"Вальсирующие, или Похождения чудаков" - читать интересную книгу автора (Блие Бертран)

XVIII

Едва мы минуем обитую двойную дверь номера, как Жанна, упреждая нас, одним махом скидывает пиджак, юбку и вот уже ждет вдали, по другую сторону кровати. Стоит вздернув подбородок в своей черной комбинации. Одна из бретелек соскользнула на тонкую руку… Это простенькая десятифранковая комбинация, смею заверить. Чтобы найти ее, пришлось порыться в куче нейлонового белья. И выглядит в ней принарядившейся к балу, на который мы, двое молодцеватых кавалеров, не смеем ее пригласить!

Ее белые плечи напоминают звездочки. Перед нами женщина в призрачном декольте. Голые руки ее повисли, как у танцовщицы, а ноги стоят в балетной позиции. Она тяжело дышит, как после па-де-де. У нее вид примы Большого театра, и мне будто слышатся аплодисменты зала. Но в этом курортном местечке нет никого, кто бы мог ей аплодировать: здесь нет ни фраков, ни вееров. Гуляки из Санкт-Петербурга никогда сюда не приедут, разве что в своих дряхлых такси… Здесь только мы под огромной люстрой. Трое ностальгически настроенных людей.

– Может, погасим свет, – предлагаем.

– Нет, – отвечает она. – Не сразу!

Я решительно ничего не понимаю. Ведь это она столько говорила нам о темноте… Почему она подходит ко мне? Почему именно ко мне?

Останавливается так близко, что я слышу ее короткое дыхание, мне передается ее страх, ее паника, как в день премьеры. Я жду, когда пойдет занавес. Мне никогда не удастся взять ее на руки и заставить кружить… Внимание!.. Два белых паука забираются ко мне под пиджак и начинают расстегивать рубашку. Наша «звезда» балета такая маленькая, а на ее лице такая усталость! Просто чудо, что ей удается создавать какую-то иллюзию… Она жарко и долго целует меня. Потом опускается к моим ногам, становится на колени и прижимается к ним волосами! Все это довольно неожиданно. Она импровизирует! Могла бы, однако, предупредить… А где Пьеро?.. Чего он ждет?.. Я заглядываю за кулисы, вижу его растерянный взгляд, обращаюсь к нему за помощью. Но он не способен действовать. Я чувствую, в каком страхе он находится. Ему хорошо – он вне этих опасных белых рук, которые меня раздевают. Огромная люстра освещает оперативное пространство, мой стыд, мою припухлость в ее белье… Я один в огромной, позолоченной зале в руках анестезиолога в черном, который медленно и безжалостно сдирает с меня шкуру. Легко получить преимущество, воздействуя на слабое место! Ну разумеется! Сколько всего надо снять! Но стоит только слегка приоткрыться, как можно попасть в смешное положение. Ты безвкусно наряжен в неудобный джерсовый костюм. От него освобождаешься как от так называемого целомудрия, действуя пипиской, пипочкой. Господи, я чувствую себя таким больным, наказанным… А тот болван еще смотрит на меня!.. Хорош же его старший друг! Ну обожди, сейчас наступит твоя очередь, увидишь!.. Но почему эта рабыня лежит у моих ног?.. Поднимитесь, мадам! Мне видны только ваши седые волосы! Я смущен!.. Ее пристальный взгляд убивает меня!.. Она обрабатывает мою медленную смерть с ловкостью ювелира!.. И чтобы полюбоваться полировкой, время от времени отступает. Настало время навести последний глянец! Шедевр готов, и она может насладиться его прекрасным молочком.

Две минуты спустя.

Жанна попросила погасить свет… Темнота приносит облегчение, как теплая ванна. Я отбрасываю свою смехотворную одежду, я совершенно изменился, с каким удовольствием я погружаю пальцы ног в мягкий ковер. В торжественной комнате совершенно тихо. Что делают другие? Мои глаза привыкают к темноте, я вижу неподвижную бледную фигуру слева от себя… И пытаюсь приблизиться к ней… Кончиками пальцев узнаю Пьеро. «Где она?»

Свет зажигается. Люстра горит всеми огнями.

Жанна стоит у двери, по-прежнему одетая, по-прежнему в черном. В ее глазах читается потрясение. Ослепление. Мы застыли тоже. Она недоверчиво взирает на Пьеро, который готов преподнести ей подарок. Останавливается на определенном расстоянии и осторожно протягивает руку, чтобы ощутить его.

– Разденься, – говорит Пьеро, отходя назад.

Нет. Она не хочет… Ей надо, чтобы ее видели, не видя. Она подбирает наши сорочки, делает из них крепкие повязки на глаза, завязывая сзади рукавами. Мы позволяем ей себя ослепить, не споря, не сопротивляясь, не выражая неудовольствия.

– Обещайте, что не снимете их!

Обещаем. Мы просто не способны сопротивляться любым ее капризам, лишь бы она повела нас, куда ей хочется!

Мы стоим в темноте. Теперь электричество не мешает нам. Кругом полная тишина. В номере «люкс» никто не двигается.

– Что вы делаете?

– Раздеваюсь, – отвечает Жанна.

У нас нет никакого желания снимать повязки. Так куда лучше! Меня берут за руку и подводят к краю постели, укладывают на нее, просят быть паинькой, заставляют ждать в трепетном волнении. И тут я чувствую, как их тела падают рядом со мной одно на другое. «Мой маленький, – шепчет она ему. – Мой маленький!» Их сотрясают все более безумные спазмы. Они все стремительнее уносятся вверх по склону, а затем с криками скатываются с него, и Жанна разражается невыносимыми, раздирающими рыданиями. Я набрасываюсь на них, прижимаю к себе, умоляю ее не плакать, а она не находит ничего лучшего, как произнести «спасибо!». Умоляю ее помолчать! Губы ее ледяные. «Мы больше не расстанемся, – говорю ей. – И каждый день все будет как сейчас». И тогда я сбрасываю свою повязку, повязку Пьеро и кричу ему: «Смотри!»

Она красива, она не сердится, позволяет любоваться собой, пытаясь улыбнуться сквозь слезы… Но вот наступает момент, когда мы видим только ее голое тело. Пьеро отступает, я тоже. Руки Жанны опускаются между бедрами, которые сжимаются, и она обреченно говорит: «Вот так…»

У нее совершенно отсутствуют груди. На их месте два пустых мешка, прикрепленных к торсу бывшей заключенной. Можно пересчитать ее ребра. У нее невероятно тонкая талия и вмятый живот. Мне приходится силой раздвинуть ее руки. Она всячески сопротивляется. На помощь приходит Пьеро. Мы оба берем ее за кисти. Жанна уступает, умоляя оставить ее в покое…

Напрасно пыталась она скрыть свой седой мех. Чтобы сказать, как он мне нравится, мне пришлось склониться над ним. Очень чувствительная к таким словам, Жанна начала постепенно раскрываться, как наконец свободный цветок. Я лег на нее и заставил кончить три раза. Пьеро занял мое место и сделал то же самое. А потом был снова я, а за мною Пьеро, и так очень долго. Не теряя ни минуты. Как мы могли мешкать, когда она потеряла столько времени! Это была полная отчаяния гонка за сорокалетней женщиной по имени Жанна, яростная эстафетная гонка в погоне за временем. Мы передавали друг другу эстафетную палочку в дьявольском ритме, стартуя один за другим, не ослабляя усилий, отдавая себя ей целиком! Мы были неукротимы! Мы были победителями! Мы были уверены, что обнаружили ту молодую женщину, которая потеряла столько лет жизни, тот огонь, который горел в ней до тех пор, пока его не погасили с помощью тюремного номера…

И вот уже мы стали различать вдалеке маленькую газель… Еще пятнадцать кругов, и она наша! Мы выигрываем! Смотри-ка, уже виден номер на ее спине! Ну и сила эта чемпионка!.. Но почему все эти люди бегут в обратном направлении? Причем попадаются очень странные личности… Небольшой стайкой тянутся надсмотрщицы с опознавательными звездами на груди. Шаркая ногами, по двору бродят люди, подчиняясь свистку надзирательницы на роликах и выполняя ее приказания. Тут и старухи, и не такие уж старые женщины, среди них есть и беззубые, и с зубами, но нет молодых… Здесь Жанна, которая с трудом бежит в своем ворсистом костюме. Вся масса людей управляется двумя огромными главными надзирательницами, стоящими посреди дорожки: одна со свистком, другая с черным хлыстом. К их чудовищным титькам, от которых может лопнуть форма, приклеплены звезды. Одна свистит, другая щелкает кнутом по ногам несчастных, обессиленных женщин… Сидящие в первом ряду дети в полном восторге! Они громко аплодируют маленькими симпатичными наручниками и вопят от восторга. Раз дети радуются, довольны и их родители. Они ведь за это заплатили! Но сами еле аплодируют, как пресыщенные меломаны… Под куполом шапито звучат крики «браво!». Обе огромные надзирательницы так и пыжатся от гордости. Все приветствуют здоровенных теток со связками ключей за поясом. Они гордятся своей легкой кавалерией и гордо выпячивают грудь. Эти шпрехшталмейстерши представляют традиции высшей французской школы верховой езды. Оркестр играет из «Моста через реку Квай».

Любо-дорого, как они усмиряют этих зверей. Те удирают со всех ног. Никто из них даже не пытается укусить или оцарапать. Хлыст держит их на расстоянии. Но можно обходиться без плетки и тем более без оружия. Никаких пистолетов за поясом! Только окрик и хлыст. Как говорится в программе, среди действующих лиц нет наркоманок. И укротительницы вопят в микрофоны: «Шесть часов, мои дорогие! Всем встать! Сегодня не день отдыха! Раз-два! Погорячите кровь! Премию надо заслужить! Эй, номер семьсот шестьдесят семь! Я за тобой слежу, моя цыпочка!» Щелкает хлыст, и Жанна угрюмо возвращается на место. «Раз-два! Раз-два! Главное – быть в форме! Нам доставляют отребье, а мы делаем из них атлетов! Раз-два! Раз-два! Вперед в цех, милашки, за работу! Если хорошо потрудитесь, мы поведем вас во второй половине дня на стадион. Раз-два! Раз-два! Догадайтесь, кто придет на этот товарищеский матч? Мажоретки из Диня! Я желаю видеть вас в хорошей форме! Надеюсь, вы им забьете пять или шесть голов. Уж придется постараться, если не хотите получить карцер на Новый год! Раз-два! Раз-два! Главное – хорошее настроение! С самого начала сезона наши милашки не потерпели ни одного поражения! У нас двадцать два очка. Мы возглавляем турнирную таблицу в Межтюремном кубке, обогнав заведение Рокетт! Раз-два! Раз-два! Эй, бездельница, тебе придется пошевелить своим задом! Это наш вратарь! Она не пропустит ни гола, закрыв ворота своим пузом…»

Цирк покатывается со смеху. Приятное зрелище. Но вот и финал. Все выстраиваются напротив укротительницы в безупречном строю, пофыркивая и поеживаясь при виде хлыста… Одна из тюремных надзирательниц обходит строй, поглаживает шеи, щекочет ноздри… раздает сигареты… Внезапно оркестр смолкает… Гремит лишь барабанная дробь. Следует гвоздь программы… Щелкает хлыст. Надзирательница останавливается перед Жанной. «Ну, моя нежная красотка! Живей!» Опять щелкает хлыст. От усталости Жанна падает на опилки… переворачивается, ложится на спину, находит силы улыбаться и даже мурлыкать… Тогда под гром цимбал бесстрашная надзирательница ставит ногу на грудь опасной заключенной и оборачивается к публике! Там царит восторженный гул… Обе надзирательницы раскланиваются… Снова щелкает хлыст, и одетые в серое женщины устало убегают через туннель из прутьев в зверинец, где их ждет еда… Начинается финальное преследование, конец марафона…

Когда мы, растерянные и измученные, возвращаемся с прогулки по городу, на манеже одни уборщицы. Скамьи опустели. Мы бросаемся в раздевалку, ноги у нас кровоточат, мы в беспамятстве падаем на лавки… Нам виден только потолок, неоновый свет, металлические стеллажи. Внезапно над нами склоняется смеющееся лицо, обрамленное черными кудрями!.. Это она… Прекрасная спортсменка! Я знал, что наша погоня должна увенчаться успехом. Буквально падаю со скамьи… Господи, какая она огромная! Ее мускулистые бедра буквально подавляют меня… «Кто вы?» – спрашивает она. И помогает мне встать, берет под руку, позволяет опереться о свою здоровенную спину. У нее номер 767. «Кто вы?» – повторяет она. «Жан-Клод и Пьеро, – отвечаю. – Разве вы не помните?» – «Нет. Хотите получить автограф?» Отрицательно качаю головой. «Тогда что?» Я чувствую, как краснею… Она хохочет. «Раз вы такие милые, примемся за дело!» И располагается на массажном столе. «Чего ждете, дуралеи?» Подходим. Пьеро еле дотягивается до клеенки на столе. С выпученными глазами взбирается по лесенке… Мы вдыхаем потрясающий запах тела спортсменки. «Поторопитесь, – говорит она. – Мне еще надо в душ». Начинаем стаскивать с нее спортивную форму, бутсы, куртку, маленькие штанишки. Она не мешает нам. «Ну вот, – говорит. – Теперь все в порядке, вы стали большими. Увидели голую женщину! Довольны? Можете рассказать своим школьным друзьям, что видели лакомое блюдо! Настоящую бабешку, ребятки! Мамашу лет тридцати! Совершенно голую! Скажете, что она все вам показала! Свои здоровенные титьки. Волосы между бедрами, которых там навалом! Черные и кучерявые! Что она позволила вам до них дотронуться. И еще разлеглась так, чтобы вы все как надо рассмотрели».

Я задыхаюсь, Жанна. Твой рот душит меня. Кругом темно. Мне жарко. Зарывшись под одеяло, Жанна набрасывается на меня. Она ведь сказала, что мы устроим себе там дом. На белье огромными буквами выведено «Г. О. Р. Д.» – Гранд-отель Русского двора. Белья с такими вензелями в подсобном помещении было навалом. Там же оказались два шкафа, набитые подушками. Первую, которую она бросила в меня, я поймал на лету. Я бросил свою. Пьеро принял участие в игре. Мы опорожнили оба шкафа, а затем стали бегать по пустому дворцу. Делать это голышом было особенно приятно… Повсюду валялись подушки! Но тут Пьеро попал в люк. Мы услышали страшный грохот, как безумные скатились по лестнице вниз и обнаружили его на кухне, в полном нокауте… Все полки там уставлены бутылками с выдержанным вином. Настоящий мираж… С двумя бутылками возвращаемся в свои апартаменты. Жанна сидит на столике на колесах, словно на троне из подушек. Мы сталкиваем ее и отдаем честь.

– Зачем горит такой яркий свет? – спрашивает она. – Выключите. А я пока приготовлю постель…

Мы ложимся при свете карманного фонаря в огромную постель для коронованных особ, для развлечений царицы… А теперь который час? За окном ночь. Мимо проехал, громыхая, грузовик. Его фары на минуту осветили лицо Жанны. Она сказала: «Я больше не хочу спать».

За несколько часов отдыха эта женщина стала совсем другой. В этом я быстро убедился. С дрожащей заключенной было покончено! О сединах сорокалетней – забыто! «Мне кажется, я помолодела на десять лет, – сказала она мне. – Мне хочется бегать, бороться». И как-то странно улыбнулась во тьме. Я счел нужным разбудить Пьеро.

Мы таки догнали другую, опасную Жанну! Нам удалось поджечь фейерверк! Мы выиграли пари! Заслуженно! Но оставалось выполнить вторую часть договора, где была куча статей, о которых мы не подумали. А Жанна не собиралась забыть ни одну из них. А как же! Не хватало, чтобы она, воркуя, просто отдавалась нам. И кому? Двум проказникам в твидовых костюмах, решившим поиграть с огнем, найденным в грязном белье. Но эти ребята не такие уж балбесы! Им хватило нахальства явиться к воротам тюрьмы, чтобы закадрить, соблазнить женщину, которую другие осудили, отметили клеймом, надели намордник, чтобы обезопасить себя от ее бешенства… Одну из тех, кто всегда станет внушать страх, будь у нее справка об уколах или нет… «Значит, они лишь хотели, воспользовавшись случаем, потрахать меня?» Нет, решили они, такого не будет! Мы делимся! Ликвидируем запасы! Уносим все! Не прося ни гроша! Только хороший обед – и гоп-ля! – ноги вверх! Так обождите, мои пташки! Сейчас подсчитаем ваши расходы! Знаете, во что вам все это обойдется? Я вас как следует нагрею! Так, что от ваших прекрасных пиписек ничего не останется! Старушка драит свою рожу уже десять лет. Вы об этом не подумали, мои сахарные леденцы!.. Семьсот шестьдесят седьмая не скостит вам срок. Вам придется испить все до конца, до крови!.. Теперь она готова для большого бала по случаю Освобождения, когда получит наконец право приобщиться к Свободной Франции!..

Она блестит, как медный грош. Фосфоресцируя. После того как в камере гасили свет, она служит ночником. Очень удобная штука, когда хочешь читать. Этим пользовались подружки. Я до сих пор помню их руки и ощущение, будто сороконожка бегает между бедрами. Ведь ей приходилось как-то обходиться без красивых и чистеньких кавалеров! То есть прибегать к искусственным оргазмам. Это согревало в холодные зимние ночи и называлось «изображать Пенелопу», маленькую пене… После чего лучше спалось! Но не забудьте, красавчики, что это способствует и появлению дурных наклонностей! Белошвейки в темноте оказывались наделенными бездной талантов! Достаточно посмотреть на их коллекции! Невольно за десять лет развиваешь мускулы. Вы садитесь на стык креста и пускаете в ход вязальные крючки по моей обезжиренной шерстинке. Одна спереди, другая – сзади. Только не забывайте сбрасывать петли! Я хочу получить нечто подходящее! Старухе холодно! Ее надо согревать повсюду: все складки, все уголки тела. Мы отправляемся на разведку. Вы увидите страны и места, откуда не возвращаются – такая там стоит тропическая жара!.. Вы дали мне есть и пить. Я все усвоила, я набита калориями. Я жду вас, супруги мои! Следует воздать должное женщине в черном!

В течение одной десятой века у нее накопился такой запас гнева, что она задыхалась от него. И вот первой ареной, которую мы ей предоставили для того, чтобы его выплеснуть, оказалась постель. Но избавиться от него нужно было непременно, даже испытывая боль… Первые ее вопли достались нам, ибо именно мы подвели ее, всю измазанную мукой, к дверце клетки…

Мы отвернули гайку и вступили в бесконечный туннель, где нас подстерегало незнакомое существо, пришедшее издалека, из неизведанных мест, которое победоносно возглашало о своем возвращении, заставляя греметь медь и ударные, крича «а вот и я!» на всех углах, в аэропортах и вокзалах. «Это я, Жанна! Меня бросили замертво, я возвращаюсь из далекого путешествия! Я живая! Смирно!» И мы устилаем своими телами ковровую дорожку, пока она пожимает руки официальным лицам. А на другой день читаем в газете заметку, набранную мелким шрифтом: «Взволнованный прием, оказанный подонками вернувшейся старой кляче».

Она занималась любовью, как военный стратег, то есть нормально. Отныне ей уже будет трудно вести себя иначе. Даже купить хлеб, пересечь улицу будет для нее военной операцией.

Поэтому, атакуя по всему фронту, яростно идя врукопашную, она как бы находилась на передовой линии, а мы противостояли ей на флангах. Это была настоящая солдатка, не боящаяся ни ран, ни ударов, ведь ей и не такое пришлось пережить. В качестве бывшей участницы войны она получила наконец возможность воплотить свои мечты.

Она одна олицетворяла целую армию. И бросала против нас отряды оголтелых командос. Чтобы нас захватить, она была готова ползти по грязи. Набрасываясь с тылу, руками рыла подкопы, чтобы подложить мину. Ногти у нее были твердыми. Язык напоминал горелку: она обжигала нас напалмом. По вершине плато бегали живые факелы. И тогда к нам на помощь прилетал старый, потрепанный вертолет с огромным красным крестом. Замирал над головами и сбрасывал женщину в леопардовой шкуре, с вымаранной кровью спиной, а затем с задумчивым видом отбывал в сторону муссонов. Мы же оставались в компании парашютистки, которая тотчас приступала к работе. Она обдувала наши раны, обкладывала влажными компрессами, чтобы затем, улегшись на нас, исповедаться в грехах: «Для меня наркотики – это агония». Ее руки ощупывали нас. «Агония прекрасно сложенных мальчиков, которых обнаруживаешь с дыркой в брюхе, с вывороченными кишками, без ног, которые ничего не понимают и зовут маму… И тут прилетаю я, отвечаю на их зов, меня сбрасывают с самолета, я приземляюсь прямо в их объятия, скидываю маскодежду – под ней я всегда голая… Вот именно! И прижимаю их нежно к груди. Мамочка больше их не бросит, она будет с ними до конца, выполняя последнюю волю, последний каприз избалованного ребенка. Помогая умереть мужчиной, их мать дает им возможность кинуть из последних сил хоть одну палку… У всех член стоит классно! Даже если и оторваны яйца! Все они прекрасно кончают! И я с ними. Я испиваю последнюю каплю их влаги. Их последний вздох замирает у меня на губах! Это я закрываю им глаза! Иные успевают сказать „я люблю тебя“, другие называют „любовь моя“…

Она подло нападала на нас во сне. И использовала все снившиеся нам кошмары.

Она переходила от нападения к обороне, следуя чисто «азиатской» стратегии.

Иногда ей случалось выжидать, изображать лень, чтобы затем начинать стремительную атаку на конкретном участке. От неожиданности и нежности нанесенного удара мы сдавались. Тогда она потешалась над нашим поражением, пачкала нас, называя свиньями, чтобы затем еще и пристыдить.

Она заставляла капитулировать все опорные пункты, ни одна, даже самая значительная фортификация не производила на нее впечатления. Она обращала всех в повальное бегство. Мы падали, как карточные домики.

Зато она вела осаду слабых участков фронта с невероятным терпением и воображением. Доброе ее слово поднимало горы. Ей удавалось бросать бандерильи на незнакомые нам части черепа. Она знала наизусть все наши слабые места. И ей удавалось найти средство запустить в ход механизмы, считавшиеся окончательно вышедшими из строя, годные для свалки. У нее был талант часовщика, способного починить любые часы.

Она занималась любовью, как фея, но трахала, как шлюха, а то и вела себя как фея и шлюха одновременно.

Фея отвергала штуки, которыми, спустя мгновение, шлюха вознаграждала нас сторицей.

Фея сердилась. Требовала извинений. Шлюха сердилась еще больше и требовала еще больших извинений.

Сначала она хотела, чтобы ее просили, а затем умоляли. А мы уже не знали, кого должны просить, кого умолять – шлюху или фею. Нам было непонятно, когда уставала шлюха, а когда фея превращалась в шлюху.

Обе они накладывались друг на друга, отделялись, мы видели раздвоенное изображение, потом, в разгар бреда, нас было уже четверо, потерявшихся во всевозможных трюках.

Именно фея говорила с нами о любви, адресовала прерываемые жалобами нежные признания. У нее вырывались типичные для шлюхи слова, от которых она закрывала глаза и старалась спрятаться за наши спины.

Именно шлюха завлекала нас шепотом, как клиентов, награждая колдовскими заклинаниями, откидывалась, чтобы посмотреть, какой эффект производит ее магия, и снова бросалась в разнузданный дебош, не опуская глаз. Но у нее можно было обнаружить и паузы, отражавшие страх, и среди них вдруг слышался легкий перезвон рыданий феи, которые ей не удавалось задушить.

Фея просила пощады, считая себя поверженной. Иногда фальшивила. Но неизменно была полна деликатности.

Шлюха продавала тело, рекламировала его. Отдавала приказания, не брезгуя вызовом, набавляя цену. Она была тираничной, неутомимой амазонкой, акробаткой на параллельных брусьях.

Мы теряли голову из-за них обеих.

Это была любовь на зубьях пилы, с постоянными сменами настроения.

За чистой застенчивостью следовала невиданная волна неприличия, после чего приходилось отменять банкет. Это было похоже на то, как новобрачная слушает мессу на решетке помойной ямы, ветер поднимает ее подол, а семья жениха готова вынуть носовые платки…

– Трахайте меня сильнее, может быть, у меня кровь пойдет, – шептала она. – Я вас измараю своей кровью.

Она обрушивала на нас комментарии, от которых могли разлететься вдребезги экраны телевизоров. От ее замечаний мы теряли силы, и волосы вставали дыбом… Тогда она смеялась над нами, с презрением отворачивалась и отправлялась полюбоваться на себя в зеркалах, погулять нагишом.

– Бедная Жанночка, – говорила она, – приподнимая груди в знак приношения. – Тебе явно не повезло… Прояви же благоразумие: в их возрасте мальчики так любят поспать… – И, вернувшись, обозревала размер произведенных разрушений. – Ну ладно, – говорила она. – Пора баиньки…

Надевала чулки, черное белье фатальной женщины, укладывала нас, поправляла одеяло, ставила ночник, чтобы нам не было страшно… Затем, приблизившись к постели, целовала в лоб, щеки и шею… Мы пытались вернуть ее, вымогая хоть кусочек…

– Нет-нет, – отвечала она. – И речи быть не может! Мне надо приготовиться к приходу вашего отца, когда он заедет за мной, чтобы мы не опоздали к поднятию занавеса. Иначе он будет в ярости! Представляете, пропустить увертюру к «Лебединому озеру»! Такая дивная музыка!

– Ты хорошо пахнешь, мама… Поцелуй еще раз!

– В последний раз!

Она склонялась над нами, и я больше всего боялся, что ее рука обнаружит мою эрекцию… Мерзавец же Пьеро нахально залезал в ширинку моей пижамы!

– Спокойной ночи, мои дорогие…

И уходила в облаке духов, шелестя шелками, оставляя нас одних с ночником, не знающих, что делать с руками… И тогда мы ускользали в мир грез, в котором уже не были ее сыновьями, то есть могли спокойно отправиться с нею в Оперу, пригласить поужинать, предложить выпить, заставить смеяться… Не будь она нашей матерью, мы бы устроили ей великокняжеский поход в кабаре, где швейцары знали нас по имени… Возвращаясь на заре в спящий дворец, мы пели «Очи черные!», чтобы дежурный свалился со стула. «Вставай, старина! Мы хотим есть! Хотим пить! Приготовь нам что-нибудь на скорую руку! И побыстрее доставь в четырнадцатый номер!» Лифтер с заспанными глазами поднимает нас на пятый этаж. Ты гладишь этого блондинчика по головке и суешь ему в руку копейку. Танцуя, мы доходим до своего номера. Задвигаем шторы, чтобы отсрочить наступление дня. Зажигаем все люстры и бра. Ты восхищена и напугана. Поэтому начинаешь бормотать: «Мне надо вернуться домой. Меня ждут дети. Муж тоже. Ведь так поздно!..» Приходит дежурный и вкатывает тележку с серебряным ведерком со льдом, тостами и икрой…

Проснувшись, мы застаем ее на месте. Склонившись над нами, она подтыкает одеяло. «Как замечательно, что вы привели меня сюда… Но вы перешли пределы дозволенного». Я удерживаю ее руку. «Знаешь, мама, ты снилась мне!» Вздыхая, она садится на постель. «Ну и вечер! Я без сил! Ваш отец сорвал банк… Его на руках отнесли к Борсоглову[6]… Я ушла потихоньку».

У нее слипаются глаза. Мне кажется, что она сейчас упадет. «Пьеро, помоги мне!» Она позволяет себя раздеть, и мы укладываем ее между нами со всеми драгоценностями под фирменное постельное белье отеля.

– Расскажи свой сон! – просит она. – Что в нем было?

– Это самое, – отвечаю. – В точности.

Она бесшумно, на цыпочках входила в наши сны, которые продолжались и после пробуждения без всякого перерыва.

Она приходила со светом дня, принося на подносе счастье и заставляя испить его маленькими глотками. Вытирая нам терпеливо уголки рта, следя за пульсом, отмечая по часам температуру, справляясь о ходе болезни: не горит ли внутри? не треплет ли лихорадка? Притрагиваясь прохладной рукой ко лбу, успокаивала: «Не бойся, малыш, боли ведь только начинаются. Еще узнаешь, как они ужасны, как невыносимы. Ты будешь дрожать, требовать кислород…»

В этом сне присутствовала также старшая медсестра, суровая седовласая вдова, разрешавшая нашим влажным ладошкам искать выздоровления под ее белым халатом, рыться и рыться в ее волосах, чтобы затем ударить по рукам линейкой. Она дежурила у наших постелей все ночи, рассказывая, как мы будем умирать. «Обождите рассвета, сами увидите… Никто не сможет вам помочь… Даже ваша мать, отказавшаяся приехать, говоря, что все бесполезно… Теперь смотрите… Видите, как проникает свет в комнату… Вы и сами не заметили, как перешли в другой мир, счастливчики! Ну, что вы испытали? Все ведь не так ужасно! С капельницами давно покончено. Вы достаточно напились!.. Вам хорошо теперь. Вам не о чем жалеть. Страхи прошли. Боли тоже! Только немного холодно… Вы не находите, что тележка очень удобная? У нее мягкие рессоры, не так ли? А как вам нравится решетчатый лифт? Он так мягко движется… Я увожу вас к себе глубоко под землю, там мое убежище. Конечная остановка! Все выходят!.. Прислушайтесь к тишине… Жалобам и стенаниям наступил конец!.. Тут вас ждет настоящий отдых, сами увидите… Вы отлично выспитесь на мраморном камне, который будет подсвечиваться мягким светом неона… А теперь займемся туалетом… Мне предстоит закупорить вас гигроскопической ватой. Иначе вы насвинячите повсюду… А потом обработать формалином».

Она расстилает саван на плиточном полу. «Да вы еще вполне съедобны, мои поросяточки!.. Как жалко умирать так рано! Мне здорово повезло! Вы еще принесете пользу, мои малышки. Вам предстоит доиграть спектакль! Заменить всех этих бродяг!» И расстегивает халат, чтобы чувствовать себя свободнее. Затем освобождается от белья. «Только не ворчать! Тут всем заправляю я. В мире ином никто не сводит счеты. А на профессоров и главного врача мне наплевать. Это я – царица больницы! Быть может, я и старая, но живая!» Она сползает с мрамора и садится прямо мне на лицо. Вот гадина – у нее месячные! Я погружаюсь в кровоточащую рану!

Промокшие от пота, мы снова сидим на постели. Жанна у изголовья восторгается нашим загробным видом… Сон это или явь? Трудно сказать… Мы не стараемся разобраться, а просто плывем по течению. Говорим «здравствуйте», «добрый вечер». День? Вечер? Нам уже наплевать. Правда, днем мы себя видим, а ночью о себе догадываемся… Хотя при задвинутых шторах нет большой разницы, но все же… День приходил со своим блеклым светом, комната превращалась в склеп. А мы, усопшие, оказывались под охраной монашки с нежными руками, нашей сестры, нашей матери, которая за нас молилась, обожала и теряла понемногу разум, считая, что находится в обществе двух распростертых на голых камнях трупов. Изливая нам свою душу, она насыщала речь проклятиями. Затем склонялась над нами, любуясь нашим видом и выпуклостями, буграми сеньоров, вернувшихся из крестовых походов… Оплакивая нашу молодость, куря фимиам, она осыпала нас такими упреками, что мы воскресали… Тронутые этой благодатью, мы отвечали на ее порыв… И все трое начинали готовиться к отпущению грехов… Наделяя нас языческими именами, она исповедовала нас, а затем исповедовалась сама.

«Я обкрадывала воров, – признавалась она, – обманывала обманщиков, продавалась спекулянтам… Высмеивала смешное, презирала презренных… Я делала зло из любви ко злу, занималась саботажем в тюремном цеху, у меня часто вырывались непристойные жесты… А когда умерли мои родители, я не приехала на похороны, сэкономив на букете цветов и потратив деньги на жратву». Мы отпускаем ей грехи. А очистившись сами, прижимаемся тесно друг к другу, чтобы, задыхаясь, исповедаться.

Какие-то младенцы голыми толпились в коридорах в поисках склада – не хватало хлеба и вина… На свадьбах мы наедались до коматозного состояния.

Освещенная вспышками молнии, Жанна засыпала как мертвая. «Вы увидите, – шептала она, – увидите между моими ногами… Я приготовлю вам мое любимое варенье из четырех плодов… Надо только обождать… Когда наступит день. И когда все четыре плода созреют одновременно – клубника, вишня, малина и красная смородина… Четыре красные ягоды. Я куплю тончайшее белье, чтобы они лучше проступили через него… Я дам вам попробовать, если будете вести себя благоразумно…»

Ночью она будила нас, чтобы мы проводили ее в туалет. Мы годились на все, мы были ее заключенными. По ее желанию мы облегчались перед нею. Когда мы выходили из ванной, начинался день. У нас были мертвенно бледные лица. Жанна молилась, готовая принести любые дары, с закрытыми, как в трансе, глазами, со сжатыми кулаками, впиваясь в наши руки, натянутая, как стрела из холодного мрамора… У ее ног распростерлись двое верующих, готовых исполнить любое ее приказание, две собаки, два фанатика в ожидании чуда и испытывающие растущую боль в коленях, слушая, как возносятся вверх октавы ее заклинаний… Статуя была такой легкой, что приходилось держать за талию – иначе она бы упорхнула. Эта скульптура сохранилась с целыми руками, бедрами и была такая гладкая от прикосновений многих рук, что вены проступали на поверхности мрамора в виде тонкой синей сетки, уходившей в углубление живой плоти между ногами. К старой, глубокой, но не кровоточащей ране…

Терпение и терпение, умноженное на нежность… Мы склонялись над этим увядшим животом, набитым петуниями и фиалками. «У тебя были дети?» Замерев, она не отвечала, вся трепеща от усталости, покрытая инеем, искаженным блеклым дневным светом… Но вот над постелью проглядывал отсвет зари, и она становилась восковой, с каждым часом благоухая все больше. Пока наконец не говорила гневно: «Мне надоело шампанское и консервы! Может, выпьем настоящий кофе?» Да, конечно, прекрасная мысль! Мы просим ее не двигаться, отдыхать, понежиться еще. Сейчас мы все принесем. «Покрепче только, чтобы лучше взбодрил», – говорит она.

Мы спустились на кухню, нашли все, что надо, и даже костюмы официантов, слуг… Знаете, такие большие фартуки, которые бьют по ногам, и полосатые жилеты… Мы вырядились потехи ради, чтобы сказать: «Мадам, кушать подано» или «вот первый завтрак для мадам», «как спалось, мадам?» Поставив кофе на тележку, оснастив ее всем необходимым, мы отправились назад… Перед номером 14 остановились и в лучших традициях постучались… Никто не отвечал. «Мадам задремала», – сказан Пьеро. И мы распахнули двери.

– Жанна!

К ней вернулись ее месячные. Вся кровать, простыни и одеяло были залиты кровью. А на губах застыла улыбка. Револьвер она сжимала между бедрами. Наш револьвер.

Огромные дворцы для богатых курортников выстроены прекрасно: у соседей ничего не слышно. Можете стрелять сколько влезет, никто ничего не узнает. Плотно обитые двери не пропускают звук.