Борис Можаев ДОЖДЬ БУДЕТ

Николай Иванович видел сон: пестрый коротконогий бык из Погорей, гремя длинной цепью, приклепанной к ноздревому кольцу, бежал на него по тропинке сквозь оржи. Николай Иванович бросился было в сторону, но запутался в оржах, упал и с ужасом почуял, как у него отнялись руки и ноги, словно ватными сделались, – ни встать, ни шевельнуться он уже не мог, только лежал и слушал, как гремела цепь. Наконец курчавый широкий лоб быка наплыл на лицо, заслонил собой свет…

– Ааы-ы-ы-ы! – закричал Николай Иванович гортанным сдавленным криком и проснулся.

– Что ты, господь с тобой? Ай домовой навалился? – спрашивала, появившись в дверях спальни, мать Старенькая.

В руках у нее было ведро, длинная цепь от дужки тянулась по полу.

– У-уф! У-уф ты, черт возьми… Никак не отдышусь. – Николай Иванович расстегнул исподнюю рубаху, провел рукой по влажной, ходенем ходившей груди. – Бык мне приснился, Старенькая. Чуть не забодал…

– Какой бык-то? Белый, ай черный? Если черный, то к болезни.

– Пестрый… из Погорей.

– Пестрый? Пестрый я уж и не знаю к чему.

– Лоб у него курчавый; кудри черные, как у ихнего председателя Мышенкина. В носу кольцо, а от нее цепь длинная… Гремит! – Николай Иванович увидел вдруг цепь на полу. – Так это ты гремела цепью-то?

– За водой вот собралась, а цепь никак не привяжу. Глаза-то плохо видят, – смущенно оправдывалась мать Старенькая. – Вроде узел сделаю, но потяну – отвязывается. Приклепал бы мусатку. – Она снова ушла на кухню.

– Ну да… Мне только мусатки сейчас приклепывать.

Николай Иванович встал с постели, вышел в залу, поглядел на часы, потом в окно. Небо было чистое – ни облачка.

– Чего смотришь? – выглядывая из кухни, спросила мать Старенькая. – Дождя, поди, ждешь? Хорошая будет погода.

– Откуда ты знаешь?

– По радио слыхала. Ночью передали – дождя не будет. Будут только эти самы… осадки.

– А что ж такое означают эти самые осадки?

– Роса!.. За ночь оседает. Осадок есть, а дождя нет.

– Ты у нас, Старенькая, прямо как ходячий календарь колхозника. Все растолковать сумеешь. Но к чему бы это бык меня бодал, а?

– Кабы черный бык, тогда к болезни. А этот пестрый? И волосы у него, говоришь, на лбу кучерявются, как у того председателя. Он чей же, этот бык-то?

– Того самого председателя… Из Погорей. Я еще торговал этого быка. Чистый холмогор!

– Значит, у тебя с ним сурьезность будет.

– С кем? С быком, что ли!

– С каким быком! Говоришь чего не надоть… С председателем!

– Если бы только с председателем… Это еще – горе не беда.

Николай Иванович мечтал о дожде. Дождь не столько нужен был для земли, как для него, председателя. Пойдет дождь – не будут сегодня жать пшеницу; а не пойдет – заставят. Да мало того, еще и на бюро вызовут. А там – подставляй загорбину. Уж накостыляют.

Жизнь неожиданно преподнесла Николаю Ивановичу «сурьезность», как говорит мать Старенькая. К первому июля приказали сверху составить виды на урожай. Бумагу прислали, которая заканчивалась грозными словами: «Лица, подписавшие отчет о видах на урожай, несут персональную ответственность за правильность сообщенных сведений…» Ничего себе! Попробуй по траве определи эти «виды на урожай». Овес еще и в трубку не вышел, а просо только проклюнулось. И озимые еще цвели. Не будет дождя под налив – и сразу центнеров по семь не доберешь на гектаре. Вот и гадай, и неси ответственность…

Подали отчет. И себя не обидели, и от правды далеко не ушли. Но тут приехал сам Басманов: «Занизили!» И пошел пересчет… Опять по траве. «Сдашь два плана?» – «Без фуража останусь. Не могу». – «Сможешь!..»

А потом и решение на бюро вынесли: «В связи с повсеместным трудовым подъемом на полях страны и неблагоприятной погодой, бюро Вертишинского райкома призывает все колхозы подойти со всей серьезностью…» Словом, намекнули, что сдача хлеба сверх плана и теперь обязательна.

Пока суд да дело – и хлеба стали поспевать. Райком прислал второго секретаря, чтобы узаконить эту самую «сверхплановую». Но колхозники зашумели на собрании: «План получай и – баста… Хватит! Времена не те».

«Лучше бы ты меня лично оскорбил, – сказал, уезжая, второй секретарь Николаю Ивановичу. – Но ты плюнул в моем лице на бюро. Народ подговорил…» И в тот же вечер позвонил сам Басманов: «Отдельные коммунисты вели себя не по-партийному. Учти, Николай Иванович».

Николай Иванович знал, что теперь Басманов придерется к любому пустяку и вызовет на бюро. Ему нужен повод. Вчера приказал жать пшеницу лафетной жаткой. И жатку прислал от Мышенкина. Тот уже смахнул все озимые, почти зелеными уложил. А Николай Иванович все тянул: барометр стал падать. Дождя не миновать. Но когда он прольется?

– Старенькая, у тебя поясницу не ломит, случаем?

– С чего бы это ломить-то! Чай, не переневолилась.

– Ломит к дождю.

– Да я ж тебе сказала – не будет дождя.

– Не будет, не будет… Заладила! У тебя все не кстати. Когда не нужно, и поясница болит, и дождь идет, – ворчал Николай Иванович.

– Ах, погодой тебя возьми-то! Ты сам ноне пузыришься, как дождь.

Мать Старенькая доводилась ему тещей, – маленькая, округлая вся, с пухлыми, в красных прожилках щечками, будто свеклой натертыми, она колобком каталась по четырем комнатам опустевшей председательской избы. Жена, фельдшер, уехала в область на сборы, дети – в лагерях. И Николай Иванович то ли от непривычного одиночества, то ли от вчерашней выпивки и жаркой, дурной ночи чувствовал тяжесть на сердце. И тоска давила.

Одевался он долго – все не так было; сначала сапоги не смог натянуть – волглые, отсырели за ночь. Он плюнул и надел сандалеты. Потом галстук не поддавался, как ни завяжет – все узел кособоким получался. И галстук бросил. Надел расшитую рубашку… Уф ты! Инда лысина вспотела. Он провел рукой по лицу – щетина царапает, что проволока. Побриться бы. Да настроения нет – сосет под ложечкой, и шабаш.

– Старенькая, медку нацеди!

– Господи! Глаза-то еще не успел продрать как следует. А ему уж отраву подавай. Вон, выпей молочка парного!

– Этим добром ты теленка потчуй. А я уж давно вышел из телячьего возраста.

К завтраку зашел Тюрин, председатель сельсовета.

– Ты чего так набычился? Иль таракан во сне дорогу перебежал? – спросил он от порога.

– Всю ночь с быком лбами сшибались, – ответила из кухни мать Старенькая. – Видать, бык одолел, вот он и дуется.

– Ну, супротив Николая Ивановича и слон не устоит, – говорил, посмеиваясь, Тюрин.

Старенькая принесла поставку мутновато-желтого медку.

– Пей! – Николай Иванович налил по стакану.

Выпили.

– Что там на улице? Дождем не пахнет?

– Жарынь! – сказал Тюрин. – У меня ажно утроба перегрелась.

– Знаем, отчего она у тебя греется.

Тюрин сидел перед Николаем Ивановичем, как белый попугай перед фокусником, только головой крутил. Скажи, мол, куда надо клюнуть? Иль крикнуть что забавное? Все на Тюрине было белым: и натертые мелом парусиновые туфли, и молескиновые широкие брюки, и трикотажная рубашка, туго обтянувшая свесившуюся над ремнем «утробу». Соломенную шляпу с отвисшими полями, похожую на перевернутый ночной горшок, он любовно держал на коленях.

– Як тебе по какому делу… Ячмень, значит, возим на заготовку. Машина за машиной по улице так и стригут. Пылища – ни черта не видать, как в тумане. А на улице ребятешки, телята, гуси, утки, птица всякая… Тут и давление может произойти. Тогда шоферу тюрьмы не миновать.

«О своем зяте беспокоишься. Видим, чуем», – подумал Николай Иванович.

Тюрин выдал весной единственную дочь, а зять работал шофером.

– Ну так что? – спросил Николай Иванович.

– Вот я и хочу сегодня вечерком радиоузел использовать. Объявление сделать.

– Делай на здоровье. Ты не меньше моего имеешь на то права.

Тюрин занимал по совместительству еще и должность колхозного парторга. Правда, временно.

– Лафетную жатку привезли вчера? – спросил Николай Иванович.

– Доставили на поле. Ноне жать будем.

– Я вам пожну!

– Но ведь Басманов приказал!..

– А ты об чем думаешь? У нас шесть комбайнов на семьсот гектаров пшеницы. Мы ее за пять дней обмолотим. Вот только с ячменем разделаемся. А ты положи ее сейчас лафетной жаткой, ан завтра дожди. И пляши камаринскую. Ее тогда и зубами не выдерешь из жнивья-то.

– Да ведь я не то чтоб против… Поскольку привезли ее. А ты вчера в лугах был.

– Хоть бы колесо у нее отлетело.

– Колесо? – Тюрин покрутил свою соломенную шляпу на пальце. – Ну да, колесо очень возможно и отлетит. Дорога была дальняя. И жатка валяется в поле. Кто там за ней присмотрит?

Николай Иванович тяжко засопел и еще налил по стакану медовухи.

– К обеду, может быть, Басманов нагрянет.

– И пусть приезжает. Его здоровье! – усмехнулся Тюрин и выпил. – Только насчет радиоузла я, значит, распоряжусь от твоего имени.

– Валяй, валяй.

На открытой веранде колхозного правления Николая Ивановича поджидал шофер Севка. Он лежал на поручнях балюстрады, раскинув руки, подставив солнцу запрокинутое лицо. Палевая «Волга» стояла тут же, возле крыльца. Николай Иванович провел по теплому капоту машины, как по голове ребенка погладил, посмотрел на ладонь – чистая.

– Я тебе сколько говорил – не дрыхни здесь, на глазах у честного народа! – строго сказал Николай Иванович.

– Это я загораю, – ответил Севка, не подымая головы.

– Вот бы вас ремнем вдоль спины, лежебоков, – ворчал Николай Иванович, проходя мимо Севки.

Тот лениво, прищуркой, как кот, косил глаза на председателя.

– Брякин здесь?

– В конторе, – отозвался Севка и снова блаженно прикрыл глаза.

Брякина Николай Иванович встретил в прихожей.

– Ну, всех разогнал?

– Всех! – Брякин, заместитель председателя, рослый чернобровый молодец в белой рубашке с отложным воротничком, крепко тиснул Николаю Ивановичу руку.

– Машины где?

– Там же… Четыре на ячмене. Две баб повезли в луга, оттуда на молокозавод пойдут.

– А Васяткин?

– В гараже стоит.

– Стервец! Изувечил машину в горячую пору.

– Зато Федюшкин на его колесах уехал. Так на так выходит. Все равно резины нет…

– Вам все равно… Лишь бы не работать. Лежебоки! А этим что надо? – спросил Николай Иванович, кивнув на старика и девушку, стоявших за спиной Брякина.

– Чай, знакомы? По твою душу… На торги пришли. Я в таких делах не контиментин.

– Ишь ты, какой образованный!

Брякин блеснул яркими, как перламутровые пуговицы, зубами и растворил дверь председательского кабинета:

– Принимайте, Николай Иванович. А я в поле поехал.

– Давай! А вы в кабинет проходите!

Николай Иванович пропустил впереди себя старика и девушку, притворил дверь. Старик – дядя Петра, по прозвищу Колчак, худой и нескладный, с красным, как у гуся, шишковатым носом, был известен на все село своим упрямством. Он давно уж сидел у Николая Ивановича в печенках. А эта коротко стриженная девица в клетчатых штанах приехала из музея собирать по избам всякий хлам. Но чего им надо от него, председателя? Николай Иванович посадил их на клеенчатый диван, а сам уселся за свой обширный двухтумбовый стол и закурил.

– Чем порадуете нас? – спросил наконец председатель.

– Я насчет закупок экспонатов для музея, – подалась вперед девица в штанах. – Если вы обеспечите нас зерном, может, и столкуемся тогда с гражданином.

– Ты что-нибудь продаешь, дядя Петра? – спросил Николай Иванович.

Дядя Петра крякнул и сурово поглядел на девушку.

– Мы отобрали у него кое-что из деревенского инвентаря. Вот список, – девица протянула листок бумаги Николаю Ивановичу.

– Как то есть отобрали? – дядя Петра вытянул свою длинную сухую шею, как пробудившийся гусак, и потянулся за бумажкой. – У вас таких правов нету, чтоб струмент отбирать.

– Да вы не так меня поняли, – удержала его за руку девица. – Это мы для себя отобрали.

– Для себя… Для вас его никто не припас. Ишь, на дармовщину-то все вы охочи. Отдай бумагу!

– Ты что, дядя Петра? Законов не знаешь? Если ты не согласен, никто у тебя ничего не отберет, – сказал Николай Иванович.

– Знаю я ваши законы! На дармовщину все охочи. Давай, давай!

– Не даром, а по себестоимости возьмем, – остановила опять его девица.

– Это по какой еще сабестоимости? – дядя Петра часто заморгал круглыми светлыми глазками.

– Ну, что стоят.

– Что стоит, я проставил. Хотите, берите, хотите, нет.

– Но ведь это нереально! Товарищ председатель, убедите его.

Николай Иванович развернул тетрадный листок. Там было нацарапано кривыми буквами нечто вроде прейскуранта:

– Двадцать пять пудов пшеницы! Ты что, дядя Петра, белены объелся? – сказал председатель.

– Небось с меня всю жизнь налоги брали. Я этой пашеницы поотвозил в город и днем и ночей. Кабы ссыпать все в кучу, выше горы Арарат будет. А мне заплатить за мой же струмент нельзя. Белены объелся!

– Но ведь у музея нет же пшеницы! – взмолилась девица.

– У музея нет – зато в колхозе найдется.

– Погоди, дядя Петра, погоди! Уж коли ладиться, так по всем правилам. Вы ему сколько даете? – спросил Николай Иванович девицу.

– Двадцать рублей можем заплатить.

– На деньги я не согласный.

– Хорошо! Колхоз заплатит тебе за все десять пудов. Согласен? – сказал Николай Иванович.

– Не согласный.

– Ай какой же вы канительный! – девица покачала головой. – Вот у вас записана дуплянка. И просите вы за нее два пуда?

– Ну?

– А ведь она старая и без крестовины.

– Зато она липовая… Не токмо что на телеге, под мышкой унесешь куда хочешь… вместе с пчелами. Ставь хоть посередь леса, хоть на поле. А крестовину срубить – плевое дело.

– Дед, у нас в музее и пчел-то нет! – крикнула девица.

Дядя Петра подозрительно посмотрел на нее:

– Тогда зачем же вы дуплянку торгуете?

– На обозрение выставим.

Дядя Петра опять часто заморгал и уставился вопросительно на председателя:

– Какое это еще обозрение? Протокол составлять будут, что ли?

– А тебе не все равно, куда выставят твой хлам?

– Какой это хлам? – насупился дядя Петра. – У меня стан кляновый. А челнок из красного дерева. Еще век проткет.

– Ага, так в городе и ждут твой стан. А то там портки не на чем ткать, – усмехнулся Николай Иванович. – Ты вот стан продаешь, а за подножку к нему отдельно просишь два пуда. Это ж нечестно!

– Дак я же сам покупал все по отдельности. В двадцать втором годе заплатил за стан десять мер проса, а за подножку сорок аршин холста отвалил… А за воробамя в Сапожок ездил.

– Ну, кончай канитель, дядя Петра! Бери десять пудов, а не хочешь – скатертью дорога. У меня тут и без тебя забот полон рот.

– Я те говорю – за один стан десять мер проса отвалил, – упрямо повторял свое дядя Петра.

– То были двадцатые годы, а теперь шестидесятые… Разница, голова! – всплеснула руками девица.

– Как был он стан, так и остался. Какая же разница?

– Ты и при коммунизме, видать, не расстанешься со своим станом. Вот они корни частной собственности! – девица посмотрела с укором на председателя. Тот уклончиво разглядывал тетрадный листок.

– Коммунизм коммунизмом, а война случится – без стана не обойтись, – словно бы оправдывался дядя Петра. – Сколь мы в войну холстин поткали? Да и теперь, кабы не запрет, и одеяла ткали б, и тик.

– У вас что же здесь, фабрика ручного труда была? – спросила девица.

– Да ну, какая там фабрика! Так, артель ткачей-надомников при колхозе. Тик на матрасы ткали, – ответил Николай Иванович. – Четвертый год как запретили… Промышленное производство. Нельзя.

– А теперь в зиму мужики в отход идут. Это что ж, лучше? – сердито спрашивал дядя Петра.

– Как в отход? Что это значит? – девица опять требовательно смотрела на председателя.

Но отвечал дядя Петра:

– На заработок идут, на сторону. Кормиться надо. Нам платят на трудодень грош да копу. Вот и отходят.

– А кто больше нас платит? – спросил Николай Иванович.

– Я говорю про отходников, – сказал дядя Петра.

– Ах, это шабашники! – радостно догадалась девица. – Вы тоже шабашник?

– Нет, я уж отшабашил.

– Ты будешь продавать или нет? – спросил Николай Иванович.

– Двадцать пять пудов пашеницы или пятьдесят рублей деньгами, – твердо ответил дядя Петра.

– Нет, столько я не смогу заплатить, – сказала девица.

– Тогда пусть сам музей приезжает, – сказал дядя Петра, вставая.

– Ага, жди. Завтра явится к тебе турус на колесах, – усмехнулся председатель.

– Вот видите, какой вы неуступчивый, – девица тоже встала. – А бабка Еремкина бесплатно отдала нам платье кашемировое, фату и гайтан.

– То тряпье, а это струмент, – нехотя пояснил дядя Петра. – Кабы жива была моя старуха, и она бы вам, может, чего отдала задаром. Да, вчерась вы по радио объявили, чтоб туфли подвенечные принесть. Вот! – дядя Петра вынул из кармана старые парусиновые туфли на резиновых подошвах. – Берите. За рупь отдам.

– Да это ж обыкновенный ширпотреб! – девица прыснула и передала туфли Николаю Ивановичу. – Я же просила рукодельные туфли, расшитые. Старинные!

– А эти чем не рукодельные? И старинные…

– Ну чего ты мелешь? Их же при Советской власти выпустили, – сказал Николай Иванович.

– А тогда что ж, не выпускали таких?

– Тогда был, во-первых, Петроград! А здесь смотри – клеймо! Красный треугольник. И написано – Ленинград.

– Он и есть Петроград.

– На, читай!

Дядя Петра читать не стал, сунул в карман туфли, тяжело пошел к двери. Но у порога все же обернулся, переминаясь с ноги на ногу, спросил:

– А плуг вам не нужен?

– Иди к черту! Или я в тебя чернильницей запущу… – не выдержал Николай Иванович. – И вы идите. Хватит с меня и своих забот, – выпроводил он и девицу в клетчатых штанах – Ну и денек начался! То бык, то дядя Петра… Севка, заводи машину! – крикнул Николай Иванович из окна.

Возле машины Николая Ивановича поджидала все та же музейная девица. Но теперь с ней рядом стоял приземистый, тугощекий парень в кедах и с фотоаппаратом на животе.

– Ну, что еще? – сердито спросил Николай Иванович, подходя.

– Николай Иванович, дорогой! Пожалуйста, не сердитесь, – она прямо на цыпочки поднялась, того и гляди обнимет да расцелует. – Оказывается, у вас кулечный промысел сохранился? Кули рогожные ткете. Прямо чудеса!

– Чего же тут расчудесного?

– Ну как же? Рогожи! Это ведь один из древнейших промыслов на Руси… Сохранился в девственном виде, так сказать. Это находка для нашего музея. Я вот и фотокорреспондента пригласила.

– Спартак Ласточкин, – представился парень с фотоаппаратом на животе.

– Для вас находка, а для меня вся эта канитель может потерей обернуться.

– Почему?

– Потому что запрещают колхозам промыслами заниматься. Тик у нас отобрали. Шуметь станете – и кули прикроют.

– Почему же?

– А чтоб мы только в земле ковырялись, не глядели бы по сторонам.

– По-моему, это абсурд. Если промысел выгоден для вас, занимайтесь на здоровье – сказал Спартак Ласточкин. – Вы меня просто заинтриговали. Надо посмотреть.

– Ну что ж, садитесь, – угрюмо, но покорно сказал Николай Иванович. – Что же вам показать? – спросил он в машине своих навязчивых гостей.

– Сперва плоды, так сказать, промысловых усилий. Что это вам дает? – сказал Спартак Ласточкин.

– Севка, давай на скотный!

«Волга», ныряя на дорожных ухабах, резво выкатила в поле. За оврагом, на пологом взъеме, в строгом порядке потянулись вдоль села коровники, телятники, свинарники… дворы, дворы. Каменные фундаменты, бревенчатые стены, рифленые, серые, как речные плесы, крыши. И конца не видать.

– Это все на кули построено, – сказал Николай Иванович.

– На рогожи? – удивилась девица.

– Да, на рогожи. Только за прошлый год мы продали этих кулей на двести тысяч рублей.

– А кто же их покупает?

– Те, кто рыбу ловит. Все! От Белого моря до острова Сахалина.

– Невероятно! – воскликнул Спартак Ласточкин. – Везите нас в избу. Покажите, как ткут эти богатства.

– Давай в село! – приказал шоферу Николай Иванович и, обернувшись назад, неожиданно для себя стал откровенничать: – А кредиты не дают нам на покупку мочала. Говорят – неплановое производство. Не положено! Значит, мы вроде бы подпольщики. Просто смех! И агента своего держим в Башкирии. Мочало закупает. И платим выше кооперативных цен. Дерут с нас сколько хотят. И вагоны не дают нам для перевозки сырья. Так мы по праздникам перевозим, когда дорога разгружается. А в заявках на вагоны вместо мочала пишем – зерно. Мочало нельзя. Ни-ни… Непланово!

– Невероятно! – сказал Спартак Ласточкин.

– Невероятно! – подтвердила девица из музея.

Машина остановилась возле крайней избы. На бревнах у завалинки грелся на солнышке сухонький дед с жидкой, землистого цвета бороденкой.

– А вот и ткач, – сказал Николай Иванович, вылезая из машины. – Евсеич, наладь-ка нам свою орудию!

– Это можно. Проходите в избу.

Евсеич пошел впереди, шаркая кирзовыми сапогами. Глядя на его узкую согнутую спину, на его морщинистую сухую шею, Спартак Ласточкин сказал, усмехаясь:

– Чего уж ему ткать! Хорошо хоть, что своим ходом идет.

– Это мои главные кадры. Опора! – ответил Николай Иванович. – У меня триста человек пенсионеров и всего тридцать молодежи.

– Невероятно! – воскликнула девица.

В избе их встретила бойкая старушка с рыхлым, раздавшимся на все лицо носом, в домотканом переднике, перетянутая поперек живота, точно сноп.

– Ай, гости дорогие! И чем мне вас угощать-потчевать? Да и откель же вы такие хорошие будете? Уж и не знаю, куда пристроить вас, – певуче причитала она и хлопала руками по бокам.

– Дед, да чего ж ты рот разинул? Натяни-ка основу поскорее! – крикнула она совсем иным тоном. – Покажи людям свою снасть-то!

– Это мелянок верхний. А вот – нижний, – пояснял Евсеич и подвязывал на веревках две длинных палки. – А посередь берда. Мочалу, значит, натягивает. Которая лучше, на основу идет. А похуже – уток.

Подвесив к потолку свою нехитрую снасть, Евсеич начал набирать из пучка мочало для утка и загонять его билом. Горьковато и пряно запахло липовой свежестью, и в воздух полетели мочальные хлопья.

– Уж как он работал-то! – умилялась хозяйка, глядя на своего старика. – Била-то, бывало, ходенем ходила в руках. Глазом не усмотришь.

– Он еще и теперь молодец. Давай, давай! – сказал Николай Иванович.

– Нет уж, хватит… Отдавал свое.

Евсеич повернул вспотевшее острое, птичье лицо, с минуту молча и рассеянно смотрел на гостей, тяжело дыша, будто прислушиваясь к чему-то своему:

– Ноне во сне видел – быдто наро-оду в избу навалило. Думал, отпевать меня станут. А вон что, оказывается. Вы пришли.

– Что у вас болит? – спросил его Ласточкин.

– Нутро, – ответил Евсеич и, помолчав, добавил: – Все нутро болит.

– Он докторов боится, – озорно поглядывая на Евсеича, сказала хозяйка. – Боится, как бы его в больницу не положили.

– Чаво там делать, в больнице? Вон – осень на дворе. У нас дров нет, а ты – в больницу, – говорил свое дед.

– Зачем тебе дрова-то? Небось и до зимы не доживешь! – все более резвилась хозяйка.

– А то что ж, и не доживешь, – согласился Евсеич. – Поработал, слава тебе господи. С двадцать четвертого года все кули тку.

– А пенсию вам платят? – спросил Спартак Ласточкин.

– Тринадцать рублей по инвалидности.

– У нас колхозная пенсия, – пояснил Николай Иванович.

– Сколько же вы зарабатываете? – спросила девица из музея.

– А вот считайте, – вступился Николай Иванович. – Платим им по шестнадцать копеек за куль. Кулей восемь соткете за день-то?

– Чаво там восемь! – укоризненно ответил старик. – Кулей шесть осилим со старухой вдвоем.

– Вдвоем?! – отозвалась бодро хозяйка. – Да я одна боле натку. С места не сойтить, натку. Нук-те!

Она села за этот примитивный станок и ловко начала петлять плоской билой.

– Хватит уж резвиться-то! – остановил ее председатель.

– А не тревожьте ж меня, ради бога! Дайте уточину доткать, – она кокетливо избоченилась и, глядя на гостей через плечо, просительно затараторила: – Ай, с барыни десятоцку да с вас по пятацку!.. – и, довольная своей прибауткой, весело рассмеялась.

– Один момент! – поднял руку Спартак Ласточкин. – Вот в такой позе мы вас и спроектируем на бумагу. Музей любит радостный современный труд. Как раз то, что надо.

Он раскрыл фотоаппарат и засуетился вокруг старухи.

– Рублей тридцать зарабатывают в месяц на двоих – и то хлеб, – сказал Николай Иванович. – Дело-то верное. Но вот беда – не финансируют нас под кули. Непланово! Осенью нам нужно заготовить сто тонн мочала. Значит, требуется тысяч семьдесят рублей. Но банк не дает нам взаймы под это дело. Ведь выплатим через три-четыре месяца. Где же нам занимать деньги? Дело требует оборота. А если мы не закупим с осени мочало, значит, – труба.

– А знаете что? – участливо посмотрел на него Ласточкин, взяв Николая Ивановича под руку. – Мы вас посадим на скамью рядом с Евсеичем. На фоне станка… А? Маленькое производственное совещание. Жанр!

– Нет! – Николай Иванович отступил к порогу. – Вы меня извините, но больше не могу с вами. Некогда.

Он протянул руку девице из музея:

– Спасибо за участие!

Она цепко обхватила его пятерню:

– Спасибо вам! Вы нам клад открыли. Мы еще что-нибудь поищем из инвентаря. Ведь это настоящий рогожный промысел… Колоссально!

Николаю Ивановичу вдруг стало не по себе: «Мотаюсь я бог знает с кем», – досадливо подумал он. И жаль стало времени, потраченного на эту девицу в клетчатых штанах и на этого упитанного тугощекого корреспондента. И себя стало жаль: «Лезу я со своей нуждой ко всякому встречному-поперечному. Ну, кому это нужно?»

Он поспешно вышел во двор и впервые за сегодняшнее утро почувствовал жару. Воздух был томительно-душный и недвижный. Небо затянуло какой-то белесой сквозной поволокой, словно тюлевой занавеской задернуло. Сквозь эту кисейную муть солнце выглядело красным, как раскаленная сковорода. Николай Иванович лопатками, плечами, бритой головой почуял эту влажную тяжесть жары. «Эка парит! Дождю не миновать», – подумал он.

Куры и те сидели в тени возле завалинки, раскинув крылья, тяжело и часто дыша, словно и они поджидали дождя.

А на бревнах, на самом солнцепеке, задрав локти кверху, положив кулаки под голову, спал Севка. Глаза он прикрыл козырьком кепки и так храпел, что стоявший неподалеку от бревен теленок тревожно поводил ушами, готовый в любую минуту дать стрекача.

Николай Иванович ткнул Севку в бок:

– Эй, сурок! Интересно, что ты ночью делал?

– А! – Севка приподнялся на локте и ошалело глядел на Николая Ивановича.

– Походя спишь, говорю. Чем ночью занимался?

– Звезды считал.

– Ага. Сквозь девичий подол.

Севка хмыкнул и спрыгнул с бревен:

– Куда поедем?

– Подальше от этих чертей. Жми в Пантюхино.

Пантюхино было самым дальним селом колхоза «Счастливый путь». Чтобы попасть в него на машине в летнее время, надо было сделать дугу километров в шестьдесят. А напрямую – лугами да лесами, хоть и половины того расстояния не было, не проедешь даже и посуху. Дорога, накатанная в луговую пору, обрывалась на низком берегу извилистой речушки Пасмурки. Далее езды не было – болотистая пойма, покрытая кочками и ольхой, тянулась до самого Пантюхина. Старые мостки иэопрели, гати затянуло. И остался только длинный дощатый настил для пешеходов, называемый почему-то «лавой».

Николай Иванович ехал в Пантюхино с надеждой – просидеть там до дождя. А дождь хлынет – и Басманов не страшен. Тогда можно и в правление возвращаться.

– В объезд поедем или через луга? – спросил Севка.

– Давай через луга. Кабы дождь не пошел. Засядем на дороге-то. А по траве и дождь не страшен.

Севка хоть и был отчаянный гуляка и пьяница, но машину водил осторожно. По ровному летит сломя голову, но стоит подойти ухабу, как он замирал перед ним, словно лягавая перед куропаткой. Так и потянется весь, готов лбом продавить смотровое стекло, и съедет в любой ухаб машина, по-собачьи на брюхе сползет.

– Ты бы еще сам под колесо лег, – подзадоривал его Николай Иванович. – Не то вдруг засядет.

– Ну уж это – отойди проць! Как говорят в Пантюхине, – отвечал обычно Севка.

Николай Иванович хоть и был почти вдвое старше Севки, но относился к нему по-приятельски. Вместе обсуждали и председательские нужды, и Севкины любовные похождения, и водку пили вместе. На немыслимо скверных сельских дорогах проходило у них полжизни. И немудрено, что роль председателя и роль шофера делились у них поровну на двоих. На двоих, кроме «Волги», был у них еще «газик» и полный набор шанцевого инструмента. Они не столько ездили по этим дорогам, сколько копались, вытаскивая свой «газик». Стало быть, и работа была у них одна на двоих.

Оба они представляли тот тип русского человека, которого не удивишь плохими дорогами и в душевное расстройство не приведешь. Скорее наоборот – они принимали эту виртуозную езду по колесниками и колдобинам как особый вид охоты или развлечения: «Ну и ну… Выкрутились! По этому поводу и выпить не грех».

Зато какие богатые возможности проявить смекалку, изобретательность! Сели в лесной луже – часа два рубят лес, сооружают нечто вроде крепостного ряжа, потом суют вагу под дифер и, кряхтя, вывешивают машину. «Ах, славно поплотничали!» Или где-нибудь в поле лягут на бугор прочно, «всем животом», и долго ведут подкоп под машину; копают по всем правилам саперного мастерства, копают, лежа на боку, словно под огнем противника. И потом уж, где-нибудь в заезжей чайной вспоминают с удовольствием: «Хорошо покопали!» – «Хорошо! Только земля холодная… зараза!»

Они ехали по лугам, по травянистой, похожей на две параллельных тропы дороге. Петляли мимо дубовых и липовых рощиц, мимо серебристых зарослей канареечника и осоки на болотах, и вдоль затейливых изогнутых озер-стариц с прибрежными желтыми пятнами кувшинок, с темно-синей щетиной камыша. На высоких берегах, почти над каждым озером стояли длинные шеренги покрытых травой шалашей, дымились костры, чернели закопченные котлы на треногах. Это были все станы дальних, погоревских. Свои колхозники шалашей не строили – ночевать ездили домой, а обед варили – котлы вешали прямо на оглобли. Свяжут оглобли чересседельником, поднимут повыше да подопрут дугой, на чересседельник вешают крючки с котлами. По этим высоко поднятым оглоблям Николай Иванович еще издали безошибочно узнавал – свои стоят или погоревские.

И председательскую «Волгу» узнавали еще издали; бабы опускали грабли наземь, и все, словно по команде, приставляли руки козырьком ко лбу; а мужики застывали с вилами в руках – зубья кверху, как с винтовками «на караул»; а те, что стояли на стогах, как на трибунах опускали руки по швам. Все напряженно ждали, заедет сам или мимо пронесет.

От ближних станов бросились наперерез «Волге» двое верховых. Они скакали по высокой, по брюхо лошадям, траве, так что конских ног не видно было, отчего казалось, что они плывут, только локтями отчаянно махали и каждый придерживал рукой кепку на голове.

– Останови! – тронул Севку за плечо Николай Иванович.

Когда верховые вылетели на дорогу, в ногах у лошадей оказались еще две косматых собаки. Они с хриплым лаем завертелись возле машины, подпрыгивая и злобно заглядывая в стекла кабины. Николай Иванович высунулся в дверцу:

– Ну что?

– Николай Иванович, погоревские стадо запустили на наши луга. Сено в валках потравили! – верховые говорили вдвоем сразу, обступив с обеих сторон машину.

Николай Иванович узнал в одном из них объездчика по прозвищу Петя Каченя. Это был громоздкий и сырой малый лет тридцати с припухшими веками, с красным не то от солнца, не то от водки лицом. Он сидел охлябью в мокрых штанах и босой.

– А ты чего без седла ездишь, печенег? – сердито спросил его Николай Иванович.

– Да не успел оседлать.

– Что, бреднем рыбу ловили? А в седле за водкой кто-нибудь уехал?

– Да ее и рыбы-то нету, – Петя Каченя уклончиво косил глаза.

– Лазаешь тут по озерам, а у тебя луга травят! Где потрава?

– На Липовой горе.

– Акт составили?

– Да я еще не видал. Вон, Васька сказал… Подпасок с Пангюхинской мэтэфэ, – Каченя кивнул на своего напарника.

Васька, конопатый подросток, сидел так же в мокрых штанах и босой.

– Хороши сторожа! Мокроштанники! К вечеру чтоб акты на потраву были в правлении. Иначе я вас самих оштрафую. Поехали! – обернулся Николай Иванович к Севке.

Собаки снова залились злобным лаем и частым поскоком долго бежали возле передних колес «Волги».

До Пантюхина председатель так и не добрался. Возле самой «лавы» – длинных дощатых мостков, в болоте лежал на боку трактор «Беларусь». Видны были только колеса – переднее маленькое и заднее огромное; они лежали как спасательные круги на мутной воде. Рядом, уткнувшись лицом в кочку, наполовину в воде валялся тракторист. Кто его вынул из затопленной кабины? Сам ли выбрался и дальше отползти не хватило силы? А может, изувечен до смерти при падении трактора?.. Нашлись добрые люди, оттащили в сторонку да и оставили в воде. Не все ли равно, где лежать ему теперь?!

Николай Иванович и Севка вылезли из машины, невольно остановились в скорбном молчании. Вдоль Пасмурки от лугов ехала, стоя на телеге, широкоплечая баба в подоткнутой юбке, с оголенными мощными икрами. Она крутила над головой концом вожжей и настегивала лошадь.

– Вот и за трупом едут, – сказал Николай Иванович. – Куда его черти несли?

Трактор оставил грязный след на старой дорожной эстакаде, обрывавшейся в болоте сгнившим мостиком. След затейливо извивался, как две ползущие из болота черные змеи.

– Эх, дьявол, зигзагом шел! – с восторгом заметил Севка.

– Надо посмотреть, наш, что ли? – сказал Николай Иванович.

Севка зашел по воде к передним колесам, засучил по локоть рукава, поболтал руками в воде – номер хотел нащупать.

– Нет, не могу определить.

– Может, тракториста узнаем? – Николай Иванович взял грязную тяжелую руку тракториста, стал нащупывать пульс.

– Да он курит! – крикнул Севка. – Вот бегемот!

Николай Иванович даже вздрогнул и руку выпустил:

– Брось шутить! Нашел место…

– Да ей-богу курит. Смотри!

В углу рта у тракториста, прижатая к кочке, торчала папироска.

– Отверни ему рожу-то! Дай посмотреть – наш, что ли? – крикнула баба с телеги, остановившись возле болота.

Николай Иванович приподнял обеими руками голову тракториста. Это был совсем еще молодой, перепачканный грязью и мазутом парень.

– Погоревский! – разочарованно махнула рукой женщина и повернула обратно лошадь. – Но!

– Да подождите! – крикнул Николай Иванович. – Может, на станы его свезти надо. Сам-то не дойдет.

– Проспится – придет. Пить поменьше надо, – сказала баба.

– Да что за черти занесли его сюда?

– В Пантюхино за водкой ехал, – ответила женщина.

– Здесь же дороги нет.

– Ему теперь везде дорога… Море по колено…

Николай Иванович взял тракториста за плечи и сильно потряс.

– Мм-э-эм, – коротко промычал тот и открыл розовые глаза.

– Ты как сюда попал? – спрашивал Николай Иванович, стараясь удержать тракториста в сидячем положении.

– Обы-ыкновенно, – ответил тракторист и посмотрел так на Николая Ивановича, словно забодать его решил.

– Оставь его, – сказал Севка.

Николай Иванович выпустил пьяного, и тот снова уткнулся носом в кочку.

– Вот она, молодежь-то нынешняя… С чертями в болоте ночует! – Женщина стегнула лошадь, закрутила концом вожжей над головой. – Н-но, милай! – и с Грохотом покатила прочь.

– Сто-ой! Вот шалопутная… Чего ж с ним делать? – спросил Николай Иванович.

– Да ну его к черту! Поехали, – сказал Севка.

Но сюда, уже заметив председательскую «Волгу», шли от дальних стогов пантюхинские бабы. Шли без граблей, с закатанными по локоть рукавами, все как одна в платках, и на некоторых, несмотря на смертную жару, были натянуты шерстяные носки. Николай Иванович пошел к ним навстречу.

– Что ж вы, горе не беда? Человек в воде валяется, а вы и ухом не поведете? – сказал Николай Иванович, подходя к бабам. – Хоть бы трактор вытянули.

– А он не наш… Погоревский!

– На чем его вытащить, на кобыльем хвосте, что ли?

– У них, видать, спросу нет на трактора-то… Намедни один их трактор неделю проторчал в затоне.

– Они рыбу ловить приезжали на тракторе.

– Жарынь… Кому работать хочется?

– Это что! Вчера на пожарной машине прикатили на рыбалку. Перепились все… У них и сети стащили.

Бабы обступили председателя полукругом, и наперебой корили погоревских, Николай Иванович посмеивался, подзадоривал их:

– Поди, сами вы и стащили сети. Не побоялись подолы-то замочить.

– Пастухи! – радостно всплеснув руками, подсказала проворная старушка в облезлом мужском пиджачке. – Эти «шумел камыш» играют, а те на другом берегу в кустах сидят. Эти наигрались да уснули. Те сети стащили, а колья от сетей в костер погоревским положили. Пусть, мол, погреются на заре.

– Смеху что было!..

– Озорники, вихор их возьми-то!

Смеялись дружно… В Пантюхине воровство сетей считается простой шалостью. Потом все бабы враз заговорили о деле, ради чего они и побросали грабли, увидев председателя.

– В столбовской бригаде вчера ячмень давали?

– Давали, – ответил Николай Иванович.

– По сколько? По два пуда на едока?

– По два.

– А нам когда дадут?

– Чем Пантюхино хуже Столбова?

– Завтра и вы получите.

– А чего-то говорят, будто из района запрет поступил?

– Не давать, мол, колхозникам ни грамма зерна, пока с государством не рассчитаются!

– Значит, столбовским дали, а нам нет?

– Тогда пускай они и работают.

– А мы и на работу не пойдем!

Николай Иванович поднял руку, и шум утих. «Вот тебе и бабье радио! И когда только узнать успели?» – подумал он. Запрет на выдачу зерна колхозникам и в самом деле поступил от Басманова. Но Николай Иванович запер эту бумагу в сейф. И все-таки выдали «секрет».

– Я вам сказал, что завтра получите. А нет – наплюйте мне тогда в глаза.

– Ой, Николай Иванович! Смотри, нас много… Заплюем!

– А може, слюна у кого ядовитая? Глаза лопнут.

– Никола-а-ай Иванови-и-ич! – вдруг, покрывая бабий гвалт, ухнул кто-то со стороны речки хриплым басом.

Все оглянулись; там, на дощатой «лаве» стоял Терентий, сторож со скотного двора, и махал рукой. За разговором никто не заметил, как прошел он всю «лаву» и теперь стоял на самом конце, широко расставив ноги в резиновых сапогах, как будто в лодке плыл. Терентий был стар и худ, синяя распоясанная рубаха просторно висела на нем, как на колу.

– Ну, чего машешь? – крикнул ему председатель. – Иль сам не можешь подойти?

– Не могу! Далее поручня нет! Боюсь оступиться… Упора в ногах нету-у.

– Говори оттуда! Чего тебе?

– Басманов тебя разыскивает… В правлении сидит!

– Кто тебе сказал?

– Мяха-аник! Из клуба… Послал за тобой.

– А что он сам не прибежал?

– Грит, некогда. Аппарат разбирает.

– Я ему ужо разберу. – Николай Иванович длинно и затейливо выругался. – Ну, ладно, бабы, работайте! – и повернул к машине.

Но перед ним выросла сутулая широкоспинная баба Настя Смышляева. На ней был темный, в белую горошинку платок, повязанный плотно и низко, по самые глаза. Глядя куда-то в ноги председателю, она глухо и безнадежно спрашивала:

– Как же насчет паспорта, Николай Иванович? Иль моя девка пропадать на ферме должна?

– Пока у нас на фермах никто еще не пропал. И черти вроде не таскают людей. Вы вот до старости дожили. И ничего! Крепкая.

– Обо мне-то уж Арина мало говорила, – сказала баба Настя. – А ей двадцать один год. Пожить хочется.

– Ну, кто ей не дает? Пусть живет себе на здоровье.

– Ей замуж пора. А за кого она здесь выйдет? Небось других отпустил… Вон Маньку Ватрушеву.

– Так у Маньки аттестат, голова! Она среднюю школу окончила. В институт поступила. А твоя дочь прошла четыре класса да пятый коридор.

– А чем она хуже других? Дай паспорт! Хоть на фабрику устроится.

– Да не могу же я всех отпустить из колхоза! Кто же тогда землю останется обрабатывать? Небось вы-то недолго продержитесь. Вон, посмотри на своих подружек-то.

– Настя! Ну что ты человеку дорогу загородила? Отойди прочь! – крикнул кто-то из толпы.

– А мне что, подружки? Мне дите устроить надо, – упорно стояла на своем баба Настя. – Дай паспорт!

– Да не могу я, голова! Прав у меня таких нет. Севка, заводи машину! – Николай Иванович обошел бабу Настю и крикнул бабам на прощанье: – Вы хоть из болота вытащите тракториста.

И уехал.

– А зачем его тащить? – сказала Дуня-бригадирша. – Он в воде-то скорее проспится. Чай, не зима.

– И то правда. Пошли, бабоньки!

Басманов был всего на три года моложе Николая Ивановича, но На вид в сыновья ему годился. Этот был и сед, и лыс, оттого брил голову, а Басманов еще черноволос, подтянут, с жарким взглядом желтых монгольских глаз на широком скуластом лице. Обоим им перевалило за сорок; но Николай Иванович и телом раздался, и осел на месте, а Басманов круто шел в гору.

Десять лет назад и тот, и другой начинали свой руководящий путь председателями колхозов. Николай Иванович был до этого директором школы, а Басманов инструктором райкома. Упряжка-то была у них одинаковая, да тягло разное. Если Николай Иванович тянул битюгом, упорно глядя под ноги, в землю, то Басманов сразу рысью пошел и ноздри держал по ветру. Он первым в области кормокухни построил. Первым коров обобществил… Первым построил кирпичные силосные башни. И хотя потом коров снова роздали по колхозникам, а кирпичные башни за ненадобностью растащили по кирпичику на печи, Басманов был уже далеко. За новые прогрессивные методы был выдвинут в председатели райисполкома. Он шел рысью, не сбиваясь, как хороший бегунец. И та пыль, которая поднималась за ним, не достигала и хвоста его. Пыль опадала на дорогу да на обочины, а Басманов шел вперед. Он отличился и на должности председателя РИКа – три с половиной плана по мясу сдали. Орден повесили на грудь Басманову, повысили в секретари райкома. В новый район послали – поднимать, подтягивать. А в тот район, где он хозяйничал, спустя полгода тоже новых руководителей прислали «поднимать и подтягивать». И Басманов «поднимал»… Первым в области травополье уничтожил, все луга распахал. А когда начался падеж скота, трех председателей колхозов поснимали с работы, Басманова же послали на учебу.

Теперь он возвратился дипломированным, получил самый большой район… И все говорили, что Басманов здесь не засидится… К прыжку готовится.

Николай Иванович и раньше сталкивался с Басмановым. Года три назад, когда тот был секретарем соседнего райкома, они сцепились на областном активе. Басманов выбросил лозунг: «Поднять всю зябь в августе!» И на соцсоревнование всех вызвал.

– Ну, какую же зябь поднимет Басманов в августе? – спрашивал с трибуны Николай Иванович. – Кукуруза еще растет. Свекла тоже… И картошку копать рано. Овса теперь нет, а проса – кот наплакал. Из-под чего же зябь собирается поднимать Басманов?

Но Николая Ивановича осудили за «демобилизующее» настроение. Предложение Басманова было принято и объявлена кампания «по раннему подъему зяби».

Теперь Басманов вроде бы и не напоминал о той стычке, но руки при встрече не подавал Николаю Ивановичу – здоровался кивком головы.

Николай Иванович застал Басманова в правлении. Несмотря на жару, на нем был серый дорогой костюм и белая рубашка с галстуком. Он сидел за председательским столом и сердито отчитывал стоявших перед ним Тюрина и Брякина.

– Наконец-то! – перевел Басманов взгляд на вошедшего Николая Ивановича. – Вас целый день собирать надо… Расползлись, как овцы по выгону. Тоже мне руководители! Никто не знает, где прячетесь.

– Нам не от кого прятаться, – сказал Николай Иванович, проходя к столу.

Он сел с торца и заметил, как недовольно дернулись широкие брови Басманова и сдвинули бугор на переносье. «Думал, что и я навытяжку встану перед ним, – догадался Николай Иванович. – Но уж это – отойди проць!»

Басманов был настолько сердит, что даже и кивком головы не поздоровался.

– Кто вам позволил разбазаривать государственный хлеб? – теперь Басманов глядел только на председателя.

– Мы таким делом не занимаемся.

– Как то есть не занимаемся? А кто вчера выдавал ячмень колхозникам?

– Мы выдавали.

– Вот это и есть прямое разбазаривание государственного хлеба.

– Пока он еще не государственный, а наш, колхозный.

– Когда рассчитаетесь с государством… Что останется, будет вашим.

– Рассчитаемся! Можете быть спокойны.

– А вы меня не успокаивайте! – повысил голос Басманов. – Пока не рассчитались с государством, не имеете права выдавать хлеб на сторону!

– Колхозники не посторонние.

– Да вы понимаете или нет, что в этом году неурожай? Погодные условия плохие!

– Это вон у погаревских. У нас урожай неплохой.

– Значит, на соседей вам наплевать?

– У них своя голова. Пусть она и болит от неурожая.

– Я знаю, психология у вас индивидуалистов. Но колхоз не единоличное хозяйство. И если вы не хотите считаться с интересами страны, то мы вас заставим.

– Считаемся с интересами страны… Потому и выдаем зерно.

– Выдавайте, когда положено. Вы подаете дурной пример другим. Понятно?

– Мы сами определяем, когда это положено.

– А не много ли вы на себя берете?

– Ровно столько, сколько законом позволено… И постановлениями партии.

– Вон вы как понимаете дух последних постановлений! Может быть, вы и руководящую роль партии теперь не признаете?

– Партию оставьте в покое.

– В таком случае, от имени райкома партии я запрещаю вам производить преждевременную выдачу зерна!

– У нас выдача своевременная. Примите это к сведению.

– Хорошо! Тогда решим на бюро, какая у вас выдача – своевременная или нет. Сегодня извольте явиться к пяти часам в райком. А теперь ответьте еще на один вопрос: почему вы не жнете пшеницу?

– Рано… Да и комбайны на ячмене.

– Все в округе половину в валки уже уложили, а у вас – рано. Район позорите! Из-за вас в хвосте плетемся. И потом – раздельный метод уборки еще никто не отменял.

– А у нас жаток лафетных нет.

– Но я же вам прислал одну жатку. Почему она не работает?

Николай Иванович посмотрел на Брякина и Тюрина; те в свою очередь переглянулись, и Тюрин чуть заметно подмигнул председателю. «Ох и жулики! Уже успели», – подумал Николай Иванович не без удовольствия и сказал:

– У нее колеса нет.

– Как нет? Я же ее только вчера прислал!

– Не знаю. Говорят, по дороге отвалилось.

– Но уж это слишком! – Басманов встал. – Покажите мне жатку!

Через минуту две палевых «Волги», по-утиному переваливаясь на дорожных ухабах, подымая пыль, катили в поле.

Николай Иванович еще издали определил по тому, как задрался один конец лафета, что жатка без колеса. Он вылез из машины и вместе с Басмановым подошел к жатке. Колесо было отвинчено второпях – даже две гайки валялись тут же. К дороге шел широкий в клетку след от колеса. «Вот идиоты! Приподнять колесо не смогли!» – выругался про себя Николай Иванович.

Басманов сразу определил, что колесо было не потеряно по дороге, а отвинчено здесь, на месте. Да и трудно было не определить этого.

– Все ясно! – сказал он, сумрачно глядя на Николая Ивановича. – Сработано с умыслом. Но мы выясним, чьих рук это дело. Завтра же пошлю сюда следователя и участкового…

Не попрощавшись, сел в машину и крикнул на ходу:

– Не забудьте на бюро!

Николай Иванович достал из широкого кармана широких серых брюк платок и стал деловито, сосредоточенно обтирать голову. Севка осмотрел след от снятого колеса и сказал:

– Сам Тюрин с Брякиным и снимали.

– Почему?

– Рубах побоялись замарать, потому и катили колесо по земле.

– Дураки! – устало выдохнул Николай Иванович.

– Куда теперь? – спросил Севка в машине.

– Крой домой! Только не мимо правления, а с нашего конца въезжай в село. Не то меня еще кто-нибудь подцепит.

Но и на «собственном» конце села Николаю Ивановичу не удалось проскочить беспрепятственно. Неподалеку от крайнего дома Панки-почтальонши, обочь дороги в колхозной картошке паслась здоровенная свинья. Со двора, из-за приотворенной калитки выглядывала тетка Вера, Панкина мать.

– Останови машину!

Николай Иванович растворил дверцу и поманил тетку Веру:

– Ну, ты чего выглядываешь? Иль в прятки с кем играешь? Иди сюда!

Тетка Вера, позабыв бросить прут, умильно улыбаясь, пошла по картошке. На ногах у нее были короткие валеные коты. Зацепившись за высокую ботву, один кот спал с ноги. Тетка Вера нагнулась за ним и только тут заметила в руке прут. Она присела, украдкой поглядывая на председателя, незаметно положила прут в борозду, а коты взяла в руки и, босая, легкой рысцой потрусила к машине. Так, прижимая коты к груди, остановилась между свиньей и председательской машиной. Поздоровалась, слегка поклонившись:

– Здравствуйте, Николай Иванович!

– Чья свинья? – спросил председатель.

– А кто ж ее знает! – бойко ответила тетка Вера. – Сама вот гляжу… Дай-ка, думаю, выгоню с картошки. А тут вот и ты как раз подоспел.

– Значит, не твоя свинья?

– Ни, ни! Моя же ма-а-хонькая. Вот такая, – тетка Вера присела, показывая ладонью на вершок от земли. – А эта ж вон какая зверина. Черт-те знает откелева!

– А не врешь?

– Ей-богу, правда! Не моя… Знала бы – и сказала. Я ж тебя люблю, как сына. А вот Тюрина терпеть не могу. Это ж не человек, а самый что ни на есть боров. Своих свиней на колхозную картошку выгоняет, а моего поросенка и на траву не велит.

– Последний раз спрашиваю – чья свинья?

– Аж честное слово, не ведаю.

Севка ткнул Николая Ивановича в бок:

– А вот мы определим.

Он вынул из-под сиденья ружье, вылез из машины:

– Сейчас застрелю ее к чертовой бабушке… тогда и хозяин найдется!

Севка остервенело крутнул на себе кепку, сбил козырек на затылок и приложился, наведя ружье на свинью.

– Ой, стойте!.. Сто-ойте!.. – тетка Вера бросила коты и, раскинув руки, побежала было к свинье, но обернулась и так же, с раскинутыми в стороны руками, пошла на Севку. – Стойте!

Севка опустил ружье. Тетка Вера повернулась к избе:

– Па-анка! Па-а-анка!

В избе открылось окно, высунулась взлохмаченная Панкина голова.

– Чего тебе? – но, увидев председателя, снова скрылась.

– Да кто ж это свинью со двора выпустил? Ты, что ли?

– Нету-у! – отозвалось из дома.

– Ох, окаянные! Это все те, кто за письмами к нам ходит. Я ж тебе говорю, брось ты эту почтовую работу! Только один грех от нее. И свинья пропадет задаром. Как есть пропадет. Говорю тебе, ступай работать в колхоз. Не то Тюрин со свету нас сживет.

– Ну, хватит! – остановил ее Николай Иванович. – За представление тебе спасибо. А за потраву Тюрину уплатишь.

– Да какая там потрава? Она и со двора не успела выйти как следует. Схватилась я в разу-то – нет свиньи. Гляжу – вон она. И ты как раз едешь… Ты погоди-ко, погоди!

Но Николай Иванович махнул рукой, и «Волга» покатила.

– Приготовь «газик». Кабы дождь не пошел… – сказал Николай Иванович. – Прямо тошно… От жары, что ли, или так от чего.

1965