему, что слишком рано он… Вот так примерно я и рассуждал после беседы с Белуном. Так размышлял я на пиру, так размышлял я ночью после пира. А утром встал и, наскоро позавтракав, велел, чтобы ко мне призвали воевод. Когда они пришли, я вышел к ним в кольчуге, в шлеме. И сказал: — Вчера Великий Хрт предупреждал меня. Он говорил, что честь Ярлграда пошатнулась и что нас ждут тяжелые и постыдные времена, если мы не одумаемся. И вот я думал день и думал ночь, а нынче говорю: острых мечей! храбрых врагов! и доброго мороза! Они меня прекрасно поняли, а вам я на всякий случай объясню: зимой мы ходим на санях, а в оттепель дороги раскисают так, что по ним ни пройти, ни проехать, вот почему зимой добрый мороз нас всегда радует. Итак, я им сказал то, что хотел, потом еще два дня ушло на сборы. На третий день мы двинулись на Ровск. И мы не скрытно шли — вперед отправили гонца, чтобы он вызвал Гурволода в поле. Гурволод вышел, ждал. Не выходить к своим — это позор. Это когда нагрянут нечестивцы, Нечиппа или кто еще, тогда не стыдно укрыться за стенами. А тут, когда зовут свои, то хочешь или нет, а выходи! Гурволод вышел, ждал. И его люди даже утоптали снег, чтобы нам удобней было биться. Я — через бирюча, конечно же, не самолично — приветствовал Гурволода и передал ему дары, а после выстроил свою дружину клином, ударил — и пробил их центр, а с флангов тут же подоспела наша кавалерия, и мы рубили их, рубили и рубили! Ну что ж, прямой таран, двойной обхват — все в точности, как в руководстве по стратегии, классический пример. И длинный Любославов меч меня порадовал, я славно накормил его. А после этим же мечом я обкорнал Гурволоду всю бороду и бросил ее в жертвенный костер, а самого Гурволода привели на веревке в Ярлград, и там уже… Ну, скажем так, обратно к себе в Ровск он уже не вернулся. Да и не он один — Хрт был нещадно голоден! И вновь кивал мне и шептал. И, может, он был прав. Да нет, я уже чувствовал — он прав! А я не прав — я мщу за легионы, которые легли под Ровском. Я, Барраслав — мщу за врага; позор! Я… Нет! Навет! И я опять собрал всех воевод, опять сказал, и был добрый мороз, мы пошли на Стрилейфа и взяли его, и обкорнали ему бороду. А вот в Ярлград его не повели — я так велел, хоть было много недовольных. Вернулись и кормили Хрт, и Хрт опять шептал, но я опять его не слушал. А градским так сказал: — Теперь — на Верослава! И мы пошли. И взяли бы Тэнград. Но кончились морозы, сугробы пали, началась распутица, на реках ледоход, и мы остановились. Мне было стыдно возвращаться без победы, и я стоял и ждал, чтобы хоть немного подсохла земля и можно было идти дальше. И вдруг прибыл гонец от Верослава. Тэнградский ярл прислал мне грамоту, в которой признавал мое безусловное старшинство над собой и тут же срочно призывал к себе на помощь, ибо, как он писал, на его земли идет криворотый народ, и одному ему этого свирепого и многочисленного врага не одолеть. Х-ха! Криворотые, слыхал я о таких. Когда-то это был грозный народ, их прежний ярл, дед нынешнего ярла, был весьма удачлив, многих побил и данью обложил. Однажды он даже ходил на Руммалию и взял немало крепостей. А после криворотые его то ли убили, то ли предали, потом опомнились, весьма о том жалели — и стали почитать его как бога, приписывать ему чудесное рождение, дар ясновиденья, способность к перевоплощению — как будто днем он человек, а ночью превращался в волка, ибо как будто он родился в волчьей стае и даже был якобы вскормлен волчьим молоком… Ну, и так далее. А силы у них нет! Ушел их полуволк, держава развалилась, живут они в землянках, голодают, и никого не трогают — боятся, а если вдруг и совершат набег, то тотчас же спешат обратно, восвояси. Их земли — это Шеломяни, места холмистые, непроходимые леса, глушь, беднота. А Верослав как оробел! Мои воеводы над ним насмехались. А мне сразу подумалось, что здесь что-то не так, и потому я принялся расспрашивать гонца. Однако же гонец сам толком ничего не знал, а только говорил: — Идут они. И очень много их. Все, говорят, идут, всем народом. — Зачем же всем? — Здесь жить хотят. А нас всех перебить. А что мой ярл? И пятисот мечей не наберет. Вот он и говорит: пусть де приходит Барраслав и отстригает мою бороду и, если хочет, отрубает мою голову — так это же хоть свой отрубит, а не криворотый! А сколько их, тех криворотых, и почему они вдруг поднялись, гонец не знал. А, может, не хотел нам говорить или ему было не велено. А, может, вовсе лгал — все, от начала до конца. И грамота лгала, лгал Верослав, чтобы заставить нас идти по бездорожью, завлечь в засаду и накинуться, и перебить всех до единого, и… Знаю я! Мой дед, правда, в совсем других местах, так потерял четыре легиона и сам там же погиб, но так как его тела не нашли, то мой отец был вынужден предстать перед Синклитом и за него, за своего отца, выпить чашу цикуты. А через двадцать лет я, заложив имение, за полмиллиона номисм купил себе право вернуться туда — и разбил змеегорцев! И честь вернул… Нет, то не я был, а Нечиппа. А я — ярл Барраслав. Ярл Верослав зовет меня встать за ним заодин. И, может, он не лжет. И, может, я, подумавши, и двинулся бы на Тэнград. Но в тот же вечер был еще один гонец — ярлградский. Он краток был. Сказал: — Белун зовет тебя. Хрт требует. Не медли, ярл! Я не посмел ослушаться. В ночь собрались и ночью же и двинулись. В пути гонец рассказывал: — Хрт подал голос. Что-то говорит. А что, нам не понять. А Макья плачет. Да, ярл! Из камня текут слезы. Град оробел, не знаем, что и думать. И если б это все, так нет! На Плотницком Углу было видение: как будто кто-то в белом саване… А вот еще!.. А вот… И много он о чем еще поведал. Я слушал и молчал. А воеводы шумно ужасались. Да все они, кого ты ни возьми, как дети малые. А шли мы напрямик, спешили. Где наводили гати, а где вброд. Пришли — и сразу к капищу. Хрт, увидав меня, кивнул… и громко и отчетливо сказал: «Убей меня!» Вот так-то вот! Прежде шептал, а тут уже не выдержал, ни от кого не стал скрывать! Тогда я посмотрел на Макью. Да, верно, в ее каменных глазах действительно стояли слезы. А Хрт опять сказал: «Убей меня! Убей!» Я, оглянувшись, посмотрел на воевод. Чурпан, весь белый от волнения, спросил: — О чем он говорит? Я промолчал, не зная, что ответить. А Шуба: — Ярл, скажи! И остальные: — Ярл! Говори! Ярл! Ярл! А я молчал. И бил меня озноб. Руку свело… И так, сведенную, и повело ее к мечу, и рукоять меча сама собой легла в ладонь, пальцы сцепились, сжали рукоять… И чуял я, как наливаюсь силой! И как мой меч — меч непростой! — гудит, из ножен просится. И этот меч, я в этом был уверен, одним ударом поразит Благого Прародителя — и тот развалится и рухнет. А после я ударю еще раз — и рухнет Макья. И Бессмертный Огонь их сожрет. И тотчас и себя сожрет, погаснет. А выбежит Хвакир — я зарублю Хвакира. И тогда всякий, кто б ни пожелал, сможет вступить на беззащитную кумирню, открыть дверь в Хижину, войти, увидеть колыбель, меч обнажить… И, что ужаснее всего, Хрт этого желает! И для того он мне и говорит… — Ярл! Отвечай! — кричали мне. — Ярл! Ярл! А я по-прежнему молчал. Сперва я был в большом, очень большом смятении. Потом, немного успокоившись и помянув Всевышнего, подумал так: «Кто я такой? Я разве варвар Барраслав? Нет, я — архистратиг Нечиппа, руммалиец, патриций, сын и внук патрициев, наш род — один из самых знатных в Полумире. Так что же я теперь, словно палач, буду рубить чужого бога? И ладно, был бы он с мечом и защищался бы! А беззащитного — ну нет, увольте! Я на такое никогда…» А Хрт все повторял и повторял: «Убей меня! Убей!» — и с каждым разом громче, громче, громче! И меч гудел, из ножен вырывался. Да и рука моя… Нет, все же никакой я не Нечиппа! Я — Барраслав, ярл, варвар. Я… Посмотрел на Белуна. И головою покачал — нет, не могу! И не хочу! А Хрт опять: — Убей меня! А все: — О чем он говорит? Ярл, отвечай! Но я молчал. Долго молчал! Потом, собрав-таки все силы, пальцы разжал… и снял руку с меча… и протянул ее волхву. Волхв подошел ко мне, взял меня за руку и, обернувшись к ним, сказал: — Хрт призывает ярла в Хижину. Хрт хочет говорить ему недобрые слова. Так, Барраслав? — Т-так, — сказал я. И мы, оставив их, ушли. Когда я проходил через Огонь, я думал, он сожрет меня. Потом я ждал, что на меня набросится Хвакир. Потом — что двери не откроются. Потом — что рухнет колыбель… Но не случилось ничего! Я сел к столу, Белун сел на лежанку. Я посмотрел на Прародителей… И онемел от ужаса! Великий Хрт сидел с закрытыми глазами, а у Макьи из глаз текли слезы. И слезы были красные! Глаза — зеленые, и зелень — это жизнь, а слезы — кровь! О, заступись!.. — И так, — глухо сказал Белун, — уже не первый день. И оттого я и призвал тебя. — Чтоб я их зарубил?! — Да, ты. А кто еще? Ты — ярл, и мы — твоя Земля, и Прародители твои. И потому кому, как не тебе, их убивать?! Я помолчал. Потом сказал: — Вот почему они меня избрали! Чтобы не свой — чужой их убивал! Чтобы свои остались чистыми, а все проклятия — на нас, на руммалийцев! Чтобы потом… Я замолчал. Ибо не знал, а что будет потом. Белун сказал: — И я того не знаю. Да и не знал, когда он выбирал тебя, что скоро ему смерть. Но как предрешено, так и бывает. И ни тебе, ни мне, ни всей нашей Земле ничем, никак того не изменить. Хрт хочет умереть — и он умрет. Умрет и Макья. И только от твоей руки! — Но разве боги умирают?! — Умирают. Сперва они, а после их народ. И так всегда, везде. И так когда-нибудь умрет и руммалийский бог, потом умрут и руммалийцы. Народу легче умирать, когда его бог уже мертв. И вот Хрт и спешит, чтобы облегчить нашу смерть. А ты неблагодарен, Барраслав! Хрт отличил тебя, избрал, Хрт подарил тебе всю нашу Землю, дал отомстить Гурволоду, укоротить Стрилейфа, и он бы дал тебе — поверь! — поставить на колени Верослава, и всех других… Но час его настал, он должен уходить. Так помоги ему уйти с почетом, от меча! — А если, — спросил я, — я все же не убью его, то что будет тогда? — Его убьют другие. — Кто? — Криворотые. — Ха! Криворотые! — я даже засмеялся. — Если они там напугали Хрт, то я вполне могу его заверить, что их-то я легко уйму! — Молчи! — вскричал Белун. Я замолчал, ибо никак не ожидал, чтобы Белун посмел… А он гневно спросил: — А много ли тебе известно о них?! — Вполне достаточно! — с не меньшим гневом отозвался я. — Так расскажи! Я рассказал. Я вам уже рассказывал все то, что мне о них известно, и потому повторяться не буду. Да и к тому же я уже почувствовал, что Белуну известно много больше. И не ошибся! Он сказал: — Когда-то было так, как ты и рассказал. Теперь же… Все не так! Хрт стар и немощен. А криворотый бог юн, полон сил. А Шеломяни — бедная земля. И тесная. И потому они идут сюда. И это не война, это куда страшней! Война — это когда идет одна дружина. Ее можно остановить, разбить, а нет, ну так хотя бы откупиться от нее. А от всего народа не откупишься! Да и потом, им возвращаться уже некуда. Ты спросишь, почему, и я скажу. Они уже два года к этому готовились. А вот теперь, когда у них достаточно еды, телег и вьючного скота, когда у них, как говорят, одних лишь стрел запас в пятьсот подвод… они сожгли все свои города, все поселки, и двинулись все как один! — на нас. А почему на нас? Да потому что бог наш дряхл, Хальдер ушел, держава развалилась на уделы и мы слабы как никогда. А ведь в прошлом году, когда Земля лишилась Хальдера, а Верослав и прочие не захотели подчиняться Айге, мне тоже думалось, что еще можно все спасти! И я сделал немало: Айга бежал, Хвакир его увел, Ярлград молчал… Но Небо не обманешь! То, что должно случиться, то случается, и мы опять разрознены, слабы, и выбор пал на нас. И криворотые придут сюда и всех нас перебьют. И Хрт будет убит… И это ты, ярл Барраслав, убьешь его! Ведь так?! Но я на этот раз смолчал, ибо что проку спорить с варваром?! Тем более, когда я сам уже наполовину варвар. Но кое-что я сохранил и от Нечиппы! И потому, поразмышляв, я так сказал: — Возможно, ты и прав. Возможно, и убью я Хрт. Но если б он хотел, чтоб я убил его немедленно, он говорил бы так, чтоб все его услышали. А так, его пока что слышат только двое — я и ты. И потому я думаю: он просто хочет испытать меня. Что ж, я готов! И вот, — и тут я повернулся к Прародителям и продолжал: — и вот я говорю: я встречу криворотых и побью, пленю их ярла по прозванью Кнас и приведу его сюда и брошу тебе в дар, великий Хрт! А нет, так я… И тут я замолчал, не зная, что пообещать и чем поклясться… Как Хрт опять сказал: — Убей меня! А Макья молча плакала. И слезы — крупные, кровавые — катились по ее щекам. Мне стало холодно. И очень, очень страшно! И все-таки я встал из-за стола, сказал: — Я все сказал! Как будет, так оно и будет! — и ушел. Белун не смел меня задерживать. Хвакир не задержал. Огонь не опалил. Вернувшись в терем, я сказал: — Я жду плохих известий из Тэнграда. Будет гонец — немедля разбудить. И лег, и спал. Нет ничего полезнее, чем отдохнуть перед тяжелыми делами. А волноваться незачем — ведь нам дано только сражаться, а остальное все решается на Небе. Под утро действительно прибыл гонец и рассказал, как криворотый Кнас одолел Верослава. А было это так. Криворотые не сходятся с противником для личного единоборства, а выстраиваются на возвышенном месте и начинают стрелять из луков. Стреляют криворотые отменно. И мало того, что их стрелы не знают промаха, так они еще без труда пробивают кольчуги, шлемы и щиты. А стрел пускается такое великое множество, что уже после четвертого залпа вся тэнградская дружина была повержена наземь — и криворотые сошли с холма и кинулись к Тэнграду. Тэнградский люд был до того ошеломлен, что даже не успел закрыть ворота. Люд перебили — весь. Тэнград сожгли. Назавтра дальше двинулись. — А много ль их? — спросил я у гонца. — Двенадцать городов, двести селений. Вся Шеломянь идет! От их обоза скрип стоит такой, что слышно за полдня пути. У них там одних стрел… — Пятьсот подвод! — сказал я. — Это так. А что, и Верослав сражен? — Нет, ярла жгли. У них жечь на костре — это позор. Кого сожгут, тот, говорят, уже не возвращается. — Быстро идут? — Не очень. Недели через две, не раньше, жди. Я ждал. Ров, стены подновил. Погнал гонцов к Стрилейфу, Владивладу, Судимару, в Ровск и в Печальные Болота. Я говорил: «Придете — может, вместе и выстоим, а нет — поодиночке перебьют; сами решайте!» И решили: не то что не пришли — даже гонцами не откликнулись. Вот до чего был страх! И страх был и в Ярлграде. И я, как мог, их успокаивал. Я объяснял, что нам бояться нечего, что здесь, за стенами, с таким запасом продовольствия, мы можем продержаться целый год. Я говорил: — Что есть у криворотых? Только стрелы. Но стрелы действенны только в открытом поле и то лишь днем, а ночью стрелы не страшны. И по ночам, — я говорил, — мы будем делать вылазки и резать их, словно свиней, а после уходить за стены и наблюдать, как с каждым днем они будут все меньше, меньше разводить костров, и как у них потом начнется голод, как среди них пойдет раздор… Ну, и так далее. Я много говорил. И еще больше делал: ров рыл, землю носил, на стенах плотничал, учил, как правильно стрелять из камнемета — то есть как брать прицел и делать упреждение, ветер учитывать, дождь, боковое освещение… И проклинал тот час, когда они во славу Хрт сожгли все наши огнеметы. Да было бы у меня сейчас хотя бы десяток этих чудесных машин, уж бы тогда я бы Кнаса поучил! Бы, бы! Кабы! Совсем я стал как женщина! И нервничал. Не верил никому. Да как тут можно было верить? И кому?! Что ни прикажешь, ничего они не сделают. А сделают, так лучше бы не делали. И я кричал: — Х-ха! Мне-то что! Сел на коня, меч в руки — и ушел, и все свое унес! А вы? Ведь ваше-то пожгут — добро, дома! Да и самих не пощадят. Живее, мухи сонные! Жи… А! Махнешь рукой, уедешь. И сядешь в тереме, не ешь, не пьешь, а так смотришь в окно и ждешь прихода криворотых. И думаешь: а, может, прав Белун, и что должно случиться, то случается, Хрт хочет умереть — и он умрет, и с ним умрет и весь его народ. Народ как человек: приходит ему срок — и он ложится, умирает. Ну а другой народ, напротив, входит в силу и покидает колыбель, идет — и занимает дом того, кто уже лег. Вот и идут они, вот и ведет их Кнас. Вот и лежит Ярлград. А стены ведь крепки! Припасов ведь достаточно! Да и дружина хоть куда — вот только что, этой зимой, я дважды приводил ее к победе. А нынче тьфу! Глаза бы не смотрели. И уши бы того не слышали! Чего? Вот, например, они так говорят, что будто криворотые — это совсем не криворотые, а казнь, которую наслал на нас Подкидыш. И оттого, мол, криворотые так хороши в стрельбе, что их учил Подкидыш. И он же подучил их, криворотых, идти походом на Ярлград; он говорил: «Хочу вернуться в отчий дом, а тех, кто там сейчас сидит — под корень всех!» И были и другие слухи, еще безумнее, не стану даже пересказывать. Но слухи — это что! — когда уже сам Хрт не говорил, кричал: «Ярл Барраслав! Убей меня! Убей!» И этот крик был слышен даже в тереме, и этот крик не замолкал ни днем, ни ночью. Я спать не смог, ходил из угла в угол. Я гневался! Я знал — кругом все шепчутся: «Пять дней до смерти нам. Четыре. Три!» Ибо теперь уже все слышали, все ясно различали, чего же хочет Хрт. А в первый раз он четко прокричал это тогда, когда мы собрались на капище, чтоб закалить мечи на криворотых, я думал выступать и встретить их на Засеках, и я в тот день был щедр как никогда — бросал в огонь все ценное, что только было в тереме — и восклицал: — Великий Хрт! Я, Барраслав, твой верный сын, еще раз и еще раз говорю: я смел и я силен, удачлив и хитер — и это все благодаря тебе! И вот я подношу тебе дары — все, что нашел по терему, то и собрал, сложил, а что и ободрал со стен — и все тебе! И ничего не жаль! А мало — дам еще! Только скажи, чего еще тебе — и я… И тут… Не знаю, почему, но я вдруг замолчал, не мог и слова вымолвить, язык окаменел. А Хрт… Хрт закричал: — Ярл! Барраслав! Убей меня! Убей, чтоб не убили криворотые! Убей! Убей! — и… Наступила тишина — гнетущая. На капище стояли толпы толп, ибо в тот день смотреть на нас сошелся весь Ярлград… И все молчали! И молчали очень долго. Вот до чего их страх тогда сковал! Да я и сам, не стану лгать, не знал, как дальше быть. Стоял, смотрел на Хрт, на Белуна, на градских, на дружину… И, наконец, сказал: — Великий Хрт желает испытать меня. И вас, мой град. Мол, чту ли я его, не отвернулся ли и не отрекся ли. Но, град! Да что мы, криворотые, чтоб меч — да на отца?! Нет, град! Меч — только на врага! Дары — для Хрт! И я еще раз говорю: Великий Хрт, дай только срок, и я воздам тебе великие дары — их ярла по прозванью Кнас, их воевод, их лучших воинов, их… — Ярл! — снова крикнул Хрт. — Убей меня! Убей! И тут… Меня взял гнев! Я разум потерял! Я закричал: — Нет, не убью! Отцов не убивают! Но я зато убью твоих врагов! Всех, до единого! И принесу их головы, и брошу тебе под ноги! Вот! Этим вот мечом! Лишь дай мне силы, Хрт! И, обнаживши меч, я подступил к Бессмертному огню. И лезвие, охваченное пламенем, почти мгновенно раскалилось докрасна. — Хей! — крикнул я и отступил. — Хей! Это добрый знак! А теперь вы! Чего стоите?! Хей! Но воеводы не спешили подходить. Да и дружина, опустивши головы, стояла оробевшим стадом. Вот до чего их Хрт перепугал! Вот я и выступил, вот я и встретил Кнаса у Засек — и потрепал. И… Засмеялся я. Зло плюнул. И ушел. Шел — предо мною молча расступались. В терем пришел, лег на тюфяк и заложил руки за голову. Лежал, смотрел на потолок. Противно было. Горько. Гадко. И долго я лежал, никто ко мне не приходил. Потом, когда уже стемнело, Тихий пришел, зажег лучину и сказал: — Поел бы, ярл. — Кого? — спросил я зло. Тихий вздохнул, ушел. А ночью он опять пришел, сказал, что так никто и не решился подступить к Бессмертному Огню. Значит, никто, подумал я, не закалил меча на криворотых. А не ушел бы я, то бы, глядишь, хоть кто-нибудь… А вслух сказал: — А! Смерти ждут! Сначала Хрт, потом своей. Тихий кивнул. А я сказал: — А прежде, все-таки, моей! Небось как к Ольдемару явятся, поднимут на мечи. — Нет, ярл! — воскликнул Тихий. — Что ты! Не посмеют! Теперь они тебя ох как страшатся! Теперь ты им грознее Хрт! Ну что ж, подумал я, быть может, я хоть через страх заставлю градских делать то, что надо. И, успокоившись, велел, чтоб Тихий подал ужин, ел с аппетитом, пил, а после лег и крепко спал. А утром вызвал воевод — и о вчерашнем словом не обмолвился, а только говорил о будущей осаде, приказывал: то нужно сделать, то и то, там взять, туда перенести, там выкопать и закрепить, там запасти… Ну, и так далее. И воеводы мне кивали, не перечили. Шуба, и тот молчал. И все были в трудах — дружина, градские… Но если человек собрался умирать и уже лег, руки сложил, закрыл глаза и, главное, он рад тому, что вот он, наконец, и отдохнет, то разве его кто-нибудь спасет?! Да тут уже как ни лечи его, чего ни обещай, а он не встанет. Он не хочет! Так и Ярлград. И потому они — как мухи сонные. Да нет, уже как дохлые. И потому и шепчут за спиной: «Четыре дня до смерти нам. Три. Два!» И Хрт кричит — да так, что слышно даже в тереме. И ночью не заснуть. А что ни день — гонцы: Кнас этих сжег, Кнас этих перебил, Кнас отрубил Стрилейфу голову, изжарил, а после выел ее всю и обглодал, а череп сохранил, украсил бронзовой чеканкой — и получилась чаша для питья. И Кнас из нее пьет и говорит: «И Барраславу то же будет!» — и смеется. А Хрт кричит: «Убей меня! Убей!» И я возненавидел Хрт! Если б не он, не эти душераздирающие вопли, я б отстоял Ярлград! Ибо и стены здесь крепки да и припасов предостаточно, дружина многочисленна. А так… Прибыл еще один гонец — наверное, последний — и известил, что криворотые совсем уже на подступах и завтра будут здесь. И что их тьмы и тьмы. И что их одолеть нельзя. И что… — Довольно! — сказал я. — Все слушаем да слушаем. Пора уже и посмотреть на них! Но прежде посмотрел на воевод. Все опускали головы. Конечно, можно было приказать тому или тому, никто не отказался б — не посмел. Но я хотел, чтоб кто-то добровольно вызвался. Ведь так же не бывает, быть не может, чтоб все совсем уже вот так… И верно! Решился Шуба. Встал, сказал: — Как повелишь! А я сказал: — Так мы же заодин пойдем. Но нам еще бы с полусотню конных. И чтоб охотников, а не по принуждению. Сам понимаешь! — Ха! Найдутся и охотники! Охотники действительно нашлись. Я подождал, пока совсем стемнеет, а уже после вывел их из града. Мы скрытно шли, копыта не стучали. И шли мы без огней, без разговоров. Ночь была темная, безлунная. Мы правили на зарево. И это зарево все разрасталось, разрасталось. А после мы увидели костры. И было тех костров… огромное число! Но мы еще приблизились. Еще. Потом я повелел — и мы все спешились. Стояли, слушали… Они еще не улеглись — песни пели, кричали. Криворотые — наглый, крикливый народ. Даже во время дружеской беседы они постоянно перебивают один другого. А до чего они надменны! У них ведь от рождения рты вовсе не кривые. Это уже потом, с годами, от постоянной надменной гримасы линия их губ приобретает ту неприятную подковообразную форму, из-за которой их все и зовут криворотыми. А что они стреляют хорошо, так это ведь от трусости: тот, кто не решается сойтись с противником лицом к лицу, вынужден прибегать к различным постыдным уловкам — стрельбе из лука, волчьим ямам, отравленным колодцам, колдовству. А то, что я сейчас лежу в засаде, так то не уловка военная хитрость. И, кроме того, я еще и даю своим воинам возможность получше рассмотреть врага и убедиться, что ничего особенного — кроме, конечно, численности — в криворотых не сыщешь. А уж что касается вооружения, одежды, нравов и даже наречия, на котором они изъясняются, так тут и вообще у нас с ними немало общего. А со своими воевать у нас богатый опыт. Так что осталось только подождать, пока их стан затихнет, а потом… А было то уже совсем под утро… — В седла! — шепнул я. Сели в седла. И я, меч обнажив, вскричал: — Хей! Хей! И и мы — с места в галоп — и на врага: — Хей! Хей! Хрт! Макья! М-макья! М-макья! Под «Макью» хорошо рубить. Да и под «Хрт!» тоже неплохо. И мы рубили их! Копытами топтали! Визг! Вопли! Хрт! Хрт! Хрт! А после резко — и все вдруг — враз развернулись и ушли. Они нам вслед стреляли… Но это хорошо стрелять, когда рука тверда и не дрожит от гнева или страха. А так все стрелы уходили мимо! Отъехав, мы остановились, смотрели на их стан, смеялись. А рассвело уже, их теперь хорошо было видно. Конечно, мало мы успели, не больше двух-трех сотен порубили, а их тут тьмы и тьмы. Но все-таки победа есть победа! И пусть они теперь кричат себе, грозят, пусть запрягают, строятся, пусть начинают выдвигаться, пусть впереди бегут стрелки и пусть себе уже и целятся, стреляют в нас! Тьфу! И еще раз тьфу! И я кричу: — Смотрите! И запоминайте! А после всем расскажете, какие это криворотые и криворукие и кривоглазые! Кого страшиться? Х-ха! И Шуба: — Х-ха! И вся дружина: — Х-ха! Ха-ха! Вот было как! Три сотни криворотых полегло, а мы ни одного не потеряли! И не спеша, у Кнаса на виду, мы двинулись к Ярлграду. Шли на рысях, смеялись, балагурили. И Шуба то и дело восклицал: — Ну, ярл! Ну, день какой! Н-ну, я тебе скажу! Да и дружина вся — дружина как дружина! Потом… Оно как-то само собой случилось: чем ближе подъезжаем, тем все медленней. И смолкли шутки, и беседы замерли. Я хмурился, я делал вид, как будто ничего не замечаю. Вот и Ярлград. Дорога повернула в гору. Мы вовсе перешли на шаг. Смотрю: на стенах никого, в воротах никого. Да и… Ворота настежь-то! Кто хочешь приходи — бери! Я осадил коня! Привстал на стременах, прислушался… Шум! Где-то далеко, чуть слышный. Это шумит толпа. И, надо полагать, на капище. А Хрт пока молчит! Я посмотрел на Шубу, на дружинников. Все они мрачные, все насторожены… И ждут, что я скажу. Но — вижу ведь! — что не хотят они в Ярлград! Что им там делать? Слушать Хрт? Смотреть… А мне?! Вот только что был славный бой, все было хорошо, все сам своим мечом — решал. А тут… И я задумался. И на Ярлград смотрел. И… Чувствовал, как закипает во мне гнев! Ведь я же знаю, что меня там ждет! Ведь для чего они сошлись капище и для чего кричат? Ведь для того же, ярл! А я — какой я ярл, какой я Барраслав?! Нечиппа Бэрд, ахристратиг, любимец легионов — вот кто я в самом деле! И Тонкорукий, а не Хрт должен молить меня… И все-таки… Я брови свел, сглотнул слюну, дух перевел… И так сказал: — А дальше так: вам тут, я вижу, делать уже нечего. А вот… Шуба, пойдешь на Глур и скажешь Судимару, что… И я опять задумался, ибо не знал, что говорить. И вообще я ничего не знал! И потому молчал. Шуба, немного подождав, спросил: — А ты куда? — А я… — и я поморщился. — Я еще должен попрощаться. — С Хрт? — Да. — А зачем?! — гневно воскликнул Шуба. — Он уже мертв! И все они мертвы! А ты — живой. И я. И пятьдесят мечей… — А дальше что? — Как что?! — А то! Иди на Глур. А там — на Владивладов Волок. А я… Не обессудь, я не могу. Да мне и не достойно. — Х-ха! Не достойно! Х-ха! А что достойно? Помирать на капище? Нет, ярл! Достойно лишь одно — с почетом лечь в бою! Подумай, ярл! — Подумал. И… Прощай! — Как знаешь! Мы разъехались. Они направились к реке, а я к распахнутым воротам. В ворота въехал, двинулся по улицам. Ярлград стоял пустой. По улицам бродили только псы — как и тогда, когда я в первый раз шел к капищу. Правда, тогда я был силен — следом за мной маршировали две ударные манипулы, ну а всего при мне тогда было четыре тысячи шестьсот пятнадцать строевых. Теперь же я один. Зато верхом! И что плохого в том, что я один? Так даже лучше. Один это сам по себе, ни за кого не надо отвечать и беспокоиться. Просто, легко. Х-ха! Очень жаль, что я так поздно это понял. Ну да ладно! Цок-перецок копыта, цок. В Ярлграде мостовые хороши. И сам Ярлград хорош — богатый, славный город. А ведь сегодня он сгорит. Дотла! Гореть — это у них почетно. Они почета ждут. Что ж, будет им почет. Как Хрт желал, так я и поступлю. Хей! Хей! И я пришпорил Серого, и Серый перешел в намет. Прямо, направо и опять направо, теперь вперед, хей, Серый, не сбои, хей, хей! А вот уже и капище. И толпы толп на нем, сошелся весь Ярлград, и все они, завидевши меня, кричат: «Ярл! Ярл! Спеши!» — и расступаются, а я, чуть придержавши Серого, правлю к кумирам, обнажаю меч, Хрт разевает рот, кричит: «Убей меня! Убей!», и я — к нему, и, осадивши Серого, привстал на стременах и — х-ха! — Хрт прямо по глазам! — и он, словно стеклянный, разлетается, а я вторым ударом Макью — х-ха! — и Макья вдребезги, а Серый на дыбы, а я ему: «Хей! Хей!» — и Серый в один скок летит через огонь, и вот мы во дворе уже, Хвакир вскочил, дико завыл и кинулся на нас, а я его х-ха! — надвое! — и он упал, а я — к крыльцу, там соскочил, ногою — в дверь, и дверь — с петель, и я ворвался в Хижину и бросился к столу, и меч вознес… И как очнулся я! Морок сошел с меня. Всевышний, что же это я? Зверь, что ли, я?! Два древних дряхлых идола, зеленые глаза, слезы кровавые. Конечно, все это — язычество. И варварство, обман. Но я ж не варвар, Господи! Я беззащитных не рублю — и не хочу, и не могу. Я… А! Чего и говорить! И я отбросил меч, и повернулся к Белуну… И онемел. О, Господи! Белун спешно встает с лежанки, хватает меч, мне подает и говорит: «Руби! Руби!», а я мотаю головой — нет, не хочу! — и отступаю, а он тогда: «Ну, тогда сам! Н-на! Получай! Н-на! Получай!» — и бьет меня, и пробивает мне кольчугу, и еще раз, и еще раз, он неумело бьет и у него неправильный замах, мне увернуться от него легко… А я стою! Я весь в крови. Меня всего шатает. В глазах кровавые круги, я оседаю, падаю… И, чтобы не упасть, хватаюсь… Да — за колыбель! Вишу на ней, ноги меня уже не держат, кровь хлещет из меня, и если бы не колыбель… Но! Господи! Веревка-то трещит! Да колыбель меня не выдержит! Сейчас я оборву ее — и вот тогда здесь все и навсегда умрет! Так что же я?! Ну, упаду так упаду, ну и умру, так ведь зато один, а колыбель-то здесь при чем?! Нельзя, чтобы она упала! Это ж какой позор! Нечиппа, вдумайся! И я поспешно разжимаю пальцы и отпускаю колыбель и падаю в свою же лужу крови… Вот и все. Лежу и думаю: вот наконец я умер. Теперь спешить мне некуда, теперь можно лежать и размышлять, в чем был я прав, а в чем не прав, как можно было лучше поступить и нужно ли, чтоб было лучше — ведь, может быть, и так, как есть, тоже не так уж плохо, ведь я, в конце концов, вполне достойно уходил: во-первых, от меча, а во-вторых, я уходил так, как хотел, честь сохранил, не стал я стариков рубить и колыбель не оборвал, и, может быть… — Ярл! — вдруг послышалось. — Ярл! Ярл! Я замер и насторожился. Тогда чья-то рука легла мне на лицо. Потом эта рука — уже одними только пальцами — стала осторожно приподнимать мои веки… И я увидел Шубу, низко склонившегося надо мной. Шуба сказал кому-то в сторону: — Нет. Жив еще. Глаза еще не мутные. А ну подай-ка мне питья! Кто-то подал ему кувшин. И Шуба, приподняв мне голову, начал поить меня чем-то жирным, вонючим и гадким. Я догадался: волчье молоко. Что ж, значит, жив еще. И, видно, буду жить. Наверное, не все еще я сделал в этом мире. |
||
|