"Бегство в Соколиный бор" - читать интересную книгу автора (Изюмский Борис Васильевич)

ТОРГ У ПРИСТАНИ

Тек сладкий сок с берез, посвистывал после зимней спячки степной байбак, играли овражки…

С реки, предвещая обильный улов, дул свежий ветер; пели овсянки, голубели цветы ряста. И дети посреди улицы «ловили» прутиками рыбу в лужах, пахнущих Днепром, бросали горсти земли ласточкам, чтобы они поскорей строили себе гнезда.

С порога землянки Григорию виден Днепр: два каурых жеребенка застыли на отлогом, песчаном берегу, словно загляделись на себя.

В овраге резвятся зеленовато-голубые щурки: стремительно вырываются из гнезд и, сделав круг над водой, юркают в свои норы.

Голубятники, запустив в поднебесье проворных птиц, свистят им вслед, машут ветошью на длинных шестах.

До чего ж любо! Хотелось набрать полную грудь воздуха и крикнуть: «Олена! Оленушка!» Крикнуть так, чтобы эхо ответило с Перевесища.

Юность доверчиво распахивает душу, впускает в нее человека. И Григорий сразу и безоглядно полюбил Олену, был счастлив даже редкими встречами, но не мог понять, как относится к нему Олена. Будто и рада встречам, а держится поодаль, мягко, не обидно отстраняет его порывистость. Эх, дать бы ей съесть воробьиное сердце – сразу б полюбила!

Уже несколько раз рождался и старел месяц, а Григорий все не мог разобраться – дорог ли ей, мил ли, нужен ли?

Вот теперь живет при дворце и стала вовсе какой-то замкнутой, и еще реже, еще короче встречи. Хотя нет, все та же: и серые спокойные глаза смотрят доверчиво, и певучий голосок ровен и ласков.

Григорий чуть ли не нос к носу столкнулся с Харькой Чудиным. На Харьке дорогой кафтан, красные суконные штаны, зеленые сапоги, черная шапка с шелковой нашивкой.

После прихода в училищную избу Вокши и позже, после драки во дворе, люто возненавидел Харька Григория, все норовил ему напакостить: то портил букварник, то под самым носом разворачивал яства в тряпице, то наговаривал Петуху без причины. Да разве без причины! Когда упал Харька в драке на землю, Григорий небрежно бросил столпившимся унотам: «Оттяните, чтоб не разил!»

Разве такое забудешь?!

Сейчас, повстречавшись с Григорием на узкой тропе, Харька метнулся было в сторону, да устыдился – пошел грудью вперед.

Они с секунду постояли друг против друга, как петухи, готовые задраться. Харька был крупнее Григория, но ему уже не однажды доставалось от кулаков Черного, и он хорошо помнил их твердость.

– Артюшка! – вдруг благим матом заорал Харька, делая вид, что за горою ждет его друг – силач Артюшка Чертенков, поднимающий на пристани по два мешка зараз.

– Ну чё кадык распустил, заткнись! – не поверил Григорий и двинулся на Харьку.

В это время из-за горы показался Федька Хилков со своими дружками – Ивашкой Кособрюхом и Сенькой Нагим.

Теперь, в их присутствии, Григорию неинтересно было бить Харьку: тот мог подумать, что силы ему придала подмога.

Григорий легонько смазал Харьку кулаком по загривку, разрешил:

– Теки своим путем!

Федька Хилков добродушно хлопнул Григория ладонью по спине, смешливо повел ястребиным носом:

– Гулям?

– Гулять не устать, кормил бы кто! – в лад ему залихватски ответил Григорий и тоже огрел друга ребром ладони промеж лопаток.

На Федьке баранья нагольная шубенка, прямые телятные сапоги, шапка набекрень пересекает узкий лоб в рябинках. В рябинках и щеки, и нос, и даже подбородок, но это вовсе не уродует лицо, а придает ему еще больше озорства.

– Айда на Торг! – предлагает Федька, и все охотно с ним соглашаются:

– Айда!

…Была пятница – торговый день, и на Подольем торгу возле пристани – Притыки – стоял дым коромыслом.

Пробирался через ряды, придерживая на плече звериную шкуру, обитатель припятьских болот;[5] варяг в броне грузно припечатывал шаг; длинноногий дан с любопытством глядел на волчью шубу киевлянина; грек в шелковом, не по нынешней погоде, хитоне расхваливал сухое вино – сушеный виноград.

Неподалеку от железного ряда с выставленными сверлами, напильниками, ножницами стройный принаряженный венецианец предлагал цветной бархат, а чуть подальше медлительный араб с сонливым взглядом огромных агатовых глаз брезгливо жевал моченое яблоко, будто его заставлял кто делать это, а сам он по доброй воле ни за что к яблоку не притронулся бы.

В лавках грузные, расплывшиеся менялы предлагали саманидские дирхемы, хаммудидские динары, саффариды Персии.[6] К деревянным клетям Притыки жались ладьи с Истры[7] и Влтавы, с Хвалынского[8] и Сурожского[9] морей. Вдоль глубокой Почайны, мимо песчаной косы, отделяющей ее от Днепра, плыли плоты с розовым шифером Вручия, солью Галицких копей, бобрами, чернобурками, со слезами Гелиад – желтым янтарем Варяжского моря.

На Торговой площади – только бы гривны – можно купить все: от люльки до гроба. Прийти в ветоши и за час одеться, обуться, сесть на коня, да еще и люд с собой нанять.

Люд этот, в рванье, толпился возле столов с пшенной кашей, дымящимся борщом. Одетые же в бархат льнули к стойкам с диковинным сорочинским пшеном,[10] с пергаментом, толкались в конном ряду, оглаживая гнедых, саврасых, соловых коней.

Вдоль обжорного ряда брел, мрачно поглядывая на всех, гончар Темка Корыто. После того как сын боярский Антошка, напоив его до беспамятства, состряпал лживую кабалу и сам же за него, гончара, подписался, Темка, топором расколов икону, запил горькую.

Посреди Торга взобрался на помост кривой стражник, прокричал, широко разевая щербатый рот:

– Закличь о беглом холопе!

Торг притих, казалось, даже куры стали кудахтать тише, поросята верещать не так пронзительно. Стражник читал медленно – слово слову костыль подавало:

– «В нынешнем месяце, девятого дня, на первом часу, ушел по просухе со двора боярина Вокши холоп Мосейка. Ростом утеклец невелик, коренаст, глаза темны, борода невелика, долговата, лицом бледен… Платье на ем: шуба и шапка овчинные, кафтанишко сермяжное, на ногах лапти. Подпоясан веревкой. А кто сыщет того холопа и доставит боярину Вокше – тому жалованье гривна…»

Федька Хилков, толкнув плечом Григория, сказал убежденно:

– Если Мосейка неглупой, не словят его, какое жалованье ни обещай! Предавать кто ж станет! – Помолчал и добавил: – Да я б первый, коль в том нужда пришлась, спрятал Мосейку!

– А княжий указ? – остро посмотрел Григорий.

Хилков смолчал.

Они миновали генуэзский торговый двор и оказались среди охотников. Высокий немолодой охотник, стоя над убитым клыкастым вепрем, зазывал покупателей, подталкивая вепря сапогом:

– А кому порося, кияне? Кому?

Хилков нагнулся, притронувшись к клыкам, дурачась, отдернул руку:

– Почище волчьих!

Неподалеку за гончарным рядом забил бубен, заиграли колокольцы. Григорий оглянулся и расплылся в улыбке. Шли рядом коза, одетая в бабье платье, и огромный бурый медведь на задних лапах, в шапке и ноговицах.

Впереди козы и медведя выступал черномазый разбитной мужичишка, сыпал прибаутками:

И началась потеха. Медведь ездил верхом на палке, показывал, как вьется хмель, как чада горох крадут на огороде: то на брюхе ползут, то на коленях. Сделал вид – вроде бы в лапу ему заноза попала: то дул на нее, то сосал, то жалостно под мышку совал, а вытащив оттуда, вертел лапу перед маленькими, смышлявыми глазами – ну, суще людина!

Потом пил медовый настой и чашу совал козе в зубы, кланялся ей благодарно. А стоило только черномазому, бросив шапку оземь, вскричать: «И-и-ех, бей трепака, не жалей каблука!» – как Потапыч заправским мужиком пошел отплясывать трепака.

Федьку Хилкова от смеха скручивало в три погибели, только что не катался по земле. Когда же черномазый еще предложил: «А покажи-ка ты, Потапыч, киянам, кто холопов верный защитник!» – и Потапыч вдруг захромал, точь-в-точь как Вокша, Федька захлебнулся, завыл от удовольствия, сорвал с себя новый ремень и подарил черномазому.