"Бегство в Соколиный бор" - читать интересную книгу автора (Изюмский Борис Васильевич)ВЕСЕННИЙ ИГРОВОДДевичий хоровод, сев лавой на срубы, запел на поляне веснянки. Еще издали различил Григорий среди многих голосов нежный, чистый, певучий Оленин, и сердце заныло тревожно и радостно. Только появились парубки, как начались игры. Олену стали одевать «Лялей», украсили ее грудь, руки, голову венками из весенних цветов, усадили на поваленную, обглоданную зайцами осину, рядом поставили кувшин с молоком, у ног положили венки. И пошли в танце вокруг «Ляли», запели песни игровода: Олена сидела притихшая, склонив к плечу голову в венке, задумчиво вторила, и столько было в ее облике тихой радости, что счастливый Григорий мчался по кругу, запрокинув светло-русую голову, и широкий нос его, большой рот, карие глаза под широкими бровями – все улыбалось Олене, тянулось к ней. А она встала и в кругу поплыла Лыбедью по зеленой поляне, чуть заметно всплескивая тонкими руками-крыльями. И уже тише пошел хоровод, завороженно глядел на нее, боясь спугнуть. Потом все попарно, взявшись за руки, стали в затылок друг другу и не пропускали через «ворота» Федьку Хилкова. Он, ухмыляясь во весь рот, стреляя из-под соломенных бровей озорными глазами, просился: – Отвори ворота, богом прошу – отвори. Но быстроглазая, круглолицая подружка Олены – Ксана, стоявшая в первой паре, опустила руку еще ниже: – А что дашь? – Сребро да злато, – щедро пообещал Федька и полез для пущей важности к себе за пазуху, начал там шарить, хитро щуря глаз. – Нам они ни к чему! – отвергла Ксана предложение. – А что надо? – Мезинное дитеско… – выпалила Ксана. – Дак я и есть мезинное дитеско, – обрадовался Федька, подогнул колени и вошел в «ворота». Смех, визг раздавались на поляне: – Напоить дитеску молоком! – Только бы крину зубами не сгрыз! «Ляля» поднесла Федьке кувшин с молоком. Он несколькими глотками опорожнил его, обтер рукавом тонкогубый рот, сказал со значением: – Добре, да… один недочет! – Какой? – встревоженно подняла светлые глаза «Ляля». – Мало! – сокрушенно признался Федька. Шум поднялся еще больший: – Вот то дитеско! – Такого, пойди, прокорми! Но «Ляля» стала уже раздавать венки тем, кто лучше пел и плясал. Получил венок и Григорий; насунув его через руку на плечо, ходил, словно его сам князь отметил наградной гривной. А игровод продолжался. Низкорослый Федька представлял в кругу воробушка. Его просили: – Ты скажи, воробушек, как девицы ходят? Федька стрелял по сторонам глазами: – Сюда глядь, туда глядь – где молодцы сидять?! В кругу не унимались: – Воробушек, посватай у нас дивчину. – На врага! – решительно отказывался щербатый Федька и даже немного отворачивался. – У нашей дивчины кари очи! – улещивали его. – Как морковка! – не сдавался Федька, но уже посматривал из-под соломенных бровей: где ж та дивчина? Вскоре Олена ушла с игровода, и Григорию сразу все здесь стало неинтересно. Он медленно поплелся от поляны вверх, в гору. Где-то призывно кричал удод, верещала пронзительно вертишейка. Нежно пахло молодыми березками. Меж зарослей жимолости розовел куст волчьего лыка. Григорий, мрачный, продолжал свой путь. Почему Олена избегает его? Иль чужой стала, надышалась воздухом нечестивых боярских хором? За полгода, что взяли ее туда, в хоровод, всего несколько раз была с Григорием. И он не мог наглядеться, наговориться досыта, потому что в каждом слове открывал ее новую. В детстве мечтал Григорий о счастье: возле Днепра, у семи дубов со срубленными верхами, найдет он обрушенную колоду с тайной приметой – вырезанной на ней ладьей. Под этой колодой будет лежать плита, а под плитой крест и котел пивной с камнями драгоценными. Да только ни колоды, ни семи дубов нигде не встречал. А ныне понял: счастье в том, что нашел Олену, дороже она ему всех драгоценных камней на свете. Очнулся он на Девичьей горе, возле осин. Шел к исходу погожий солнечный день, от оврагов тянул холодок. По-весеннему голубел Днепр, а за ним сиротливо светлели меж синей зубчатой ограды бора озерца, блестели протоки, словно серебряные пояски, кем-то второпях оброненные в зарослях. На Михайловской горе в лесной чаще робко пробовал голос соловей, а вблизи проворная пеструшка предлагала настойчиво «крути три-три» и вторили ей пеночки-веснянки. Застыли в зеленой дымке сады возле диких пустошей и дебрей, радовали глаз зеленые выгоны Оболони. Что-то зашуршало за спиной у Григория. Он обернулся и замер. Раздвинув кусты, стояла в синем платье Олена, глядела лучистыми спокойными глазами, улыбалась приветливо. – Олена?! – Аль не узнал? – Ты что же с игровода ушла? – А ты? – Да я… Защемив коленками платье, она села на траву, оперлась худенькой спиной об осину, глядя на весенний Днепр, на зеленую дымку садов, вздохнула счастливо: – Чудно все как сотворено! И он, как эхо, ответил: – Чудно. – Я Девичью гору боле всего люблю, – тихо сказала Олена. – Наше то место, – бесхитростно посмотрел Григорий. Олена только кивнула головой, соглашаясь, что да, их, потому особенно желанно. – И меня все сюда тянет и тянет, – признался он, словно бы даже удивляясь, – в радости, в печали ноги сами несут… Раздались чьи-то тяжелые шаги. Поддерживая руками огромный живот, подымался в гору постельничий Вокши. При виде Олены и Григория маленькие глазки на красном рыхлом лице Свидина сверкнули ехидно. Не жаловал он эту плясовицу. Тоже вздумали – девок на подмостки выпускать. Срамота! Попала б она к нему – живо унял бы. Семь потов согнал вместо плясов. И Гришка этот, с непокорными глазами смутьяна, тоже не нравился. Напрасно такого взяли в училищную избу… |
||
|