"Полет над разлукой" - читать интересную книгу автора (Берсенева Анна)

Глава 2

Аля Девятаева совсем не ожидала, что ей придется стать официанткой ночного клуба.

Конечно, после того как она ушла от Ильи и резко оборвала свою так радужно начавшуюся карьеру клиповой звезды, ее жизнь нельзя было назвать не только роскошной, но даже просто беззаботной. Бедностью называлось то, как жили они с мамой, участковым педиатром, и нечего тут было изобретать красивые названия.

И все-таки это не слишком угнетало: во всяком случае, об этом можно было думать без особенного напряжения. Конечно, денег даже на обед в институтской столовой хватало не всегда, но все-таки Але не приходилось, как многим ее однокурсникам, отдавать последнее за наемную комнату в коммуналке. А подрабатывая то там, то тут — Снегурочкой на новогодних елках, например, — даже удавалось изредка покупать какие-нибудь не слишком дорогие, но оригинальные тряпки.

А в начале четвертого курса она и вовсе нашла заработок понадежнее. В гуманитарном лицее, как называлась теперь обыкновенная школа неподалеку от Алиного дома, затеяли преподавать странный предмет, который назвали сценической пластикой.

Зачем могла понадобиться пластика, да еще сценическая, прагматичным деткам, которые были озабочены куда более насущными проблемами своего жизнеустройства, непонятно. Но предмет объявили, деньги с родителей получили, и тут выяснилось, что педагог, под которого и было затеяно это мероприятие, нашел работу в более перспективном месте, чем тушинский лицей.

Аля обнаружила объявление в бесплатной газете «Северо-Запад», которую время от времени бросали в почтовый ящик. Деньги предлагались небольшие, но надежные, она тут же отправилась по указанному адресу и уже на следующий день рассказала однокурснице Лине о так неожиданно найденной халтуре.

— Повезло, — вздохнула Линка. — Все-таки дети… Не мыдлоны какие-нибудь!

— Мыдлоны? — удивилась Аля, впервые услышав это слово.

Линка уже год работала в ночном клубе, который то закрывался из-за конфликтов с «крышей», то снова открывался по новому адресу. Она и объяснила Але, кто такие мыдлоны.

Линке можно было посочувствовать. Ее родители жили в каком-то шахтерском городке на Украине, а это значило, что об их помощи следовало забыть, хотя они обожали свою доньку, которой удалось пробиться аж в саму Москву, в главный театральный институт. А родители Левы Наймана, с которым Лина познакомилась во время вступительных экзаменов и за которого вышла замуж уже в сентябре на первом курсе, терпеть не могли невестку, поломавшую, как они почему-то считали, театральную карьеру их сына. Из дому, правда, молодую семью не гнали, но и условия создали такие, что Линка с Левой быстренько смылись на квартиру сами.

В общем, у Лины Тарас было из-за чего идти в официантки. А Але вполне хватало скромной лицейской подработки.

Лина была самой милой и доброй девочкой на всем курсе, любой мог рассчитывать на ее помощь — моральную, а при малейшей возможности и материальную. Леве, вопреки родительскому представлению, повезло с женой.

Да и красивая она была, в этом и сомнений не было: стройная, с длинными, совершенно белыми прямыми волосами и большими миндалевидными глазами потрясающего аквамаринового цвета — то есть прозрачными. Ее внешности завидовали, кажется, все девчонки, кроме Али. Линина почти тезка, дочка известного режиссера по имени Лика, даже интересовалась насмешливо:

— Ты, Линуся, подтяжечку случайно не делала еще? Глазки у тебя — прямо до висков, по таким штучкам в Голливуде определяют, когда звезды старость свою начинают скрывать!

И все-таки Аля понять не могла, почему такой придирчивый и прозорливый мастер, как Карталов, взял на свой курс Лину. Чего-то в ней не хватало, что ли… Или наоборот — слишком гармоничным, округлым было каждое ее движение и весь облик?

Но говорить о таких смутных, самой не до конца понятных вещах с Линой, конечно, не хотелось. Потому что говорить с ней было легко: от нее совсем не исходила зависть, к которой Аля уже успела привыкнуть, учась в ГИТИСе, и которая вообще-то могла считаться естественным актерским качеством.

Они и разговаривали о чем-то веселом однажды поздним сентябрьским вечером, сидя в гитисовской мастерской за шитьем костюмов. Лина, правда, не играла в новом студенческом спектакле — чеховской «Свадьбе», — но Аля играла невесту, и Лина помогала ей подогнать по фигуре безразмерное свадебное платье, верой и правдой служившее свадебным ролям не одного поколения студентов.

Аля шить не умела совершенно, оторвавшаяся пуговица была для нее если не совсем проблемой, то по крайней мере большим неудобством. И она с уважением следила, как мелькает иголка в тонких Линкиных пальцах. Почувствовав ее взгляд, та подняла глаза от шитья.

— Что ты, Шурочка? — спросила она, привычно переиначивая Алино имя, которое каждый кроил по-своему.

— Да просто… Есть же люди! Все умеют, ни в чем их действительность не тормозит.

Аля ответила совершенно искренне и поэтому, наверное, не слишком понятно.

— Вот тоже мне, нашла уменье! — Линка махнула рукой — так, что иголка вырвалась из ее пальцев и повисла на нитке. — Талию ушить! Ну и надо было мне в костюмеры идти.

— Да ты что! — даже смутилась Аля. — Я же совсем не то имела в виду. Наоборот, удивляюсь, как это тебя на все хватает.

А на что? — Але показалось, что какая-то слишком веселая нотка мелькнула в Линкином голосе, сверкнула в глазах. — Нет, ты скажи — на что, по-твоему, меня хватает?

— Ну, вообще, — не сразу нашлась она. — Шьешь вот… Левка всегда как куколка ходит. Да вообще — на все!

— Вот видишь! — Линкин голос прозвучал почти торжествующе. — Как будто и не про артистку…

Аля даже покраснела от своей невольной неловкости.

— Ты не обижайся, Лин, — принялась было уверять она, — я просто выразилась неточно. А сценречью, помнишь, сколько ты занималась, когда акцент надо было убрать? Да что это ты сегодня, в самом деле?

— А я не обижаюсь, — спокойно ответила та. — На что обижаться? Я и сама знаю. Не то чтобы мое место только на кухне, но уж точно, что не на сцене.

Ее спокойствие сбило Алю с толку. Вот так, без малейшей горечи, говорить о том, что напрасно потрачены лучшие юные годы, что ошиблась с выбором будущего? А главное, она не знала, как возразить…

— А ты не возражай, — словно подслушав ее мысли, сказала Линка. — По-моему, все вовремя. Хуже было бы, если б я еще лет через десять спохватилась. А так — хоть Карталов вздохнет с облегчением. Он же меня по ошибке взял, разве я не понимаю? Вместо тебя.

— Как это — вместо меня? — поразилась Аля.

— Да очень просто, — пожала плечами Лина. — Ты ж в последнюю минуту исчезла куда-то, на собеседование не пришла. Он и взял меня, лирическую героиню думал сделать. Обманулся внешностью!

Аля так растерялась от этого неожиданного заявления, что не нашлась с ответом.

— Кто это тебе сказал? — наконец пробормотала она. — Сам, что ли?

— Ну-у, сам он не скажет… Хотя — спроси его, если хочешь. Поспорить могу, что подтвердит! Да ты не переживай, — успокаивающе заметила она. — Думаешь, я о чем-то жалею? Мне знаешь как учиться нравилось! Люди какие интересные, занятия, я же театр все равно люблю до чертиков. И Левушку встретила, ребенка вот рожу.

— Ребенка?! — Невероятные известия сыпались на Алю в этот вечер как из рога изобилия. — Какого еще ребенка?

— Какой получится, — усмехнулась Лина. — Я сначала сомневалась, а потом думаю: и очень даже отлично, по крайней мере, уйду без шума и Карталова напрягать не буду. Он же мне и ролей совсем уже не дает, глаза только отводит, а выгнать стесняется, что ли… Так зачем я буду тянуть? Примеряй, Шурка, — завершила она разговор. — Уж дальше ушивать некуда, отрезать придется, если опять велико будет.

Аля была так ошеломлена этим неожиданным разговором, что машинально надела платье, застегнула тугие крючки, глядя на Лину круглыми глазами.

— Ну, что ты так на меня смотришь? — рассмеялась та. — Еще ничего не видно, смотреть не на что!

— Да нет, я не из-за того, — слегка смутилась Аля. — Просто странно: ты такие вещи говоришь и совсем не переживаешь?

— Ой, Шурочка, да есть мне о чем переживать! — махнула рукой Лина. — У меня токсикоз жуткий, может, в больницу придется ложиться. Да хоть и не в больницу, все равно тяжело всю ночь между столиками бегать. Придется увольняться, а как с деньгами, а Левка из-за меня переживает, а ребенок появится? Короче, одни проблемы.

— Свекровь поможет, — сердито заметила Аля. — Что ж она, вообще не человек? Внук все-таки, от единственного сына!

— Кто ее знает… — с сомнением протянула Лила. — Ладно, что загадывать. Поможет, не поможет — увольняться все равно придется. Не хочешь на мое место устроиться? — поинтересовалась она. — Деньги неплохие, хотя, конечно, не с неба валятся.

— Да нет, — пожала плечами Аля. — Зачем мне? Лучше меньше, да лучше.

Ее взволновало то, что Линка сказала о Карталове что он взял ее на курс по ошибке, вместо Али. Значит, было в них какое-то сходство, заставившее обмануться даже опытного мастера, и было вместе с тем какое-то неодолимое различие.

Поэтому она пропустила мимо ушей Линкино предложение.

Могла ли она думать тогда, что именно предложение работы вскоре окажется главным, чем вспомнится вечерний разговор в гитисовской мастерской!

Мамина жизнь тревожила Алю и печалила, но почти не влияла на ее собственную во все годы учебы.

Сначала долго тянулся мучительный разрыв с отцом. Он то уходил, то возвращался — вернее, делал вид, что возвращается; и Аля понимала, что вид он делает уже даже не перед мамой, а только перед нею.

Ей особенно тяжело было вспоминать именно то время, перед окончательным родительским расставанием. Когда мама заговаривала об отце — а это она Делала часто, с каким-то болезненным удовольствием, — в ее голосе звучал металл.

— Ты понимаешь, что он меняет женщин как перчатки? — спрашивала она.

Аля не знала, что ответить. Отец как раз сказал ей два дня назад, что, кажется, встретил ту единственную женщину, которая и была ему нужна всю жизнь, что он мучается, но ничего не может поделать с собой… Что он скоро уйдет совсем, не будет больше пытаться склеить разбитую чашку…

Но надо ли было говорить об этом маме? Этого Аля не знала и, по правде говоря, не хотела об этом думать. Карталов только что принял ее в ГИТИС, сразу на второй курс, она сдавала все предметы первого, мучилась из-за настороженности, с которой встретили ее однокурсники, с ужасом понимала, что ничего не умеет, ночами не спала… Со своими бы делами разобраться!

Да и воспоминания об Илье еще не стали настоящими воспоминаниями, они тревожно присутствовали в ее жизни, и каждый день, идя по институтскому коридору, Аля боялась, что он вот-вот покажется на повороте…

Она вздохнула с облегчением, когда родительский разрыв наконец завершился. Это был именно вздох облегчения, а не радости; более светлым чувствам теперь не было места в их семейных отношениях.

С отцом она встречалась довольно часто, но всегда на стороне: в каком-нибудь кафе, или во дворике ГИТИСа, или даже в кинотеатре «Иллюзион», куда он приходил, чтобы смотреть вместе с дочерью хорошие старые фильмы.

Приходить к отцу в новый дом она не могла, да он и не настаивал, потому что дома, по сути, никакого не было. Была молодая и, может быть, действительно любящая жена, которая ради Андрея Михайловича ушла от мужа и с которой они вместе маялись теперь по съемным квартирам. Аля предложила было разменять их тушинское жилье, но отец только рукой махнул. Да и на что можно было разменять двухкомнатную «панельку», в которой остались две женщины?

Все это было, конечно, безрадостно. Но жизнь, подхватившая Алю с того самого дня, когда она переступила порог карталовского дома и поняла, что будет у него учиться и будет актрисой, — эта жизнь была настолько полна, что в ней не было места семейному унынию.

Поэтому Аля только краем сердца воспринимала то, что происходило с мамой: ее романы, разрывы, решимость и отчаяние… Да и что она могла сделать?

Поэтому не придала значения и тому, что Инну Геннадьевну все чаще спрашивает по телефону какой-то новый голос с едва ощутимым кавказским акцентом. Не заметила и того, что мама похорошела — как-то по-особенному, не просто по-весеннему, как хорошеют все женщины с обновлением погоды.

И только когда мама попросила ее не уходить вечером, потому что хочет познакомить с Ревазом Аркадьевичем, Аля с удивлением догадалась, что новый кавалер, кажется, появился в маминой жизни не на один месяц.

…Они сидели на кухне, стол был уставлен блюдами с остатками еды. Аля вылила последние капли «Хванчкары» из бутылки в свой бокал и прислонилась к подоконнику. Створка была открыта, апрельская ночь трепетала за окном, прикасаясь к ее плечам.

— Ну, что ты скажешь? — наконец нарушила молчание мама.

А что тут можно сказать? — улыбнулась Аля. — Конечно, он прелестный и в тебя, конечно, влюблен как мальчик Сколько ему лет, кстати?

— Пятьдесят.

— Он… у нас будет жить? — осторожно поинтересовалась она.

— Нет, — покачала головой Инна Геннадьевна. — Пока, во всяком случае, не будет. Он скоро в Грузию уезжает на пару месяцев. Нам обоим это необходимо, ты понимаешь? Мы оба должны прийти в себя… Это было так неожиданно, Алька, ты представить себе не можешь! — Мамино лицо пошло пятнами, то ли от вина, то ли от волнения, и она заговорила быстро, словно боясь, что дочь встанет и уйдет, пожав плечами. — Ведь мы на улице познакомились, совсем недавно, я понимаю, в это поверить трудно… Он инженер-строитель, на Манежной работает, его специально из Тбилиси пригласили как специалиста особого, это с сейсмичностью связано, он уже год в Москве. Он на стройплощадке чем-то руку повредил, ничего серьезного, но кровь была, и он как раз в медпункт пошел, а там никого, а я проходила мимо и вот вижу — идет мужчина, а из руки кровь сочится, и я, конечно, предложила оказать помощь…

Мама говорила быстро, в одно предложение, и смотрела растерянно, даже как-то испуганно, словно не могла поверить, что все это действительно вот так и произошло, с ней произошло, что Реваз Аркадьевич — не фантом и только что был здесь, принес вино, настоящее грузинское, не пойло из московского киоска…

— По-моему, он в тебя по-настоящему влюблен, — повторила Аля. — Мамуля, я очень рада.

— Правда?

Инна Геннадьевна смотрела на дочь все тем же растерянным взглядом.

— Ну конечно! — заверила Аля.

— По-моему, со мной не было так даже в молодости, — тихо сказала мама.

Реваз Аркадьевич действительно уехал в конце мая, но уже в июне Инна Геннадьевна взяла отпуск и отправилась в Тбилиси — после его ежедневных звонков и нескольких писем. Осенью он приехал снова, потом почему-то уехал опять, хотя они, кажется, не ссорились.

Аля видела, что мать думает только о нем, и даже тревожилась за нее, старательно отгоняя назойливые дуновения ревности. Конечно, Резо милейший человек, умный, веселый и маму, похоже, действительно любит. И все-таки — уж очень это все неожиданно…

Она почти не удивилась, когда мама сказала однажды:

— Алинька, я, знаешь, может быть, уеду…

— Куда? — на всякий случай спросила Аля, хотя это и так было понятно.

— В Тбилиси. Только ты не возражай, не возмущайся сразу! — воскликнула Инна Геннадьевна, хотя Аля вовсе не собиралась возмущаться. — Он не может жить в Москве, понимаешь? Хотя и работа хорошая, и Россию он любит. Но он чувствует себя здесь как в эмиграции, и я его понимаю. Ведь там совсем другая жизнь, я сама в этом убедилась. Отношения между людьми другие, ритм другой — все другое. Да еще этот кошмар с лицами кавказской национальности! Каково интеллигентному человеку в его возрасте на каждом шагу предъявлять документы и доказывать малограмотным милиционерам, что он не бандит? Он чувствует себя здесь человеком второго сорта, и мне нечего ему возразить.

— Но как же… — начала было Аля.

— Я буду часто приезжать! — горячо произнесла мама. — Мы вместе будем приезжать, ты не будешь чувствовать себя покинутой!

— Да нет, я не о том, — улыбнулась она. — Конечно, не буду. Но… ты-то москвичка коренная, и вдруг — Тбилиси. Вот именно, что совсем другая жизнь…

— А что я могу сделать? — опустив глаза, произнесла мама. — Я его люблю. Может быть, я привыкну…

Так он и произошел — еще один жизненный поворот, в результате которого Аля осталась одна в квартире и в каждом дне своей жизни.

Она почувствовала свое одиночество сразу, хотя, казалось бы, не так уж много времени проводила дома и до, и после маминого отъезда, — в основном пропадала в институте, особенно на старших курсах, когда репетиции стали интенсивнее. Но что-то изменилось, словно надломилось, в окружающем мире, и не почувствовать этого было невозможно.

Она впервые оказалась один на один с жизнью, со всем ее мощным, разрушительным напором.

Глядя на то, как стремительно переменилась мамина судьба, Аля совершенно отчетливо поняла: ничто в жизни не предопределено заранее, ничего нельзя предсказать наверняка. И если ты родилась умненькой и хорошенькой девочкой в крепкой и доброй семье — это совсем не значит, что ты хоть сколько-нибудь застрахована от того, например, чтобы спиться, стать наркоманкой, проституткой, да просто по ветру развеять жизнь, не стать в ней никем, впустую растратить свою душу и остаться в полном одиночестве.

Догадайся Аля об этом несколько лет назад — неизвестно, как она повела бы себя, в какую бездну отчаяния завела бы ее такая догадка. Но год, проведенный с Ильей в пестрой и тусклой суете богемной тусовки… Этого было не вычеркнуть из жизни. Этот опыт не прошел для нее напрасно, и, пройдя через него, Аля чувствовала себя закаленной как сталь.

Она вдруг вспомнила, как сидела, заплаканная, на полу в ванной, в загородном особняке Илюшиного приятеля — растерянная, совершенно запутавшаяся в странных, искаженных человеческих отношениях, — а Венька Есаулов утешал ее, вытирал потёки туши на мокрых щеках и говорил: «Трудно с тобой говорить, Сашенька, ничего тобой еще не прожито…» — и улыбался с тоской в блестящих «индейских» глазах.

Это было запретное воспоминание. Аля могла спокойно думать обо всем, что произошло с нею за тот год, — только не о Веньке. Сразу вспоминались его глаза в последний вечер перед смертью и собственная трусливая мыслишка: а зачем мне за ним идти, он же меня не звал, мы же с ним друг другу никто, мало ли, показалось…

Теперь ею уже было прожито достаточно, чтобы понимать, как жизнь ломает человека. И чтобы не сломаться самой.

Но в первую очередь надо было подумать не о смутных чувствах, а о самом простом — о деньгах. Хоть мама и уверяла, что будет присылать деньги, и Резо был полон великодушия, Аля прекрасно понимала, что мамин тбилисский заработок в долларах будет выражаться двузначной цифрой. Если еще будет…

Отец тоже что-то давал, но брать у него было и вовсе стыдно. Аля знала, что они с женой выбиваются из сил, проектируют какие-то левые заказы, зарабатывая хоть на какую-нибудь квартиру. Как ни относись к его уходу и к его новой жене, но к пятидесяти годам человек должен иметь свою крышу над головой, и невозможно отдалять для него эту цель.

Необременительная подработка в лицее к новой жизненной ситуации явно не подходила. Да и похоже было, что юные дарования недолго будут тратить время и деньги на сценическую пластику.

Тогда Аля и вспомнила тот вечерний разговор с Линкой и уже через неделю впервые пришла в ночной клуб «Терра инкогнита».