"Черная сага" - читать интересную книгу автора (Булыга Сергей)3Подземец обманул Лузая. Сперва он отнял у него диргем, потом убил его, загнал в скалу и там превратил его в раба. И это говорю вам я, Акси Малютка, который никогда не лжет и все, что ему надо, знает. Да, я внимательный! В тот вечер я сразу почуял, что Лузай что-то затеял. И потому, когда все начали выходить из землянки, я спрятался под скамью и оттуда все прекрасно видел и слышал. Сьюгред была права: Лузай — глупец. Но, с другой стороны, если человек всерьез собрался умирать, то ему нельзя мешать. Вот я и не мешал. Лузай без спросу взял мой плащ, оделся и пошел. И я пошел за ним. Если бы он тогда заметил меня, то я бы сразу поднял крик: «Отдай мой плащ!» Но, на его беду, он меня не заметил, все обошлось без криков. Потом, когда Лузай вышел на ту самую поляну, где осенью забрали ярла, я лег неподалеку и затаился. В снегу было теплей, чем на ветру. А ветер тогда сильный был — он относил слова, я ничего не слышал. Зато я прекрасно видел, как подземец взял у него монету, сжал и разжал кулак… И полыхнула молния! Потом стало совсем темно. Потом я подбежал туда, где только что стоял Лузай… А Лузая там уже не было. Подземца тоже не было. Даже следов их не было. Но я прекрасно знал, где их надо искать! Я лег, приложил ухо к скале… И точно! «Бум-м!» — молотом. — «Бум-м! Бум-м!» Это Лузай уже работает как раб. А после смех — это подземец радуется своей хитрости. А после снова: «Бум-м!» и снова: «Бум-м!» Но дальше я уже не слушал. Встал, отряхнулся, вернулся в поселок. Вошел к себе в землянку, посидел, подумал. Потом пошел к Торстайну. Тот меня выслушал, разгневался — и повелел, чтобы к нему немедленно призвали Сьюгред. Когда она пришла, я снова рассказал, как было дело. Сьюгред сказала: — Негодяй! — Я, что ли? — удивился я. — Да, ты! — сказала Сьюгред. — Негодяй. Ты смел меня подслушивать! А этот… Раб! Купить хотел — и самого его купили. А ярл не покупал! — Да, это так, — сказал Торстайн. — Когда ярл уходил, мы молота не слышали. И, получается… — а после засмеялся и сказал: — А что! Быть может, ярл и впрямь уже дошел до Шапки Мира! Сейчас сидит там, пирует с Хальдером! А если… Нет! — он спохватился. — Нет! А вот Лузая жаль! Он был хорошим воином. — И взял мой плащ, — напомнил я. — А плащ был длинный, теплый. Сьюгред молча сняла с себя плащ и швырнула его в меня. — Рад, — сказал я насмешливо. — Премного, — сказал я… И замолчал, ибо Торстайн вскочил, меч выхватил и пригрозил: — Будешь молчать — и будет хорошо! А нет… Я опустил глаза, чтобы он не видел, как они сверкают. И он, ничего не заметив, велел, чтобы я скорей проваливал. И я ушел. Я не люблю Торстайна. Он человек недобрый, мстительный. И его дочь ему подстать. Я двадцать лет служил этой семье, кровь проливал, и что я за все это получил? Богатство? Славу? Женский плащ! Короткий, весь расшитый бисером! Как будто я… Тьфу, гадко объяснять! И я пошел и бросил его псам. Псы были голодны, порвали плащ, сожрали. На следующий день Торстайн спросил: — А где твой новый плащ? — Не знаю, — сказал я. — Да и зачем мне плащ? Я же в поход не иду. — Да, не идешь. Куда тебе такому! А я подумал: х-ха, да если бы я даже и мог, то все равно бы с тобой не пошел! Ведь ты… Однако я не буду забегать вперед. Итак, все по порядку. А он был такой: вот настал день Старшего из Виннов, и, по обычаю, Торстайн и все его дружинники ушли в поход, бить морфов. То есть тех самых дикарей, которые живут за сопками, в топких болотах. Весной, как только сходит снег, морфы выходят из своих берлог, приходят к нам и грабят нас, и жгут наши дома, и убивают всех подряд. И мы тогда их тоже убиваем, сколько сможем. Но их такое множество, что всех не перебить. А летом по болотам не пройти, бегущих не догнать, и потому мы ждем зимы, и вот тогда уже приходим к ним и разрываем снег, и ищем их берлоги. А морфы в это время крепко спят! Они как засыпают с осени, так после спят до самого весеннего тепла. И потому зимой, на Старшего из Виннов, когда у морфов самый крепкий сон, мы и приходим к ним и убиваем их! Так было и тогда: Торстайн собрал дружину и ушел бить морфов. А женщины и дети, рабы и старики… и я — все мы остались во Фьорде. Я сторожил корабль вместе с двумя мальчишками. А появляться в поселке мне было строго-настрого запрещено. Так повелела мстительная Сьюгред. Поэтому вернулся я к себе только тогда, когда из похода вернулся Торстайн. И вот Торстайн и все, кто с ним ушел, вернулись, и мы сошлись, и на пиру нам было сказано: они ходили к Шапке Мира! Ну да, конечно же, Торстайн не удержался. И он затеял это еще здесь, еще до похода на морфов, я это тогда еще чуял! Так что теперь, на пиру, Торстайн бесстыже лгал, когда сказал, что это у них получилось совершенно случайно. Он так рассказывал: — Нет, я не ожидал того! Да и никто не ожидал! Мы тогда уже третий день как потеряли тропу и шли наугад. Вдруг Дарки закричал: «Смотрите!» И это было удивительное зрелище! Вокруг, куда ни глянь, было черным-черно, а там, куда он нам показал, горела яркая полоска света. Мы сразу догадались, что это такое, поэтому поспешно сошли с саней, опустились на колени, и стали жарко прославлять наших великих Братьев-Прародителей. Ведь мы тогда очень надеялись на то, что если они сейчас смилостивятся над нами, то еще совсем немного — и мы войдем в Чертог! — А дальше было что? — спросил я. А дальше, как рассказывал Торстайн, и это дружно подтвердили все его спутники, первым делом они пересчитали все имевшиеся у них запасы съестного и пришли к единодушному выводу, что этого у них вполне достаточно для дальнейшего продолжения похода. Ведь, как давно уже известно, даже в самую тихую и безветренную погоду Шапку Мира можно рассмотреть только тогда, когда ты находишься от нее не далее, чем в восьми переходах, а у моих сородичей припасов было на все десять. Риск, сами понимаете, был весьма небольшой. Передохнув и накормив собак, они зажгли костер, сожгли на нем великие дары, пропели гимн — и двинулись дальше. Погода была ясная, морозная. Торстайн и его люди пребывали в таком прекрасном расположении духа, что им казалось, будто едва ли не с каждым их шагом заветная вершина становится все лучше и лучше видней, иными словами все ближе и ближе. И вообще, первый, второй и третий переход они прошли безо всяких трудностей и неприятностей. А на привалах они каждый раз возжигали на своих кострах богатые дары. Четвертый переход был посложней, потому что тогда поднялся сильный встречный ветер, запуржило. А когда мои сородичи наконец остановились на привал, развели костры и только приготовили еду… Как из темноты вдруг показался странный человек. Он шел мимо костров и всех приветствовал по именам… хотя никто его не знал! А был он из себя ничем не примечательный — плащ, под плащом кольчуга, меч, а на лицо он был не стар, но и не молод, был как все мы белобров и как все бородат. Других примет у него не было. И вот этот странный и никому не известный человек подошел к костру Торстайна и сел там, не спросясь и не представившись. Он только сказал: — Торстайн, я очень голоден. Торстайн велел подать ему еды, и незнакомец ел. Торстайн был очень недоволен, но молчал. У нас ведь так заведено: кто бы к тебе зимой ни пришел, пусть это будет даже твой самый злейший враг, ты все равно должен кормить его до тех пор, пока он окончательно не насытится. А незнакомец ел и ел и ел! И мы уже почуяли неладное… Но гость, это на то и гость, тем более гость незваный. Если к тебе пришел незваный гость, значит, тебя испытывает Винн. А может, это и сам Винн к тебе пришел! И потому, когда незнакомец съел все, что было в наших котлах, Торстайн велел развязывать мешки с припасами, и незнакомец снова ел — уже холодное, сырое. А ветер завывал и завывал. А снег сыпал все гуще и гуще. Мороз крепчал… И незнакомец съел все до последней крошки! Встал и утер ладонью рот, сказал: — Прощай, Торстайн! — Прощай. Незнакомец надел рукавицы, поправил капюшон плаща, неспешно развернулся… И тут же исчез! Исчезли и последние сомнения: конечно, это к ним являлся Винн. Но для чего? Торстайн сказал: — Он нас испытывал. Но пусть и не надеется! Да, у нас не осталось припасов. Но зато настойчивости нам не занимать! Мы пойдем и без припасов, налегке. Подумаешь — четыре дня поголодать! Случалось и похуже. Да, несомненно, это так. Но, говорили многие, Винн нас пока что только предупредил, Винн показал, что он не хочет пускать нас на Шапку Мира. Но если мы будем упорствовать, он снова придет к нам, и этот второй его приход принесет нам немало беды! — Нет! — возражал Торстайн. — Он больше не придет. Он же сказал: «Прощай!» — Да, — соглашались, — этот — да. Но Винн-то не один, их трое! Только Торстайна разве переспоришь? Он дал им отдохнуть, а после сам развел костер и приказал бросать в него дары. Бросали. А после запрягли собак и двинулись прямо в пургу. Пурга не унималась. Но свет от Шапки Мира был уже так ярок, что заблудиться было уже просто невозможно. А на привале развели костры и только полегли… Как снова появился незнакомый человек, прошел мимо лежащих, всех поприветствовал, потом подсел к Торстайну и сказал: — Я очень голоден. Торстайн сказал: — Вчера я уже угощал тебя… — Нет, — усмехнулся незнакомый человек, — то был не я. — А кто? — Мой младший брат. А то, что у тебя сегодня нет никакой приличной для гостя еды, так ты не волнуйся, я не привередливый. Я съем твоих собак. — Всех? — Да. Торстайн не спорил. И Средний Винн съел всех собак, утерся, встал — и исчез. Дружинники, опомнившись, кричали: — Назад! Домой! — Пешком? — со смехом спрашивал у них Торстайн. — Недалеко же вы уйдете! — А что, — кричали все, — ждать, когда Старший явится? — Да, получается, что так. И я с ним буду разговаривать. Я, а не вы. — Ты уже дважды разговаривал! Мы видели, чем эти разговоры кончились. — Еще не кончились! — Да уж! — Уж да! И так они кричали, спорили… Вдруг ветер стих, небо очистилось, и им открылась Шапка Мира. И эта чудесная гора была уже так близко от них, что теперь мои сородичи видели не только ее сияющую вершину, но и ее покрытые вечным льдом склоны. Но, говорят, это не лед, а волшебный хрусталь, в бесчисленных гранях которого отражается такое же бесчисленное множество судеб людей уже умерших, а также ныне живущих и даже тех, кто еще только когда-нибудь может родиться. Разве можно при виде такого кричать? Все притихли. Даже Торстайн, и тот тогда не вымолвил ни слова — смотрел, смотрел… А после подошел к своим саням, перевернул их и поджег. Таков был его дар богам — последний. Он, значит, собирался идти дальше… Но тут из темноты вдруг снова показался незнакомый человек. Теперь уже все совершенно точно знали, что это Старший Винн, и потому поспешно расступились перед ним. Старший Винн прошел через толпу дружинников, присел перед горящими санями и сказал: — Я очень голоден. — Ты опоздал, — сказал Торстайн. — Один твой брат съел все мои припасы, второй — моих собак. — Да, — согласился Старший Винн, — все это так. Но я так сильно голоден, что не побрезгую съесть самого тебя. — Ну, это вряд ли. — Почему? — А вот… И тут Торстайн вскочил, и ловко вырвал меч из ножен, и — р-раз! пронзил Винна насквозь! И — гр-рохот! Гр-ром!.. …А после — тишина и тишина и тишина, скрипят полозья, тявкают собаки, дружина едет на санях, летит поземка, холодно, вокруг — ни зги. То есть совсем, точь-в-точь как это было восемь дней назад. И так же, как тогда, все их мешки полны разных припасов. А Шапка Мира где? Где Винн? Или все это — сон? Торстайн сошел с саней, остановил свою упряжку, велел и всем другим остановиться. Они долго стояли, мерзли на ветру и озирались… Вдруг Дарки закричал! И указал рукой! И все опять увидели, что где-то очень-очень далеко над горизонтом горит полоска ослепительного света. Но на этот раз никто уже не ликовал — все молчали. Торстайн нахмурился, сказал: — Чего глазеете? Да нет там ничего! Мерещится! — и, возвратившись к своим саням, он развернул их и велел: — Домой! Хей, хей! И вот они вернулись. Пьют, веселятся. Счастливы! Один Торстайн был хмур. Да это и понятно — он поднял меч на старшего из Виннов, такое не прощается, теперь он в любой момент может умереть. А мы тогда достанемся… Кому? Ведь сыновей у него нет и не было, есть только дочь, да и та еще не замужем. Значит, нужно спешить! И вот, вернувшись из похода, Торстайн сперва три дня молчал и думал, а после собрал нас всех и сказал: — Мне скоро уходить, вы это знаете. И меня мой уход нисколько не печалит — я в этой жизни совершил немало славных дел, я даже сразил хитроумного Старшего Винна — пронзил его насквозь невзирая на то, то под плащом у него была надета двойная кольчуга. Но, правда, в одном — и, может быть, едва ли не в самом главном — моя жизнь сложилась весьма неудачно: я не имею сыновей. Так что как только я уйду, Счастливый Фьорд станет ничьим. Нет, даже больше, чем ничьим, потому что принадлежать незамужней женщине это, скажу я вам… Но только больше ничего он не сказал; сел, молча смотрел в стол. Мы ничего не понимали! Да, незамужняя — это, конечно, плохо. Но незамужнюю всегда можно выдать замуж. А Сьюгред, хоть я и не терпел ее, скажу: была умная, работящая и, главное, богатая невеста. Так все тогда и стали говорить! Все тогда очень много говорили. Один Торстайн молчал. Молчал. Молчал!.. Потом сказал: — Да, это так. И я нашел бы ей женихов. Мало того. В эти три последних дня я предлагал Сьюгред на выбор этого и этого и этого… — тут он повернулся к дочери и с гневом продолжал: — А что ты мне на все это ответила? Ну! Повтори при всех! Сьюгред встала и ответила: — Мне по нраву только Айгаслав, ярл Земли Опадающих Листьев. Я буду ждать его. — Ждать! — закричал Торстайн. — Да ты в своем уме?! — Без всякого сомнения. — А если он не явится? — Значит, я недостойна его. — Так, может, ты тогда выйдешь за другого? — Нет. — Почему? — А потому что не желаю. — Сьюгред! — Торстайн был бел как снег, его всего трясло. — Одумайся! Не то я вот прямо сейчас, при всех… — Как посчитаешь. — Так и посчитаю. Так вот! Все слушайте! Я говорю: если я умру, а ты, дочь моя, к тому времени так и найдешь себе жениха, то с того самого дня моей смерти все мои люди становятся свободными. Вы, моя верная дружина, забираете мой корабль и уходите на нем куда пожелаете. А вы, мои рабы, снимаете ошейники, открываете мои сундуки и делите мое добро — всем поровну. А дальше… Дальше я вам уже не указчик, ибо свободные люди сами определяют свою судьбу. Да будет так! — и с этими словами Торстайн обнажил меч и троекратно прикоснулся к нему губами. А мы смотрели на него, молчали. Потом Торстайн велел нам расходиться. И потянулись дни за днями. Точнее, дней-то еще не было, но временами небо на востоке становилось светлей да светлей. Дружина начала готовиться к походу. Я спрашивал у них, куда они на этот раз думают идти. — В Трантайденвик, — отвечали они. — А там уже к кому-нибудь наймемся. Да и рабы, я видел, соберутся, спорят. Тоже, небось, решали, как им быть, куда подаваться… А ведь Торстайн был еще жив! Но, правда, он очень постарел за это время. Стал подозрительным, неразговорчивым. Боялся, что его отравят. Ножей боялся, шорохов. И Сьюгред была мрачная. А ярл, конечно, не являлся. Ветер слабел и становился все теплей. Сугробы понемногу оседали и покрывались крепким настом, и наст темнел… А после вышло солнце. Оно показалось совсем ненадолго, мы только и успели пропеть ему гимн — и оно снова закатилось. А мы пошли к столу и пировали. Торстайн был хмур и ни в какие разговоры не вступал. Испортил пир! Я даже петь не стал, да меня тогда не очень-то и просили. И разошлись мы тогда много раньше обычного. А утром… Крик на всю усадьбу: — Торстайн ушел! И еще как ушел! Во сне — позорнее для йонса не придумаешь. Йонс должен уходить в бою — тогда это почетно. Йонс также может умереть на берегу, в кругу своих соратников, с мечом в руке, все рассказав, воздав дары — это еще терпимо. Но умереть во сне, не приготовившись — это большой позор не только на него, но и на всех его родных, дружинников, женщин и даже рабов. Дарки сказал в сердцах: — Вот, дождались! Всех запятнал. А Бьярни засмеялся и сказал: — Ты б помолчал! Это с тебя все началось, а не с него! — С меня?! — А то с кого еще? Не ты ли первым закричал: «Смотрите!» Вот он и посмотрел, повел. — А ты!.. И — слово за слово — они схватились за мечи. И пролилась бы кровь… Но я сказал: — Глупцы! Винн подстрекает вас. Вы что, хотите, чтобы вас положили вместе с опозоренным? И они сразу оробели и притихли, и спрятали мечи. А я опять сказал: — Прислушайтесь! Винн ходит где-то совсем рядом. Прислушались. Да, наст похрустывал… И тут-то все и началось! Когда я говорил про Винна, я думал образумить их, а получилось все наоборот. Теперь я им кричал: — Постойте! Помогите! Да разве я один здесь теперь управлюсь? Какое там! Они как будто обезумели. Визг, топот, беготня кругом! Да, их можно, конечно, понять, но в то же время… Да! Ну, в общем, тогда было так: еще второй фитиль не догорел, а Фьорд был уже пуст. Сперва ушли дружинники, потом ушли рабы. Торстайново добро никто не брал, хоть Сьюгред и открыла все его сундуки. Да что Торстайново они даже свое добро бросали. Брали припасы, теплую одежду и детей — и чуть ли не бегом покидали поселок. Вот так! А тут еще очаг начал дымить. Я сел возле него, взял кочергу, пошевелил уголья. Потом спросил: — Так лучше? — Да, — сказала Сьюгред. Она сидела у Торстайна в изголовье. На ней был новый черный плащ, расшитый скатным жемчугом. Я усмехнулся и сказал: — Красивый плащ. — Да уж красивее того, который ты бросил собакам. — Собаки были очень голодны. — А я оскорблена. Скажи, зачем ты остался? — Чтобы проводить его. Ты поможешь мне? — Да. Торстайн был рослый и очень тяжелый. Мы оба выбились из сил, пока несли его. Потом я разводил огонь, а Сьюгред пела гимны. Потом Торстайн горел, а мы стояли, обнаживши головы, молчали. Потом опять пришли в землянку. Сьюгред готовила на стол, а я сидел и молча ждал. Потом мы его молча поминали. А наст — мы слышали — поскрипывал, потрескивал… Сьюгред спросила: — Ты когда уйдешь? — Куда? — Не знаю. — Вот и я тоже не знаю! И это была истинная правда. Я не дружинник, не раб. Куда и с кем мне было уходить? И потому я и остался там, в бывшем Счастливом Фьорде. А ей я так сказал: — Те, кто бежал — это трусливые глупцы! Потому что разве можно убежать от Винна? Винн вездесущ, Винн триедин. Захочет, так везде тебя найдет — и на земле, и на воде, и в небесах. Ведь так?! Сьюгред молчала. И я, тоже немного помолчав, спросил: — А ты? Что, будешь ждать ярла? Она кивнула. А я опять спросил: — А если он придет и скажет: «Ты мне не нужна»? — Так это ж, если он придет! На том наш разговор и кончился. Я посидел еще немного, потом ушел к себе в землянку. Лег, слушал, как потрескивает наст — так и заснул. Спал очень крепко, ничего мне не снилось. А жаль! Я сны очень люблю. Ведь жизнь моя давно уже закончилась, остались только сны, вот я и смотрю их всегда с большим интересом. Еще бы! Во сне я неизменно молодой и крепкий, удачливый, храбрый. Таким я был давным-давно, теперь и самому уже в это не верится. А был! Вот почему я так люблю смотреть сны. А вот в ту ночь мне ничего не приснилось, я просто пролежал бревном. Проснувшись, не хотел вставать. И думать ни о чем не хотел. А мысли лезли, лезли — как назло! Вот, думал я, дружинники ушли, рабы ушли, весть разнесли, и скоро все прознают про Торстайна, начнутся пересуды, толки, кому теперь должна принадлежать наша земля, кому корабль, кому… Но тут ко мне спустилась Сьюгред и сказала: — Вставай! Небось, проголодался. — Но я, — ответил я, — не голоден. — Но ты — мой человек. Велю — и будешь есть все, что тебе подадут! Я засмеялся, встал, пошел следом за Сьюгред. Поел. Потом рубил горючий камень. Потом еще были другие разные дела. Потом она опять меня кормила. Потом, когда пришла ночь, Сьюгред залезла в спальник и приказала мне: — Пой! Я пел. Я знаю много песен. Но для нее я пел не те, которые любил слушать Торстайн, а те, которые почти всеми давно уже забылись. В Йонсвике сорок лет тому назад… Но я, похоже, опять отвлекаюсь. Итак, я пел; чего не помнил, там подсочинил, а кое-где и просто приукрасил — и получилось хорошо. А это добрый знак! И я повеселел. Сьюгред давно уже заснула, а я все пел и пел и мне казалось: вот я опять молодой, силен и храбр, и наш корабль подходит к берегу, и вот уже под днищем нашего корабля заскрипел прибрежный песок, а вот уже песок скрипит под моими сапогами, я молод, смел, я богат — в моем поясе полным-полно диргемов, я сыт и пьян, и я уже иду по городу. Славный город Йонсвик! И вдруг я слышу сзади: «Господин!» — и думаю: ого, какой приятный голос! И, повернувши голову, вижу в окне… Ее! О, до чего же она была красивая! И говорит: — Купи меня! Я стою очень дешево. А еще я умею петь и танцевать, варить, стирать, шить, колдовать… — И колдовать?! — Да, господин. — Как? — Очень просто. Вот я тебя уже околдовала. Сейчас ты к нам войдешь и будешь говорить с моим хозяином, и сколько он за меня запросит, столько ему ты и заплатишь! Я засмеялся, но вошел к ним в лавку. Ее хозяин, выслушав меня, сказал: — Она не продается. — Как?! — возмутился я. — Такого не бывает! Товар на то создан, чтобы продаваться. — Но это не товар. — А что? — Твоя судьба. — Ха! — засмеялся я. — Моя! Тогда я вообще не буду платить. Потому что кто же это платит за свое?! — Тебе видней. И я — глупец! — платить не стал; взял ее за руку, сказал: — Пойдем! И мы пошли. Зашли в ближайшую харчевню, и там я повелел: — Питья! Еды! И конуру! И там, в той конуре, нам было хорошо. Она смеялась, то и дело повторяла: — Мой господин! Мой господин! А я: — А ты — моя судьба. И день прошел, и ночь пришла. Она спросила: — Хочешь, я спою? — Конечно! — сказал я. И она пела — очень хорошо. Я слушал, слушал… и заснул. Когда проснулся, было уже утро. А моя женщина, моя судьба, моя красавица исчезла. И пояс мой — с диргемами — тоже исчез. Я выбежал на улицу и побежал, внимательно смотрел на все окна, хотя, если честно признаться, совсем не надеялся снова увидеть ее. Нет, вот она! Сидит возле окна, смотрит на улицу. Увидела меня, нахмурилась, спросила: — Чего уставился? Что, я тебя обворовала, что ли? Я онемел от такой дерзости! Я… Нет! Я перевел дыхание и успокоился, и начал так: — Судьба моя! Я… А она как засмеется! И все не умолкает и не умолкает! Ее хозяин вышел на крыльцо и, нагло осмотрев меня, сказал: — Проваливай отсюда, бродяга! Здешний товар не по тебе! А тут еще начали собираться любопытные. И как мне было тогда поступать? Что, рассказывать, как я вчера, не заплатив… И потому я плюнул и ушел. На следующий год мы снова пришли в Йонсвик, и снова я шел по той же самой улице, и снова она меня окликнула из того самого окна: — Мой господин! А я спросил: — Ты меня помнишь? — Нет. — А я все помню, — сказал я. Она смутилась. Или притворилась? Не знаю. И тогда я этого тоже не знал. А просто сказал: — Мой пояс, как и в прошлый раз, набит диргемами. Только теперь я сразу тебе их отдам, а ты мне за то… ты снова будешь петь мне свои песни. Она была поражена! Спросила: — Только и всего? — Да, — сказал я. — А что? — Н-не знаю. Как решит хозяин. Хозяин решил так: я отдаю ему диргемы, все до единого, а он за это позволит мне послушать только одну ее песню, а после я сразу уйду и больше никогда к ним не приду. Я согласился. Сел и слушал. Хозяин подал мне вина. Я выпил… и немедленно заснул. Проснулся я на пустыре — без плаща, без меча, без кольчуги. На следующий год я снова пришел в Йонсвик. И снова она меня окликнула. Я притворился, будто не расслышал. Зашел в ближайшую харчевню, снял конуру, велел подать мне туда всего, что у них есть… И тут ко мне вошла она! Я встал и закричал: — Прочь! Я не звал тебя! — Нет! — со смехом сказала она. — Прежде послушай мои песни. Ведь я твоя судьба. Я, скрепя сердце, согласился. Она села напротив меня и запела. Нам принесли еды, питья. Я не притронулся к еде, не пригубил питья. И песен я не слушал — не хотел. А она пела их, пела и пела. Да, песни были очень хороши, но сколько же их можно слушать?! Небось, уже и ночь пришла. Я встал. — Куда ты? — спросила она. — Ухожу, — сказал я. — Я спешу. — Тогда прощай. — Прощай! — гневно ответил я и, хлопнув дверью, вышел в общий зал. Там почему-то уже никого не было. И вообще, там было очень тихо и очень темно… И очень холодно! Сразу почувствовав неладное, я отшатнулся, дернул дверь… Но конура уже была закрыта — изнутри. И никого, я это понимал, там уже нет: не зря же она со мною попрощалась! Тогда — на ощупь, то и дело спотыкаясь — я двинулся по залу. Долго плутал! Потом-таки добрался до входных ступенек, взошел по ним, толкнул входную дверь, вышел на улицу… Зима! И сумерки. Зимой Йонсвик стоит пустой и, значит, до ближайшего жилья три дня пути. Я постоял, подумал… и пошел! Шел, песни пел. День шел, ночь шел, и снова день, охрип — и петь уже не мог, а только в мыслях повторял и повторял и повторял те сокровенные слова, чтобы их не забыть. Потом упал, заснул… Потом меня нашли чужие люди и принесли к себе домой и там отогрели. Вот как мне тогда посчастливилось! Поэтому я отдал этим людям все мои диргемы. Потом, ранней весной, опять пришел в Йонсвик, искал ее, искал… но не нашел. И через год опять искал. И через два. И через пять… Зачем? Ведь если не судьба, то, значит, не судьба, тем более что я сам сказал ей: «Прощай!» А все равно мне было очень обидно. Вот так теперь и Сьюгред ждет этого странного, чужого ярла. И не дождется, я-то это знаю. Мне очень жаль ее, мне нечем ей помочь, вот разве только петь, чтобы она крепче спала. Вот примерно так я тогда думал. Долго думал. А потом и я заснул — возле нее, в ногах. И снилось мне… Нет, не скажу! А утром Сьюгред сказала: — Когда придет мой муж, я попрошу, чтобы он взял тебя к себе в дружину. Я промолчал. А что тут было говорить? А Сьюгред продолжала: — Ты очень хорошо поешь. И как это я раньше этого не замечала?! — Я раньше пел другие песни. — А эти почему не пел? — А потому что эти не для всех. — А для кого? — Для тех, кто ждет, но не дождется. Я думал, что она меня ударит. Но Сьюгред даже не нахмурилась сказала: — А я бы на твоем месте не стала судить о том, о чем ты не имеешь ни малейшего понятия. Ты, как и мой отец, как все его дружинники, как все его рабы… — и замолчала, и задумалась… а после вдруг спросила: — А где ты научился этим песням? Ведь ты же не сам их выдумал! — Не сам. — А… научила тебя женщина! Ведь так? — Положим, что так. — Она была красивая? — Да, очень. — Любопытно! Ну а… богатая? — Она, по-моему, не нуждалась в богатстве. — Вот даже как! А кем она была? — Моей судьбой. — Что, до того красивая? — Нет, до того всесильная. И — дальше больше, слово за слово — я рассказал ей все. Выслушав мою историю, Сьюгред долгое время молчала, а после чуть слышно сказала: — Но я счастливее тебя. Ведь правда же? И я… И я кивнул — да, это так. Зачем я это сделал, я не знаю. А вечером я снова пел. И пел назавтра. И напослезавтра. Но я не только пел. Сьюгред была весьма строгой и требовательной хозяйкой, и потому у меня всегда было полно работы. Да и сама Сьюгред тоже не сидела сложа руки. А так как все наши рабы ушли, то нам с ней то и дело приходилось выполнять не только чистую, но и довольно-таки грязную работу. Зато… Но, думаю, сейчас будет разумно пропустить все то, что произошло в Счастливом Фьорде в последующие две недели, и сразу перейти к тому, как к нам явился Аудолф Законоговоритель. Аудолф был человек очень почтенный, прекрасно знал законы и обычаи, никогда не поддавался сторонним влияниям, а говорил только то, что считал нужным сказать. Жил он в Тресковом Фьорде, у него была богатая усадьба, пять кораблей и самая лучшая в округе кузница. Шла молва, будто Гисни, кузнец Аудолфа, знается с подземным народом, но, правда, мало кто в это верил. А еще у Аудолфа был чалый жеребец по кличке Гром. Аудолф так сильно его любил, что даже родным сыновьям не позволял на нем ездить. Однако в этот раз Аудолф явился к нам пешком — была распутица, и он очень боялся, как бы Гром где-нибудь не оступился и не поранил себе ногу. Аудолф пришел не один, а привел с собой четырнадцать человек, но не дружинников, как это можно было бы предположить, а свободных бондов-арендаторов. Ага, подумал я, как только рассмотрел их всех на вершине Кривой сопки, скверное это дело, если сам Аудолф решил потягаться за земли Счастливого Фьорда! И я уже хотел было вернуться в землянку и поскорее рассказать Сьюгред об увиденном… но передумал, усмехнулся и так и остался стоять и смотреть на Аудолфа и его людей, идущих вниз по склону. А потом я увидел, как на другом, соседнем перевале показался Лайм Деревянная Борода в окружении своих дружинников. Лайм — человек молчаливый и недоверчивый. Когда-то он подавал большие надежды, однако после всем нам хорошо известных событий на Крысином Ручье многие знатные йонсы стали считать зазорным садиться с ним за один стол. Странно, подумал я, на что же это теперь может надеяться Лайм? Ведь Аудолф не из тех, кто умеет делиться! Однако не успел я об этом подумать, как следом за Лаймом на вершине уже третьего, Большого перевала показался Гьюр Шестирукий. Ошибиться в этом было невозможно — у Гьюра золоченый шлем, и потому его всегда легко узнать издалека. Гьюр Шестирукий — плохой человек. Он заносчив, неподатлив и неуживчив, коварен и лжив. Единственное, что в нем есть хорошего, так это его воинское умение, но и от этого никому нет никакой пользы, даже самому Гьюру. И потому, хотя у всех спускавшихся к нам в долину были белые щиты, я прекрасно понимал, что без немирья здесь не обойдется. И, может, это даже к лучшему. Аудолф первым спустился в долину, но дальше двигаться не стал, а подождал, пока спустится Лайм, потом они уже вдвоем подождали Гьюра — и лишь затем они уже все вместе, с дружинами и бондами, направились к нашим землянкам. Я встретил их на краю поселка, учтиво поприветствовал и спросил, куда это они держат путь. — Не дальше этих мест, — так мне ответил Аудолф. — А что вас привело сюда? — Желание повидаться с твоей госпожой. Будь добр, позови ее. Я вызвал Сьюгред из землянки. Она учтиво поприветствовала прибывших, они столь же учтиво ответили ей. Далее, по обычаю, Сьюгред должна была пригласить гостей к столу. Что она и сделала. Однако Аудолф сказал: — Сперва у нас к тебе есть дело. Сьюгред ответила: — Сдается мне, что это дело не сулит мне большого добра. — Возможно, что и так, — согласно кивнул Аудолф. — Мы явились сюда для того, чтобы вести тяжбу. — Но разве ее нельзя начать после того, как вы отведаете моих угощений? — Нет, нельзя. Ибо после этого мы в течение трех дней не будем иметь права предъявлять к тебе какие бы то ни было претензии. Таков закон. И ты это прекрасно знаешь, Сьюгред! — Да, знаю, — сказала моя госпожа. — Но мне известно и еще кое-что такое, что неизвестно никому из вас. И потому предупреждаю: если слово будет сказано и ваша тяжба окажется несостоятельной, то каждому из вас придется заплатить мне полную виру, то есть по сотне серебра со знатных йонсов, по пятьдесят с дружинников и по двадцать пять с бондов. Вы готовы на это? — Готовы! Если ты, конечно, сможешь отстоять свою правоту. — А это уже моя забота! Итак, я слушаю тебя. Аудолф Законоговоритель обнажил меч, троекратно прикоснулся к нему губами, призвал Виннов в свидетели и начал свою речь: — Дошла до меня весть, что твой отец, Торстайн Скала, уже более не испытывает жажды. Мало того: он умер молча и во сне. Но и это, как мне говорили, не все: этой зимой Торстайн Скала прикончил человека, который явился к его костру и попросил у него поесть. Было такое? — Да, — сказала Сьюгред. — Но этот человек — не человек… — О, нет! — строго перебил ее Аудолф. — Вначале ты должна выслушать все обвинения, а уже только затем тебе будет позволено произнести речь в свою защиту. Итак, опять мало того: твой отец ушел из этой жизни, но так и не позаботился о назначении наследника. Так? Сьюгред не ответила. — Быть может, я не прав? — насмешливо поинтересовался Аудолф. — Как знать! — также насмешливо ответила ему Сьюгред. — Но я пока не буду отвечать. Ведь по обычаю я должна сперва выслушать все ваши обвинения, а уже только после этого защищаться. Итак, я слушаю. И Аудолф продолжал: — Мало того! После того, как Торстайн ушел, все нажитое им добро осталось без хозяина, а это значит, что теперь многие нечистые на руку люди возжелают захватить вашу усадьбу, а это приведет к немирным стычкам — и прольется кровь. А посему, дабы пресечь эти бесчинства, я объявляю: с сегодняшнего дня, то есть по прошествии необходимых по закону трех недель после смерти Торстайна, все здешние земли, постройки и все имеющееся при них добро переходит в мою собственность, ибо я первым начал по этому поводу открытую и честную тяжбу, а отвечать мне некому ввиду того, что наследников-мужчин здесь нет, а женщины в расчет не принимаются. Я все сказал! Теперь ты можешь возражать и защищаться. — Я думаю немного погодить, — скромно сказала Сьюгред. — Да и к тому же Лайм еще не обвинял меня. И Гьюр тоже. Так что пусть обвиняют. А то они потом возьмут да откажутся платить мне виру. Лайм, слушаю тебя! И Лайм заговорил: — Мое обвинение уже было высказано достопочтимым Аудолфом Законоговорителем. Я только повторю его: Торстайн Скала самым бесчестным образом прикончил человека, который только и делал того, что подошел к нему и попросил, чтобы тот его накормил. Когда я узнал об этом позорном поступке, то поклялся отомстить за убитого. Но так как головы Торстайна мне уже не получить, то я тогда требую: отдайте мне его корабль. Вот какова моя тяжба и вот какова моя вира! А Сьюгред на это ответила так: — Что ж, недурно придумано, Лайм. Ведь ты уже который год не имеешь собственного корабля! А что желает Гьюр? Гьюр засмеялся и сказал: — Тебя! — Ого! — воскликнула Сьюгред и даже покачала головой. — Наконец-то я вижу среди вас хоть одного настоящего мужчину. Но, Гьюр, заполучить меня будет куда трудней, чем земли или корабль. — Я это знаю! — И прекрасно. Ну а какое же обвинение ты заготовил моему отцу? — А я его как раз не обвиняю. Я его защищаю. А обвиняю я тебя! — В чем? — В том, что это ты во всем виновата. Если бы не твое упрямство, отец успел бы выдать тебя замуж, и тогда не пришлось бы таким уважаемым людям, как мы, тратить свое драгоценное время на восстановление справедливости и спокойствия. А моя вира такова: я беру тебя в жены ровно до той поры, пока ты мне не наскучишь. — А после? — Я продам тебя кому-нибудь другому. — Ты все сказал? — Да, все. Теперь ты можешь возражать и защищаться. Но Сьюгред была до того разгневана, что долгое время не могла вымолвить ни слова, и лишь потом уже сказала так: — По отношению ко всем прочим мои встречные виры остаются прежними. Но что касается тебя, Гьюр, то теперь я требую с тебя твою голову! Я… — Тихо, тихо! — перебил ее Аудолф. — Мы принимаем эту твою оговорку. Но принимаешь ли ты наши тяжбы? — Да, — холодно сказала Сьюгред, ибо уже вполне пришла в себя и успокоилась. — Тогда, — вновь оживился Аудолф, — ты будешь отвечать нам прямо сейчас или, может, попросишь отсрочки? Ведь, по закону, ты имеешь право обдумывать свою защитительную речь до самого заката солнца. — Я все давно уже обдумала, — сказала Сьюгред, — и готова отвечать хоть сейчас. Но, как гостеприимная хозяйка, я сперва хочу кое-чем попотчевать вас. Прошу к столу! С этими словами она развернулась и начала спускаться в землянку. Аудолф, пожав плечами, первым последовал за ней. И первым спустился, и первым увидел… Что во главе богатого пиршественного стола, на почетной скамье, сидит ярл Айгаслав — живой и невредимый! |
||
|