"Родственники" - читать интересную книгу автора (Бондарев Юрий)

5

"Да, это уже все. Мне нечего здесь делать, - думал с решительностью Никита, спускаясь в лифте, мучаясь от боли в виске, которая не отпускала после вчерашнего вечера. - Куда это еще меня приглашает Валерий? К Алексею? Но зачем, зачем к нему? Все это не нужно мне".

И он вышел из парадного. Была середина дня, жгучее солнце, самые жаркие часы.

Перед подъездом, насвистывая в ожидании, слегка раскачиваясь на длинных ногах, обтянутых брюками, ходил под тополями Валерий, задумчиво играл ключом от машины - наматывал и разматывал цепочку вокруг пальца; бинта уже не было на горле, расстегнутый воротник шелковой тенниски свободно открывал шею, лицо тщательно выбрито, влажные волосы причесаны, блестели, как будто он только что принял прохладный душ, и был бодр, свеж. Валерий, увидев Никиту, подкинул ключик на ладони, с улыбкой сказал:

– Если сказать, что у тебя счастливая физиономия, - это бессовестная лакировка действительности! Голова болит?

– Вот что. Мне нужно на вокзал. В справочное бюро. Узнать насчет билета, - проговорил Никита. - Это можно сделать?

– Не волнуйся, я все беру на себя. И бюро и вокзал. Только не сегодня. Сегодня я тебе покажу чудо - необыкновенный уголок Москвы. И заедем к Алексею. В Ленинграде, надеюсь, у тебя братьев нет?

– Это что, твоя машина?

– Хочешь сказать, что избалованный профессорский сынок имеет свою машину? Пошло и банально, как в фельетоне о перевоспитании тунеядца. Нет, эта взята напрокат, что может сделать каждый смертный. Я за государственную собственность. Я член ВЛКСМ и против обогащения. Теория прибавочной стоимости изучена по источникам, а не по конспектам. Садись, братень.

– Зачем мы должны ехать к Алексею?

– Он хочет с тобой познакомиться.

– Мы уже.

– Что значит "уже"? Никаких "уже". Поехали. Алексей - это Алексей.

– Что это значит?

– Садись и не задавай вопросов.

– Странно!

Машина стояла в тени тротуара - это была довольно старая, заезженная, но еще крепкая "Победа" грязно-стального цвета, капот и крылья покрыты налетом пыли, левое крыло заметно помято, наспех и грубо закрашено. Валерий открыл дверцу, влез в машину, распахнул дверцу Никите, не без удовольствия откинулся на горячем сиденье, сказал:

– Два года назад освоил эту механику под идейным руководством Алексея и зауважал себя. Это все-таки неплохо придумано, Никитушка; руль, колеса, педаль газа - все тебя слушается. Это знакомо тебе?

– Нет.

– Тогда мне жаль тебя. Хотя жалость, как нас учили в школе, унижает человека. Откуда цитата?

– Слушай, почему ты не записываешь за собой остроты? Носил бы записную книжку…

– А ты знаешь, твоя ершистость, Никитушка, - это очень мне нравится. Но, по-моему, брат, ты за что-то дуешься на меня? За что?

– Понимай как хочешь. А все-таки тебе нужно было бы сниматься в каком-нибудь фильме - у тебя здорово бы получилось. У тебя способности.

– Ну уж прости - другим быть не могу. Так уж запрограммирован.

Они выехали из арбатского переулка, понеслись вдоль бульваров по улице, туго бьющей в открытые окна мягким жаром асфальта, мимо солнечной и густой зелени над железной оградой, мимо летней пестроты тротуаров, зеркал парикмахерских, мимо кривых изгибов тупиков, странно немноголюдных в этот раскаленный июльский час, с прохладными тенями каменных арок. Мотор, набирая скорость, ровно гудел, сквозняки, охлаждая лицо, шевелили волосы Никиты раздражающе щекотными прикосновениями летевшего в окна ветра.

"Зачем я все-таки еду? - подумал он. - Я не хочу ехать, но еду… Да, это какая-то нерешительность. Что это со мной? Все делаю не то, что хочу. И тоже идиотски острю, как будто так важно все, что говорит Валерий. Но он наверняка играет и почти не думает о том, что говорит. Почему он раздражает меня?"

– Знаешь, что такое бывшая Большая Татарская? - заговорил Валерий, зубами вытянув из пачки сигарету. - Никогда не слышал? Замоскворечье - знаменитая история купечества. Геологи равнодушны к истории?

Никита не ответил.

От узкого, грохочущего, визжащего трамваями перекрестка Пятницкой повернули в кривой переулок, затем выехали на просторную, бело залитую солнцем мостовую - и отдалился грохот трамваев, пошли справа я слева разно покрашенные деревянные заборы под тополями, двухэтажные дома с чердаками, низкими окнами, замелькали сквозь давно снятые ворота заросшие травой зеленые дворики, дощатые сарайчики в глубине их, обитые ржавым железом голубятни с сетчатыми нагулами - всюду зелень, солнце, тени, дремотное спокойствие летнего дня.

– А что… - сказал Валерий. - В этом что-то было! Тишина, покой, пуховая постель и жаркие объятия покорной жены на скрипучей кровати. Завидую купцам первой гильдии! Жили себе, почесываясь. И понятия не имели, что такое бикини или радиация. Ошеломлял лишь размер самовара у соседа. А, старикашка?

– Ты трепач, что я понял, трепач первой гильдии, - проговорил Никита, потирая болевший висок. - Я вчера это заметил. Ты можешь трепаться тридцать часов в сутки. Неужели не надоедает? Потом все эти "старикашки" и всякая такая дребедень устарели давно.

– Не следишь за современной литературой, Никитушка. А литература - что? Литература отображает и изображает жизнь. - Валерий засмеялся.

– Ну, можно помолчать? Честное слово, напоминаешь включенный магнитофон. Неужели не устаешь?

– Будущая профессия, милый. Я же историк. Бесконечная тренировка языка. Привык. Язык мой - хлеб мой.

– Именно хлеб! Вчера ты здорово резал правду-матку профессору, заслушаешься! Хорошо, что не полез к нему целоваться. Я ожидал. Все шло к тому. Но скажи, для чего ты начал тот спор?

– Дитя ты, дитя! Наш спор с тобой бессмыслен, - ответил Валерий, смеясь. - Понимаю, Никитушка, ты ходишь еще в детских штанишках наивности. А жизнь не апельсин. Вся соткана из противоречий. Все. Прекращаю дискуссию. Приехали.

Он круто повернул машину во двор, тесный от деревянных сараев, и, не сбавляя газа, проехал в узком проходе меж оград сочно зеленеющих палисадников, остановил машину на заднем дворике, тихом, знойном, сплошь заросшем травой и ромашками. Низкий одноэтажный дом едва был виден под разросшимися деревьями; на старых его стенах, на скосившемся крыльце, на новой "Волге" под навесом тополей - везде желтели солнечные пятна; и потянуло сразу чуть сыровато от земли, пресно запахло травой, и чем-то покойным, провинциальным повеяло от разомлевших на жаре нежных деревенских ромашек в палисадниках, от ветхих, рассохшихся ступеней крыльца дома, в котором полутьма прохлады стояла в пустых окнах.

Никого не было здесь. Валерий посигналил дважды, распахнул дверцу, превесело крикнул:

– Привет, провинциалы! Мирно спите? Если не ошибаюсь, все смылись из этого дома.

И Никита, вылезший из машины вместе с Валерием, несколько напряженный от этой странной тишины маленького, немосковского дворика, тотчас увидел, как из-под "Волги" высунулись мускулистые с задранными штанинами ноги в кедах, задвигались по траве, затем глуховатый голос размеренно ответил:

– А без ажиотажа можно?

Валерий присел на корточки, играя ключиком.

– Привет, Алеша! Вылезай! И не жестикулируй ногами. Я привез гостя.

Мускулистые ноги в кедах не спеша выдвинулись из-под машины, от движения задралась рубаха, обнажая плоский сильный живот, и Алексей вылез из-под "Волги", сел на траве, - рукава до локтей засучены, руки измазаны маслом; тыльной стороной ладони провел по смуглой щеке, внимательные темно-карие глаза изучающе оглядели Никиту с ног до головы, задержались на его настороженном лице.

– Здорово, Никита, - проговорил Алексей. - Мы ведь с тобой почти незнакомы. Верно?

Никита выжидающе смотрел на него, пытаясь найти сходство этого грубовато-смуглого парня в кедах, в темной, испачканной маслом рубашке с тем Алексеем, которого он видел вчера, но ничего, казалось, общего не было.

– Здравствуйте, - официально сказал Никита.

– Не здравствуйте, а здравствуй, - поправил Алексей и вытер ладони тряпкой, не спуская прищуренных глаз с Никиты. - Пойдем, брат. На крыльце покурим. А ну-ка, Валька, - он строго кивнул Валерию, - возьми масленку да смажь рулевые тяги. Только как свою. Ясно?

Он был среднего роста - не выше Никиты, но крепче, прочнее его; мускулистые руки, загорелое дотемна лицо, плотная, прямая шея вызывали мысль о грубой силе, лишь узкий треугольник кожи на груди, видный в распахнутом вороте сатиновой рубашки, совсем не тронутый загаром, был неправдоподобно белым.

– Значит, приехал, Никита? Вот теперь, кажется, познакомились.

– Ваша мать, Ольга Сергеевна, сказала мне… - проговорил серьезно Никита.

– Ольга Сергеевна не моя мать.

– Я… не понял, - пробормотал Никита, удивленный его равнодушием, как будто Алексей говорил о человеке чужом, незнакомом и мало интересующем его.

– Садись на ступени, - сказал Алексей. - Хочешь папиросу? Так вот: Ольга Сергеевна - вторая жена Грекова. Следовательно, я не ее сын. Валерий - да.

Распыленный тополиный пух мягко летел, плыл в воздухе над зеленеющими палисадниками, над тепловатыми деревянными ступенями крыльца, осторожно цеплялся за ромашки, за траву невесомыми, слабыми островками. Набухшие тополиные сережки, лопаясь, падали с легким шорохом на полированный верх машины, под которой, насвистывая, проворно елозя кедами по траве, постукивал пневматической масленкой Валерий; он, видимо, делал это не в первый раз. И Никита, чувствуя на брови скользяще-щекотное прикосновение рассеянного в воздухе липкого пуха, проговорил не совсем уверенно:

– Никогда не знал…

Медля, Алексей долго разминал тоненькую, дешевую папиросу в твердых испачканных пальцах; чернели каемки масла под ногтями, лицо было пятнисто освещено сквозь ветви иглами солнца, и тогда Никита увидел косой шрам возле его тронутого сединой виска. "Кажется, он занимался боксом?" - подумал он, вспомнив перчатки, кожаную тренировочную грушу в его комнате, и тотчас хотел спросить об этом, но договорил дрогнувшим голосом:

– Никогда не знал, что в Москве у меня столько родственников.

– Естественно. Если твоя мать - родная сестра профессора Грекова, - Алексей зажег спичку, прикурил, положил руку на колено Никиты, - значит, их много. Даже больше, чем надо, брат. Когда-то она бывала у всех.

– Разве ты знал мою мать? - недоверчиво спросил Никита, смахнув прилипший к потной переносице назойливо щекочущий пух, и повторил: - Ты когда-нибудь видел ее?

Пекло солнце, и особенно остро чувствовался давящий зной на волосах, и Никита будто по-особому отчетливо видел смуглое лицо Алексея, глухо заросший травой дворик с палисадниками, густые тополя, раскрытые окна в низком деревянном домике, и даже представилось на секунду, что он все это давно видел, что это было давно знакомо ему. Но он никогда ничего этого не видел, не мог знать, что здесь, в тихом зеленом дворике Замоскворечья, жил его брат Алексей, и показалось ему сейчас, что его приезд сюда с Валерием походил на кем-то начатую игру, и он, как бы насильно втянутый в эту игру, сказал:

– Странно все-таки… В один день мы оказались родственниками…

– К сожалению, - ответил Алексей и вдруг нахмурился, докуривая в ладонь. - Почти. Все мы на этой земле родственники, дорогой брат, только иногда утрачиваем зов крови. Ясно? И это нас освобождает от многого, к сожалению и к несчастью. Как кардан, Валерий? - с прежней строгостью спросил он. - Ты жив, брат?

– Что освобождает? Кого? - подал голос из-под машины Валерий, и там на миг перестала пощелкивать масленка. - Кого это ты цитируешь?

– Зачем цитировать банальности? - сухо ответил Алексей, и вновь Никите бросился в глаза этот едва заметный косой шрам возле его виска.

– Я ночую в твоей комнате, - сказал почему-то Никита. - Там остались перчатки и груша. Подумал, ты занимаешься боксом?

Алексей сделал вид, что не услышал вопроса, затаптывал папиросу на ступени.

– Ты боксер? - опять спросил Никита, глядя на рассеченную бровь Алексея.

– Ошибся. Боксом я увлекался в прошлом. В институте. Сейчас я инструктор. В автошколе. Этот шрам - война. Царапнуло на Днепре…

– Война? - повторил Никита, одновременно с беспокойством думая о том, что Алексей не ответил, видел ли он его мать. Никита знал, что мать несколько раз приезжала по своим сложным делам в Москву, но подробно никогда не говорила об этом.

– И обкатываю машины своим ученикам. Эта "Волга" - одного инженера.

– Ты видел когда-нибудь мою мать? - спросил Никита, стараясь говорить естественно, но боясь поднять глаза, опасаясь выдать напряжение в своем взгляде. - Ты был знаком с ней?

Он посмотрел на Алексея: тот уже стоял около крыльца и, сосредоточенный, поворачивал к солнцу расстеленную на траве брезентовую палатку, густо, как гусеницами, усыпанную тополиными сережками, и не обернулся к Никите.

– Ты когда-нибудь… - упорно проговорил Никита, - видел ее?

Алексей отпустил палатку и, спокойно выдерживая упрямое внимание Никиты, облокотился на качнувшиеся под тяжестью его тела перила.

– Да, раз я видел твою мать, - ответил Алексей.

– И что?

– Помню, она была в телогрейке.

– В телогрейке? - переспросил Никита и сдвинул брови. - Это тогда… Какая тогда она была?

– Она показалась мне суровой. В общем, отец хотел ее обнять, а она сказала: "Прости, я отвыкла от нежностей".

– Что она сказала?

– "Прости, я отвыкла от нежностей".

И Алексей, оттолкнувшись от перил, подошел к машине, остановился подле торчащих ног Валерия, приказал грубовато:

– Вылезай! Сам доделаю. И вот что. Бери иглу и зашивай палатку. Если уж хочешь ехать в Крым. В трех местах дыры. Все дожди будут твои.

– Алешенька, голубчик, пусть Дина зашьет, ни дьявола я в этом деле не соображаю! - лежа под кузовом, жалобно взмолился Валерий, передвигая на траве длинные ноги. - Женское это дело, ей-богу!

– Вылезай, историк, тоже мне! - скомандовал Алексей. - Надо уметь - будешь уметь! И без дискуссий.

– В чем дело? Это что, частнокапиталистические замашки или современное трудовое воспитание? Ты понял, Никитушка, какого брата подкинула мне судьба? - Валерий захохотал, в то же время послушно вылез из-под кузова я, расстегивая надетую для работы старую Алексееву пижаму, прислонился плечом к крылу, притворяясь обессиленным. - Для того чтобы рабочий мог восстановить свои силы, эксплуататор должен давать столько, сколько нужно лишь для восстановления сил. Это по Марксу, Алешенька. Обед будет?

– Видимо, тостов не будет, - сказал Алексей с грустно-насмешливой улыбкой и спросил Никиту: - Ты окрошку любишь? Обыкновенную деревенскую окрошку?

– Мне все равно, - ответил Никита, подходя к разостланной на солнцепеке брезентовой палатке, которую минуту назад осматривал Алексей. - Если это нужно, - сказал он не очень твердо, - я могу зашить. Если найдется большая игла. Это нетрудно.

– Так даже, брат? - проговорил Алексей и обратной стороной ладони похлопал Валерия по щеке. - Ты слышал, пижон? Гомо сапиенс, царь природы… Можешь учиться у геологов.

Валерий же дурашливо завел глаза, завалил назад голову, к колесу, схватился двумя руками за грудь, изображая крайнюю степень сердечного приступа как бы вследствие поразившего его несказанного восторга.

– О, что происходит! Валидол! Валокордин, нитроглицерин! Какого родственника мы приобрели, Алеша! Умеет латать палатки! Идеал домохозяек! Шедевральный парень! Никита, а как насчет глажки брюк? А? Сможешь?

– Могу и погладить, - сказал Никита, еще не определив для себя, как следует отвечать - серьезно или иронически. - Могу и стирать, если хочешь…

– Прекрасно! Для того чтобы найти складку на моих джинсах, не хватило бы и двух научно-исследовательских институтов! Погладим? По рукам?

– Я сказал, что могу и погладить, - уже не без вызова повторил Никита. - Что это привело тебя в восторг?

– А-а, понимаю, понимаю… - протянул Валерий с заинтересованным видом. - Понимаю… Прошу прощения.

– Не вижу твоей вины.

– Все ясно! - произнес Алексей. - Сходи-ка, дорогой Валерий, в дом да принеси иглу и суровые нитки. Возьми на кухне. В ящике. И узнай насчет обеда. Иначе ты еще вспомнишь несколько цитат.