Борхес Хорхе Луис25 августа 1983 года

Хорхе Луис БОРХЕС

25 АВГУСТА 1983 ГОДА

Часы на маленькой станции показывали одиннадцать вчерашней ночи. Я направился к гостинице. Как бывало не раз, я ощущал здесь умиротворение и покой, чувства, которые испытываешь, оказавшись в давно знакомых местах. Широкие ворота были распахнуты, усадьба утонула в сумерках. Я вошел в холл, где туманные зеркала зыбко отражали цветы и детали интерьера. Удивительно, но хозяин не узнал меня. Он протянул регистрационную книгу. Я взял ручку, обмакнул перо в бронзовую чернильницу и, склонившись над раскрытыми страницами, столкнулся с первой из множества неожиданностей, которые подстерегали меня этой ночью. Мое имя, Хорхе Луис Борхес, было начертано в книге, и чернила еще не успели высохнуть. Хозяин сказал мне:

- Мне казалось, вы уже поднялись... - но присмотревшись внимательнее, извинился: - Простите, сеньор. Тот, другой, очень на вас похож, но вы моложе.

- Какой у него номер? - спросил я.

- Он попросил девятнадцатый, - был ответ. Этого я и боялся.

Я бросил ручку на конторку и бегом поднялся по ступенькам. Девятнадцатый номер находился на втором этаже, с окнами на внутренний дворик, жалкий и заброшенный, обнесенный балюстрадой; где, как помнилось мне, стояла пляжная скамейка. Это была самая большая комната в гостинице. Я толкнул дверь, она поддалась. Под потолком горела люстра. В ее безжалостном свете я узнал себя. На узкой железной кровати лежал я, постаревший и обрюзгший, и разглядывал лепнину на потолке. Я услышал голос. Не совсем мой - без обертонов, неприятный, похожий на магнитофонную запись.

- Удивительно, - сказал он, - нас двое и мы одно. Впрочем, во сне ничто не способно вызвать удивление. Я робко спросил:

- Значит, все это сон?

- Причем последний сон. - Жестом он показал на пустой пузырек, стоявший на мраморной крышке ночного столика. - Тебе придется, наверное, увидеть множество снов, прежде чем доберешься до этой ночи. Какое сегодня число по твоему календарю?

- Точно не знаю, - ошеломленно ответил я. - Но вчера мне исполнился шестьдесят один год.

- Когда бессонница приведет тебя к этой ночи, тебе исполнится восемьдесят четыре. Сегодня двадцать пятое августа 1983 года.

- Как долго ждать... - прошептал я.

- А мне не осталось почти ничего, - сказал он резко. - Смерть может наступить в любой момент, и я затеряюсь в неведомом, где ждут иные сны. Неотвязная мысль, навеянная зеркалами и Стивенсоном.

Упоминание о Стивенсоне прозвучало для меня прощанием, а не призывом к беседе. Я был человеком, лежащим на кровати, и понимал его. Чтобы стать Шекспиром и написать незабываемые строки, недостаточно одних трагических моментов. Чтобы отвлечь его, я сказал:

- Я знал, что с тобой это случится. Как раз здесь, много лет назад, в одной из комнат первого этажа мы набросали черновик истории подобного самоубийства.

- Да, - подтвердил он задумчиво, как бы погрузившись в воспоминания. - Но я не вижу связи. В том наброске я брал билет до Адроге и в гостинице "Лае Делисьяс" поднимался в девятнадцатый номер, самый дальний. И там кончал счеты с жизнью.

- Поэтому я здесь, - сказал я.

- Здесь? Мы всегда здесь. Здесь я вижу тебя во сне в доме на улице Манну. Здесь я хожу по комнате, которая принадлежала матери.

- В комнате, которая принадлежала матери, - повторил я, не стараясь понять. - Я вижу тебя во сне в девятнадцатом номере, расположенном над внутренним двориком.

- Кто кому снится? Я знаю, что ты снишься мне, но не знаю, снюсь ли я тебе. Гостиницу в Адроге давно сломали. То ли двадцать, то ли тридцать лет назад.

- Это я вижу сон, - произнес я с вызовом.

- Ты не представляешь, как это важно выяснить - один ли человек видит сон или двое снятся друг другу.

- Я - Борхес, который увидел твое имя в книге постояльцев и поднялся сюда.

- Борхес - я, и я убил себя на улице Манну. Помолчав, тот, другой, добавил:

- Давай проверим. Что было самое ужасное в нашей жизни?

Я склонился к нему, и мы начали говорить одновременно. Я знал, что мы оба лжем.

Легкая улыбка осветила постаревшее лицо. Я чувствовал, что его улыбка - отражение моей.

- Мы лжем, - заметил он, - потому что чувствуем себя двумя разными людьми, а не одним. На самом деле мы - и один человек, и двое.

Мне наскучила беседа, и я откровенно сознался в этом. И добавил:

- Неужели тебе в 1983 году нечего рассказать о тех годах, которые предстоит прожить мне?

- Что же сказать тебе, бедняга Борхес? На тебя будут продолжать сыпаться беды, к чему ты уже привык. Ты останешься один в доме. Будешь перебирать книги без букв и касаться барельефа с профилем Сведенборга и деревянного блюдца, на котором лежит орден Креста. Слепота - это не тьма, это род одиночества. Ты вновь окажешься в Исландии.

- В Исландии! В Исландии среди морей!

- В Риме ты станешь твердить строки Китса, чье имя, как и все прочие имена, недолговечно.

- Я никогда не был в Риме.

- Еще многое случится. Ты напишешь наше лучшее стихотворение, элегию.

- На смерть... - не окончил я фразы, боясь назвать имя.

- Она переживет тебя.

Мы помолчали. Он продолжал.

- Ты напишешь книгу, о которой мы столько мечтали. А году в 1979 ты поймешь, что твое так называемое произведение - не что иное, как ряд набросков, разнородных набросков, и откажешься от тщеславного заблуждения - написать Великую Книгу. Заблуждения, внушенного нам "Фаустом" Гете, "Саламбо", "Улиссом". Я написал невероятно много.

- И в конце концов понял, что потерпел неудачу.

- Хуже. Я понял, что это мастерская работа в самом тягостном смысле слова. Мои благие намерения не шли дальше первых страниц, затем появлялись лабиринты, ножи, человек, считавший себя отражением, отражение, полагавшее себя реальным, тигры ночи, сражения, которые остаются в крови, Хуан Муранья, неумолимый и слепой, голос Маседонио, корабль из ногтей мертвецов, занятия староанглийским по Венерам.

- Эта кунсткамера мне знакома, - заметил я с улыбкой.

- Кроме того, ложные воспоминания, двойная игра символов, долгие перечисления, легкость в восприятии действительности, неполные симметрии, что с радостью обнаружили критики, ссылки, не всегда апокрифические.

- Ты опубликовал книгу?

- Меня посещала мелодраматическая мысль - уничтожить ее, возможно, предать огню. В конце концов я издал ее в Мадриде под псевдонимом. Книгу сочли бездарным подражанием, а автора обвинили в том, что он лишь пародирует известного писателя.

- Ничего удивительного, - вставил я. - Каждый писатель кончает тем, что превращается в собственного бесталанного ученика.

- Эта книга в числе прочего, и привела меня сюда. А прочее старческие немощи, убежденность, что отмеренный тебе срок прожит...

- Я не стану писать эту книгу, - заверил я.

- Станешь. Мои слова останутся в твоей памяти лишь как воспоминание о сне. Меня раздражал его менторский тон, без сомнения, тот самый, каким я говорил на лекциях. Меня раздражало, что мы так схожи и что он открыто пользуется безнаказанностью, которую ему дает близость смерти. Чтобы отплатить ему, я спросил:

- Ты так уверен, что умираешь?

- Да, - ответил он. - Я чувствую облегчение и умиротворение, каких никогда не испытывал. Нет слов, чтобы передать тебе мои ощущения. Можно описывать только разделенный опыт. Отчего тебя так задевают мои слова?

- Потому что мы слишком похожи. Мне отвратительно твое лицо карикатура моего, отвратителен твой голос, жалкое подражание моему, отвратительна твоя высокопарная манера выражаться, потому что она моя.

- Мне тоже, - ответил тот. - Поэтому я решил покончить с собой.

В саду коротко пропела птица.

- Последняя, - сказал он.

Жестом он подозвал меня к себе. Его рука искала мою. Я попятился, опасаясь, что мы сольемся в единое целое. Он сказал:

- Стоики учат: не должно сетовать на жизнь, дверь тюрьмы открыта. Я всегда чувствовал это, но лень и трусость останавливали меня. Недели две назад я читал в Да Плата лекцию о шестой книге "Энеиды". Вдруг, произнося вслух гекзаметры, я понял, что мне надобно сделать. Я принял решение. С этого момента я почувствовал себя неуязвимым. Моя судьба станет твоей, ты совершишь внезапное открытие благодаря латыни и Вергилию, полностью забыв об этом любопытном провидческом диалоге, происходящем в двух разных местах и двух разных временах. Когда ты вновь увидишь этот сон, ты станешь мною и станешь моим сном.

- Я не забуду этот сон и завтра же запишу его.

- Он глубоко запечатлеется в твоей памяти под толщей других снов. Записав его, ты захочешь превратить его в фантастический рассказ. Но произойдет это не завтра, а через много лет.

Он перестал говорить, и я понял, что он мертв. Каким-то образом и я умер вместе с ним; опечаленный, я склонился над подушкой, но на кровати уже никого не было.

Я выбежал из комнаты. Там не оказалось ни внутреннего дворика, ни мраморных лестниц, ни большой уснувшей усадьбы, ни эвкалиптов, ни статуй, ни беседки, ни фонтанов, ни широких ворот в ограде усадьбы в поселке Адроге. Там меня ожидали другие сны.