"Дерзкие мечты" - читать интересную книгу автора (Блейк Дженнифер)

8

28 мая 1854 года

Все в Париже кажется мне либо скучным, либо отвратительным. Невыразимо тоскливо слушать старых родственников Гилберта, которые, живя в безвкусном комфорте мелких буржуа, превозносят красоту и аристократический блеск канувшего в Лету правления Бурбонов и порицают действия Наполеона III, присвоившего себе титул императора, которым никто не пользовался после смерти его дяди.

Гилберт же превратился в тирана. Он заявил, что я не должна выходить из дому без сопровождения Термины, чтобы не запятнать его доброе имя, известное в Париже. Известное? Его имя? Что за претензии! Может быть, под этим предлогом он просто хочет держать меня под контролем?

Бледно-лиловый, лавандовый сумеречный свет окутал Париж, окрашивая в фиолетовый цвет серые, закопченные стены домов и булыжную мостовую, отражаясь аметистовым блеском в лужицах, скопившихся в выбоинах конюшенного двора, куда выходили окна комнаты Вайолетт.

Она стояла у открытого окна, прижавшись лбом к стеклу, и наблюдала за служанкой в окне напротив, которая кокетничала с конюхом, бравшим воду из фонтана в центре двора. Холодный, сырой воздух пахнул лошадьми и прелью, время от времени легкий ветерок приносил запахи протекавшей неподалеку Сены. С улицы доносился стук колес экипажей, крики погонщиков лошадей и уличных разносчиков, приглушенные расстоянием и стенами домов. Некоторое время слышался нестройный колокольный перезвон, вскоре затихший.

С обеда шел дождь, но он прекратился как раз вовремя, уступив место яркому закату, разнообразившему скучный вечер. Гилберт ушел из дому много часов назад, возможно, он был занят поисками подходящего зеркала в стиле рококо или стула в стиле Людовика XVI. Он все больше и больше увлекался старинными вещами, без конца говорил об их родословных. Гилберт считал, что покупает предметы истории. Поскольку это делало его счастливым, Вайолетт не возражала.

Почти весь день Вайолетт провела с книгой. Она читала печальную историю под названием «Дама с камелиями», написанную Дюма-младшим, сыном знаменитого писателя Александра Дюма, которого теперь называли Дюма-отцом. Книга вышла в свет давно, но стала знаменитой после постановки одноименной пьесы примерно год назад и недавнего исполнения в Венеции оперы Джузеппе Верди «Травиата», заимствовавшей сюжет романа Дюма-сына. Книга рассказывала о трагедии куртизанки, которая отказалась от любви красивого и богатого молодого человека ради спасения его чести, но сердце ее при этом оказалось разбито, и она умерла от чахотки. Эта история повергла Вайолетт в такую глубокую печаль, что она не могла более продолжать. Опера, должно быть, была чудесной, она могла представить себе, как она поплачет над ней во Французской Опере в Новом Орлеане когда-нибудь в будущем сезоне. Но не теперь. Теперь ее обуревало нетерпение и беспокойство, и у нее не было ни малейшего желания плакать или жертвовать собой.

Гилберт так и не связался с Делакруа, сославшись на его неуловимость. Художник слишком знаменит — ведь всего год назад по заказу парижских властей он расписал потолок Зала Мира в городской ратуше, где заседает парижское правительство. Вайолетт, конечно, очень мила, сказал Гилберт, но такой великий художник в расцвете своей славы вряд ли согласится рисовать ее портрет. Его дорогая молодая женушка должна смириться с постигшим ее разочарованием и подумать о другом кандидате.

Вайолетт отказывалась мириться. Что будет, если она позволит исчезнуть этой единственной ниточке, связывающей ее с Аллином? Станут ли последними те слова, которыми они обменялись в холле гостиницы, и они больше никогда не увидятся?

Наверное, ей следовало покориться судьбе. Возможно, лихорадка, будоражившая ее кровь, пройдет, и через какое-то время она уже не сможет вспомнить лица Аллина и не будет больше терзаться мыслью о том, где он находится, что делает и думает ли о ней.

Нет! Снова и снова нет.

По вечерам Гилберт уходил. Он говорил, что ужинает с тем или другим своим кузеном, но возвращался в гостиницу пьяным, насквозь пропитанным запахами дешевого вина и еще более дешевых духов. Вайолетт была не столь наивной, чтобы не догадываться, где он проводит время по вечерам. В театре варьете с полуголыми актрисами, в полусветском обществе куртизанок, любовниц знаменитостей и прочих распущенных женщин — светские дамы в Новом Орлеане говорили о таких вещах шепотом. Парижскому полусвету приписывалась столь притягательная сила, что вряд ли можно было предположить, что, оказавшись в Париже, мужчина упустит возможность узнать поближе его соблазны.

Вайолетт запирала дверь в свою комнату и, накрыв голову подушкой, притворялась спящей, когда Гилберт возвращался в гостиницу, чтобы не слышать его стука. Утром она объясняла, что заперлась, потому что боялась оставаться одна. Обиженный Гилберт погружался в угрюмое молчание.

Раньше такое поведение мужа расстраивало Вайолетт. Она чувствовала себя виноватой и старалась что-нибудь предпринять, чтобы вернуть его расположение. Теперь же она радовалась молчанию Гилберта.

В тот вечер Вайолетт надела шелковое платье с розовыми и зелеными полосками на белом фоне и вышитыми между ними букетиками роз с зелеными листками. Термина уложила ее волосы в высокий узел с пышными кудрями на затылке и длинными локонами на висках. На стол выставили вазу с конфетами.

Но никто не пришел. Вайолетт была бы рада любому посетителю, даже родственникам Гилберта или кому-нибудь из его новых деловых знакомых, любому.

Дождь начался два часа назад, его непрекращавшийся монотонный шум сопровождался раскатами грома, ослепительные вспышки молний освещали торчавшие в небо трубы домов. Вайолетт провожала глазами косо падавшие капли. Они завораживали ее и пробуждали воспоминания. Когда дождь прекратился, над мостовыми улиц заклубился пар.

Наконец она решилась.

Подойдя к стоявшему у стены письменному столу, Вайолетт села, достала чистый лист бумаги и положила его перед собой. Открыв чернильницу, она взяла малахитовую ручку с золотым пером и, поднеся его к бумаге, погрузилась в раздумья, устремив взор на кончик пера. Потом она начала писать.

Через несколько минут письмо было готово. Запечатав конверт из веленевой бумаги, она взяла его за уголок, как будто это было что-то опасное. У нее возникло желание уничтожить послание и вернуться к своему привычному спокойному состоянию, лишенному волнений. Она понимала, что ее действия можно назвать безрассудными, если даже не предательскими.

Вайолетт никогда не думала, что в ее жизни может наступить момент, когда ей захочется чего-то большего, чем ровное и устойчивое положение жены Гилберта. Она и не предполагала, что ее может настолько увлечь мимолетное волнение от встречи с другим мужчиной. Отношения между ней и мужем не были совершенными, но она ценила размеренность их совместной жизни, его щедрость, его заботу о ее благополучии, его почтительность по отношению к ней, когда они бывали на людях. И если она не испытывала особого возбуждения в моменты их близости, то, возможно, в этом был виноват не только ее муж, причина могла заключаться и в ее холодности.

Но разве могла она отказаться от той радости, которая охватывала ее при одной мысли о встрече с Аллином? Нет, это было выше ее сил. Может быть, ей никогда больше не доведется испытать этого пьянящего чувства. Надо дорожить такой возможностью. Она будет осторожной, она не хочет ничем вредить Гилберту и подвергать опасности их брак. Ей необходимо слегка развлечься, вот и все. Что может быть плохого в том, если она поговорит с Аллином, узнает от него что-то новое и сохранит несколько невинных воспоминаний, которые будут согревать ее долгие годы? Это был такой пустяк, действительно пустяк.

В первые два дня ответа на ее письмо не последовало. На третий день пришло приглашение посетить дом Делакруа во второй половине дня.

— Ты послала ему письмо, не посоветовавшись со мной? — воскликнул Гилберт, держа в руках приглашение. Именно такой реакции ожидала от него Вайолетт.

— Мы с тобой много раз говорили о моем портрете, но ты все время был очень занят. Два дня назад, когда ты ушел и я осталась дома одна, мне в голову пришла одна мысль. Я решила, что мы так никогда и не узнаем, согласится ли Делакруа принять наш заказ, пока сами не обратимся к нему с предложением. Пришло время действовать. Может быть, я поспешила, зато посмотри, каков результат!

Он вздохнул, глядя на нее из-под густых седых бровей.

— Ты очень этого хочешь, не так ли? — спросил он наконец.

— Да, — просто ответила она, ничего более не добавив.

Нахмурившись, Гилберт задумался, постукивая приглашением по ногтю большого пальца. Наконец, когда Вайолетт, уже не имея сил сдержаться, собралась уговаривать его, он заговорил:

— Хорошо, пусть будет по-твоему, мы пойдем.

Вайолетт открыла для себя, что шерри с маслинами очень хорошо сочетаются, смягчая горечь друг друга. Но они были лишь небольшим дополнением к разнообразию изысканных блюд и напитков, которые им подавали в салоне Делакруа. Человек с любыми пристрастиями, любой национальности мог выбрать себе там угощение по вкусу.

Диковинное сочетание шерри с маслинами предложил ей Аллин. Он мог это сделать, не привлекая ничьего внимания в толпе гостей, заполнивших комнаты, в которых проводился прием. Все присутствовавшие громко разговаривали о политике, об искусстве, философии и тысяче других вещей, большинство жестикулировали словно сумасшедшие.

Аллин также показывал и называл ей имена приходивших и уходивших знаменитых и не очень людей: разговорчивого Дюма-отца, загорелое лицо которого обрамляла пышная шевелюра, — недавно он опубликовал свои увлекательные воспоминания в десяти частях; поэта, писателя и литературного критика Теофиля Готье; нескольких членов правительства, нескольких актрис. Вайолетт увидела художников-новаторов Коро и Курбе, Домье и Милле, а также некоторых художников, близких к академическому направлению.

Делакруа оказался очаровательным человеком. Устроенный им прием подчеркивал силу и экстравагантность его личности. По такому случаю на нем был надет распахнутый жакет из синей парчи, а на голове красовался тюрбан со свисавшим к плечу свободным концом. Он ничуть не выглядел смешным в этом одеянии, напротив, он держал себя величественно и совершенно не обращал внимания на то, как на это реагируют окружающие. Он взял Гилберта за руку и сам представил его многим из наиболее интересных своих гостей. Лицо Гилберта выражало удивление оказанной ему честью.

Шло время, а о портрете никто не вспоминал. Вайолетт начала испытывать беспокойство. Наблюдая за тем, какие знаки внимания оказывают знаменитому художнику разные люди, она уже стала думать, что Гилберт был прав, а она проявила самонадеянность, рассчитывая на то, что Делакруа согласится писать ее портрет.

Держа спину прямо, Вайолетт сидела на бархатном диване с подлокотниками в виде лир и подушками с кистями и смотрела на Делакруа, Аллина и других гостей, говоривших без остановки. Они обменивались мнениями, используя специальные словечки и выражения, орудуя ими словно оружием в сатанинской войне умов. Она не могла понять, действительно ли они верят в то, что говорят, или просто отстаивают модную точку зрения, которая дает им возможность поспорить.

Аллин держался независимо, но именно он часто оказывался в центре самых горячих дискуссий. Он говорил убедительно, неожиданно вставляя резкие замечания, демонстрировавшие его ум, способность быстро реагировать на ситуацию и развитое чувство юмора. Казалось, он знаком со всеми присутствующими, и все знают его, особенно дамы. Его принимали тепло и дружелюбно, на лицах его собеседников была написана почтительность, возможно, неосознанная, и это казалось Вайолетт странным.

Она старалась не смотреть в его сторону, что давалось ей с трудом. Он был такой энергичный, такой живой по сравнению с другими мужчинами в зале. Невозможно было устоять против очарования его голоса, против сияния его смеющихся глаз. Льющийся с потолка свет газовых светильников дрожал в густых волосах Аллина, он выглядел очень привлекательно в своем темном строгом костюме. Неукротимая энергия сквозила в его бронзовом от загара лице, выделявшемся на фоне бледнолицых парижан.

Рядом послышался шорох шелка, повеяло благоуханием ландыша. Вайолетт повернула голову и приветливо улыбнулась приближавшейся женщине. Это была одна из актрис, кажется, ее звали Клотильдой. Впрочем, титулом актрисы она пользовалась больше для соблюдения приличий. Ее вечернее платье имело такой глубокий вырез, что, когда она наклонялась вперед, ее груди, лежавшие словно две куропатки в своих гнездах, открывались взору во всей своей красе.

С нескрываемым любопытством дама оглядела Вайолетт и, наклонившись к ней, заговорила:

— Так, значит, вы и есть та самая таинственная женщина?

Вайолетт качнула головой.

— О нет, полагаю, вы ошиблись.

— Наш Аллин не сводит с вас глаз весь вечер, даже тогда, когда делает вид, что не имеет к вам никакого отношения. Мы все догадывались, что у него кто-то есть. Он уже давно вернулся в Париж, но ни разу не показался в театре.

— Вы… Похоже, вы его хорошо знаете.

— Ну, конечно. Аллина все знают. Во всем мире нет такого места, где бы его не принимали как дома.

Голос женщины звучал наигранно, такими же были жесты, которыми она сопровождала свое высказывание. Вайолетт иронически приподняла бровь.

— Во всем мире?

— Вы подумали, что я имела в виду все кровати в Париже? Нет, могу вас заверить, хотя это было бы возможно, если бы он захотел. Но я говорила о Лондоне, Женеве, Брюсселе, Риме — он известен во всех столицах Европы, не говоря уж о королевских дворах. Я никогда не могла понять, чем это объяснить, разве только его неотразимым обаянием. Вы не согласны со мной?

— Да, вы правы, — холодно подтвердила Вайолетт.

— Ради бога, простите меня. Я не должна была говорить вам такие вещи, хотя бы потому, что ваша строгость и серьезность почти парализуют меня. Но скажите, вы позволите ему рисовать вас?

— Месье Массари?

— О боже, наверное, он хотел сделать вам сюрприз, а я все испортила! Он будет недоволен. Но вы ведь не скажете ему, правда?

— Здесь нет ничего, о чем стоило бы говорить, — ответила Вайолетт с обескураживающей вежливостью.

— О, вы очень умны и гораздо благоразумнее его. Аллин весьма искусно владеет кистью и палитрой, он мог быть одним из лучших художников, если бы у него было больше времени и меньше денег. Вы знаете, друзья и капитал — враги искусства, они душат вдохновение.

На это нечего было ответить. К счастью, ответа и не требовалось. Женщина продолжала говорить почти без остановки:

— Но ведь вы позволите ему просить вас об этом, да? Было бы очень жестоко не дать ему удивить вас. Кроме того, подумайте, как приятно разрешить себя уговорить; я уверена, что его доводы будут очаровательны.

— В самом деле? — спросила Вайолетт, собрав все свое самообладание.

— Не хмурьтесь так, petite, а то он подумает, что я говорю вам ужасные вещи. Возможно, уже подумал, так как направляется сюда. Alors, как он обожает вас! Я просто завидую вам, мадам.

Актриса выпрямилась, сказала что-то подошедшему Аллину и, погладив его по плечу, удалилась. Однако похоже было, что он ее едва заметил. Присев рядом с Вайолетт, он спросил:

— Что вам говорила Клотильда?

Он действительно наблюдал за ней. Чувство благодарности к актрисе, которая указала ей на это, взывало к великодушию.

— Ничего особенного, кроме одной интересной вещи. Вы в самом деле художник?

Его глаза вспыхнули, словно пламя спички, но он ответил скромно:

— Я рисую.

— Полагаю, я и не должна знать ничего об этом, ведь мы едва знакомы.

— Мне доставило бы огромное удовольствие исправить положение, — произнес он, улыбаясь, и после некоторой паузы добавил:

— Я был бы счастлив рисовать вас. Как раз в данный момент Делакруа рекомендует меня вашему мужу в качестве его замены.

— Вы все это спланировали заранее?

Он слегка наклонил голову в знак согласия.

— Вы разочарованы?

Вайолетт взглянула на него из-под ресниц и произнесла:

— Я мечтала, что кисть великого художника, который удостаивает чести только себя и своих друзей, сделает меня бессмертной.

— Так и будет, если это то, чего вы хотите, — ответил он, вставая. — Позвольте мне разыскать Делакруа.

— Нет! Нет, пожалуйста, сядьте! — поспешно воскликнула она, Протягивая руку так, словно хотела схватить его за полу костюма, и тут же отдернула ее.

Аллин снова уселся на диван и, улыбнувшись, взял ее за руку.

— Вы кокетничаете со мной. Это меня вдохновляет.

— Нет, глупо с моей стороны, но я думала…

— Вы доверяете мне и понимаете настолько, что уже дразните меня. Это свидетельствует о том, что вы вспоминали обо мне. Я удивлен и польщен.

Вайолетт не нашлась что ответить. Жаркой волной кровь прихлынула к ее лицу.

Улыбка Аллина растаяла.

— Простите меня. Теперь я дразню вас, что совершенно Непозволительно. Я намеревался действовать не спеша и с большой осторожностью, начав с портрета. Вы позволите?

— Да, конечно, — отозвалась она еле слышно.

— Даже ничего не зная о моих способностях? Устремив взгляд на свою затянутую в перчатку руку, которую все еще держал Аллин, она ответила:

— Я предполагаю, что они достаточно высоки, иначе месье Делакруа не рекомендовал бы вас.

Он молча смотрел на тени от длинных ресниц, скользящие по ее щекам, на нежный овал ее лица, озаренный светом газовых светильников, на бледно-желтый бархат ее платья. Его взгляд задержался на букетике желто-фиолетовых анютиных глазок, приколотых к вороту ее платья. Проследив за направлением его взгляда, Вайолетт подумала, что было слишком смело с ее стороны носить свежее напоминание о его последнем тайном послании. Она заставила себя поднять голову и встретиться с ним взглядом. Выражение его пылающих глаз развеяло ее страхи.

— Я постараюсь, — произнес он после некоторой паузы, — быть достойным вашего доверия… И вашего внимания.

Вайолетт не смогла удержаться от улыбки. Она испытывала необыкновенное чувство от сознания того, что ее так хорошо понимают.

— Аллин, топ ami! Я вижу, вы уже познакомились с мадам Фоссиер?

Она высвободила руку. Делакруа приближался к ним вместе с Гилбертом. Муж Вайолетт, посмотрев на нее и мужчину рядом с ней, нахмурил брови. Аллин непринужденно поднялся им навстречу.

— Я взял на себя смелость представиться, поскольку вы были так любезны, что высказали предположение о заказе. Мадам — достойный объект. У нее прекрасная костная структура, великолепный цвет кожи и почти совершенные пропорции лица. Но характер ее тонок и чувствителен, его трудно будет уловить.

— Я предполагал, что вы заинтересуетесь, — произнес Делакруа, пряча усмешку под пышными усами.

Гилберт смотрел на Аллина, не меняя выражения лица. Вдруг он спросил:

— Мы с вами встречались, месье?

— Думаю, что нет, — вежливо ответил Аллин. — Насколько я понимаю, вы приехали из Америки? Я давно мечтаю о путешествии в вашу юную страну, но как-то все не получается.

Возникла напряженная пауза, которую Делакруа поспешил заполнить формальным представлением Аллина Гилберту и его супруге. Аллин вежливо начал задавать вопросы о Луизиане, о том, как долго они намереваются пробыть в Париже. Неловкая ситуация постепенно миновала.

Позже, когда Вайолетт с мужем ехали в экипаже обратно в свою гостиницу, Гилберт нарушил длительное молчание вопросом:

— Тебя устраивает этот Массари, не хочешь ли ты, чтобы я поискал другого художника?

— Не стоит беспокоиться, — ответила Вайолетт. — Поскольку его рекомендовал Делакруа, я уверена, что он мне вполне подойдет.

Гилберт похлопал ее по руке и, устраиваясь удобнее на сиденье, веско заметил:

— Как ты хочешь, chere, как ты хочешь…

Вайолетт подумала о двойственности своего положения, и на мгновение что-то сжалось у нее в груди. Потом она представила, как они будут проводить с Аллином время, необходимое для создания портрета, как будут часами разговаривать, узнавая друг друга все лучше. Всего два дня, и она начнет позировать художнику — так Гилберт договорился с Аллином. Нетерпение зародилось в ее душе и, разрастаясь, вытеснило чувство вины.

Утро того дня, когда должен был состояться первый сеанс, выдалось ясным и спокойным. Вайолетт почти не спала предыдущей ночью. Она лежала в постели и смотрела на портьеры, за которыми быстро светлели окна. Нервное нетерпение вызывало дрожь в животе, грозящую перерасти в тошноту.

Она не пойдет, пошлет записку, что нездорова.

Мысль о том, что она должна неподвижно сидеть, пока Аллин будет пристально разглядывать ее взглядом художника, наполняла ее душу ужасом. Она проведет с ним наедине целую вечность. Что она может сказать ему? О чем им говорить в течение такого долгого времени? Чего он ждет от нее? Допустила ли она в своем поведении нечто такое, что могло позволить ему совершить вольность по отношению к ней? Было ли это то, чего он хотел от нее? Было ли это ее желанием?

Она повернула голову на подушке и провела рукой по глазам. И как только она могла подумать такое? Разве может это быть ее желанием? Как она могла вообразить, что в этом есть какое-то удовольствие? Нет, этот путь приведет ее к опасностям и страданиям. Время пролетит слишком быстро, портрет будет закончен, и что дальше?

Вайолетт хотела бы понимать себя лучше, желала, чтобы ее характер не был столь нерешительным. Она завидовала таким женщинам, как Клотильда, которые могли всем сердцем отдаться мужчине и никогда не оглядываться назад, никогда не задавать себе вопросов о морали и разумности своих поступков. Как хорошо никогда не подвергаться пытке этих сомнений, никогда не иметь нужды лгать, не задумываться о том, можно ли взвесить радость и боль и вычислить, что из них весомее.

Как прекрасно было бы, если бы она могла просто сказать себе, что ничего нельзя сделать, что ее чувства сильнее воли к сопротивлению. Но она еще не была уверена в своих чувствах. Пока еще не была. Если она испугается и не пойдет, возможно, ей никогда уже больше не удастся увидеть Аллина.

Эта мысль придала ей сил, и она решительно покинула постель. Хлопоты по выбору и подготовке платья с нижними юбками, кружевным воротником и украшениями, а также разговоры со служанкой о прическе помогли Вайолетт убить время. Сам процесс одевания продолжался до того момента, когда она должна была выходить из гостиницы вместе с Герминой. Необходимость сохранять самообладание перед служанкой удерживала ее от того, чтобы остановить экипаж и вернуться в гостиницу.

Аллин жил в районе Ситэ — острова посреди Сены, имеющего форму нагруженной землей баржи, прикрепленной на вечной стоянке в центре реки. Дом Аллина — старинное каменное здание, узкое и темное, с водосточными трубами, имевшими вид каменных чудищ, почти разрушенных временем, — находился рядом с Нотр-Дам, словно укрываясь в его тени. Им открыла полная женщина с проницательным взглядом, в скромной одежде экономки. Она проводила их наверх по винтовой лестнице и, распахнув дверь в просторную приемную, обставленную как гостиная, объявила о прибытии Вайолетт и отступила в сторону, пропуская гостей.

Две стены высокой узкой комнаты занимали огромные окна, пропускавшие внутрь ровный белый свет с северной, несолнечной стороны. Выполненный в старинном стиле резной потолок с позолотой между тяжелыми балками потемнел от огня, в течение двухсот лет разводимого на выщербленных камнях камина, находившегося в глубине комнаты. Тяжелая старинная мебель состояла из нескольких стульев, широченного дивана, покрытого шелковыми шалями с кистями, рисунок которых напоминал персидские сады, и длинного обеденного стола у стены с высокими светильниками. В центре комнаты находился помост с креслом, покрытым темно-красной парчой. Перед помостом возвышался мольберт с чистым холстом.

Стоя у стола, Аллин сосредоточенно рассматривал серию набросков. Он повернулся и с радостным восклицанием поспешил навстречу гостям, произнося приветствия. Им были предложены пирожные с чаем или вином. Экономка тут же отправилась за подносом с угощением, а Аллин подвел Вайолетт к столу, за которым он работал.

— Прежде чем мы начнем, я хочу, чтобы вы это посмотрели.

Многочисленные наброски изображали Вайолетт с разным выражением лица: серьезным и смеющимся, сомневающимся и доверчивым, с каплями дождя на ресницах и после того, как они высохли. На одном из них Вайолетт смотрела на букет анютиных глазок, на другом она держала в руке розу. Среди набросков были фрагменты ее губ, уха, изгиба подбородка, положения пальцев в момент, когда она протягивает руку. Все было очень тщательно прорисовано, каждый рисунок подписан и датирован.

— Здесь те наброски, которые я счел достойными вашего внимания, — пояснил Аллин. Вайолетт глубоко вздохнула.

— Не могу поверить, что вы могли… но вы обманули меня. Вы настоящий художник.

— Я рисовал для своего собственного удовольствия, по памяти. Сейчас, показывая их вам, я хочу развеять ваши сомнения, что, возможно, вы не напрасно доверились мне.

Неподдельная искренность, звучавшая в его голосе, всколыхнула чувства Вайолетт. Трепетное волнение охватило все ее существо и горячей волной прилило к лицу. Преодолевая смущение, она произнесла:

— Я никогда не сомневалась в этом.

— Вы очень добры, хотя у меня были основания на это рассчитывать. Обещаю вам, что вы не пожалеете о том, что пришли ко мне.

Возвращение экономки прервало их беседу. Аллин указал на место у камина, куда следовало поставить поднос с угощением. Одарив Термину теплой улыбкой, он обратился к Вайолетт деловым тоном:

— Когда я рисую натуру, присутствие третьего лица мешает мне сосредоточиться. Может быть, вашей горничной больше понравятся пирожные и вино внизу, у мадам Мейллард? А если она вам понадобится, вы всегда сможете ее позвать.

Вайолетт пристально посмотрела на него. В открытом взгляде его серых глаз не было ничего такого, что заставило бы ее бояться остаться с ним наедине. Она согласилась и последовала за ним к камину, в то время как экономка увела Термину, мягко, но решительно закрыв за собой дверь.

Аллин наполнил вином кроваво-красного цвета красивые хрустальные бокалы с золотыми ободками. Один бокал он предложил Вайолетт и, подождав, пока она сядет, занял стул подле нее.

Он сделал глоток вина, продолжая неотрывно смотреть на нее. Его пальцы так крепко сжимали ножку бокала, что, казалось, она вот-вот треснет. Наконец он сказал:

— Я не могу поверить, что вы здесь.

— Я тоже. — Вайолетт неуверенно улыбнулась. Она хотела выпить вина, чтобы немного успокоиться, но боялась расплескать его, если попытается это сделать. Не решаясь поднять глаза, она смотрела мимо него на серебряный поднос у камина, на котором громоздились кипы конвертов из веленевой бумаги, похожие на те, в каких обычно присылают приглашения.

Аллин смущенно проследил за направлением ее взгляда, затем снова посмотрел на нее.

— Я так много хотел сказать вам, что теперь не знаю, с чего начать. Вот вы сидите сейчас передо мной, и мне хочется, чтобы это мгновение никогда не кончилось…

— Прошу вас… — прервала она его еле слышно.

— Я не хотел огорчать вас. Просто я не смел и думать о том, что вы придете ко мне. Я хотел надеяться, но не более того. Мне казалось, что я знаю каждую черточку вашего лица, каждый локон вашей прически, но я ошибался. Вы гораздо красивее того образа, который я мысленно создал для себя, и в то же время в вас есть что-то неуловимое. Мне вдруг стало страшно начинать рисовать ваш портрет, страшно, что в вас всегда будет что-то такое, что я не смог увидеть прежде.

Лицо Вайолетт горело, ей было трудно дышать. Бокал с вином дрожал в ее руке. Горло сжалось так, что она не могла вымолвить ни слова. Она не знала, чего она ожидала от этой встречи, но только не подобных речей. В этом она могла поклясться.

— Простите меня, — сказал Аллин со вздохом и встал. Он повернулся и положил руку на каминную полку, находившуюся на уровне его плеч. — Я не собирался говорить вам такие вещи, хотел быть сдержанным и галантным. Вы подумаете, что я не в своем уме.

Его смятение немного успокоило Вайолетт.

— Нет, — тихо проговорила она дрожащим голосом, — я просто не привыкла слышать такие слова и не знаю, как ответить вам.

Он взглянул на нее через плечо и одарил ее теплой и искренней улыбкой.

— Вам нет необходимости отвечать. Вы не несете ответственности за мои чувства и за мою болтовню. Но, пожалуйста, выпейте вина. И давайте приступим к работе, пока я не сказал что-нибудь такое, о чем мы оба потом пожалеем.

Этот разговор между ними задал тон последующим сеансам позирования. Аллин обращался к Вайолетт с почтением и безупречной вежливостью. Комплименты, которые он говорил ей непрестанно, заставляли пылать румянцем ее щеки, но были столь беспристрастны и так ловко привязаны к его работе над портретом, что она не могла против них ничего возразить.

Каждый день Аллин усаживал Вайолетт на подиуме, расправляя складки ее платья, устанавливая поворот головы или плеча мягкими касаниями рук, тепло которых она продолжала ощущать в течение долгих часов. От его близости в такие минуты ей становилось трудно дышать, она не могла встретиться с ним взглядом. Вайолетт гадала, замечал ли он когда-нибудь, как вздымается ее грудь от ударов сердца, и догадывался ли, что она не могла расслабиться, как он ее просил, потому что чувствовала себя слишком беззащитной под его проницательным и внимательным взглядом.

Может быть, для того, чтобы снять напряжение, он много говорил, передавая ей споры о столкновениях темпераментов в художественной среде, слухи об интригах при дворе Наполеона III, сплетни о разбазаривании средств, отведенных на реконструкцию Парижа, или сведения о героических усилиях, предпринимаемых для подготовки войны в Крыму. Он рассказывал ей о трениях в молодой королевской семье, созданной всего полтора года назад, вызванных склонностью императора домогаться каждой встретившейся ему хорошенькой женщины.

Он говорил так легко и непринужденно, с таким юмором и с такой терпимостью по отношению к недостаткам и просчетам других людей, что Вайолетт стали нравиться эти беседы и она ждала их, предвкушая удовольствие. Его мнения и оценки настолько совпадали с ее собственными, насколько это возможно у разных людей. В этом сходстве взглядов было что-то особенно привлекательное для Вайолетт.

Однажды, спустя почти месяц после начала работы над портретом, они снова заговорили об императрице.

— Вчера в Булонском лесу мимо меня в карете проехала Евгения, — поведала Вайолетт. — Она поразительно красива. Ее золотисто-каштановые волосы в сочетании с синими глазами так хороши, что я не могу поверить, будто император может смотреть на другую женщину.

— Нет никаких сомнений в том, что он любит ее, — ответил Аллин, не отрывая сосредоточенного взгляда от мольберта. — Как правитель Франции, он мог выбрать в жены девушку более знатную, чем американка, дочь испанского князя. Говорят, Луи Бонапарт хотел сделать Евгению своей любовницей, но был настолько очарован ее отказом, что вместо этого предложил ей стать его женой. Дело в том, что для некоторых мужчин, наделенных властью, борьба за обладание чем-то имеет первостепенное значение, гораздо большее, чем даже любовь. Луи Бонапарту необходимы новые победы, чтобы наслаждаться ощущением своей силы.

— Такое стремление к власти кажется мне слабостью, — медленно проговорила Вайолетт. Лицо Аллина помрачнело.

— Согласен с вами, — кивнул он. — Жажда власти может стать столь же разрушительной, как пристрастие к абсенту. — Аллин не сводил с нее заинтересованного взгляда. Помолчав, он продолжил:

— Однако я слышал, что Евгения не намерена мириться с увлечениями своего мужа. Говорят, она заплатила немалую сумму денег одной старушке, бывшей когда-то служанкой императрицы Жозефины, за рецепт духов, которые та использовала, чтобы вернуть себе расположение Наполеона.

Вайолетт улыбнулась и покачала головой.

— Как такие вещи становятся достоянием молвы?

— Слуги болтают, да и императрица, конечно, не могла сама отправиться к старой служанке Жозефины за рецептом.

— Возможно, вы правы. Но что касается духов, как она может рассчитывать на них? Что в них такого, что позволяет ей надеяться на какой-то результат?

— Кто знает? Может быть, что-нибудь экзотическое. Старая служанка рассказала, что духи привез из Египта сам Наполеон. Предполагается, солдаты императора извлекли их из неопознанного захоронения. Кто-то сообщил Наполеону, что там похоронена Клеопатра. Вместе с духами из могилы достали глиняную табличку, в которой говорилось, будто духи придают силу благодаря содержащимся в них маслам, применявшихся жрицами в таинственных ритуалах древних культов в дофараоновы времена.

— И эти духи помогают Евгении?

— Думаю, пока еще рано говорить о результатах, но она надеется, что это случится.

Вайолетт снова покачала головой:

— Не вижу оснований для таких надежд. Ведь известно, что Наполеон I не отличался супружеской верностью.

Аллин попробовал возразить:

— И все же в течение многих лет он больше всех любил Жозефину, женщину старше его, с некрасивыми зубами, которая тоже не славилась своей верностью, но именно ей он написал тысячи писем, подтверждающих его привязанность. И, возможно, он никогда бы не развелся с ней, если бы она могла родить ему сына. Это наводит на размышления, не правда ли? Но меня удивляет то, что сам он не пользовался этими духами. Говорят, Наполеон каждый день принимал ароматические ванны, используя в основном комбинацию бергамота, лимонного масла и розмарина, известную под названием «Венгерская вода».

— Может быть, у духов Клеопатры был слишком сладкий и женственный запах? — предположила Вайолетт.

— Вполне вероятно, но мне почему-то кажется, что ароматы ритуальных таинств должны содержать запахи церковного ладана и пахучих пород деревьев, таких, как кедр, сандал. Однако это лишь предположение.

— Я вижу, вы неплохо разбираетесь в запахах? — Реплика Вайолетт прозвучала вопросительно.

— У меня есть друг, парфюмер с улицы рю де ла Пэ. — Аллин взял на кисточку немного бледно-розовой краски и сделал бережный мазок на холсте.

— Вероятно, от него вы и узнали о духах Клеопатры?

— Он говорил мне о них. Но я знал эту историю давно. Мне рассказала ее моя мать.

— Вот как! — Вайолетт была заинтригована. — А откуда узнала она?

— Мой отец подарил ей такие же духи, получив их, как и Жозефина, от самого Наполеона.

— Ваш отец знал Наполеона?

Было непривычно столь непринужденно говорить о таком легендарном человеке. Наполеон Бонапарт всегда был героем в глазах Вайолетт. И так же считали почти все в Новом Орлеане, несмотря на позорное поражение, постигшее его в конце жизни. Тогда казалось, что в короткий период времени, всего за несколько лет, он мог вернуть славу Франции, так же как теперь это мог бы сделать Наполеон III.

Аллин кивком головы ответил на ее вопрос, продолжая скользить рассеянным взглядом по холсту, которого он больше не касался кистью.

— Духи и довольно подробную инструкцию по извлечению и смешиванию масел, входивших в их состав, мой отец получил от Наполеона в знак дружбы. Но это было очень давно, когда оба они были молоды, почти сорок семь лет назад.

— Наверное, ваш отец воевал вместе с Наполеоном? Улыбка скользнула по его лицу.

— Мой отец вначале чрезвычайно восхищался этим человеком, но в конце был не согласен с ним, как и многие другие в то время.

Аллин положил кисть, палитру и не спеша вытер руки смоченной скипидаром тряпкой. Двигаясь с необыкновенной грациозностью, он приблизился к Вайолетт и сел на краю возвышения у ее ног. Поставив согнутую в колене ногу на край платформы и опершись на колено рукой, он повернулся к Вайолетт.

— Мадам, — заговорил он и остановился. Холодный северный свет, льющийся из окон, придавал его серым глазам голубой оттенок. Устремленный на Вайолетт открытый взгляд делал выражение его лица беззащитным. Растроганная и смущенная, Вайолетт ощутила странное смешанное чувство боли и радости.

— Меня зовут Вайолетт, — тихо проговорила она.

— Вайолетт, — повторил он обрадованно. И, набрав в грудь воздуха, спокойно продолжил:

— Мадам Вайолетт, вы должны знать, что ваш портрет почти окончен.

— Я догадывалась, что ваша работа близка к завершению, — грустно ответила она после некоторого замешательства.

— Если бы я хотел, я мог бы сделать последний мазок неделю назад. Мог бы сделать это и сейчас.

У нее перехватило дыхание от этих слов, в которых прозвучало откровенное признание. Он предоставлял ей право решить его участь.

— Могли бы? — мягко спросила она.

— Вопрос в том, должен ли я это делать?

Аллин говорил ровным голосом, более никак не проявляя своих чувств. Решение оставалось за ней. Если она скажет «да», он покорится ее воле, завершит портрет, и сеансы ее позирования на этом закончатся. А если она скажет «нет»?

— Я полагаю, — медленно проговорила она, — у нас нет необходимости спешить.

Улыбка озарила его лицо, засияв в лучиках морщинок вокруг глаз и в уголках рта. Аллин не сделал никакого движения навстречу ей, но Вайолетт ощутила силу его восторга, словно бурей захлестнувшего ее. Она не смогла удержаться от ответной улыбки.

— Мадам Вайолетт, — сдержанно заговорил он, — не согласитесь ли вы отправиться со мной на прогулку, раз уж у меня больше нет работы на сегодня? Мы могли бы пройтись с вами по свежему воздуху, как это делают большинство людей, и, может быть, посидеть где-нибудь в тихом месте с бокалом вина?

Осмелится ли она? Что, если кто-нибудь увидит и расскажет Гилберту?

О, разве могла она отказаться, когда все ее существо жаждало принять его приглашение! Нет, у нее не хватит сил сдержать свой порыв.

— Да, — прошептала она. — Я согласна.