"День сомнения" - читать интересную книгу автора (Афлатуни Сухбат)

Час одиннадцатый. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Проведя свою самодеятельность через пропускной пункт, Хикмат исчез. Бактрийцы смешались с пестрой толпой, которая текла через служебный вход Дома Толерантности.

Тут было все: и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений (последний — в лице каких-то бабушек в сутане, из немецкой общины)… Был и заводской хор в строгих костюмах, сшитых из бывшего занавеса Дворца культуры. Проскакала на лошадях монголо-казахская самодеятельность, преследуемая своей костюмершей, от которой не удалось избавиться на пропускном пункте…

— Вот дурдом-то! — поморщилась бактрийская принцесса.

— А по-моему, супер, — отозвался паж в тюрбане с женской брошкой, — только очень потом воняет и нафталином. Да, Учитель? — повернулся к бактрийцу, одетому Котом в сапогах (несоответствие костюма обнаружилось в самый последний момент).

Наконец, их прибило в свободный уголок. Кот в Сапогах, у которого в меховых перчатках уже белела программка, давал последние инструкции. Где-то разыгрывался оркестр, шумели валторны, продувались астматические флейты.

К пропускному пункту подошли четверо в американской форме и предъявили пропуск: «Квартет американской военно-культурной общины им. Г. Трумэна».

— А где ваши инструменты? — спросили из пункта.

— А ми тока танцуем, — застенчиво улыбнулся квартет, — работка такая…

Четверку пропустили.

— Бактрийцы! Бактрийцы! — на Триярского летел тамада Марварид Бештиинов («узнает — не узнает?»), — ну, где вы пропадаете?.. А еще прокурорская самодеятельность! Вы же у нас в начале программы.

Не узнал. Впрочем, теле-тамада уже никого не узнавал, а только кричал и каждую минуту причесывался.

«Бактрийцы» потащились за Бештииновым; оркестр звучал ближе, предвещая сцену.

— Что-то я нервничаю перед этим выступлением, — шепнула бактрийская царевна Коту в Сапогах.

— Марварид-эфенди, — Триярский пытался изменить голос, — а что… заговорщиков уже привезли?

— Э! Дались всем эти заговорщики-мамаворщики… Вон стоят, репетируют.

Сбоку топтались какие-то небритые типы в желтых хитонах и высоких, как новогодние пики, колпаках. Лица у них были серые, губы шевелились, в руках тряслись какие-то листочки с отпечатанным через копирку текстом.

— Не убегут? — спросил Триярский.

— Э! Куда? Только-только репетировать начали.

Оркестр запнулся. Тишина, закулисное бу-бу.

Зашаркали аплодисменты.

В зал, подставляя улыбку под встрепенувшиеся фотокамеры, входил Серый Дурбек.

Прямо перед сценой «бактрийцев» обыскали снова; Триярский, у которого в кошачьих ботфортах лежал пистолет, взмок. Обошлось.

— Послушайте, а что петь-то будем? — прошептал Акчура.

— Я могу «Хэппи бездэй», — вызвался Эль.

— Очень бактрийская песенка, — фыркнула Аллунчик.

— Тихо, — скомандовал Триярский. — Выкрикивайте абракадабру, прыгайте… Главное, отвлеките внимание. Я должен разведать, здесь Якуб или нет. Никаких возражений.

И растворился за какой-то кулисой.

— Встать! Суд идет.

Голос был все того же Марварида Бештиинова, успевшего переодеться в судейское платье. На нем была мантия, которую привез из Кембриджа сын Бештиинова, тамошний выпускник; перед носом судьи болталась кисточка квадратной шапки из того же комплекта.

Зал, как показалось Бештиинову, вставал медленно. «Иностранцы не понимают» — вспотел Бештиинов, и повторил на недавно освоенном английском:

— Stand up! Court must go on!

Поднимаются, поднимаются… отлегло. Бештиинов вытер пот краем мантии.

Народика в зале не так, чтоб густо. Четверть присутствующих была охраной Областного Правителя, с лицами, вытянутыми, как перископы подводных лодок. Кроме заботы о безопасности, «перископы» слаженно аплодировали, фотогенично изображали массы и вообще — будь воля Бештиинова, только их бы и пригласил…

А вот сидит и улыбается дипкорпус, то есть, уже встает, но со своей загадочной улыбкой все никак расстаться не может. Бештиинов тоже послал им, на всякий случай, улыбку. Может, оценят, пригласят на какое-нибудь неофициальное виски: «Сэр Бештиинов, вам со льдом?» Со льдом, шайтаны, со льдом…

За дипкорпусом окопалась оппозиция. Три партии: «Свобода», «Равенство», «Братство»; между собой, естественно, на ножах. То либералы из «Свободы» побьют коммунистов из «Равенства», то исламисты из «Братства» настучат на тех и других. Вот кого из зала суда надо первыми удалить, если начнут нарушать сценарий, а они, конечно, начнут: куда денутся.

На остальных местах ерзала пресса, самый ненадежный элемент зала. Ее разглядывать вообще не хотелось: даже уважаемые люди, поседевшие и полысевшие на ниве заслуженной журналистской деятельности, были Бештииновым в душе совсем не уважаемы как завистники и тайные скорпионы.

Наконец, весь зал стоял и переминался с ноги на ногу.

— Вольно, — крикнул Бештиинов. И посмотрел наверх: как реакция?

Наверху, под гигантской копией гелиотида, на синем троне сидел сам Областной Правитель и курил свой любимый «Беломор». Кажется, доволен. Или не доволен. Доволен. Наклонился к Аполлонию, что-то ему на ухо поручает. Или не доволен?

Бештиинов зажмурился, как перед длинным тостом, и начал:

— Слушается дело…

Триярский прополз мимо очередного манекена с автоматом и уткнулся в лестницу.

— …дело о попытке государственного переворота… — растекался по внутренним радиоточкам Бештиинов.

Мимо проехала на роликах опаздывавшая вьетнамская самодеятельность, таща за собой контрабас.

Триярский полез наверх.

— …здравить присутствующее в зале международное сообщество и простых дуркентцев со всемирным Днем Толерантности!

«Ш-шшшшшш…» — заработали ладонями простые дуркентцы.

Серый Дурбек погасил окурок о бильярдную лысину Аполлония и спросил:

— А где мои преступники?

Спросил тихо, но Бештиинов услышал, и на всякий случай вспотел. Прервав рассказ об успехах толерантности, гаркнул:

— Подсудимых — в зал!

И, найдя на пульте перед собой кнопку «МЕРЗКАЯ ПЕСНЬ», с хрустом нажал.

Похожий на старую рыбу органист Евангелопулус вонзил свои бородатые пальцы в клавиатуру, засучил ногами.

Инструмент кашлянул кровяным сгустком… ля-минор… си-минор…

Из-за кулисы, выходили обвиняемые, покачивая колпаками.

— Земля, пригодная для смерти, — затянули колпаки, — Твой герб — лопата и кирка…

— Послушайте, послушайте, что они поют! — перекрикивал Бештиинов.

— Мухсинов Хаттаб Хабибович, Турыкин Олег Марленович, Фидоев Шароф Шарофович… — объявлял Бештиинов фамилии, имена и отчества злодеев.

Триярский, держа пистолет, лез наверх, настигаемый то справа, то слева причудливой песней. Весь Дом Толерантности представился сейчас огромным репродуктором, беседующим сам с собой. Лестница все не кончалась.

Песня завершилась — видимо, выводок желтых буратин успел распределиться по скамье подсудимых в соответствии с розданными билетами и теперь ожидал выступления других коллективов.

Затылок Триярского ударился обо что-то…

Крышка люка отъехала; Триярский высунул голову в темноту.

В ту же секунду в висок уперся металл; слух обжег неожиданный голос: «О-хисащибури-на…»

Триярский выстрелил в голос.

Похлопав обвиняемым, зал принялся обсуждать песню. Следующим шло выступление сотрудников прокуратуры. По кулисам прошла волна, трубачи наполнили щеки воздухом…

— Для обвинения, — громыхал Бештиинов, — приглашается самодеятельный ансамбль Дуркентской Прокуратуры: «БАКТРИЙСКИЕ ИЗЮМИНКИ»!

Из радиоточки затрещали аплодисменты.

Триярский, ловя губами темный воздух, нащупал выключатель.

Осветилось тело в красном кимоно.

Секретарша Черноризного. Мария. Сакура.

Кровь расплывалась по ковролину. Нагнулся, держась за оцарапанное пулей плечо, повернул ее к себе лицом… И… что она здесь делала? Что это за ключ у нее на шее?

Снял ключ, машинально стараясь не повредить затейливой прически…

Огляделся… две двери в кабинки переводчиков. Одна закрыта.

«Бактрийские изюминки» выстроились на сцене, заливаемые софитами. Аллунчик разбрасывала воздушные поцелуи, Эль подпрыгивал и махал публике… Акчура кланялся.

— Какие все-таки милые люди у нас в прокуратуре, — произнес сверху Серый Дурбек.

— Воистину милые, — согласился Аполлоний, на всякий случай отодвигая лысину.

Аллунчик тем временем быстро шептала Элю:

— Зачем я здесь… Якуба все равно нет. Стой, не отходи. Ноги что-то леденеют… Поддержи. Вот так. Ничего, решат, что танго. Миленький, Элюшка, только держи меня… только держи… убери руку оттуда, маньяк!

Медленно вступил хор. Акчура задохнулся… узнал.

Пещера. Трон. День сомнения.

Проносились потрясенные лица зала, трон с привставшим Правителем, сплетенные в каком-то другом танце тела Аллунчика и Эля, снова зал…

Вот уже все слилось в один сумасшедший ковер, а Акчура все…

В полумраке кабинки сидело двое. Неподвижных.

— Руки, — приказал Триярский.

Одна фигура, поменьше, шелохнулась, спросила:

— Вы — призрак?

Водя пистолетом, Триярский разглядывал спрашивавшего. Горб, белые туфли.

— Это вы… призрак, — процедил Триярский. — Белый Дурбек, если не ошибаюсь?

За горбуном в полстены шло затемненное стекло, за которым бесшумно переливался зал. Триярский заметил своих знакомцев на сцене: Акчура выделывал какие-то смешные па….

— Спит? — Триярский указал пистолетом на развалившегося в кресле охранника.

— Вечным сном, — кивнул горбун. — Встретили Марию?

— Ага, — Триярский показал на кровившее плечо. — Тоже отправилась спать.

— Сколько смертей, Триярский…

— Откуда вы меня знаете?

Горбун поглядел в стекло:

— Правда, красиво пляшет? А тех двух я не знаю.

— Это вас не касается! Вы назовете себя, наконец? Белый Дурбек?

Горбун, не отрываясь, смотрел на кружащегося Акчуру.

— Исав… — хлопнул себя по лбу Триярский.

— Снимите с меня наручники, — попросил Исав. — Спасибо. Я назывался Белым Дурбеком шесть лет назад. — Разминал затекшие кисти.

«Бактрийцы», кланяясь и расшаркиваясь, отбыли за кулису.

— Итак, — Бештиинов для чего-то поднял рюмку, — вы только что слышали, как Прокуратура потребовала для обвиняемых высшей меры наказания…

Высшей меры…. Бомба тишины разорвалась над рядами — естественно, бесшумно — и забила своей начинкой все имеющиеся рты… Только затесавшийся в верхних рядах коробейник продолжал бубнить: «А кому мороженое свежее? А „Сникерс“ большой есть».

— Слово для защиты, — кричал Бештиинов, посверкивая рюмкой, — предоставляется…

Исав оторвался взглядом от стекла:

— Пойду.

— Куда? Гм, Дмитрий был, оказывается, прав… — заметил Триярский.

Исав смотрел на него.

— …из вас слова не вытянешь. И все-таки: как и для чего вы здесь?..

Тишина.

— …вы понимаете, — вышел, наконец, из себя Триярский, — что я могу сейчас вас просто застрелить? Серый Дурбек мне еще спасибо скажет.

— Я сам вам спасибо скажу. Сегодня, за одно только сегодня, — три предательства. Вначале предал этого мальчика, плясуна… Ермаку удалось меня выманить: ему показалось, что именно сегодня — момент. Потом, после вашего ухода я предал Ермака — дал этой Марии себя уговорить, мы успели уйти через потайную дверь. А несколько минут назад предал Марию… это уже вообще какое-то ненужное предательство было. Предложила себя в жены. Прямо здесь. Нет, этого (показал на кресло) прикончила еще до того. Мария… Хотела, наверное, быть Первой Леди Дуркента. Сказала, что читала мои романы и хочет от меня ребенка. Не хмурьтесь — она тоже облученная… Я не сказал «да». А теперь это «да» ей… и не нужно.

Триярский опустил пистолет.

— Ну, я пойду, — повторил Исав.

За стеклом скакала монголо-казахская самодеятельность. Ей выпало защищать подсудимых, делала она это с эпическим остервенением: объезжала их дозорами, угрожала Бештиинову колчаном с пластмассовыми стрелами, даже вытащила на аркане из-за кулис Эля; поплясав вокруг него, отпустила.

— Куда вы пойдете, Исав? Первый же пост вас узнает и… Черноризный хотел вас сегодня короновать, да? Возвращение блудного Демократа? Вы, господа, думали, он в белых тапочках, а он вот: в тех же белых ботинках… только чуть-чуть кровь, на левом, не забудьте протереть. Ага, вот тут. Что же вы теперь от этой власти уходите?

— Власть — это одиночество, — сказал Исав, глядя на стекло.

— А в этом, в том убежище, шесть лет — это было не одиночество?

— Это было… Есть в арабском такое изречение…

— Вы знаете арабский?

— Мой отец был подпольным богословом.

— Что значит «день сомнения»? — спросил Триярский.

— Йауму-ш-шах? Это… это первый день уразы, когда из-за облачности невозможно увидеть молодой месяц… ну вот как сегодня. Такой день законники считали…

— Понятно, — Триярский чувствовал, что Исав начинает его раздражать, — идите. Последний вопрос: вы слышали от Черноризного о человеке по имени Якуб?

— Якуб… Издатель? Издатель Якуб… Сказал, что он в каком-то месте… название какое-то литературное.

— «Зойкина Квартира»?

— Да, наверное, Зойкина… Вы любите Булгакова?

— Идите вы с вашим Булгаковым, — не выдержал Триярский.

Исав поиграл пухлыми губами — словно проверял, не налипло к ним какого прощального слова. Вышел; ковролин проглотил удаляющиеся шаги.

Оставшись, Триярский поглядел на лицо раскинувшегося в кресле… Вспомнил, как боялся мертвых в начале своей работы. А сейчас? Тупое уныние. Где-то рядом, наверное, бродит маленькая милицейская душа, тормоша свою прежнюю жилплощадь, давай, мол, я замерзла снаружи. Интересно, на каком языке говорит душа с телом? Или у них разные языки, но они всю жизнь как-то договариваются? А смерть — не результат ли полного их непонимания. «Сколько смертей, Триярский…» Вспомнил, высунулся в коридор.

Красная секретарша, неподвижная, лампы дневного света.

Исав исчез. Зойкина квартира. Смертей. Сколько.

— …а теперь, дорогие дуркентцы и гости… — выкрикивал из радиоточки Бештиинов.

Чем веселей становилось на сцене, тем тревожнее в зале.

— Там, снаружи, уже эшафот подогнали, — сообщал своим соседям независимый журналист Унтиинов и чертил руками что-то квадратное и неотвратимое.

Уже успел выступить второй адвокат в виде трио скрипачей при еврейском клубе «Они все еще здесь». Бештиинов, дирижировавший уже неизвестно какой по номеру рюмкой, призывал зал к дисциплине и объявлял следующий номер:

— …и гости нашего города! Гвоздь сегодняшней программы — следственный эксперимент. Как вы уже узнали из судебного либретто, именно сегодня в этом превосходном, величественном Доме Толерантности должно было произойти…

Замолчал, сглотнув предполагаемую слезу.

— …кровавое покушение на присутствующего здесь…

Посмотрел наверх.

Присутствующий-здесь приподнялся.

Треть зала захлопала, кто-то даже закричал «браво». Остальные две трети передавали друг другу новости, непонятно каким образом проникшие под купол Дома Толерантности: в городе аресты… оцеплен Завод… Неожиданно и довольно гордо покинул зал посол Сан-Марино.

— ….для судебного эксперимента на сцену приглашаются… — взвыл Бештиинов.

— Как мне надоел этот дурак, — поморщился Серый Дурбек. — Давай, я его заодно тоже арестую, Аполлоний.

— Всех дураков не арестуешь, — вздохнул пресс-секретарь. — К его глупости мы уже привыкли… А к новому дураку придется привыкать заново.

Бештиинов, слышавший весь диалог, посерел… язык вдруг разбух и перестал умещаться во рту:

— Квартет американской военно-культурной общины имени Трумэна. Похлопаем!

Оркестр покачнулся, покачнулся — и загремел «Хэппи бездэй».

Зал зааплодировал. Похлопал дипкорпус, его поддержала оппозиция, а там и пресса внесла свою посильную шумовую лепту.

Четверка принялась кружиться, исступленно виляя бедрами. Затем синхронно сорвали с себя кители, оголив бройлерные торсы.

Зал распахнул рты.

— Это мужской стриптиз, — компетентно прошептал независимый журналист Унтиинов корреспондентке газеты «В Дуркенте все спокойно».

— Заткнись, сама вижу, — отвечала корреспондентка, мать пятерых детей.

Поиграв бугристыми животами, четверка приступила к галифе.

Дипкорпус заерзал, соображая, что полагается в таких случаях делать дипломату…

…скомканные галифе валялись на краю сцены. «Хэппи бездэй ту ю», — все быстрее насобачивал оркестр, вступил орган, понукаемый похожим на старую рыбу Евангелопулусом; выпуклая четверка творила что-то трансцендентно-акробатическое, то и дело застревая пальцами во вздутых плавках.

— Шайбу, шайбу! — не выдержала корреспондентка «В Дуркенте все спокойно», мать пятерых детей.

Нет, плавки остались на месте.

Внезапно танцоры схватили себя за щеки, потянули…

Лица сползли, как тряпки — в зал строго глянули таившиеся под ними маски.

Загремела стрельба — непонятно откуда.

Серый Дурбек поднялся.

Похлопал в ладоши.

И упал, истекая кровью. Стрельба исчезла.

— Суд удаляется на кофе-брэээээйк! — заорал Бештиинов, уползая на четвереньках.

Заклубилась паника. Кто нырнул под кресло, кто бросился спасать мертвого Дурбека, кто — строчить репортажи и донесения… Организованнее всего повела себя четверка — похватала манатки и, натягивая на ходу лица, провалилась на какой-то подставке под сцену.

…Около трона под огромным муляжом гелиотида лежал Серый Дурбек, похожий теперь на свою черно-белую фотографию из «Кто есть кто». Если не считать красных пятен, легко выводимых ретушью. Над оловянным лицом Областного Правителя склонились «перископы». Кто-то поднял руки Дурбека и аккуратно снял с них тонкие наручники.

Дом Толерантности был оцеплен, всю выплескивавшуюся толпу тут же арестовывали. Триярский видел, как утрамбовывали в «воронок» Бештиинова — тот выкрикивал какой-то тост и пытался со всеми чокнуться треснутой рюмкой. Скрипичное трио повторяло «осторожно, инструмент!» и долго выбирало подходящий «воронок». Понуро распределялся по машинам русский хор, которому так и не пришлось спеть «Боже, Царя храни…»

Триярский выискивал в мелькающих лицах, скрипках, перьях своих «бактрийцев».

Взрезая толпу, затормозила патрульная машина.

— В машинку, бистра!

Аллунчик, Эль и Акчура были уже внутри.

Машина летела по окостеневшим от страха улицам города.

— Что будет? Что теперь будет? — спрашивала Аллунчик у летящей навстречу темноты.

— Вот такой ишачий хвост, — отвечал Хикмат.

— Ничего не могу понять… какой-то абсолютный конец света….

— И такой ишачий хвост бывает.

— Стойте! — сказал Триярский, — Да тормози же! Ага, здесь.

Триярский вышел. Прошел, хлюпая водой и глиной. Остановился.

Между непрерывными тучами открылся просвет. В него, словно дождавшись, выглядывал хрупкий и любопытный месяц.

Триярский улыбнулся ему — и месяц ответил: он весь был одной сплошной, хотя и неправильно расположенной, улыбкой.

— Новорожденный месяц, — Аллунчик подошла к Триярскому, потерлась о плечо. — Ты его ждал, да?

— Руслан… — это уже был голос Акчуры, — я очень рад, что мы с вами сегодня вот так познакомились. Вы… мне кажется, ты больше художник, чем сыщик.

— Я тоже рад, — отозвался Триярский, не отрываясь от неба, от подпалин заката на днищах облаков, от минарета Мавзолея Малик-хана, дораставшего своим куполом до первых звезд, окружавших пораженною толпой первую луну Рамадана. — …я тоже рад, — повторил Триярский, словно только что был рад чему-то другому, не знакомству, — и очень… голоден. Целый день — ни крошки.

— Едем ко мне, — предложила Аллунчик, — соображу ужин, поскребу по сусекам…

— Идет! — зашумел Эль, еще днем успевший оценить Аллунчиковы сусеки.

— Ну, если хозяйка приглашает… — подошел, наконец, Хикмат.

— Извините, друзья, но я сейчас должен к себе, — выступил из темноты Акчура. — У меня мачеха… в тяжелейшем состоянии, чашку некому поднести.

— Ну почему некому? — улыбнулся Хикмат. — У нас в городском управлении тоже люди человеческие работают, чашку ей налили… не одну, наверное, уже.

— Каком управлении… какие люди? — растерялся Акчура.

— Городском, милиции, откуда я эту машинку брал. Водитель их по дороге рассказал. Пришла, говорят, известная женщина, показывает всем ушибы, требует бумагу: «писать буду, чистую воду всем устрою». Полчаса назад им звонил, говорят, пять листьев написала… Наверное, у вас такое семейное, писать любите, да?

— Все равно… извините, — пробормотал писатель. — Мне тут недалеко, я сам. — Торопливо пожал всем руки, ушел.

— Да… — рассеяно повернулся Триярский, — я тоже. Вы езжайте, я попозже. Подбросьте меня сейчас по дороге… в «Зойкину квартиру».

Все трое застыли в недоумении.

— Ну ты и местечко выбрал, — сказала Аллунчик, отстраняясь.