Бенюх ОлесьНавстречу бездне

Олесь Бенюх

Навстречу бездне

Глава двадцать седьмая СНОВИДЕНИЯ НАЯВУ

"Боже, какой здесь белый, уныло белый, смертно белый потолок". Раджан тяжко вздохнул, закрыл глаза. В нью-йоркском пресвитерианском госпитале, куда он попал после автомобильной катастрофы, все наводило на него тоску, уныние. Сестры были чересчур медлительны, пища слишком однообразна, самый воздух пропитан такими мерзкими медикаментами, что его постоянно преследовали позывы на рвоту. "За триста семьдесят пять долларов в день можно было бы, кажется, устроить все поприличнее", - думал он с раздражением. Главной причиной всех его недовольств, устойчиво скверного настроения было, разумеется, то, что он, в сущности здоровый человек, впервые в жизни был вынужденно привязан к больничной койке. Не на день-другой на полтора-два месяца. Ну и глупейшая история, в которую он попал. А все по милости какой-то пьяной девицы, которая не только перебила ему ключицу и сломала несколько ребер, но и убила себя. А что, если самоубийца? Любопытно, хорошенькая или дурнушка. Раджан представил лежащую в гробу девушку, всю усыпанную белыми, розовыми, оранжевыми цветами. Однако, как он ни силился, лица девушки вызвать в своем воображении он не мог. Он уже было совсем отчаялся. И вдруг покрылся испариной - из гроба на него смотрела Беатриса. Взгляд ее был печальный и ласковый. Но вот она недоуменно оглянулась, выскочила из гроба. Вновь взглянула на него - теперь надменно, с нескрываемой злобой. "За что?" - застонал Раджан. Беатриса изогнулась огромной черной кошкой, изумрудные глаза ее угрожающе блеснули. Еще мгновенье - и она исчезла. И гроб, заполненный цветами, поплыл в воздухе, закружился по комнате, быстрее, быстрее. Сверкнул голубой, холодный луч, гроб грохнулся об пол и рассыпался на миллионы мелких стеклянных брызг. И звук при этом был такой, словно разбилось огромных размеров зеркало. Раджан медленно открыл глаза. Голова была тяжелая, страшно хотелось пить. Здесь, в госпитале, он постоянно впадал в легкое забытье. Дремотное состояние длилось, как правило, недолго. Сновиденья сменяли друг друга причудливой чередой. Раджан с трудом нащупал кнопку звонка, вызвал сестру. Она появилась почти тотчас, молоденькая, высокая, словно любовно выточенная статуэтка. Раджан предпочитал эту мулатку всем другим сестрам. Она хоть улыбалась невымученно. Вот и сейчас добрая улыбка светилась в ее черных глазах, подчеркивала красоту нежных припухлых губ.

- Сестра Христина, - тихо проговорил Раджан.

- Да, сэр, - девушка напряглась, вся - внимание.

- Я хотел попросить вас звать меня просто Раджан.

- Да, сэр... - привычно ответила она и вдруг запнулась. - Сэр... Раджан.

- Просто Раджан, без всякого "сэр", - он тихонько засмеялся и тут же сморщился, почувствовав, словно его проткнули раскаленным металлическим прутом.

- Вам же нельзя не только смеяться - говорить! - Христина тоже сморщилась, словно сама ощутил внезапную острую боль. Марлевой салфеткой она осторожно стирала пот с лица Раджан.

- Так будете звать меня по имени? А то я опять засмеюсь, - едва улыбнулся Раджан.

- Буду, - сразу же согласилась она. И произнесла несколько раз нараспев по слогам: Ра-джан. Раджан. Ра-джан! Звучит как песенка, как стих.

Помолчав, добавила: - Вы что-нибудь хотели сказать, Ра-джан?

- Если вам не трудно, дайте мне, пожалуйста, стакан апельсинового сока.

Подав ему сок из холодильника, Христина дождалась, пока он вернет ей пустой стакан. Но Раджан поставил стакан на столик, поблагодарил сестру и закрыл глаза. "Песенка, стих... думал он. - Весь мой народ, вся моя страна - как песня, как стих, что поются века и тысячелетия на гигантских подмостках - землях моих предков. И та песня, вся как родник до последней капли, пронизана иногда солнечным светом радости и счастья, но чаще покрыта темной тенью ненастных туч и бурь". Тут же Раджан невесело усмехнулся - он поймал себя на том, что мыслит категориями чужими, иноземными. Ведь на его родине именно тень считалась благодатью, а вовсе не палящее, знойное, все иссушающее и испепеляющее солнце.

Увидев, что он улыбается во сне, Христина неслышно вышла из палаты.

Сон Раджана был легкий и светлый. Он видел себя на большой, цветущей, ухоженной ферме. Он шел вдоль поля, на котором зрела капуста. Вдали однообразно тарахтит маленький трактор. За рулем его сидел крупный мужчина с лицом, коричневым от загара. Густая седая шевелюра лишь сильнее оттеняла его. Видимо, он был занят прополкой. На мгновенье приложив ладонь козырьком к глазам, прикрывая их от солнца, он приветливо помахал Раджану рукой и продолжал свою работу. Потянулись картофельные посевы, и Раджан увидел невысоко над ними мирно стрекочущий геликоптер. За ним стелилась то ли дымка пыльцы, то ли химикат. Пилот, чем-то неуловимо похожий на водителя трактора, улыбнулся, кивнул Раджану как давнишнему приятелю. А вот над бескрайними плантациями томатов словно в воздухе повисли ажурные дождевальные установки. Бережно попадая колесами в междурядья, осторожно ехал на юрком джипе "хозяин дождей" - оператор. В интервале между двумя замерами влаги в почве он дружески подмигнул Раджану, поднял над головой вытянутый вверх большой палец правой руки. Пшеничные массивы сменялись бахчами, хлопковые плантации - морем кукурузы, персиковые и апельсиновые рощи - многомильными волнами клубничных гряд. Вскоре поля кончились, потянулся бесконечный, высокий, яро освещенный манеж. Вдоль его стен выстроились колосья пшеницы величиной с дерево, арбузы и дыни высотой с трехэтажный дом. С потолочных балок свисали золотистые и фиолетовые гроздья и каждая виноградина была размером с футбольны мяч. И всюду кружились, танцевали, веселились беззаботные, как дети, люди - и водитель трактора, и пилот, и оператор, и еще много, много мужчин и женщин - радостных, счастливых. Кто-то втянул Раджана в хоровод. И он внезапно ощутил наслаждение от общения с этими простыми и славными людьми. И в этот момент исчез и манеж, и фрукты, и танцующие. Задвигались широкие ленты с какими-то блестящими деталями на них. Тут и там стояли люди в комбинезона и сосредоточенно выполняли различные операции с деталями. И Раджан понял, что это конвейер. Они менялись автомобильные, телесборочные, электронные. Грохотали огромные прокатные станы, беззвучно распределяли миллионы киловатт пульты управления электростанций, ревели многотонные грузовики, скользили по глади морей крохотные буксиры и гигантские лайнеры. И всюду, как бы ни были они поглощены своим делом, люди находили секунду, чтобы улыбнуться ему, махнуть рукой, поприветствовать. Трудолюбие неизбежно сопровождалось радушием. Ну конечно же, тот, кто работает, творит, созидает своими руками этот мир, тот не может не быть искренне добрым, приветливым, гостеприимным. Все эти люди, трудолюбивые и радушные, и есть многократное воплощение светлого гения своего народа. Вот о ком и о чем стоит в первую очередь писать. Всевозможные чудеса, которыми так богата Америка, ее язвы и рекорды, ее политические интриги и военные авантюры - они, естественно, находят, они должны находить отражение на газетных полосах. Но он, Раджан, хочет пропеть гимн трудолюбию и радушию трудовой Америки. Без нее не было бы ни красавцев-заводов, ни красавцев-полей. Без сорока администраций с их сенаторами и конгрессменами, генералами и дипломатами, президентами и виц-президентами она все равно была бы - и может быть, гораздо мудрее, добрее, справедливее. Без трудолюбия и радушия ее безвестных сыновей и дочерей, которые все вместе называются простым и великим словом "народ" никогда...

- Сэр, простите, что я бужу вас, но вам все равно необходимо делать укол - время. И потом к вам посетитель.

Раджан лежал молча, пока пожилая сестра со смешным именем "Пэтси" готовила шприц. "Собственно, ничего особо смешного в этом имени нет. Имя как имя, - размышлял он, все еще не совсем проснувшись. - Пожалуй, бородавка на самом кончике ее носа - вот что смешно. А то, с каким усердием и неумением она всаживает шприц в задницу, совсем не смешно".

- Ой!

- Что, больно, сэр? Извините, Бога ради.

- Ну что вы, сестра Пэтси! Это я так, от неожиданности.

- Если так, то я очень рада, сэр.

- Скажите, сестра Пэтси, это приснилось во сне или ко мне действительно кто-то пришел?

- Да, сэр, к вам пришли. Вовсе это никакой не сон. Я же сама вам сказала, - забеспокоилась она, торопливо пытаясь отыскать что-то в кармане халата. Попеременно доставая салфетку, шариковый карандаш, надкусанное печенье, она, бормоча что-то сердито себе под нос, отправляла их назад в карман. Наконец в ее руке оказалась записная книжка. Она долго искала нужную страничку. Затем водрузила на нос изрядно потрепанные очки в металлической оправе и прочитала: "Вас пришел навестить господин Раджан-старший". И, сняв очки, вопросительно уставилась на Раджана. "Папа, - едва слышно простонал он. Это мой отец, сестра". "Но он же живет за тридевять земель, простодушно изумилась женщина. - И вот приехал навестить сына. Не всякий, ох, не всякий родитель, да и вообще родственник, решится на такие затраты. Я знаю. Пятнадцать лет по госпиталям мотаюсь..."

Когда отворилась дверь и на пороге появился отец в окружении телохранителей, Раджан попытался приподняться на локте, но застонал и потерял сознание. Вскоре, однако, он очнулся.

- Вы не шевелитесь. И говорите поменьше, - выпроваживая телохранителей в коридор, сказала, вдруг улыбнувшись, сестра Пэтси. И лицо ее показалось ему не таким уж безобразным.

Отец полулежал в низеньком хрупком креслице. Он вытянул ноги, скрестив на груди руки и закрыв глаза. "Странно видеть отца не в наших национальных одеждах, а в европейском костюме. И его телохранителей. Я словно сам ощущаю, как им неловко, тесно, не по себе в этих брюках и пиджаках... А отец постарел, очень". Раджан со щемящей болью разглядывал его седины, сеточки морщин у глаз и рта.

- Разумеется, постарел, - не размыкая век, произнес медленно, как бы в раздумьи отец. Голос его, глухой, усталый, был едва слышен. Раджан как в детстве, как всю жизнь, поражался этой способности отца читать мысли собеседника. И теперь его переполнило ощущение ужаса и восторга.

- Одно известие о том, что ты попал в катастрофу, состарило меня лет на тридцать. Да, не меньше, - неспешно сказал он.

- Все обошлось, папа, - успокаивающе произнес Раджан.

- В те минуты, - продолжал Раджан-старший, - у меня заканчивался поздний ленч. Я подавал шербет в моем любимом хрустальном кубке главному гостю, Раджондре "Бабу", нашему президенту. Моет быть, ты помнишь этот кубок - наш фамильный, темно-рубиновый гигант прошлого века?

Раджан кивнул.

- Президент увлекся разговором с Маяком, главным редактором твоей газеты, неловко принял кубок, он выскользнул из его рук и упал на мраморный пол. Да как упал! Ни одного, ни единого осколка крупнее горошины не отыскали. Он помолчал,закончил мрачно:

- В тот самый миг я знал: с тобой случилось несчастье.

На этот раз молчание длилось несколько минут.

- Я воспользовался приездом навестить тебя и встречался с отцом Беатрисы, мистером Джерри Парселом, - Раджан-старший сидел прямо, говорил отчетливо, держал при этом в своих руках руку сына.

- Ты знаешь, может быть, что мы партнеры по бизнесу?

Раджан слегка пожал пальцы отца: "Знаю".

"Я видел и ее", - хотел сказать Раджан-старший, но смолчал. Вслух продолжал:

- Я, как и прежде, продолжаю считать, что она тебе не пара.

- Может быть, я - ей?

- Может быть. Хотя лично я так не считаю.

Раджан медленно освободил свою руку, спрятал ее под одеяло.

- Не обижайся, - мягко сказал отец. - Я говорю то, что действительно думаю. Я, пожалуй, не менее богат, чем Парсел. Но каждый раз, приезжая в эту страну, я чувствую себя крайне неуютно. Я думаю, во всей Америке нет ни одного по-настоящему счастливого человека. Или у него ничего нет...

- Таких большинство на этом свет, отец.

- Верно, верно, но я не закончил мысль. Или у него ничего нет. Или у него все есть. Но тогда обнаруживается, что у него религия не т. Или... не тот цвет кожи.

Последние слова Раджан-старший произнес с безысходной горечью. "Боги, - воскликнул внутренне Раджан, с огромным трудом сдерживая готовые пролиться слезы. - Никогда в жизни не слышал я от отца слов, сказанных с таким отчаянием. Я даже уверен был, что он не способен ни на что подобное.

- Но ведь бывают же исключения, - заставил он выдавить из себя полуулыбку. Отец печально смотрел ему прямо в глаза.

- Послушай мой нехитрый рассказ, - наконец начал он. Однажды, когда мне было лет семь, я убежал из нашего дворца от многочисленных назойливых служанок и опостылевших гувернеров. Целый день носился я с ватагой уличных сорванцов. Мы воровали манго на базаре, играли в повстанцев и армию, дразнили калек и прокаженных. Под вечер мы оказались на окраине, на Вороньей поляне - там всегда кружилась крикливая стая ворон. И увидели поучительное зрелище. В центре стаи стояла абсолютно белая ворон. никто не знал, откуда она взялась. Она была много больше, чем любая из ее черных братьев и сестер. Но их было много. И они бросались на нее все стаей, клеветали, били крыльями. Она была не трусиха, и в какое-то мгновение казалось, что она обратила в бегство своих врагов. Одна - всех. И тогда в "бой" вступили мы, люди. Камнями мы стали забрасывать ту, которая - это я, увы, понял уже в зрелом возрасте - заслуживала всяческого ободрения и привета.

- Убили? - сбросил, не глядя на отца, Раджан. Тот выразительно махнул рукой: "Она ведь была белая!"

"Наверно, - подумал Раджан-старший, - я для уличных мальчишек там, в моем далеком-далеком детстве, был тоже чужаком. Но чужаком из "своих", за которым стояла (и это, пожалуй, главное) огромная, непререкаемая сила дворец моего отца, его богатство, его власть".

Раджан-старший вспомнил встречу с Парселом в его нью-йоркском особняке. Джерри долго охал и ахал по поводу несчастного случая с Раджаном, воздавая хвалу небесам, что все обошлось, тем не менее, благополучно: "Вы же знаете, у нас ежегодно за рулем гибнет теперь пятьдесят тысяч человек. армия! Каково? Ах, не знали? Ста-тис-ти-ка!" И тут же, как бы между прочим: "Говорят, вы и я скоро станем дедушками. Как вы к этому относитесь, господин Раджан-старший?" "Я, знаете ли, с великим удовольствием стал бы носить благословенный титул "дедушка", если бы этому предшествовал обряд бракосочетания моего сына с его избранницей по всей форме наших предков". "Вот вам и первое "но", - быстро возразил Джерри. - У моих-то предков были совсем иные обряды". "Обряды можно, пожалуй, совместить,- протянул Раджан-старший, чтобы посмотреть, куда же, в конечно счете, клонит Парсел. "Можно, - легко согласился тот. - Обряды - можно". "И... наследства можно", - Раджан-старший долго подыскивал подходящее слово, ибо "деньги" было грубо, а "капитал" - формально. "И наследства - можно", - опять согласился Парсел, однако, как показалось его собеседнику, сделал это бездумно, автоматически. "Но как совместить законы людей и законы веры? словно откликаясь своему внутреннему зову, произнес негромко Джерри. И повторил: - Людей и веры?". Тут их взгляды скрестились, и Раджана-старшего обожгла едва сдерживаемая ненависть американца. "Однако больше всех был бы счастлив быть дедушкой я! - воскликнул Джерри тотчас же. И сам стал подливать коньяк в рюмку гостю. - Пусть дети будут счастливы. А мы - мы тоже постараемся..." "Постараемся им всячески помешать", - про себя закончил Раджан-старший, возвращая хозяину широкую, радушную улыбку.

Откуда Раджану-старшему было знать, что на другой день после катастрофы Парселу позвонил насмерть перепуганный Бубновый Король и стал слезно просить прощения за то, что его человек несколько перестарался, за что, впрочем, сам поплатился жизнью. Сказать, что он поручил такое дело бабе, да еще имевшей личные счеты с Раджаном, Бубновый Король не отважился. Он знал, это мог бы быть его последний в жизни звонок. "Твои парни могут все до единого - потерять свои идиотские головы. ты меня слышишь - все! Мои же поручения должны выполняться не приблизительно, а точно. Не приблизительно, черт бы вас всех побрал! Запомни - в следующий раз тебе просто некому будет жаловаться". Все в деловом мире ( и многие - в преступном) знали, что слово Джерри Парсела так же надежно, как замки в Форте Нокс и так же безупречно, как электрический стул в Синг-Синге. Бубновый Король выместил злобу на Агриппе, ведь он же лично ему поручил исполнение столь деликатной операции. И еще с удовольствием он отыгрался на Агриппе за тот приступ животного страха, который испытал во время короткого разговора с Парселом. А Джерри, для порядка припугнувший этого "гарлемского придурка", внутренне был доволен, что Раджан в катастрофе пострадал более, чем он, Парсел, того хотел. И с удивлением обнаружил, что был бы удовлетворен фатальным исходом, весьма удовлетворен...

Раджан полудремал. Отец сидел, поставив локти на колени и положив подбородок на ладони обеих рук. "Если бы мой мальчик знал о мыслях Парсела, которые я, надеюсь, точно прочитал. Если бы он только знал! Вот мысли Беатрисы оказались для меня непроницаемыми, Видимо, ее биополе сильнее моего. она каждый день навещает Раджана, иногда и утром и вечером. И мила, и умна, только мысли замкнуты, чувства спрятаны. Не девушка, а сфинкс". Найдя эту в высшей степени, по его мнению, предосудительную формулу человеческого бытия, Раджан-старший довольно хмыкнул, достал из бокового кармана внушительный блокнот и погрузился в изучение своего нью-йоркского расписания - до отлета его самолета в Лондон оставалось семь с лишним часов. Через полтора часа должна была состояться еще одна встреча с Парселом. Затем - визит к двум братьям-банкирам, аборигенам Уолл-стрита. Недолгая беседа с главой крупной брокерской фирмы и владельцем престижной адвокатской конторы. Вот, пожалуй, и все. Ах, да - по дороге в аэропорт беседа в машине с Бубновым Королем, у него какие-то вопросы по окончательному налаживанию "моста наркотиков"...

Раджану виделось, что он стоит на какой-то площади в Вашингтоне. Он силится вспомнить, на какой именно - и не может. В центре площади высокая статуя, она спрятана под трепещущим н ветру покрывалом. Вокруг колышется толпа любопытных. низенький пузатый джентльмен с сигарой во рту улыбается, разрезает ленточку. Покрывало падает. Взорам присутствующих предстает молодой, энергичный, рвущийся вперед мужчина.

- Леди и джентльмены, - кричит низенький с сигарой, дорогие соотечественники! Вы являетесь свидетелями исторического события. только что открыт памятник "Неизвестному Счастливому Американцу". Вся фигура отлита из чистого золота. Да здравствует Счастливый Американец!". Бодрые звуки оркестра тонут в криках ликующей толпы. Раджан умиляется до слез, тоже что-то кричит, машет руками. И вдруг видит перед собой старую, скромно одетую даму. Она говорит тихо, но он слышит каждое ее слово. Его поражают вначале гримаса боли и страдания на ее лице, а потом и то, что она говорит: "Посмотрите хорошенько на лицо этого Счастливого. У него глаза мертвеца, рот и улыбка, шея и уши. Неужели вы не видите, что это мертвец? Ах, какая ошибка, какая роковая, ужасная ошибка!". И Раджан вдруг понимает, что дама права. "Боги, - молит он. - Вдохните в него жизнь. Он ведь такой молодой, красивый, энергичный! Вокруг ликует народ. Раджан слышит голос ушедшей далеко-далеко дамы: "Ошибка, Господи, роковая, ужасная..."

Он очнулся от легкого прикосновения к щеке. Отец говорил громко, обращаясь как бы и к Раджану и к вошедшей в палату сестре Христине:

- Ты все-таки не хочешь перевестись в лучший госпиталь?

- Спасибо, папа. Мне хорошо здесь. И так тебе придется оплатить не маленький счет за мое лечение.

- Пустяки, Радж. Выздоравливай.

Раджан отвернулся к окну, чтобы скрыть слезы. Впервые за долгие годы отец называл его как в детстве - Радж. "И грудь жжет, словно сестра Пэтси положила на нее горячую грелку".

Через минуту жжение прошло, и он забылся беспокойным сном на мокрой от слез подушке. Ему снился тот снежный декабрьский день, когда на пятнадцать минут позже обычного на работу пришла его секретарша Лори.

- Что, из-за заносов автобусы запаздывают? - смеясь спросил Раджан. Не иначе как Санта Клаус хочет засыпать своим пушистым серебром весь Нью-Йорк!

Но хохотушка Лори в то утро не была склонна к веселью. "Извините, сэр", - только и сказала она. И, спрятав лицо в ладони, разрыдалась. Полчаса таблетками и водой пытался успокоить он девушку. Ни обычные, испытанные шутки, ни попытки выяснить причину истерики ни к чему не привели. Вскоре она ушла, заявив с порога, что не сможет больше быть его секретарем. Часа через два позвонила мать Лори и хорошо поставленным контральто объявила, что умер ее брат и Лори получила большое наследство от дяди. "Вы знаете, он был не женат и все свое состояние оставил девочке. Так что после рождества мы переезжаем в Калифорнию". "Но почему такая реакция? - удивился Раджан. - Все мы любим своих родственников, конечно. И не обязательно было в такой день ехать на работу". "Вы правы, вы очень правы, - как-то растерянно произнесла мать Лори. - Мы об этом не подумали". Разговор, собственно, был закончен. Раджан ждал, когда женщина положит трубку. А она вдруг устало спросила: "У вас много врагов, господин Раджан?". "Кого-кого? - переспросил он. "Врагов, - зло бросила женщина. Надеюсь, вам известно такое слово в английском языке?". "Нет, - протянул он. - То есть, слово известно. А насчет врагов не знаю". "Вот как!" удивилась женщина. "Извините, я не понимаю, какое отношение наличие у меня врагов имеет к вашему переезду в Калифорнию?" - спросил он с едва заметным раздражением. "Никакого, - быстро сказала она. - Вы были очень добры к Лори. И я хочу предупредить вас - берегитесь недоброжелателей. А теперь прощайте".

После рождественских отпусков Раджан поместил объявление в "Нью-Йорк таймс", что ему срочно требуется секретарь-стенографистка, желательно со знанием языков и основ юриспруденции. Когда в день публикации, как обычно, в девять тридцать он вошел в свой офис, он увидел в приемной сразу пятерых девушек. "Претендентки", - почему-то вздохнул он, стараясь не смотреть им в глаза. Вслух сказал с деланым весельем: - Милые девушки, скорее всего, вам придется тащить счастливый билетик. Место-то всего одно".

- Я этот "счастливый" тащу уже третий год, - с напускной небрежностью сказала бархатным голосом высокая брюнетка, доставая из сумочки пачку сигарет. "Красива, - отметил про себя Раджан, поднося ей зажженную настольную зажигалку. - Боюсь, капризная только. И, кажется, злюка". Он повернулся соседке брюнетки. И не смог сдержать восклицания:

- Беата, ты что здесь делаешь?

- Сэр... - девушка непонимающе смотрела на него. "О, боги! - думал Раджан. - Бывает же такое сходство. И овал лица, и глаза, и фигура. Разве что моложе года на три. И родинка не на лбу, а на правой щеке". Он было отвернулся, но потом вновь стал разглядывать девушку, бормоча: "Нет, такое сходство, это же неестественно, совершенно неестественно".

- Пройдемте ко мне, - пригласил он двойника Беатрисы так окрестил он тут же девушку.

- Готово, втюрился, - услышал он за спиной голос брюнетки, закрывая дверь. - Славно потянули счастливый билетик! - Джилл Крейдл, представилась девушка, все еще недоуменно морща лоб и, видимо, ожидая от него объяснений.

- Пардон, мисс Крейдл, - смущенно улыбался он. - У вас есть сестра?

- Нет, я единственная дочь в семье.

- Знаете, вы и одна моя... родственница похожи, как новорожденные тигрята.

- Почему - как тигрята?

- В моей стране так говорят.

Джилл приступила к работе в тот же день, остальным соискательницам места пришлось утешиться терпкой чашкой дарджилинского чая и бисквитами "Кэдбери". Наблюдая за своей новой секретаршей, Раджан не уставал находить все новые черточки сходства Джилл с Беатрисой: и в манере растягивать некоторые, притом одни и те же, слова; и в привычке брать телефонную трубку - снизу и обязательно тремя пальцами; и в умении смеяться одними глазами - губы сжаты в недовольной гримасе, а ресницы едва заметно трепещут. Бедный, простодушный, доверчивый Раджан! Если бы он знал, скольких усилий стоило людям Парсела найти идеальный двойник Беатрисы (шесть были забракованы, Джилл была седьмой). А как трудно было уговорить мисс Крейдл перенять привычки мисс Парсел (с этой целью был даже снят скрытой камерой короткометражный фильм) и потом играть роль "невольной соблазнительницы". Куда проще было откупиться от Лори, придумав историю с наследством от дядюшки из Калифорнии. И всеми, даже малейшими деталями этой "презабавной операции" под названием "Кандид" руководил лично Джерри Парсел. Если бы Раджан только знал обо всем этом! Но он не знал. Впрочем, таким способом отвести его от Беатрисы не удалось. Можно подобрать лицо и обучить манерам, но как быть с интеллектом? Там, где Беатриса негодовала, Джилл хохотала, над чем одна задумывалась, другая не хмурила брови даже в секундном размышлении. Нет, расчет Парсела на то, что Джилл - при идентичной внешности - будет большую часть дня под рукой, к тому же готовая на все, расчет такой житейский, такой гениально простой - не сработал. Большее, что удалось достичь Джилл, была ее поездка с Раджаном за город в один из будних дней. По настоянию Ларссона девушка вступила в секту змеепоклонников. И однажды объявила своему шефу о предстоящем через неделю открытом заседании совета секты с демонстрацией партии вновь прибывших змей. Мог ли Раджан пропустить такую возможность? Об американских сектах подобного рода он довольно много читал. Однако лучше один раз увидеть, чем тысячу раз услышать. Милях в тридцати от Нью-Йорка на побережье Джилл без труда отыскала трехэтажный каменный дом, который стоял в ста ярдах от невысокого палисадника среди густых, стройных деревьев. На первом также следовало переодеться в трико телесного цвета. прямо от холла с раздевалкой вниз вела довольно широкая лестница.

- Пошли, - позвала его почему-то шепотом девушка. При этом она махнула рукой в сторону лестницы. - ритуальный зал там.

Спустившись на два этажа под землю, они очутились в узком, ярко освещенном коридоре. Из него вели две двери.

- Там - они, - кивнула Джилл на левую дверь и открыла правую. "Она боится змей, - понял вдруг Раджан. - Боится, а в секту вступила".

Зал был круглый, диаметром ярдов двадцать пять. Вдоль стены, в трех ярдах от нее к центру, стояли на коленях человек сорок, мужчин и женщин. У каждого в вытянутых перед собой руках медленно извивалась небольшая змея. В самом центре сидел, подложив под себя ноги, могучего телосложения юноша. Его туловище и руки обвивал взрослый удав. На голове юноши покоилась причудливая каска из желтого металла. Через ее края свешивались к лицу головы несколько черных змеек. Зал слабо освещался двумя смоляными факелами, которые были укреплены высоко на противоположных стенах. Под каждым факелом расположился оркестр из трех человек. Мерно ухали барабаны, простуженно пели флейты, безутешно плакали скрипки. Перед музыкантами раскачивались, как завороженные, королевские кобры. Сидевшие вдоль стен люди тоже раскачивались в такт мелодии, которая то замедлялась и становилась едва слышимой, то вдруг взрывалась и оглушала. Воздух был влажный, приторно-сладкий, насыщенный ароматным дурманом. Прямо напротив двери, у стены, на небольшом возвышении исполнял "танец змеи" высокий худой старик. Он то замирал, то извивался, то прыгал вперед, то вдруг падал плашмя на пол и медленно полз назад. Глаза его горели, седые длинные волосы взвивались и опадали. Он выкрикивал неизвестные, диковинные слова, замолкал, начинал петь, и песня эта была больным, режущим душу криком отчаяния. Змеи вокруг него и на нем самом кишели.

Джилл, едва заметно дрожа, стала у стены на колени и тотчас служитель вложил ей змею в руки. "Змеи мгновенно чувствуют, что их боятся", - подумал Раджан. Он внимательно наблюдал с четверть часа за всем происходившим в зале. Потом тихонько вышел и, приняв душ и переодевшись, уютно устроился за стойкой бара на третьем этаже и стал ждать мисс Крейдл, чтобы отвезти ее в город. "Все живые существа, - думал он, с удовольствием потягивая через соломинку ледяной апельсиновый сок, - равно важны и нужны для выявления высшей истины бытия - необратимой полезности великого круговорота разумного. Змеи не менее нужны для совершенства Вселенной, как и человек, и деревья, и птицы, и огонь, и вода. Наделять мистической силой одних и лишать ее других есть грех столь же тяжкий, что и братоубийство. Змеи... Главное, чем наградили их боги, это мудрость. А члены этой наивной секты ищут в них все, что угодно, только не мудрость. Я бы понял состояние созерцания, поиск тишины в глубинах сознания, усмирение суетности. То же, что происходит здесь, граничит с самоубийственной вакханалией, прикрываемой дешевенькой вуалью "Таинственный Ориент".

Джилл появилась в баре гораздо позже, чем обещала. Она непрестанно плакала, не могла ответить на его вопросы. Даже не присев, почти бегом направилась к машине. Они уже минут десять мчались по хайвею, когда она, наконец, сказала: "От укусов кобр только что скончались две девушки". Она, видимо, ожидала его реакции. Но он молча продолжал вести машину. И она продолжала: "Главный жрец секты объявил, что этих девушек посетила высшая благодать. А я не хочу. Я не просто боюсь, я не хочу так умирать! В этом есть что-то унизительное - умереть от укуса гада. Не хо-чууу!" "Когда человеку наступят на ногу, проявление его мгновенного недовольства считается в порядке вещей, - подумал Раджан. - Змею жмут, мнут, давят, а когда она прибегает к естественной самозащите, это рассатривается как коварство гада". "Зачем же вы вступили в секту?" - спросил он, когда девушка, как ему показалось, успокоилась. И получил, пожалуй, самый неожиданный из всех возможных ответ: "Я хотела вам понравиться!" Слова эти были произнесены громко, отчаянно, смело, почти вызывающе. "Вот это девка! - мысленно воскликнул Раджан. - Искать путь к сердцу азиата через милых ему змей. В чем-в чем, а в вычурности мышления ей не откажешь".

- Боюсь, Джилл, я должен вас разочаровать. У меня есть девушка, которую я люблю. Так что впредь вряд ли стоит попусту рисковать жизнью.

Крейдл насупилась, отвернулась.

- Ну, не надо. Мое сердце, боги свидетели, и так разрывается на части. Мне безумно жаль двух погибших девушек. И я очень хотел бы, чтобы вы на меня не сердились.

Джилл улыбнулась.

- Чудесно! - Раджан тоже улыбнулся. - Дайте мне слово, что вы больше не будете состоять в это секте.

Она кивнула, по-прежнему глядя в окно.

- Я к змеям привык с детства, - рассказывал он ей. Знаю их привычки и повадки, даже их слабости. В наше саду, когда я был маленький, жило семейство королевских кобр. Я их всех знал по имени, с главой семейства играл иногда...

Он продолжал рассказывать, и Джилл делала вид, что увлеченно его слушает. Однако на самом деле она думала о своем и думы ее были печальны. Пожалуй, впервые она раскаивалась, что ввязалась в эту авантюру с соблазнением Раджана. Но ведь и признаться ему во всем нельзя. И убежать некуда. Америка такая маленькая. Через несколько дней обязательно найдут. Бубновый Король, передавая ей деньги, весело подмигнул: "Если что не так убьем. И пришлем твои косточки маме по почте. А теперь беги, везучая Джилл Крейдл"...

Наверное, было уже поздно. Окно выделялось черным квадратом на белой стене. Раджан смотрел на этот черный квадрат и думал о том, что отец уже наверняка дома. В госпитале он вдруг стал тосковать о доме. О родине. Раньше этого чувства почти не было. Нет, оно, конечно же, было, но у него просто не хватало времени ни на что, кроме работы и Беатрисы. Откуда же появилось это время теперь? Теперь он прикован к постели. Он не может встать и пойти к ней, к своей Беате. И вынужден ждать, когда она придет к нему. А у нее, похоже, дела.

Действительно, у Беатрисы Парсел последнее время появилось особенно много дел. И почти все они были так или иначе связаны с начинавшейся предвыборной кампанией Джона Кеннеди. Отношение Джерри Парсела ко всему, чем занималась теперь его дочь, было крайне двойственным. Ему совсем не нравилось, что она пытается обнаружить нити "этого мифического" заговора против Джона. "Есть ФБР. Есть ЦРУ. Для любителя это не просто бесполезное, это в высшей степени опасное предприятие. Я же говорил ей об этом". В то же время предвыборные заботы заставляли ее проводить дни и ночи напролет с руководителем штаба кампании братом Джона Бобби Кеннеди. Джерри знал, что Бобби давно и тайно вздыхает по Беатрисе. "Кто знает, может, все само собой и устроится, - думал Парсел. - Против такого зятя, как красавчик и умница Бобби я, пожалуй, не стал бы возражать".

Раджан не слышал, как Беатриса вошла в палату, как села у него в ногах на кровать. Повернув голову, он сначала увидел расплывчатое темное пятно. Медленно пятно превратилось в силуэт женщины, силуэт - в Беатрису. В темноте профиль ее был строгим, холодным, незнакомым. Она сидела неподвижно, глядя в стенку, поверх его головы. А он смотрел на ее лицо, и оно казалось ему таким чужим. "Вот мы и бредем в потемках, не видя один другого, - подумал Раджан. - Неужели так вот и слепнет душа?". На какое-то мгновение он опять почувствовал острое болезненное жжение в груди. Когда он включил свет, увидел, что по щекам Беатрисы текут слезы.

- Ты плачешь? - изумился он. И подумал при этом, что, вероятно, слезы отвечают и его нынешнему настроению.

- Я плачу? - удивилась и Беатриса. И, коснувшись пальцами щек и глаз, нервно рассмеялась. - И правда - плачу.

Она взяла руку Раджана в обе свои ладони и, наклонившись, целовала его пальцы. "Что-то неладное со мной творится, - думала она. - Смех не вовремя, слезы не вовремя".

- Как твои дела? - Раджан любовно теребил ее волосы. Ты совсем забыла меня, не была последние пять дней. Я правильно сосчитал?

- Ты правильно сосчитал, Радж, милый, - он никогда не видел, чтобы она так неуклюже торопилась, - но я же влезла по горло в предвыборную кампанию.

- Как, уже?

- Конечно, милый. Совсем не за горами первичные выборы. Почва начинает дымиться. Иногда я словно иду босиком по раскаленной сковороде.

- Какие-нибудь новости насчет заговора против Кеннеди.

- Еще какие, - Беатриса понизила голос, нагнулась к уху Раджана. - За полторы тысячи долларов один из сотрудников ФБР рассказал, что ниточка тянется к "Коза ностре".

- Думаю, что сами-то они слишком мелко плавают, - с сомнением протянул он. - Вряд ли он им по зубам.

- Ты прав, - поддержала его она. - За этим стоит кто-то очень крупный. Мафия так, на подхвате. Или для отвлечения внимания.

- Кто же этот очень крупный? - Раджан задумчиво смотрел в потолок, который теперь не наводил на него прежнюю тоску. Скорее - эти очень крупные.

- Через две недели этот человек за сто тысяч обещает передать мне документы.

- Почему он тянет?

- Мне самой это очень не нравится. Объясняет тем, что сейчас у него нет доступа к этим документам.

- Что ж, две недели срок не такой уж большой, - Раджан поудобнее устроил голову на подушке. - А какие прогнозы на выборы?

Беатриса махнула рукой.

- Обычная история. Оптимисты уже делят портфели, ты знаешь об этом из телепередач. Пессимисты, те подсчитали все наши потери и пришли к выводу, что огромные усилия не стоят столь плачевных итогов. И это ты знаешь из тех же телепередач.

- Тогда чего же я не знаю? - улыбнулся Раджан. - Того, что произойдет н самом деле? Но того не знает никто, кроме Господа Бога.

- Ты не знаешь, например, что Бобби Кенеди делает особую ставку на молодежь, - она вновь наклонилась к нему. - Или того, что республиканцы готовятся установить тайно в нашей штаб-квартире подслушивающую аппаратуру. И мы их в самый неподходящий для них момент разоблачим. Здорово?

- Здорово! - согласился Раджан. - Этот Бобби, видно, парень хоть куда.

- Умница, смельчак, - подхватила Беатриса. И осеклась. Впрочем, ничего особенного. Опыт рождает мудрость, как любит говорить мой отец.

Раджан, казалось, не обратил особого внимания на ее восторженные эпитеты в адрес младшего Кеннеди. А она - бывает же такое! - по-настоящему открыла для себя Бобби в случайной беседе с ее отцом, на которую Джерри отнюдь не случайно пригласил Беатрису. Темой разговора был ХХУ1 съезд КПСС, итоги Х пятилетки и планы Х1. Она не произнесла ни слова, но ни слова и не пропустила. Когда Бобби ушел, отец как бы мимоходом спросил:

- Ну, как он сегодня тебе показался?

Она медленно повернула к Джерри свои глаза, и он увидел, что это были глаза искренне потрясенного человека.

- Профессор Бжезинский по сравнению с ним провинциальный олух. А ведь Бобби не кремленолог. Нет, эрудиция. И память, память. Вы говорили, а я, знаешь о чем все время думала? Откуда он черпает все эти данные, цифры, прогнозы? Ничего похожего в нашей прессе я не видела.

- И не могла видеть, - невозмутимо ответил Парсел. - Все это он черпает из данных, стекающихся к Джону.

- Ты знаешь, - после некоторого молчания задумчиво сказала Беатриса, - он ведь чертовски красив, этот Роберт Кеннеди. Раньше он казался мне фатоватым. Сегодня я подумала, что, скорее всего, ошибалась. И он ведь дьявольски американский типаж - мужественный подбородок, открытый взгляд, крутые скулы, чувственный нос - все это совсем иначе "работает", когда знаешь, с каким интеллектом все это сочетается. Брат вполне достоин своего брата. Вполне.

Джерри промямлил нечто неразборчивое, что можно было принять и за согласие и за сомнение. И, в глубине души, весьма удовлетворенный впечатлением, которое разговор произвел на Беатрису, вышел из малой приемной.

Сейчас, глядя на Раджана, лежавшего с закрытыми глазами, она пыталась отогнать от себя воспоминания о том разговоре и была бессильна это сделать. И чем упорнее она гнала его прочь, тем явственнее перед ее мысленным взором вставал облик Бобби. Она вдруг стала рассказывать какую-то пошлую историю из предвыборных будней, говорила громко, сама первая смеялась своим же шуткам. И с ужасом понимала, что и шутки вовсе не смешны и говорит она совсем не то, что следовало бы. Следовало бы помолчать и она, наконец, смолкла - чуть ли не на полуслове. Раджан по-прежнему лежал с закрытыми глазами, и было неясно, спит он или нет. Она смотрела на его лицо долго, очень долго. Не было никаких мыслей. Лишь ощущение, что вот так, глядя на него, она могла бы просидеть всю жизнь. Отрешенность. Покой. Тишина.

И тут Беатриса вспомнила, что в машине у центрального входа в госпиталь ее ждет уже - она мельком бросила взгляд на часы - полтора часа Роберт Кеннеди. И вдруг, покраснев, словно она совершила нечто недозволенное и постыдное, ощутила страстное желание быстрее вырваться из этой мрачной больницы с ее резкими, тошнотворными запахами и сырой, страдальческой тишиной. Она несколько раз поцеловала Раджана отрывисто и неловко - в лоб, в висок, в щеку - и бросилась вон из палаты.

Глава двадцать восьмая Д Е Н Ь

Из дневника посла СССР в Индии Бенедиктова И.А.

4"Сегодня в 8.00 по приглашению Ассоциации промышленников 4посетил завод электронного оборудования в пригороде Дели. Бе 4седовал с рабочими, бизнесменами, учеными. Посещение и беседа 4длились полтора часа". 0

- Я очень рад, что побывал на вашем заводе, - говорил Бенедиктов генеральному управляющему, когда они после обхода цехов вернулись в административное здание. - Глубоко убежден - здесь начинается новая Индия.

- Поправка: она начинается и здесь, в Бхилаи, и во многих других местах, - улыбнулся управляющий.

- Поправка принимается, - Бенедиктов тоже улыбнулся.

- Я всего несколько дней назад вернулся из поездки в США, - вступает в разговор вице-президент Академии наук Индии. - Ездил с очень деликатной миссией - выяснял на месте условия труда тысяч наших дипломированных специалистов. Представьте, мы их учили - медиков, инженеров самых различных профессий, - а они, получив образование дома, уезжают работать в Америку. Ну, конечно, разве мы можем предложить им те же условия, что и за океаном?.. Но это - особая тема. Так вот - там вопреки тому, что они выкачивают отсюда "мозги", широко бытует представление, что Индия - страна отсталая, страна чуть ли не сохи и буйвола, мотыги и двухколесной телеги. И пресса эту чушь поддерживает.

- Индия сегодня, - сдерживая возмущение, сказал управляющий, - это атомный реактор и реактивный самолет, ЭВМ и электроника. Страна обретает экономическую независимость. Есть, конечно, и соха и телега. Но разве они определяют наш магистральный путь?

- Господа, - Бенедиктов встал, прошелся по просторному кабинету, остановился перед вице-президентом. - Я мечтаю о том времени, а оно не за горами, нет! - когда совместный советско-индийский экипаж отправится в космос.

- Я представитель древней нации мечтателей! - воскликнул вице-президент. - Но сейчас мы учимся, господин посол, как сегодняшнюю созерцательную фантазию превращать в завтрашнее реальное дело. Хотя я понимаю всю гигантскую сложность подобного проекта...

- Это так, - согласился Бенедиктов. - Тем не менее, уже сегодня мы готовы к самому серьезному разговору на эту тему. Из дневника посла

4"Сегодня по просьбе американской стороны в 10.00 принял 4Джерри Парсела (советник по экономическим вопросам Джона Кен 4неди) и Роберта Дайлинга (глава ЮСИСа в Дели). Разговор, 4главным образом, касался различных аспектов научно-техничес 4кого сотрудничества. Особый интерес американцы проявили к 4строительству завода в Бхилаи. Разъяснил принципы взаимоотно 4шений Советского Союза с развивающимися странами при оказании 4им помощи в строительстве промышленных объектов. Беседа про 4должалась 1 час 15 минут. В ней приняли участие советник ГКЭС 4Ф.И.Сергеев, советник С.Г.Раздеев и третий секретарь В.А.Кар 4тенев".

- Меня приятно поразил недавно премьер Неру, - Парсел сделал маленький глоток кофе, поставил чашечку на низенький стол. - Он объяснял мне, почему так успешно идет строительство завода в Бхилаи. Оказывается, в характере русских много общего с характером индийцев! А как вы полагаете, господин посол?

Посол поинтересовался, что желает пить высокий гость. Через минуту в руках Джерри была рюмка с его любимым "мартини".

- Я согласен с премьер-министром, - ответил на вопрос Парсела Бенедиктов. - Кстати, от ваших соотечественников я слышал, что у нас много общего и с американцами. Вы как полагаете, господин Парсел.

- Есть, пожалуй, кое-что, - неуверенно ответил тот.

- Стремление к первооткрывательству и нелюбовь к диктату, - вставил Дайлинг.

- Как это понимать - "нелюбовь к диктату"? - напряженно засмеялся Раздеев. Однако его вопрос остался без ответа.

- Не рано ли Индии обзаводиться такими крупными заводами? - снова спросил Парсел.

- Но искусственно сдерживать прогресс - дело безнадеж- ное! - сказал Бенедиктов.

- Мой вопрос относился не к стране, - уточнил Парсел. Я сомневаюсь в возможностях государственного сектора.

- Не разделяю ваших опасений, - немного помедлив, проговорил Бенедиктов. "Вот оно что! - думал он. - Американцы зондируют почву насколько реально привлечение частного капитала в новую сталелитейную промышленность". - Государству будет трудно лишь на первых порах, продолжал он. - Такова логика преимущественного развития предприятий группы "А".

- Разумеется, - согласился Джерри. - Но ведь это означает досадное перенапряжение всей нации!

- Зачем же преувеличивать? - сказал Бенедиктов, поднимая рюмку и приглашая гостей последовать его примеру. "Значит, все же есть какое-то основание для слухов о возможной распродаже 49% акций завода в Патеро? тревожно думал он, улыбаясь. - И Парсел и Дайлинг заявились ко мне с тем, чтобы прощупать, что нам известно об этом и какова будет наша позиция, если дело дойдет до парламента. Да, это зависит не от одного Неру - у него мощные противники. Мощные - индийские монополии, их заокеанские собратья по капиталу"...

- Скоро пуск первой очереди завода, - сказал он. - А там, глядишь, продукция начнет возвращать затраченные на строительство средства!..

- Вы знаете политэкономию не хуже меня, господин Бенедиктов, - Парсел вежливо склонил голову. - У Бхилаи впереди самое трудное - завоевать рынки. И не только иностранные. Для начала - свой собственный,индийский...

"Пугает, - усмехнулся Бенедиктов. - Конкуренцией пугает. Что ж, и об этом у нас с Неру был разговор. С внутренним индийским рынком несложно, господа. По мере того, как будет увеличиваться мощность Бхилаи, сократится импорт. Ввозные пошлины станут запретительными - и проблема исчерпана. Завоевание зарубежных рынков значительно сложнее".

"Наша цивилизация - цивилизация злобы и ненависти, - устало размышлял Дайлинг, глядя то на Бенедиктова, то на Парсела. - Дети ненавидят своих родителей, мужья - жен, сестры братьев, соседи - друг друга. Что уж говорить о людях далеких и незнакомых, о чужестранцах - о людях разных вероисповеданий, убеждений, цвета кожи!..

Человек убивает человека из-за нескольких центов в джунглях большого города, из-за глотка воды - в пустыне, из-за ничтожных низменных благ везде и всюду. Обладание женщиной обязательно завоевывают, чины и награды вырывают, место под солнцем захватывают. Следуя зову животных инстинктов, мы зверски истязаем себе подобных другого пола - и называем это любовью. На самом же деле это жажда забыться, обмануть ненависть, которая у нас в крови. С этой же целью придуманы наркотики: от табака до ЛСД, от пальмовой водки до виски...

Куда и на кого Всевышний израсходовал все гены доброты? Дикие звери одного вида живут строго по законам справедливости. Человек живет по законам коварства, насилия, злобы. так люди жили десять тысяч лет назад. так они живут сегодня. так они будут жить всегда..."

Дайлинг иногда размышлял о взаимоотношениях, которые складывались между русскими и индийцами в Бхилаи. И не мог, отказывался их объяснить, а тем более принять за норму. "Доброжелательность, искренность, доброта, думал он, - все это - пропагандистская чушь, парадная витрина, искусная реклама. Базой для отношений, реальной базой в этом мире могут быть лишь сила и ненависть. И никто, никогда, ни при каких обстоятельствах не переделает природы человека..."

Виктор и Раздеев проводили американцев до автомобиля.

- Рад знакомству, - твердил Раздеев, пожимая руку Парселу. тот рассеянно промычал односложное "Иес".

Дайлинг, похлопывая Виктора по плечу, поинтересовался:

- Как поживает Раджан-младший? Ведь вы с ним частенько видитесь,не правда ли?

- Отлично поживает! - ответил Виктор, удивленный осведомленностью Дайлинга.

- Привет ему от меня и от Беатрисы передайте, - крикнул американец уже из автомобиля. Машина выкатилась из посольского компаунда, помчалась вдоль широкого зеленого бульвара.

- Я этого Бенедиктова пригласил бы партнером в бизнес, проговорил Парсел.

"Получился бы самый интересный в мире альянс!" - зло подумал Дайлинг.

Когда Раздеев и Виктор вернулись в посольскую приемную, посол и Сергеев стояли у окна. Бенедиктов, взглянув на входивших в комнату, быстро и громко сказал, видимо, завершая шедший до этого разговор:

- Прошу через все, подчеркиваю - все! - доступные вам каналы проверить: действительно ли "Индиа стил лимитед" собирается продавать сорок девять процентов акций завода. Разумеется, если их лобби удастся протащить через парламент соответствующий законопроект.

Сергеев коротко кивнул: "Сделаем!" быстро вышел из приемной. посол вопросительно посмотрел на Раздеева и Виктора.

- А Дайлинг-то - шустряга! - воскликнул Семен Гаврилович. - Дух первооткрывателей нас, видите ли, роднит.

- Дайлинг - исполнитель, - Бенедиктов прошелся по комнате. Умный, коварный, но всего лишь исполнитель. Мозговой трест - другие. Мозговой трест - Парселы... Из дневника посла

4"Сегодня в 12.00 по приглашению администрации посетил 4"Каравати сехран хоспитал", где работает большая группа со 4ветских врачей. Во время посещения филиала госпиталя произош 4ло примечательное событие - рождение стотысячного (с момента 4открытия больницы) ребенка".

Бенедиктов, как почти все здоровые люди, не любил посещать медицинские учреждения и особенно больницы. После обследования у своего лечащего врача, визита к больному родственнику или товарищу выходил на улицу с чувством облегчения, с трудом скрываемой радостью.

Этот госпиталь был детским. В стороне от вместительного, светлого филиала - родильного дома - начинались корпуса с палатами для маленьких мучеников. глядя на крохотных уродцев,на их истерзанные проказой, туберкулезом, рахитом тельца, на боль, страдание, ужас в глазах детей, Бенедиктов едва сдерживал слезы...

Поскольку госпиталь обслуживали советские врач и и лечение было бесплатным, в него стекались пациенты со всех концов Индии. Везли не только детей - по приемным дням с утра выстраивались очереди в милю длиной - дети, взрослые, старики. Всех больных не детского возраста приходилось направлять в бесплатные муниципальные, благотворительные, монастырские больницы. И, хотя те были всегда переполнены, иного выхода не было: однажды допущенное нарушение могло легко стать прецедентом, прецедент - практикой. Приходилось быть непреклонным, жестоким - ради спасения гуманнейшего из учреждений. Иногда Олег Андреевич Тарасов, главный советский врач, отказав тяжело больному человеку, плакал, закрывшись в своем кабинете. Потом шел продолжать прием. Энергичный, ласковый, веселый, он и сейчас сопровождал посла в обходе.

- Там у нас особо сложные случаи, - Тарасов кивнул головой на ответвление коридора, шедшее вправо, - так что, Иван Александрович...

Бенедиктов, сжав зубы и покрывшись испариной, молча пошел по коридору направо. Тарасов неотступно следовал за послом, который не спеша брел по палате маленьких смертников. На попытку Тарасова что-то пояснить, бенедиктов так безнадежно махнул рукой, что главврач замолчал на полуслове...

Перед отъездом из госпиталя Ивану Александровичу пришлось принять приглашение индийского менеджера на традиционную чашку индийского чая. Сам менеджер - кругленький, маленький, лысенький - волчком вертелся вокруг посла. Так и светясь радостью, он сыпал сообщениями на чистейшем английском о получении советского оборудования и установке его в отделениях госпиталя. Подъехавший к этому времени заместитель министра здравоохранения Индии, человек рыхлый, грузный, согласно кивал, закрыв глаза. Иван Александрович держал обеими руками блюдце с чашкой, смотрел на уже подернувшийся пенкой светло-шоколадный напиток - чай с молоком. Когда менеджер, наконец, иссяк, желчно сказал:

- Все это я давно знаю и сам! Но то ведь была первая партия оборудования. А знает ли достопочтенный господин заместитель министра и уважаемый господин менеджер, что вторая партия еще более ценного оборудования уже третий месяц находится в Бомбее и что таможня не пропускает его, требуя выплаты баснословных пошлин?

- Пошлину за преподнесенное в дар?! - заместитель министра словно бы проснулся, недоверчиво смотрел на Бенедиктова. Менеджер в ужасе закатил глаза: "Подумать только, какое кощунство!"

Иван Александрович продолжал:

- Передвижную лабораторию квалифицируют как "единицу коммерческого автотранспорта", медицинские халаты - как "товары ширпотреба" и далее в том же духе.

- Как же это может быть? - охнул заместитель министра. Куда смотрит министерство внутренних дел?

"И внутренних и кое-каких других, - думал Бенедиктов. Одни вредят нашим отношениям потому, что они - ставленники англичан, их выученики, их выкормыши. Другие видят во всем мире лишь один флаг - звездно-полосатый, слышат лишь голос Белого Дома, благоговеют перед долларом. Третьи, поддавшись злобным слухам и басням,ненавидят все советское, все не только красное, но и розовое. И за всем этим легко обнаруживается паническая боязнь лишиться куска пирога и вместительного кувшина терпкого вина. Чертовы толстосумы всего мира объединяются!.. Убийцы детей, убийцы жизни"... Из дневника посла

4"Сегодня в 13.00 по приглашению торгово-промышленной па 4латы Индии на ежегодном ленче ведущих бизнесменов и промыш 4ленников выступил во Дворце Торговли с получасовой речью об 4основах советской внешней торговли. Ответил на многие вопро 4сы. В ленче принял участие торгпред, советник Семин".

За небольшими столиками, разбежавшимися по всему необъятному Банкетному залу Дворца Торговли, сидело более пятисот человек. Многих Бенедиктов знал, многих видел впервые. закончился обильный ленч, во время которого он едва прикоснулся к еде. всю жизнь Иван Александрович был аскетически ненприхотлив к еде. Сейчас же, глядя на сверкание бокалов, ножей и вилок, на ярко-оранжевые омары, на дымящиеся коричневые кебабы и подрумяненных цыплят, на мерцавшие перламутром устрицы и аппетитно распластанные миниатюрные лягушачьи лапки, он вспоминал глаза госпитальных малышей, едва не убитых дистрофией.

Бенедиктов попросил принести стакан крепкого - черного! - чая с лимоном. Глотал обжигающую горло жидкость, постепенно приходил в себя. Усталый, сумрачный, он сумел взять себя в руки, выступая перед бизнесменами. им понравилась улыбка советского посла, его умение вовремя пошутить. И говорить толково, логично. Правда, логика совсем не та, что у англосаксов. Но тем любопытнее. А главное - суть, суть его выступления завораживала даже самых твердолобых, самых враждебных. И то подумать: так ли уж важно, с кем торговать, где делать деньги - на Западе, на Востоке? Партнер в душу тебе не лезет? Условий не ставит? Сделки взаимовыгодны? Чего же еще? Чего, вроде бы, на самом-то деле? Да мало ли чего - привязанность к рынку, например. Сегодня у нас отношения нормальные. А через год, через десять лет? Или вот расчеты - они же будут вестись только в замкнутой валюте. Значит, взаимообмен товарами и только. Подобные мысли будоражили головы индийских бизнесменов, собравшихся в Банкетном зале во время выступления Бенедиктова.

Надежность платежей, выполнение сроков поставок, высокое качество товаров, - все это, конечно, так. И безграничная емкость их рынка бесспорна. И бескризисность экономики, и один партнер - государство. И все же... Как-то привычнее, спокойнее, испытаннее заключать сделки с Ливерпулем и Сан-Франциско, чем с Москвой и Софией. И фирмы знакомы, и фирмачи, и банки, и банкиры. Все так. И при всем том - за-ман-чивые перспективы рисует этот посол Бенедиктов.

Потом Иван Александрович отвечал на вопросы. Некоторые, сугубо технические и специальные, передавал Семину. Торгпред, откинув голову и прикрыв глаза, ошарашивал слушателей каскадами цифр и выдержек из межгосударственных протоколов, решений конвенций, текстов соглашений. Но вот он открыл глаза, обвел взглядом бизнесменов, громко произнес:

- торгуем мы с вами - на основе крупных постоянных закупок - совсем недавно. Но кое-какой опыт уже накоплен. Господа, могли бы поднять руки те, у кого с нами серьезные деловые связи? Ну вот, видите, несколько десятков ваших соотечественников, которые находятся сегодня здесь, могут, я полагаю, сообщить вам подробно и доверительно, как у них идут дела с "этими русскими"!

Зал оживился, загудел, задвигался. Президент торгово-промышленной палаты, статный, борцовского телосложения здоровяк с умными, смеющимися глазами, наклонился к микрофону, наполнил зал мажорным басом:

- Вот вы, ваше превосходительство, считаете, что будущее за торговлей лицензиями, документацией целых технологических процессов. каковы преимущества?

- Да, я совершенно убежден в этом, - живот откликнулся Бенедиктов. Преимущества многочисленны и очевидны. Сегодня, в эпоху НТР, для решения технологической проблемы средней сложности в масштабах одной или нескольких отраслей промышленности требуется объединить усилия многих конструкторских бюро, научно-исследовательских институтов, разнопрофилевых лабораторий. Трудятся сотни человеческих умов, тысячи ЭВМ. А у нас или еще где-то эта проблема уже решена. Мне думается, в данном случае гораздо выгоднее и экономичнее купить документацию технологического решения проблемы, а сэкономленные таким образом силы - ресурсы и время - да, время! использовать для преодоления проблем, никем еще не решенных. Представьте себе, что у двух человек есть по яблоку. Если они обменяются яблоками, то все равно у них будет по одному яблоку. теперь представьте, что у двух человек есть по идее. Если они обменяются идеями, у них станет по две идеи. Так, говоря очень коротко, я понимаю преимущества торговли лицензиями!..

- Еще вопросы к советскому послу? - председательствующий поднялся на ноги, искал глазами желающих. - Есть время еще для одного небольшого вопроса.

- У меня такой небольшой вопрос, - за столиком в дальнем углу зала встал смуглый моложавый человек с густыми длинными седыми волосами.

- Чадха Секкар, - проговорил вполголоса председательствующий, наклонившись к Бенедиктову. - Владелец крупной старинной фирмы по торговле фруктами, чаем, джутом. Оборотный капитал - 340 миллионов рупий.

- Вы выходите на рынок нерегулярно, - сказал седовласый. - Несколько последних лет объем моих сделок с вами неуклонно возрастал. Я полагал, что эта тенденция устойчива. однако в прошлом году заказов от вас я почти не получил, в результате чего потерял около шести миллионов. Что ж, бизнес всегда риск. Хотелось бы все же знать, можно ли в будущем рассчитывать на стабильность советских закупок?

- Здесь, пожалуй, есть две стороны вопроса, - заговорил после паузы Бенедиктов. - Одна заключается в том, что торговля предполагает взаимную выгоду. Мне выгодно - я покупаю, не выгодно - не покупаю. Не менее существенна и другая сторона торговля должна быть, образно говоря, улицей с двухсторонним движением. Общая сумма наших закупок неуклонно растет, а ваша вот уже три года топчется на месте. Я не говорю сейчас о полной сбалансированности советско-индийской торговли, до этого, видимо, еще далеко. Так вот, господин Чадха Секкар, если говорить о тенденциях, то, видимо, справедливо будет, если станут учитываться интересы обеих сторон.

Зал снова загудел. Кое-где раздались жиденькие хлопки.

- Я понимаю, - спокойно добавил Бенедиктов, - что в мировой торговле бывают улицы и с односторонним движением, но эти улицы - увы! - не выходят на добрую площадь Делового Сотрудничества. А мы стоим за обоюдовыгодное движение именно в направлении этой площади!.. Из дневника посла

4"Сегодня в 15.00 посетил "Сентрал бойз скул" по пригла 4шению ее директора. на собрании учеников школы преподнес им в 4дар библиотеку произведений советских авторов на английском 4языке и на хинди. Затем вручил 5 путевок в "Артек" победите 4лям конкурса на лучшее сочинение "Что я знаю о России", кото 4рый проводился "Пионерской правдой" и посольским журналом 4"Совьет лэнд". Присутствовал советник Карлов".

Школа находилась в новом городе, в центре густого зеленого массива. Длинная черная "Чайка" под красным флажком советского посла на средней скорости долго ехала по широким аллеям.

Здание школы, окруженное двумя шеренгами высоких, стройных, гладких пальм - большое трехэтажное строение, вытянувшееся ярдов на двести пятьдесят. Построенное из красного камня еще в конце тридцатых годов, оно напоминало старый дворец английсих вице-королей в Дели - те же помпезные толстенные колонны по центру фасада от земли до крыши. Здание венчали три аляповатые башни. На центральной - часы, миниатюрная копия лондонского Биг-Бена.

"Вся эта архитектурная погоня за величием наместников британских монархов в одном оказалась полезной для учащихся, - подумал Бенедиктов, осматривая школу через окно автомобиля. - Высоченные потолки - много воздуха, толстые стены - не проникает жара". Под тентом у правого крыла здания сгрудилось сотни три велосипедов. Тент слева укрывал от солнца мотоциклы. на площадке у главного входа, посыпанной желтым песком, сверкали на солнце разноцветные автомобили.

Бенедиктов вышел из машины первым. Пока он ждал Карлова, к нему подошли директор школы и пять мальчиков. Директор почтительно надел послу на шею тяжелую гирлянду из ярко-оранжевых и темно-вишневых цветов. Мальчики - все в форме школы, держали наготове такие же гирлянды. директор сказал им что-то вполголоса и они церемонно стали навешивать тяжелые связки цветов на Бенедиктова и Карлова. Директор спросил, приятной ли была их поездка от посольства до школы. "Весьма, весьма", - улыбался Бенедиктов. Еще два-три подобных вопроса и не менее содержательных ответа - и, передав гирлянды шоферу, гости в сопровождении хозяев вошли в здание.

Бенедиктов знал, что школа эта - частная, что плата за обучение 400-500 рупий в месяц. "Да, здесь могут учиться лишь сыновья очень состоятельных родителей, - думал Иван Алесандрович. Каждый второй индиец мыслитель и философ, каждый третий - нищий. И не захочешь, да помянешь Британию черным словцом!"...

Шли уроки. Директор водил гостей из класса в класс. Гордился ("И не зря", - отметил про себя Бенедиктов) чистотой, порядком, дисциплиной. Мальчики, все, как один, словно сошли с реклам: волосы набриолинены и аккуратно причесаны, костюмчики выутюжены. Манеры впечатляюще отточены, приветствия отрепетированы. "Всем бы такое детство", - мелькнула у посла мысль. Родительский совет всячески поддерживал участие школьников в международных конкурсах для детей - на лучший рисунок, на лучшее сочинение. Тактично и умело культивировался лозунг Неру: "Дружба через нейтралитет, взаимопонимание через неприсоединение". Карлов рассказывал, как полгода назад он побывал здесь на фестивале "Песни и пляски народов мира". Мальчики и девочки из многих посольств приняли участие в концерте самодеятельности. Когда наш хор исполнял "Подмосковные вечера", подпевал весь зал. И как подпевал!

- А не могли бы мы заглянуть в библиотеку? - спросил посол директора. И вот он уже переходит от полки к полке, листает книги, знакомится с авторами, названиями.

- Ни одной книги Ленина, ни одной книги о Ленине? - натянуто улыбаясь, Иван Александрович поворачивается к директору.

- Помилуйте, здесь же учатся дети! - с такой же натянутой улыбкой восклицает тот.

- Дети - в пятнадцать-семнадцать лет? - задает вопрос Бенедиктов, н сей раз - без улыбки. И тут же продолжает: Допустим, дети. Допустим... Тогда как объяснить вот это, и это, и это, - на стол перед директором ложатся книги американских и английских советологов, кремленологов.

- Эту литературу мы не приобретали, это преподнесено в дар школе! говорит, смешавшись, директор.

Он показывает Бенедиктову и Карлову титульные листы. на каждой надпись: "Подарено ЮСИС. Роберт Дайлинг".

- Хорошо, это подарки. А если вам преподнесут "Майн Кампф", вы ее тоже поставите на полки в библиотеке для детей?

- Что вы, что вы! - вновь смущается директор. - Хотя я вряд ли стал бы сравнивать труды Бжезинского с "Майн Кампф"...

- Скажите, - сухо спрашивает Бенедиктов, показывая на полку, указатель на которой гласит: "Книги об СССР", - это тоже преподнесено в дар?

Директор смотрит прямо в глаза послу, говорит негромко, спокойно:

- Нет, это не дар. Я знаю, эти учебники составляли не очень большие друзья вашей страны. Знаю, что в них много неточностей, искажений, просто лжи, наконец. Но других у нас нет. И в магазинах Дели и Бомбея нет. Помогите получить хорошие книги об СССР для разных возрастных категорий учащихся вам скажут, я полагаю, спасибо во многих странах. Пусть для начала они будут на главных европейских языках, хотя бы на английском.

Перевод на местные диалекты - дело времени...

Пора идти в актовый зал на встречу с учащимися школы.

- Я задам вам три вопроса, - весело говорит собравшимся Бенедиктов. Обычно задают вопросы оратору, а мы на этот раз сделаем наоборот. Согласны?

Мальчики смеются. Мальчики галдят. Вскакивают со своих мест, переговариваются, перемигиваются. Им явно пришелся по душе этот русский.

- Вопрос первый. Знает ли кто-либо из вас, кто такие были Пушкин, Лермонтов, Блок?

Зал постепенно успокаивается, затихает, замирает. Преподаватели смущенно переглядываются.

- Великие русские поэты. Вопрос второй - кому принадлежат слова: "Наверняка, Индия не могла бы продолжать культурное существование на протяжении многих тысячелетий, если бы она не обладала чем-то чрезвычайно жизнеспособным и живучим, чем-то весьма и весьма ценным". Что же это?

Зал по-прежнему молчал.

- Слова эти принадлежат премьер-министру Джавахарлалу Неру, - сказал Бенедиктов.

Через минуту сотни мальчишек громко скандировали:

- "Неру сла-ва! Не-ру сла-ва!"

Когда зал успокоился, Бенедиктов спросил:

- Так как бы вы ответили на вопрос премьера?

Сначала робко, потом смелее, громче из разных концов зала послышались выкрики: "Сила! Упорство! Красота! Талант! Богатство!"...

Дождавшись, пока выкрики смолкли, Бенедиктов посмотрел на Карлова, сказал в микрофон:

- Я вижу, советник нашего посольства хочет что-то добавить.

- Хочу, - сказал Карлов. - Очень немногое, но очень важное. А именно то, что сказал Неру - "Доброта и мудрость".

- Ну, что же, друзья, - продолжал Бенедиктов. - Как видно, многое вы знаете, но многое вам еще предстоит узнать - и о мире, и о своем собственном доме...

Провожать Бенедиктова и Карлова вышли все пятьсот мальчиков, все сто преподавателей. Из дневника посла

4"Сегодня в 17.00 по приглашению Министерства культуры 4Индии открыл выставку картин художника Святослава Рериха, 4младшего сына великого Николая Рериха. Святослав Николаевич 4уже тридцать 0 4лет живет и работает на юге Индии. Продолжает 4традиции своего отца". 0

Иван Александрович долго стоял перед полотном, на котором были изображены горы. Кругом сновали люди, от разговоров даже вполголоса в зале стоял легкий гул. Изредка появлялись официанты, обносили присутствующих шампанским. Рядом с Бенедиктовым находился молчаливый Святослав Рерих. Бенедиктова всегда восхищали картины Рериха: первозданное могущество природы и кажущаяся ничтожность человека - таковы были неизменные впечатления при поверхностном знакомстве с его полотнами. Однако вскоре становилось ясно, что вся беспредельность природы как бы концентрируется, вращается вокруг едва приметной точки, символизирующей разумное начало жизни.

Медленно обходя выставочные залы, Иван Александрович то и дело останавливается, чтобы накоротке поговорить то с дипломатом, то с художником, то с правительственным чиновником. Беседуя с известным художественным критиком, который добивался от посла согласия обстоятельно процитировать его впечатления от выставки, бенедиктов заметил, что у входа на выставку возникло необычное оживление. Вдоль коридора расположилась охрана в штатском. И почти тотчас в галерею вошел вице-президент Индии доктор Сарвапалли Радхакришнан. Вошел - и быстро стал переходить от одной картины к другой, то и дело задавая вопросы сопровождавшему его теперь Рериху, здороваясь с художниками, которых отлично знал, так как был почетным патроном Академии Изящных Искусств.

Довольный согласием посла, критик заспешил в бар, и Бенедиктов на какое-то время остался один. Делая вид, что рассматривает картины, он наблюдал за Радхакришнаном. "Сколько у него талантов: политик, поэт, философ. И - честолюбив безмерно. Подумать только, не успел Неру слегка прихворнуть, как Радхакришнан попытался учинить дворцовый переворот. Потом три часа на коленях вымаливал у Неру прощение. Неру тоже поэт и философ. но он и реалист, и воин, и политик - великий вождь великой нации. А Радхакришнан - мечтатель, наделенный, к тому же, коварством..."

- Ваше превосходительство! - радостно воскликнул Радхакришнан. - Как я рад, что застал вас здесь! Мне так нужно переговорить с вами по одному вопросу. У вас найдется несколько свободных минут?

- Разумеется, ваше превосходительство, - улыбнулся Иван Александрович. Подумал: "Делает вид, что якобы не знал, что я обязательно буду здесь. Да, кроме всего прочего, и актер превосходный". Вслух добавил: - Может быть, досмотрим выставку и тогда...

- Да-да, конечно, - поспешно согласился вице-президент.

- Как вам нравятся новые работы господина Рериха? спросил Бенедиктов, когда они, шаг за шагом, продвигались по выставке.

- О, ваш и наш Святослав бесподобен, как всегда! - Радхакришнан обнял художника и держал его в объятиях, пока не вспыхнули блитцы. - Хотя, повторю, может быть, в стотысячный раз: я - адепт беспредметной живописи. Абсолютная абстракция - высшее проявление свободы духа!

- Ваше превосходительство, - Рерих печально смотрел на Радхакришнана, - когда будете на Юге, загляните ко мне на часок. Девика Рани и я будем счастливы принять такого гостя. Там я покажу вам более полусотни полотен абсолютной абстракции, хотя и считаю их своими слабыми работами и никогда не выставлю. Думаю, что беспредметность - не высшее проявление свободы духа, а, скорее, его упадок...

- Какая разница - упадок, взлет? - Радхакришнан нахмурился. - Разве можно предписать художнику пребывать в том или ином состоянии? По-моему, важно свободное выражение души художника!

Рерих молчал.

Вскоре посол и вице-президент остались наедине. Все другие почетные гости провозглашали в баре тосты "за взаимопонимание и взаимоуважение искусств великой Индии и великого Советского Союза, откуда все Рерихи родом".

- Иван, вчера я получил из Москвы русскую верстку книги моих избранных работ. Тебе принадлежит и идея самой книги, ты же был и ее редактором-составителем. Так вот, однотомнику предпослана вступительная статья. И из нее следует, что автор книги - самый что ни на есть правовернейший марксист.

Бенедиктов молчал. И Радхакришнан, заметно нервничая, продолжал:

- Пикантность ситуации заключается в том, что почти одновременно эта же книга выходит в Оксфорде, Чикаго и Мельбурне.

- Я вижу, тебе моя идея понравилась, - усмехнулся Бенедиктов.

- Понравилась, - согласился Радхакришнан. И тут же добавил: - Теперь представь радость моих врагов, когда они сопоставят западные и ваше предисловиия.

- Выход?

- Простейший - все издания печатать без предисловий. Однако сложнее всего мне будет объясниться с московским издательством.

- Сарвапалли, обещаю тебе уладить это дело с максимальным тактом...

Радхакришнан пожал локоть Бенедиктова. В молчании они сидели минуты полторы-две. Нарушил его индиец:

- Нет, решительно отказываюсь понимать Рериха: "Беспредметность упадок духа". Удивительно примитивное мышление.

- Позволь, Сарвапалли, с тобой не согласиться. Собирая искусство вот уже более тридцати лет, искренно интересуясь им, я пришел к выводу, который разделяют многие искусствоведы Европы, Азии, Африки и обеих Америк: несомненное большинство абстракционистов - шарлатаны. Сознательные или бессознательные.

- Я не могу включить себя в число этих твоих искусствоведов! Надеюсь, ты не подвергаешь сомнению мою честность?

- Нет, разумеется. Так же, впрочем, как и неспособность абстракциониста написать реалистический портрет.

- Но зато эмоции! Какие мгновенные эмоции и неземные ощущения способны вызвать их линии, хаотические взрывы цвета! Ты помнишь, Иван, тогда в мой первый приезд в Москву...

- Я помню, Сарвапалли! Тогда, в Москве, ты просил меня помочь тебе устроить на учебу в докторантуру нескольких ученых-сельскохозяйственников из Индии. Их учеба не была предусмотрена культурным соглашением.

- Ну и переходы у тебя, Иван - от высот духа до навозных куч! Помню, как не помнить. И что же?

- Только не говори, что у вас возникли при этом трудности.

- Вот именно, дорогой Сарвапалли. МИД Индии твердит: "Квота"* (* Установленное количество дипломатов того или иного иностранного представительства). И хоть ты лопни - не хотят даже первые шаги предпринять.

- Я думаю, если ради кого и нужно обойти квоту, так это ради вашего советника по сельскому хозяйству! Обещаю попробовать, Иван.

- Благодарю. Но это не все. Я хочу просить разрешения вашего правительства открыть в Дели наш культурный центр, а на Юге советскую библиотеку.

- Этот вопрос совсем недавно обсуждался на заседании кабинета и было решено повременить...

- Именно поэтому я и хотел бы привлечь к нему еще раз, в приватном порядке, твое внимание, Сарвапалли. В Индии действует шесть американских культурных центров и пятнадцать библиотек. А когда мы ставим вопрос об открытии одного (одного!) советского центра и одной (одной!) библиотеки, нам отвечают: "Решено повременить"...

- Мой тебе добрый совет, Иван: поговори при случае с Джавахарлалом. Когда принималось решение, он был в отъезде, я - в госпитале... Из дневника посла

4" Сегодня в 19.00 дал ужин в честь делегации Комитета 4Советских Женщин, прибывших в Дели, для участия во Всемирном 4Женском Конгрессе, который открывается здесь завтра. С ин 4дийской стороны на ужине присутствовали дочь премьера Неру, 4секретарь правящей партии г-жа Индира Ганди, руководители 4женских организаций. Состоялся обстоятельный обмен мнениями о 4налаживании более тесного сотрудничества между нашими страна 4ми в области женского движения. Борьба за равноправие женщин 4- одна из острейших проблем в строительстве новой Индии".

Индира Ганди сидела к нему в профиль, и он невольно исподтишка любовался ею. "Глядя на нее, нетрудно поверить легенде о божественном происхождении индийцев, - Бенедиктов поправил галстук. - Орлиный нос, большие - чуть навыкате карие глаза, четко очерченные губы. Великим резцом Природы отсечено все лишнее. И это гордое умение царственно нести голову. Нежные женственные линии легко угадываются под вроде бы небрежно наброшенным бледно-розовым сари. Чтобы научиться такой нарочитой небрежности, понадобились века... Да, века! А чтобы научиться так виртуозно разбираться в головоломных хитросплетениях не только национальной, но и глобальной политики, и не только разбираться, но и принимать единственно верные решения чрезвычайной важности для судеб сотен миллионов людей - для всего этого не хватит ни веков, ни тысячелетий. Ибо - я убежден - этому научиться нельзя. Нет, для этого нужен врожденный политический гений... Гений, который Индира унаследовала от отца. Воистину, добрые боги этой страны благословили Индию таким отцом и такой дочерью. Добрые боги!"

Словно почувствовав его взгляд, Ганди повернулась. Ее улыбка - улыбка доброго и щедрого сердцем человека - всегда ошеломляла Ивана Александровича своей искренностью. Бенедиктов улыбнулся ей в ответ.

- Ваше превосходительство, - заговорила она тихим голосом, - за последние несколько недель я очень устала и мне, говоря по правде, не хотелось ехать ни на какую встречу. теперь я могу сказать, что нисколько не жалею о том, что приняла ваше приглашение!

В гостиной резиденции посла собралось человек пятнадцать. Разбившись на группки по двое, по трое, гости беседовали, пили соки, аперитив. К Бенедиктову и Ганди подсела Зоя Голубина, глава советской делегации.

- Не жалею потому, - продолжала Индира, обнимая Голубину, - что встретила Зою. Я же не знала, что ты будешь здесь. Мы как сестры, - она мягким движением головы откинула локон со лба. - Мы ведь знаем друг друга сто лет!

- Да, целый век, - Зоя засмеялась. Ее короткая стрижка, большие, весело блестевшие серые глаза, вздернтутый нос, худенькая фигурка делали ее похожей на мальчишку-забияку. И лишь складки у рта выдавали возраст.

Бенедиктов знал Голубину не первый год. Знал как человека безграничной храбрости. Во время войны, в сорок первом, когда немцы были на подступах к Москве, она с ножом и гранатой ходила с разведгруппой по ближним немецким тылам.

- Когда я воевала с немцами, - сказала Голубина, словно прочитав его мысли, - Индира боролась за свободу Индии с англичанами. В тюрьме не раз сидела.

- Теперь воюете за равноправие женщин, - сказал Бенедиктов, наливая Ганди сок, Голубиной - сотерн, себе - водку. - У меня иногда такое ощущение, - добавил он, - что наши женщины более чем равноправны! Когда я говорю так, - продолжал Иван Александрович, - я имею в виду обратный э ф ф е к т, который феминизация имеет для наших мужчин. Они постепенно перестают быть джентльменами. При таком понимании равноправия женщина иногда закабаляется хуже, чем в средние века. До сих пор у нас все еще семья именно та сфера, где более всего сказывается неравноправие женщины и мужчины.

- Наша женщина, - глаза Индиры становятся гневными, - и по сей день предмет почти открытой купли и продажи. Ее первую увольняют, ей платят половину заработной платы. Она - раба мужа, раба обычаев, раба предрассудков и невежества. Она безропотный объект безжалостной эксплуатации. Она может даже стать главой государства, но по-прежнему будет чувствовать на себе проклятие неравноправия. Столетний гнет чужестранцев можно сбросить в один героический день. Чтобы уничтожить гнет женского рабства, нужны десятилетия...

Ганди повернулась к Голубиной:

- Зоя, мы не виделись с тобой целых два года.

Бенедиктов извинился, отошел к другим гостям.

После легкого ужина известная таджикская танцовщица, член делегации, исполняла танцы народов мира. Во время одного из них, передавая Ганди вазочку с мороженым и бокал шербета, бенедиктов негромко сказал:

- Мне приятно исполнить возложенную на меня миссию и передать вам приглашение моего правительства посетить в удобное для вас время Советский Союз.

Ганди склонила голову:

- Я благодарю ваше правительство и вас, господин Бенедиктов, за столь высокое внимание к моей весьма скромной персоне. Вы знаете, мне довелось уже побывать в СССР во время визита отца. Не скрою - есть вещи, которые мне у вас не нравятся. Некоторые - очень. Но в главном, в основном, - в том, что он дает простому человеку - мне ваш социальный эксперимент импонирует. Импонируют его масштабы, смелость, с которой он осуществляется, и главное его результаты. Я обязательно воспользуюсь вашим любезным приглашением - и, по возможности, - в ближайшее время.

Несмотря на слабые протесты Голубиной ("Неудобно! Не хочу тебя стеснять!"), Индира настояла на том, чтобы Зоя остановилась у нее. Они отпустили машину почти у самых ворот резиденции Неру.Ганди жила с отцом. Женщины долго шли по парку. В воздухе стоял густой запах жасмина, еще каких-то не знакомых Голубиной цветов.

- Отцу нравится ваш Бенедиктов, - неожиданно проговорила Индира. - Он считает его лучшим послом во всем дипломатическом корпусе.

- А тебе он нравится? - спросила Голубина.

- Что я? Я не премьер-министр. Хотя, если хочешь, я отвечу на твой вопрос. Мне нравится, что за все годы, что мы знаем друг друга, так или иначе общаемся, он ни разу не только не солгал, поверишь ли - не покривил душой. Я не потому это тебе говорю, что он - твой соотечественник. Мы достаточно знаем и доверяем друг другу, ведь так?

Голубина ответила легким пожатием локтя Индиры.

- Все же, знаешь, дипломат! - продолжала та. - Я на них столько насмотрелась...

Опять долго шли молча.

- Зоя, помнишь, я тебе как-то рассказывала о своей учебе в Швейцарии, Англии?

- Помню, конечно!

- Я еще тогда интересовалась вашей Средней Азией. Всю доступную мне литературу проштудировала. А когда мы с отцом приехали в Узбекистан, поездили по республике, посмотрели на все своими глазами, повстречались с сотнями людей, поговорили с ними - мне так вдруг стало стыдно за авторов всех тех книг!.. Я отцу сказала об этом, он смеется: "Ты политикой чуть не с пеленок занимаешься, пора бы и попривыкнуть". "Но ты ведь всегда правду говоришь!", - возразила я ему. На что он мне с горечью ответил: "Да, дочь моя, я всегда говорю правду. именно поэтому у меня почти нет друзей и вдесятеро больше, чем нужно, врагов. И, тем не менее, тебе я завещаю правду, только правду и ничего кроме правды".

"Надо быть дочерью великого Неру, чтобы последовать его завету, думала Голубина. - такой дочерью, как Индира"... Из дневника посла

4"Сегодня в 21.00 по приглашению Общества дружбы "Индия 4СССР" принял участие в открытии Недели Советских фильмов, ко 4торое состоялось в крупнейшем столичном кинотеатре "Маджес 4тик". В зале, украшенном государственными флагами обоих госу 4дарств, были исполнены советский и индийский гимны. Присутс 4твовали премьер-министр Неру, министры, 0 4представители общест 4венности, деловых кругов, пресса. Зрители тепло приветствова 4ли представительную советскую киноделегацию. На открытии были 4работники всех советских учреждений в Дели, члены их семей". 0

Показ фильмов открывала совместная советско-индийская документальная лента: "Независимость - годы и свершения".

На экране - бойницы башен Красного Форта. несмотря на жаркое утреннее солнце, сотни тысяч людей терпеливо ждут уже который час на площади. Ждут вердикта истории. Фермеры, лавочники, купцы, рабочие, чиновники, военные все расы Индии. наконец с крепостных стен ударили пушки. Появился молодой Неру - вдохновенный, энергичный, смеющийся. Люди перестали говорить, двигаться. Люди затаили дыхание.

- Я объявляю великую, многострадальную, свободную Индию независимой республикой - отныне и навсегда!

Исторические кадры сменяются пейзажами огромной страны. Голос диктора звучал негромко и торжественно: "Сейчас я процитирую отрывок из недавней книги премьер-министра Неру: "Когда я думаю об Индии, я словно вижу мою Родину с борта космического корабля, находящегося в орбитальном полете. Сверкающие серебром пики могучих гор, коричневые ленты полноводных рек и голубые глаза озер; зеленые пояса джунглей и массивы цветущих полей; и моря, моря, бирюзовым разливом окаймляющие страну...

Я вижу отдельных людей - и всю нацию. Храмы искусств и заводы-автоматы, небоскребы и атомные реакторы, архисовременнейшие лаборатории и воистину массовые университеты - это лишь некоторые контуры Индии,которая грядет. В ней не будет места болезням и нищете, зависти и корыстолюбию, голоду и страданиям. В ней везде - на Севере и Юге, западе и Востоке естественным и привычным человеческим состоянием будет состояние счастья..."

В зале раздались аплодисменты. К.П.С.Менон, президент общества дружбы, зашептал Бенедиктову: "Господин Неру - северянин, вы знаете. Но эти его слова приемлет вся Индия, в них не забыт никто".

Даже на индийском политическом небосклоне, богатом яркими и крупными звездами, К.П.С.Менон выделялся как суперзвезда первой величины. И дело было даже не в его талантливости. И даже не в неизменном благосклонном покровительстве сильных мира сего, что само по себе уже могло - и при отсутствии таланта, и при не самой удачливой судьбе - обеспечить богатство и положение в индийском обществе. Как говорил еще отец Неру Мотилал, сердце К.П.С.Менона вмещало столько доброты, что он сам весь как бы светился ею изнутри. Он долго был послом Индии в Москве и теперь, помимо всего прочего, являлся главным советником премьера Неру по русским делам.

На экране одни за другими появлялись плотины, дамбы, заводы - храмы новой Индии. И, конечно, наибольшее количество метров пленки было отведено Бхилаи. Нищая деревня, буйволы в луже прямо на дороге. Приезд первых советских специалистов лозунги на русском и хинди; геологи и геодезисты обеих стран работают на площадке, очищенной от джунглей. Строители закладывают фундамент заводской электростанции - Неру орудует мастерком, говорит что-то веселое окружившим его людям, все смеются.

- Господин премьер-министр, - Бенедиктов склонился к Неру, тихо сказал: - Я читал о том, что вы бывали раньше в Бхилаи. Но что вы крестный отец завода - об этом я узнаю впервые!

- И горжусь этим! - сказал Неру. - Вроде бы вчера утверждался проект. И вот уже пора собираться на открытие первой очереди. Один из главных богов Индии - Великий Воин и Созидатель Кришна. Мой народ убежден, что Великий Созидатель благословляет Бхилаи.

- Но, кажется, Великий Каратель и здесь пытается противостоять Великому Созидателю!

Бенедиктов сделал паузу. Неру терпеливо ждал.

- Или до меня дошли всего лишь пустые кривотолки? Я слышал, что якобы сорок девять процентов акций Бхилаи будут распроданы...

Премьер молчал, смотрел на экран. Посол уже решил, что, наверное, зря он затеял разговор об акциях, что Неру не станет говорить на эту тему, тем более здесь. "Ошибка, какая досадная ошибка этот мой разговор с премьером!", - Бенедиктов поморщился. И вдруг услышал тихий, одному ему предназначавшийся ответ:

- Министр финансов Морарджи Десаи и все, кто за ним стоит (а их совсем немало), носятся с этой идеей. Недавно кабинет отверг ее как не отвечающую интересам нации. не далее как сегодня парламентские лобби всех правых партий приступили к обкатке мнений парламентариев на этот счет. Десаи заявил мне, что он и его фракция в парламенте - вопреки партийной дисциплине и этике - будут голосовать за законопроект о продаже акций. Важное, если не решающее, значение будут иметь голоса независимых. Вы понимаете, откуда ветер дует. Это не тайфун,не смерч и не ураган. Но борьба с ним отнимет много сил, которые так нужны для другого! И которых, к сожалению, остается не так уж много...

Неру вздохнул, слабо улыбнулся:

- Совсем немного.

После показа фильма "Белое солнце пустыни" в фойе бельэтажа состоялся небольшой банкет для особо важных гостей, актеров, активистов общества. Как почти всегда на таких банкетах, было весело, уютно, непринужденно. Неру с небольшой свитой ходил по фойе, пил свой любимый шербет ("Алкогольных напитков не пил, не пью и вам советую бросить!"), шутил, охотно фотографировался. Молодая, хорошенькая киргизка, талантливая киноактриса и преданная поклонница современного танца, пригласила премьера на "шейк". Неру так его исполнил, что вспыхнула овация. Свита премьера онемела - никто из них никогда не видел, чтобы он танцевал. Отплясывали и Бенедиктов и Менон. Когда они подошли к Неру, он уже собирался уезжать. Посмотрел на часы, нахмурился - стрелки показывали без пяти минут полночь. "Еще час-полтора придется бумаги читать, - подумал он покорно, зная, что это неизбежно, что есть срочные дела, которые может и должен решать только премьер-министр. - Значит, на сон опять остается четыре часа". Повернулся к Бенедиктову.

- Господин посол, во сколько вы встаете по утрам?

- В семь.

- Вы теряете целый час жизни, дорогой Иван Александрович. Следовательно, в год - пятнадцать с лишним суток. В десятилетие - полгода. Не слишком ли расточительно, ваше превосходительство?

И вдруг серьезно:

- Господа, мы смогли создать совместный документальный фильм неплохо для начала. Почему бы не подумать теперь о том, чтобы снять совместный художественный фильм?

- И главную женскую роль поручить, - К.П.С.Менон поискал глазами кого-то, радостно взмахнул рукой, - нашей прелестной танцовщице из Киргизии!

Пока Менон произносил заключительный тост за дружбу двух культур, Неру задумчиво смотрел в пол. Когда отзвенели бокалы, он сказал, ни к кому не обращаясь:

- Я иногда задумываюсь, откуда у наших стран столько общего? не в частностях - в главном. И отвечаю - общность эта исходит из самых глубин древней народной мудрости. И мудрость эта вот в чем - нет на свете ничего важнее и дороже, чем человек. Человек и его свобода. Человек и его душа. Мудрость эта порождена любовью.

Нет и нет - не ненавистью, любовью зачат этот мир!..

Глава двадцать девятая ВЕЧНЫЙ РИТМ

Схватки у Рейчел продолжались уже шесть часов подряд с небольшими перерывами. Джерри все это время стоял в ногах постели и не отрываясь смотрел на жену. Халат как-то странно тянул правое плечо, он он не хотел даже на минуту отлучиться из палаты из боязни пропустить самый миг рождения ребенка. Джерри не спрашивал у врачей - их было три - когда начнутся собственно роды. Он знал, что это - бесполезно, что ответить на этот вопрос мог лишь сам господь Бог. Рейчел, казалось, не смотрела ни на кого. Ее тяжкий взгляд был устремлен в потолок. "Господи, она и думать-то сейчас не может ни о чем", не то с сожалением, не то с осуждением подумал Джерри. Он ошибался. Рейчел думала в этот момент о нем. "Думала", - если можно было назвать клочковатые, отрывчатые, скомканные мысли, вихрем проносившиеся через ее сознание, этим словом. "Джерри, Джерри, Джерри, - любимый Джерри вдохнул в меня всю эту нечеловеческую, всю эту адскую боль. Вот эта боль затопляет, захватывает, замуровывает меня всю в себе, всю в себе! И источник ее, этой боли - он, Джерри. У меня будет от него ребенок, я буду любить, любить, Люби-и-ить этого ребенка, как я люблю отца. Как противоестественно, что самое дорогое рождается в звериных муках. И причина их - Джерри. Мой Джерри, мой любимый, будь ты проклят во веки веков, любимый! Легче умереть, чем терпеть эти муки. легче умереть... Ах, если бы сейчас умереть и не ощущать больше этих страданий. Умереть! Но... Как же ребенок, как же Джерри? Они будут без меня. Меня не будет. Все будут и все будет, а меня не будет. зачем же мне проходить через пытки нечеловеческие, чтобы потом уйти в небытие? оставить маленького Джерри, его отца и моего сына, в наследство будущей жизни - вот зачем. И это - счастье? И это счастье, счастье, сча-а-а-стье! Больно, ох, как больно. И что за противное лицо расплылось кровавым мясистым пятном, прямо напротив меня? И что за бесформенные губы урода. Что за зубы вампира! Что за уши дегенерата! Господи, да это же Джерри, мой любимый Джерри, мой ненавистный Джерри. Ему хоть тысячную долю моих теперешних страданий! Он не просто любил бы, он бы обожал нашего сына, который грядет в моих муках, слезах, поте и крови. Сын мой, приди, приди скорее, избавь свою мать от болей нелюдских!"

Схватки продолжались. "Подумать никогда не мог бы, что вид обнаженной женской сути не будет вызывать у меня желания, - думал Джерри. - Или все же вызывает? Сколько все же скотского в человеке. Хотя... хотя скот чище и лучше нас и создан и организован. У нас ни периодов, определенных природой, ни сдерживающих центров. Все можно, все дозволено мерзостно извращенным умом и воображением человеческим. Все. А она сейчас не женщина. Она - Мать, продолжательница рода".

Схватки на какое-то время прекратились. Рейчел заплакала от облегчения. "Джерри, извини меня, любимый, - беззвучно молила она и сквозь слезы видела не мужа, не его лицо, фигуру, а расплывчатый, бесформенный белый комок. - Прости за то, что помутившийся от боли разум вдруг мог пожелать смерть тебе. Это был не разум, не разум, а черная дыра без раздумья. Да и вообще, желать смерти человек не смеет даже своему злейшему врагу. А самому дорогому, самому близкому существу на свете? Абсурд, абсурд совершенный и необъяснимый, хотя... видно, боль может начисто лишить человека рассудка, лишить его облика и понятия человеческого, Джерри, жизнь моя. Человек, вдохнувший жизнь в мое дитя". Смеясь тихо, почти неслышно, Рейчел протянула Джерри руку. Он осторожно взял ее своей большой, сильной ладонью. недолгое это телесное прикосновение принесло благодатное успокоение истерзанной мучениями душе женщины. Она затихла, задремала даже. И улыбалась сквозь слезы. И вспоминала, как вскоре после свадьбы они путешествовали с Джерри по Европе. Почему-то Кипр поразил ее. Скорее всего своим гордым спокойствием, дикой красотой, горькой мудростью веков. И остался в памяти на всю жизнь, подарив Рейчел эпизод, поразивший ее равно и своей фатальной неожиданностью и своей необычайностью. После ленивых купаний в нежащем летнем море, вечерних - во время заката - ничегонеделаний в шезлонге, с книжкой в руке, после блаженно-скучных двух-трех дней в этом крохотном, удаленном от всех туристских троп, дорог и специальных маршрутов городке они решили с Джерри совершить конную прогулку в горы. В поездке по Европе Парселов сопровождали Маркетти, Ларссон и два телохранителя. Дик договорился с владельцем гостиницы обо всем необходимом для прогулки. Правда, Ларссон выразил сомнение, что Джерри и Рейчел стоит отпускать далеко вперед одних с проводником, как на том настаивала миссис Парсел. Маркетти согласился с доводами Ларссона - Южная Европа переживала эпидемию похищений с целью получения достойного выкупа. Они решили, не говоря о том Парселам, держаться к ним максимально близко, не попадая в то же время в их поле зрения. Лошадки оказались маленькие, жилистые, проворные. А как только они ступили на тропу, довольно круто забиравшую вверх, Джерри поощрительно воскликнул, обращаясь к жене:

- Это же прирожденный горец! - и ласково потрепал своего конька по густой и довольно длинной гриве.

- И моя кобылка просто очарование! - вторила ему Рейчел. Проводник, придурковатого вида грек лет сорока пяти с лицом, заросшим щетиной до самых глаз, постоянно улыбался. По-английски он понимал лишь "иес" и "ноу", И Джерри сразу же стал над ним беззлобно подтрунивать. "Теперь налево?" спрашивал он, и грек радостно кивал головой, медленно и почтительно говорил: "Йес, маэстра". "Ну почему же маэстра?" - допытывался Джерри. Грек активно мотал головой, повторял: "Йес, маэстра, йес". Рейчел молчала, улыбалась. Ей нравилось то, что у мужа хорошее настроение.Грека она в глубине души побаивалась: весь заросший, какой-то дикий, непонятный. Все непонятное всегда вызывало у нее недоумение и страх: в детстве - бури и грозы, приведения, позднее - странные люди, вещие предсказания, необъяснимые совпадения предчувствий и событий. Минут через пятнадцать они поднялись уже довольно высоко. С одной из просторных площадок, словно бы искусственно окаймленной высоким ярко-зеленым кустарником с белыми маленькими цветками, их взорам предстало во всем своем великолепии море. Спокойное, безбрежное, оно, казалось, отдыхало после недавнего неистового, коварного шторма. Небо было белесо-голубое, и потому вода у далекого горизонта казалась совсем темной. Они спешились и теперь стояли у края обрыва. Держась за одинокое деревце, Рейчел заглянула вниз. Там, ярдах в трехстах, белыми всплесками вскипала волна, дробилась об острые угрюмые скалы, едва выступавшие из воды. Рейчел отпрянула от края, приникла всем телом к деревцу. Джерри спросил задумчиво: "Что-то вспомнилось неприятное?". "Нет, дорогой, - словно удивляясь, проговорила Рейчел, не открывая глаз, - голова закружилась. на миг я представила, что лечу туда, на эти страшные скалы и..." Джерри обнял ее рукой за талию, прижал к себе. Им вдруг овладел безудержный приступ желания. Проводник отправился дальше, лошади нежадно пощипывали высокую траву, их поводки были захлестнуты за ветвь деревца. Джерри схватил жену на руки, упал на теплый мягкий сплошной зеленый ковер. Рейчел притворно взвизгнула, обняла его за шею, нашла губами его губы. раскрыв глаза, она смотрела прямо в зрачки мужа. они ширились, ширились, ширились, и вот уже поглотили ее целиком. Вернувшись в этот мир, она какое-то время смотрела в абсолютно пустынное ни облачка, ни птицы, ни самолета - небо. Потом повернулась к Джерри, стала медленно целовать его лицо. Он тихо улыбался, подложив руки под голову на мягкую подушку из моха и травы. Теплый воздух застыл, недвижим. Рейчел казалось, что остановилось время. Она встала, прошлась, напевая еле слышно какую-то песенку, по полянке. Потрепала по шее свою кобылку. Та ласково потерлась о бедро Рейчел теплой мордой. эти белые цветы, как они сладко пахнут, как дурманят. Словно во сне Рейчел почувствовала, как ее ноги мягко-мягко скользят по траве. вот подогнулись колени, и она падает в траву, в эту пушистую, роскошную постель, такую широкую, такую шелковистую. Вот уже и самый край, дальше бездна, там, внизу, далеко-далеко и скалы, и море. И смерть. Рейчел ухватилась за довольно плотный куст, ноги ее соскользнули с края площадки и она повисла над пропастью. Все произошло так нелепо и внезапно, она и вскрикнуть-то не успела, лишь издала сдавленный негромкий стон. Но было в нем что-то от предсмертного зова о помощи. И он подбросил Джерри словно пружина. "Держись!" страшно прохрипел он. В следующее мгновение он обхватил пальцами левой руки ее запястье. Правой он вцепился в деревце почти у самой земли. И когда ему уже казалось, что он вот-вот вытащит Рейчел на площадку, он вдруг почувствовал, как его ноги еле заметно заскользили к пропасти. Он стиснул зубы и, собрав все силы, рванулся назад. В это время деревце надсадно хрустнуло и стало подаваться от веса двух тел. Почувствовав это слабое, но явное движение, Рейчел прошептала, зажмурив глаза: "Отпусти меня, Джерри!". "Молчи, дура!" - вновь прохрипел он, еще крепче стиснув ее запястье. И тут подоспели Маркетти и Ларссон. Спустя два-три часа Парсел, рассказывая об этом происшествии владельцу гостиницы, добавлял, что он мог бы продержаться еще хоть час. "Пожалуй, это серьезное преувеличение, беззлобно усмехался про себя Ларссон. - Еще бы пятнадцать, ну, в лучшем случае двадцать секунд и... купание мистера и миссис Парсел вряд ли доставило бы им хоть малейшее удовольствие". "Джерри мог совершенно спокойно разжать пальцы, - много раз позднее размышляла Рейчел. - Значит, не хотел. Значит, стоит жить на этом свете". Джерри об этом случае не вспоминал. Но то, что его и Рейчел спасал Дик Маркетти, было ему неприятно. не Ларссон, нет - Маркетти. А Рейчел об этом знала и незло подтрунивала над Джерри. Он неизменно не на шутку заводился, но виду не показывал...

Схватки продолжались. И вместе с ними - мучения. Когда было не особенно больно, Рейчел испытывала не то чтобы чувство стыда, а, скорее, мучительной неловкости. Джерри, ее муж, ее возлюбленный, отец ее грядущего вот-вот ребенка видит ее беспомощной, бесстыдно распластанной на этом вселенском ложе рожениц. Как это должно быть неэстетично, неприятно, может быть, даже отталкивающе. А ведь она хочет, чтобы он ее любил, чтобы он любовался ею, чтобы она всегда оставалась для него желанной. Кто, скажите на милость, люди, кто придумал пускать мужей в помещение, где вершится сокровенное таинство появления на свет детеныша человеческого? Ведь еще целая жизнь супружеская впереди, а для него нет больше во мне тайны. А ведь любовь - это тайна, и в этом ее прелесть и красота. Эти крики, эти слезы, эти стоны, это вывороченное наружу естество какая уж тут красота". Но схватки начинались вновь, и все мысли исчезали, все, кроме одной - скорее бы все это так или иначе кончилось. И смерть не казалась ей худшим исходом.

Когда прошло восемь часов бессильного ожидания, Джерри вышел в комнату дежурного врача, связался по телефону с первым вице-президентом своей головной компании и сообщил ему, что он может отсутствовать и сутки, и двое, и более. Основные распоряжения его были лаконичны, строги, точны. Он собирался в очередной вояж по Латинской Америке и хотел приобрести акции ведущих местных компаний миллионов на двадцать пять-тридцать. Местных. Американских хватало с избытком. Легче было налаживать контакты с новыми президентами, хунтами, диктаторами. Легче было поддерживать со старыми. Горькая, но безошибочная логика.

Дела, дела... Он вспомнил свою недавнюю поездку в Бразилию. Для всех это была рутинная деловая поездка американского миллиардера в тот регион мира, в котором в какой-то, скажем, незначительной степени концентрировался его деловой интерес. Однако для самого Парсела эта поездка была весьма значительным предприятием. На беззаботный, веселый уикэнд, который падал на бесшабашный, безудержный, бескрайний ежегодный фестиваль, в Рио-де-Жанейро были приглашены американские послы практически из всех стран Южной и Латинской Америки. Но это не было региональным совещанием, осуществлявшимся по плану и под эгидой Государственного Департамента. Все послы были гостями Джерри Парсела.

На одной из тихих окраин Рио, на просторном участке земли стоял большой трехэтажный особняк. В нем было около сорока пяти комнат, несколько холлов, большая библиотека, кинозал, на каждом этаже - бар и небольшая столовая. Дом был построен четверть века назад. Его владельцы предполагали разместить в нем гостиницу. Почему-то план их не осуществился, и доверенный Джерри в один прекрасный день приобрел этот дом с аукциона за сущий пустяк. Джерри тогда даже поблагодарил посредника за удачную покупку. Приезжая в Рио-де-Жанейро, Парсел неизменно заглядывал в свое "Бразильское имение". Но останавливался всегда в одном из небольших, дорогих отелей в северной части города. Теперь же особняк оказался как нельзя более кстати. Несколько человек, отправленных из Нью-Йорка Ларссоном за неделю до намеченного уикэнда привели все помещения особняка в порядок в соответствии с личными инструкциями Джерри. В субботу, когда небо над Рио вспыхнуло разноцветными гирляндами фейерверков, когда взрывы петард сотрясали стекла в небоскребах и лачугах, когда улицы превратились в сплошное море бушующего веселья, и конфетти, и серпантины вываливались тонами, в особняке Джерри Парсела вспыхнул свет во всех комнатах и холлах. Любопытным, а таковых, по предположению и Парсела и Ларссона, могло оказаться не так уж мало, и при обостренном зрении и утонченном слухе - даже при помощи современнейшей электроннной аппаратуры - вряд ли удалось бы что-либо увидеть или услышать. Особняк стоял в самом центре участка, огороженного с трех сторон трехметровой каменной стеной. Со стороны же широкой авениды возвышался на такую же высоту причудливого литья чугунный забор. От любой точки ограды до здания было не менее полумили. Кроме того, дом был со всех сторон обсажен деревьями, которые закрывали его от постороннего взгляда густой зеленой ширмой.

Джерри не нравилось, как Государственный Департамент ведет работу в странах Южной Америки. "И дело даже не в том, размышлял Джерри, когда его самолет начал спускаться к аэродрому Рио, - что у меня в разных здешних державах, уважаемых, мало уважаемых и совсем неуважаемых, вложено более трехсот миллионов долларов. Хотя, что касается лично меня, это далеко не пустяк. Дело в том, что если события будут и дальше так развиваться, Бог свидетель, скоро мы не только свои миллионы, а вместе с ними и всю Южную Америку - мы свои головы потеряем. А это как-никак самое дорогое, что у меня есть". Джерри недобро усмехнулся. Выходит, за доллары нужно драться, как за жизнь. Как это говорят в подобных случаях коммунисты? Они говорят: "Такая вот диалектика получается". Джерри еще раз усмехнулся, закрыл глаза. В этом году он начал скверно себя чувствовать при посадках, и это раздражало, даже бесило его. Но, увы, ничего не поделаешь, годы. Никто еще не научился заставить их бежать вспять. Парсел стиснул зубы, готовясь к неприятным болезненным ощущениям.

Когда он подъехал к своему особняку, было около девяти часов вечера. За большим черным лимузином Джерри захлопнулись могучие створки механических ворот, и он вздохнул с облегчением. Хмельное веселье хмельного города - Боже мой, куда ушли те времена, те блаженные, легкомысленные, буйные годы, когда он, не задумываясь, бросался в водоворот такого вот фестиваля? Подобного рода мысли были своеобразным внутренним кокетством, и Джерри сознавал это. Просто он устал, устал чертовски. И - надо работать. "Черта с два имел бы я то, что имею, не работая, как буйвол, как слон, как верблюд". Особенно понравилась Джерри его мысленная аналогия с верблюдом.

У подъезда его встречали несколько человек. "Вот и начинается работа. И, прошу заметить, ведется она без суббот и воскресений, без фиест и фестивалей".

Перебросившись несколькими фразами с Бжезинским и Сейкером, отдав на ходу два-три коротких распоряжения Маркетти, энергично и приветливо поздоровавшись с несколькими малознакомыми ему послами, Джерри взял под руку семенившего рядом с ним тщедушного, седого джентльмена и увлек его за дальний столик в баре первого этажа.

- Ну что же, мой дорогой генерал, - холодно улыбнулся Парсел, пригубив стакан с "мартини", - так и будем отдавать "красным" кусок за куском, милю за милей, поселок за поселком, город за городом, страну за страной?

- По-моему, в том государстве, где я представляю наши интересы, порядок не хуже, чем в моем родном Техасе, - слегка пришепетывая, спокойно ответил собеседник Парсела. И потом долго, мелкими глотками пил из высокого стакана виски с содовой. Когда стакан опустел, он осторожно поставил его на стол, приветливо кивнул бармену и только тогда взглянул Парселу в глаза устало и внимательно.

- Еще бы был беспорядок там, куда мы послали генерала Хайуотера! Сесиль Хайуотер мудр и надежен, как старый гризли.

- Это вы точно заметили, мистер Парсел - как старый гризли.

- И удачлив, как самый удачливый искатель на Клондайке в разгар Лихорадки.

- Не спугните, мистер Парсел. Удача - капризная дева.

- Капризная, - согласился Парсел. - Изменила нам в Никарагуа, еще кое-где. Не знаешь, где ждать следующей измены.

- Я могу точно ответить на ваш вопрос, - Сесиль Хайуотер вновь стал пить виски. - Там, где мы ослабляем свои усилия на один цент, русские увеличивают свои на доллар.

- Значит, во имя господа, не сбавлять усилия? - Парсел задумчиво смотрел в выцветшие зрачки генерала.

- Вы мою точку зрения на весь этот процесс отлично знаете, неожиданно жестко сказал Хайуотер. - Я бы их выбомбил к чертовой матери с лица планеты. Если надо - планету расколол бы пополам. Сам бы в небытие умчался, но и с ними бы покончил. Это же так просто, - генерал энергично всплеснул руками, добродушно улыбнулся, снова принялся за виски.

"Тебе просто, старый козел, - подумал, довольный своим этим сравнением Джерри. - тебе просто в твои восемьдесят лет. А тем, кому еще пожить охота - каково? И всем тем, кто еще не пришел, но придет в этот мир - им совсем не просто. Выбомбить! Я бы первый отдал такую команду. Да только ведь это значит и себя выбомбить и к той же самой матери. Козел!"

- Вот кого я действительно рад видеть, так это тебя, старина Грег Рудзатске, - Джерри обнял высокого, плечистого атлета неопределенного возраста.

- Каждую встречу с вами, мистер Парсел, почитаю за подарок судьбы, серьезно, улыбнувшись одними глазами, ответил тот.

- Когда-то ты звал меня просто по имени, Грег.

- Спасибо, Джерри. Я буду счастлив обращаться к тебе по-прежнему, как тридцать лет назад.

Начался разговор о соучениках по колледжу, о том, как у кого сложилась судьба. Не забыли и "беднягу Дайлинга". Минут через пять-семь, когда воспоминания грозили перейти в интимно-лирические, Джерри как бы между прочим обронил:

- Ты ведь опытный работник ЦРУ, Грег. В твоем активе не одно дело во имя защиты наших интересов. Чем ты можешь объяснить, что в той стране, где ты сейчас работаешь, левые значительно активизировались?

- Они там никогда не дремали, - быстро ответил Рудзатске. - Впрочем, они меня мало волнуют. Они раздроблены, а потому слабы. Кубы я боюсь.

- Вот! ты смотришь в самую суть, - оживленно отозвался Джерри. - Как бы этот наш просчет с Кубой не оказался роковым.

- Я часто думаю, - не спеша Рудзатске поднес ко рту рюмку водки, опрокинул ее в себя, долго чмокал довольно губами, - какой у нас есть, кроме драки с русскими, выход.

- Считай, что я не зря приехал сюда из Нью-Йорка, воскликнул Джерри. - Клянусь головами ста хайуотеров, я услышу сейчас нечто дельное и разумное.

- Пожалуй, - согласился Рудзатске. - На мой взгляд, есть два пути. Первый - сломать русских гонкой вооружения, загнать их, как загоняют лошадей.

- Просто и мило, - заметил Парсел. Тут же подумал: "Вполне совпадает с моими планами".

- А второй путь?

- Второй, - на сей раз широко улыбнулся Рудзатске, заключается в том, чтобы дать русским бой в области мирного экономического соревнования.

- Что ты имеешь конкретно в виду? - спросил Парсел.

- Попытаюсь разъяснить. Иногда мы используем экономику в борьбе против коммунизма. Возьми,например, "План Маршалла". Это был классический образец того, как наша экономическая мощь помогла целому контингенту противостоять марксистской заразе.

- Как ты видишь возможность применения этой твоей теории к странам данного региона?

- Только пусть тебе не покажется крамолой то, что я буду сейчас говорить, - Рудзатске устало провел ладонью по лбу, словно пытаясь этим жестом влить в себя бодрость и энергию. Надо всем этим я очень долго размышлял и пришел к выводу, что наибольшие успехи русских падают как раз на те периоды, когда наше военное противостояние с ними доходило до критической точки.

- Допустим, ты прав, - хмуро произнес Парсел. - Усиление военной конфронтации вряд ли способно принести позитивные плоды.

- Вот именно! - воскликнул Рудзатске. - наиболее верный способ использовать наш экономический потенциал - это свести к нулю ту политическую и социальную несправедливость, которая порождает повстанческие движения в отдельных странах. Сделать это должны мы прежде, чем это сделают "красные". Нужно посадить у власти верных нам, но не скомпрометировавших себя людей, провести пару умеренных социальных реформ. И обязательно измазать дегтем "левых".

- Хм, - произнес Джерри, - для этого потребуются вложения. И немалые. Однако игра может вполне стоить свеч. Может...

"Что-то есть в словах Грега Рудзатске, - размышлял Джерри, переходя от одного гостя к другому, ведя беседы более или менее способствовавшие выяснению истины, ради которой он и прибыл в Рио. - Истина - в сдерживании, нет - в отбрасывании коммунизма. Выходит, и в ЦРУ есть разумные ребята".

Выступая на следующий день перед своими гостями, Джерри преподнес им идеи как Хайуотера, так и Рудзатске - разумеется, не называя фамилии их авторов. Существует в бюрократическом языке такой оборот: "Есть мнение..." его и использовал в данном случае Парсел. Реакция аудитории была противоречивой. "Конечно, сколько голов, столько и мнений, - думал Джерри. но на то и существуют мудрые головы, чтобы формулировать мудрые мнения". Ему все более и более привлекательной казалась альтернатива Грега.

В воскресенье вечером в холле третьего этажа, самом большом в особняке, был устроен банкет. Чествовали посла Киссинджера, "везунчика Генри", которому удалось несколько недель назад провести в его стране удачный, давно планировавшийся и готовившийся переворот. Сто семьдест девятый или стовосьмидесятый за историю многострадальной страны.

_Из тоста Джерри Парсела на банкете: . "Нашего общего любимца "везунчика Генри" я знаю давно. Он работает без осечки. Именно поэтому мы все дружно провозглашаем здравицу в его честь, хотя подобной зравицы, Бог свидетель, достойны и Хайуотер, и Рудзатске, и многие другие. Однако, господа, я хотел бы подчеркнуть здесь следующее обстоятельство. Пусть лучше поводом для наших банкетов будут другие события: день рождения, свадьба, любовь. Ведь переворот с нашей помощью фиксирует печальный и тревожный факт, что ему предшествовал переворот, направленный против нас. А это значит недосмотр, это плохая работа. Это не по-американски. За хорошую работу, господа послы. да поможет нам Всевышний!"

Совещанием послов Джерри остался доволен. С тремя, которые были на содержании его концернов уже много лет, он окончательно обговорил условия покупки в их странах нефтеносных земель. Сделки эти готовились тщательно, и инструкции Парсела вносили лишь сиюминутные конъюнктурные уточнения. И это был уже не просто морально-психологический итог совещания. это был итог финансово-экономический.

В понедельник послы разъехались, а Джерри остался в особняке вдвоем с Грегом. Парсел хотел поподробнее и наедине обсудить "теорию Рудзатске". Вечерами Джерри возил посла к мадам Розите, заведение которой он хорошо знал вот уже в течение нескольких лет.

- Какие девочки у этой мадам Розиты! - негромко похохатывал Грег, когда они прощались в аэропорту Рио.

- Недурны, - сдержанно ответил Джерри. - Но сервис не н уровне. Вот если будем вместе в Лондоне, я свожу тебя к мадам Генриетте. У нее и девочки и сервис.

Одно ничтожное событие омрачало воспоминание об этой поездке в Рио-де-Жанейро. Кто-то из послов (Джерри даже не помнил, кто именно) обыграл его в бильярд, положив при этом в карман довольно приличную сумму. Джерри Парсел не любил проигрывать. Утешением ему служило то, что выигравший был всего-навсего каким-то послом, вынужденным коротать свою жизнь в далеких, глухих провинциях мира. "Как шар бильярдный закатывается в свою лузу, так человек находит свою судьбу..."

Вернувшись в палату, Джерри занял свое, ставшее за эти часы привычным, место. Новый приступ схваток медлил, и Рейчел, собираясь с силами, готовилась к нему. Раньше ей было совершенно безразлично, царит ли вокруг нее тишина или стоит ад кромешный. теперь каждый лишний звук, даже шорох отдавались резкой болью в голове. Она попробовала закрыть уши ладонями. И услышала оглушающее биение своего собственного пульса. Это было невыносимо, подобно буханию огромных близких колоколов. Она положила руки на постель, попыталась улыбнуться врачам, акушерке, мужу. Вдруг появилось новое ощущение - ей было больно смотреть. Она закрыла глаза. наступил покой, такой желанный, такой необходимый. Она ни о чем не думала, просто лежала и радовалась такой долгой передышке между страданиями. Внезапно до ее слуха долетели какие-то далекие, приглушенные расстоянием шумы, крики, возгласы. она вздрогнула, раскрыла глаза, обвела взглядом всех присутствовавших в палате. И поняла, что никто здесь не произнес ни звука. "Неужели галлюцинации?" - с тоской подумала она. Пожалуй, один Джерри понял ее немой вопрос. Пожав плечами, он кивнул головой на окно, сказал: "Тебе не послышалось, дорогая. Это по улице мимо здания идут какие-то люди, чего-то кричат, чего-то требуют".

Рейчел вновь закрыла глаза, а Джерри исподлобья через оконное стекло стал рассматривать участников шествия. Объявив Рейчел, что это "какие-то" люди, что они "чего-то" требуют, Джерри сказал неправду. Еще накануне помощник Кеннеди сообщил ему по телефону из Вашингтона о то, что в Нью-Йорке вскоре почти наверняка состоится невиданная по своим масштабам антивоенная демонстрация. И вот они шли, сотни тысяч американцев, решивших объявить всему миру у стен штаб-квартиры ООН о своем нежелании превратиться вдруг и неизвестно почему и зачем в радиоактивную пыль. С высоты третьего этажа хорошо были видны и лица, и одежды, и тексты на транспарантах. Толпа была многонациональна, многоцветна, многовозрастна. Шли юноши и девушки, женщины и старики, мужчины несли на плечах детей, взрослые катили перед собой детские коляски. Лозунги гласили: "Пусть умирает тот, кто хочет умереть!", "Заморозьте вооружение!", "Убьем бомбу!". Лица были отнюдь не свирепыми и мрачными. Напротив, люди шутили, некоторые даже смеялись. Но эта решимость в их глазах, откуда она? И что их всех соединяет? Не могут же они и впрямь быть все подкуплены "красными" активистами. Подобное объяснение годится для дремучего обывателя, а не для тонкого аналитика, каким считал себя и каким был Джерри Парсел. Самым удивительным было то, что рядом с плохо одетыми,неряшливыми, бедно выглядевшими, шли те самые средние американцы, которые составляли основу нации. "Да, я, пожалуй, плохо знаю своих милых соотечественников. Дистанция между мною и ними с годами стала слишком велика. Это очень плохо, но это правда. И откуда только появляются на свет Божий все эти Комитеты, Ассоциации, Лиги?"

Джерри, в который уже раз в жизни, хитрил сам с собой. Он отлично знал эту механику, сам в молодости был "левым". Гостиная частного дома, улица, профсоюзный комитет - вот где варится американский "общественный суп". Да еще, пожалуй, в массовых клубах и районах национальных поселений. "Женщины, хотим мы того или нет, именно они ведут за собою зачастую наше "молчаливое большинство". Да еще вечно "взрывоопасные" студенты. И цветные, чтобы их всех прибрал к рукам в одночасье их, такой же как они сами, несчастный и такой же цветной Бог!"

В это время в комнате раздался звук, которого Парсел не слышал дотоле никогда в жизни. Он нахмурился, медленно повернулся на этот звук. У всех медиков были просветленные, радостные лица. Старшая акушерка, долговязая,некрасивая женщина, вся светилась материнской нежностью. Лицо ее разгладилось, разрумянилось, она даже выпрямила обычно сгорбленную спину. "Феноменальная метаморфоза, - подумал Джерри, - наверно, эта бабенка в молодости была совсем недурна". И тут только он заметил в ее руках неприятно кровавого цвета комочек. Главный врач, рослый блондин со смазливым лицом, подошел к Джерри, устало вытирая пот со лба:

- Поздравляю с мальчиком, господин Парсел.

Джерри продолжал внимательно рассматривать комочек в руках старшей акушерки. А она взяла его левой рукой за обе ножки, опустила вниз головой и дважды слегка пришлепнула по попке. В комнате вновь раздался звук, минуту назад так поразивший Джерри. Старшая акушерка, держа ребенка на руках, как в люльке, поднесла его к Джерри. Парсел с удивлением и поначалу с легким чувством брезгливости разглядывал новорожденного. Вскоре незаметно для него самого это чувство ушло. Его сменила жалость к беспомощному крохотному существу, которому он, Джерри Парсел, и его жена Рейчел дали жизнь. Джерри смотрел на сморщенное личико, а видел лицо красивого, молодого парня, мужественного, сильного - идеального мужчину. Он был чем-то похож и на молодого Роберта Дайлинга, и на Джона Кеннеди, и на Гарри Купера, и на Тони Кэртиса. Джерри хотел что-то сказать Рейчел, но один из врачей умоляюще приложил палец к губам, прошептав: "Чуть позже, сэр".

Теперь Джерри смотрел на Рейчел. Лицо ее было покрыто потом, на щеках и на лбу расплылись незнакомые ему лилово-красные пятна. Глаза были закрыты,ресницы изредка вздрагивали. Тело было расслаблено, поза, как показалось ему, неестественна. Она часто дышала, медленно сжимая пальцы в кулаки и так же медленно их разжимая. Парсел вопросительно посмотрел на главного врача, кивнул на жену. Тот ответил одним взглядом: "Все идет своим чередом".

"Как непостижимо просто и вместе с тем предельно сложно организована живая материя на земле, - думал Джерри. - И как могуч, как неистребимо могуч инстинкт продолжения рода. Человек бесконечно слаб и вместе с тем непобедимо могуч, ибо бессмертен в потомстве своем, в вечной смене поколений. И следующее в чем-то, иногда незаметно на первый взгляд, совершеннее предыдущего. Конечно же, совершеннее. Человек, растение, животное - все у них организовано совершенно различно, но есть у них и великая общность. Она заключается в неистребимом стремлении к совершенству. Господи, сколько книг и научных трактатов посвящено разработке - с самых различных сторон - проблемы отцов и детей. А ведь это же так просто: они, будущие, совершеннее нас, их предшественников. Отсюда и все конфликты. То, что я понимаю, образно говоря, на сто восемьдесят градусов, мой сын будет понимать на сто восемьдесят один. Разница всего лишь в какой-то градус. Но именно в нем все дело. Без этой разницы не было бы движения вперед, не было бы прогресса. Не было бы самой жизни".

Ребенка собирались уносить, и старшая акушерка дала Джерри подержать его. Парсел ощутил мягкое прикосновение пеленки, ощутил вес сына.

- Богатырь, мистер Парсел, - захлебывалась она. - Почти двенадцать фунтов - без двух унций.

Теперь Джерри любовался младенцем, хотя и не признался бы в этом даже самому себе. Для посторонних взгляд его был строг, даже суров. "Впрочем, что мне эти люди? - думал он. регистраторы чужого счастья. Браво, мистер Джерри Парсел! Ты стал отцом великолепного парня. Больше того, ты стал родителем американца. Пришел в жизнь ее властелин, мистер Человек! Но он больше того, значительнее того, возвышеннее того. Он мой наследник, Джерри Парсел-младший. Наследник дела и главное - жизни. Дела и жизни! Миллионы рядовых рождаются ежегодно. И все это армия моих, а теперь и его ассистентов, безвестных и верных, в бессмертном деле - разумной жизни. Генералиссимусы этой разумной жизни рождаются два-три раза в столетие. Не событие ли это само по себе? С рождением вас, мистер Генералиссимус Жизни!"

- Какой он красивый! - говорила старшая акушерка, принимая ребенка от Джерри. - Нос прямой, волосики черные, густые! Очаровашка! И такой длинненький. Ох, и спортивный будет парень. Девки за ним будут бежать табуном!

Она улыбалась и, как показалось Джерри, внимательно разглядывала его, отца - его нос, его волосы, его фигуру. И вновь смотрела на младенца сравнивала. Джерри спокойно вышел из палаты, тихонько прикрыл дверь. Из кресла в коридоре тотчас поднялся Дик Маркетти, выжидающе смотрел на босса.

- Мальчик, сын,без малого двенадцать фунтов, - машинально проговорил Джерри, глядя на итальянца. Джерри Парсел улыбался. Еще бы, он был счастлив, как только может быть счастлив человек в этом мире. лишь мелко дрожавшие ноги и чрезмерно сузившиеся глаза могли выдать душившую его злобу. Увы, при всей его наблюдательности, Дик Маркетти не понял состояние Парсела. "Ну конечно, и волосы его, и черты лица и длинные ноги - все! Джерри со скрытой ненавистью разглядывал своего секретаря. - Берегись, Ричард Маркетти! Это сказал я, Джерри Парсел". Еще раз улыбнувшись, Парсел произнес,направляясь к выходу:

- Богатырь и очаровашка родился! девчонки будут бегать за ним табуном.

Что же ты наделала, старая акушерка? Ты, конечно, не знала о том, как патологически ревнив мистер Парсел и как страшен он в своей мести. И его секретаря-итальянца ты видела мельком и вряд ли запомнила. Но ты сказала такие слова, которые хуже всякого дела.

А разве вам, дорогой читатель, никогда не приходилось встречаться с наивной, несведущей добротой, которая убивает вернее мудрой, змеиной ненависти?

Глава тридцатая УТРАТЫ, ОБРЕТЕНИЯ

Высоко в небе - красавец-самолет "Боинг-707". Он принадлежит авиакомпании "Пан Америкэн". Он летит над Тихим, Великим океаном. Маршрут: Дели - Нью-Йорк. Тихо, покойно в салоне первого класса. бесплатные крепкие напитки. бесплатные ослепительные улыбки стюардессы. "Сэр желает "Балантайн"? "Мартель"? "Мартини"? "Контру"? "Лайф"? "Нью-Йоркер"? Сэр может даже потрепать по щечке молоденькую стюардессу. И пусть сэр не стесняется: это включено в сервис.

В салоне лишь один пассажир: Джерри Парсел. Вот он как раз только что, так сказать, приветил стюардессу ("Ваше имя, милая?" - "Рейчел, сэр!") и вновь углубился в чтение бумаг. Парсел на минуту задерживает невидящий взгляд на иллюминаторе. Иногда он включает карманный диктофон и что-то быстро и долго говорит. Сначала следуют слова - поток слов. заготовки для нового романа. Потом - цифры, цифры, цифры, сплошной поток цифр. Наброски отчета о поездке в Индию.

"Вообще-то, - думает Парсел, - цифры - вещь сухая, как пятилетней давности галеты. Но в определенных сочетаниях они способны вызывать взрыв высоких человеческих чувств. Например,весьма радужное сочетание: "Годовой доход в один миллиард двести тридцать четыре миллиона долларов". И пессимистическое: "Подоходный налог в размере двухсот семидесяти одного миллиона долларов". Парсел улыбается. Вздыхает. Или неприятные сочетания: "1 мая" и "7 ноября"... Он хмурится, отпивает глоток из рюмки. Или страшное - "Третья Мировая Война"... Он мрачнеет. Покачивает головой. Или бодрящее: "Седьмой американский флот". Он смотрит вниз, на поверхность океана, словно ищет там корабли этого флота. Словно он забыл, что в настоящий момент эти корабли наносят визит "вежливости" Индии, а потом отправятся на свою базу на Диего-Гарсиа. Или досадное: "Семь миллионов безработных". Или комическое: "Шестнадцать миллионеров и один водопроводчик". Парсел беззвучно хохочет, вспоминая состав одной из предыдущих администраций США. Или раздражающее: "Тридцать новых африканских государств". Он захвачен вихрем цифр...

Парсел захлопнул диктофон, вызвал стюардессу и попросил ее приготовить постель. Из-под полуприкрытых век он внимательно следил за движениями девушки. И вовсе не потому, что она ему приглянулась. Конечно, Рейчел отнюдь не была "страшна, как Третья Мировая Войн", вспомнил он фразу, сказанную как-то Дайлингом об одной их общей знакомой. Восемь с половиной при двенадцатибалльной системе - в лучшем случае. Плюс молодость. Но он запомнил эту Рейчел еще там, в Дели, на праздновании Дня Республики. Он видел ее в стайке стюардесс, а запомнил по наивной манере держать отвернутой полу плаща ножку напоказ!

Сейчас, когда Рейчел нагнулась, чтобы взбить подушку, Парсел не удержался и легонько шлепнул девушку ладонью по крепкому заду. Звук получился неожиданно звонким. быстро выпрямившись, девушка несколько секунд молча рассматривала Парсела, словно раздумывая - стоит ли на него сердиться. И вдруг расхохоталась. И глаза е, и смех ясно говорили: "Смешной старикашка! неужели ты еще на что-нибудь годишься?"

Парсел вначале немного растерялся. Признаться, этого он не ожидал. Однако тут же решил принять вызов и засмеялся сам. Спустя несколько минут он уже записывал ее имя и нью-йоркский номер телефона в записную книжку специальным шифром, которым были записаны координаты всех его знакомых особ прелестного пола.

Уже на подлете к Лос-Анджелесу он получил радиограмму: "Кеннеди примет Вас завтра на борту своей яхты во Фриско..."

И вот Джерри Парсел сидит в плетеной качалке на уютной палубе "Конкурера". И тянет свой "мартини". Утро. Тихое, солнечное, ласковое утро. Вокруг, насколько хватает глаз, - океан.

Кеннеди стоит у самого борта и смотрит вдаль. Высокого роста, плечистый, подтянутый, в белоснежной тенниске и брюках, он похож на спортивную звезду. Или на знаменитого киноактера на отдыхе.

Парсел щурится, достает из кармана яркой, не по годам, рубашки темные очки, надевает их и внимательно смотрит на Кеннеди. "Многое у тебя есть, мой мальчик, - думает он. - И простота, и трезвость мысли, и разумный расчет. И еще молодость, энергия, задор. Вот почему я и поставил на тебя в свое время. Увы, жестоко ошибся. Ошибся, как никогда. Главного у тебя не оказалось - силы. И решимости любой ценой победить. Любой ценой обеспечить Америке ее место в мире".

- А вы знаете, Джерри, Чертовски занятная штука - жизнь! - Кеннеди улыбается, морщины на высоком лбу разглаживаются, глаза искрятся совсем по-мальчишески. - Только что слушал последние известия. В Африке дикари слопали немецкого посла. А русские в тот же день запустили спутник. Воистину, заключительный век нашего тысячелетия построен на контрастах. И на конфликтах. Теперь, я бы сказал, на конфликте. Мы или они. Свобода или тоталитарность!...

"Америке нужен сильный, решительный, достойный лидер в этом конфликте", - вздыхает Джерри.

Кеннеди подходит к буфетному столику, заставленному бутылками. Наливает стакан виноградного сока, бросает в него несколько кубиков льда. Сев в качалку рядом с Парселом, отпивает сок маленькими глотками.

- Тебе удалось просмотреть мою записку о поездке в Индию? спрашивает Джерри.

- Удалось, - односложно отвечает Кеннеди.

- Ну и как записка? - спрашивает пьющий "мартини", сделав большой глоток.

- Любопытная, - глядя вдаль, отвечает пьющий виноградный сок. Любопытная. Но спорная.

- В чем же?

- Взять хотя бы вопрос об индийском социализме. такой ли уж он в действительности бумажный, словесный? Если да - тогда почему господин Джерри Парсел - бизнесмен трезвый, опытный и, следовательно, в меру рискующий - не вложил до сих пор в Индию ни гроша?

Или такой вопрос - металлургический завод в Бхилаи. Что, это действительно нужнее индийцам, чем наша пшеница? И что лучше работает пропагандистски - сталь, чугун или хлеб, похлебка? И, кстати, раз уж речь зашла о пропаганде, правильно ли мы делаем, перенеся свои усилия на проникновение в индийскую печать, в то время как русские заняты массовым выпуском своих печатных изданий?

Слушая Кеннеди, Джерри думал: "Скажем, у тебя есть сын, Джон. И ему пора становиться на ноги. Станешь ты кидать ему подачки, пусть даже щедрые, царские? Или постараешься дать ему профессию, которая прокормит и его и всю его семью во все времена. А ведь по сути то же самое и здесь - наше продовольствие и заводы русских. То же самое, Джон". Но об этом внутреннем монологе Кеннеди так никогда и не узнал.

Кеннеди внезапно смолкает, словно опасаясь, что Парсел забудет все, о чем он его спрашивал. Барабанит нетерпеливо пальцами правой руки по подлокотнику кресла, по книге, лежащей у него на коленях.

- Видишь ли, Джон... - обдумывая ответ, Парсел тянет время. - Я вынужден был изменить взгляд на ряд явлений после этой поездки в Индию. Например, по вопросу о вложении моих денег в эту страну. Конечно, опасность представляют даже разговоры о социализме. И на самых верхних ступеньках государственной иерархической лестницы. Однако после встреч с рядом разумных деловых людей я решил подписать - и уже подписал контракты с четырьмя фирмами Индии на сумму в сорок восемь миллионов долларов. Ситуация на тамошнем рынке необычайно благоприятна - огромная нехватка капитала и завидно высокий процент прибыли. По статистике, каждая вложенная единица валюты возвращается через несколько лет утроенной. Пока, во всяком случае...

- А преемник Неру. Кто после него?

- Это - задача с очень многими неизвестными. Есть по меньшей мере десятка два вариантов. По числу ведущих группировок. Претендентов еще больше. Не исключено, что к власти придет темная лошадка... Теперь о заводе в Бхилаи. Да, он очень важен. стальной слиток, конечно, на хлеб не намажешь. Но русские так умело и настойчиво трезвонят об этом заводе, что нет индийца старше десяти лет, который не знал бы, что это такое. Однако здесь начинается пропаганда. Здесь был бывесьма кстати мой давний приятель Роберт Дайлинг...

- Читал, читал его книги.

- А нашу пшеницу или рис индиец ест, зачастую не зная,откуда они берутся и как. Да и до того ли ему? У него одна забота - выжить. В этом плане Бхилаи являет собой пример, видимо, более разумного вклада. Он дает какую-то занятость населению. Его не съешь, как лепешку. Не выкинешь на свалку, если он не нравится. Он коптит небо своими трубами, хочешь ты того или нет. И продукцию его уже сейчас заказывают и в Англии, и в Японии. Единственное, что с ним можно сделать, так это купить его на корню, изъять из-под контроля государства, смыть с него красноватый оттенок. Но это лишь в том случае, если парламент утвердит законопроект о выпуске акций завода в свободную продажу. Судя по всему, ближайшая сессия парламента такой законопроект провалит. Что будет дальше - увидим...

- Какова психология индийца? - Кеннеди смотрит искоса на Парсела, говорит тихо, постукивая кончиками пальцев по своим великолепным зубам.

- Я отвечу на вопрос вопросом, Джон. Какова психология человека, длительность жизни которого сорок пять лет? У которого кроме набедренной повязки и глинобитной лачуги ничего нет? Который бывает сыт лишь двенадцать раз в году - в день зарплаты или три раза в году - после уборки урожая? Который невежествен, суеверен и развращен подачками бывших колонизаторов? Которого окружают болезни и хищники? Который производит на свет детей столько, сколько жена может и успеет нарожать?

- Джерри, ты упрощаешь! Ох, как ты упрощаешь! - Кеннеди смеется. - А духовное наследие великих цивилизаций прошлого? А религии, завоевавшие полмира? А замечательные памятники древней культуры?

- Это все есть. Но у меня порою возникало смутное ощущение, что все это - плоды другой, ушедшей, исчезнувшей навсегда цивилизации.

- А тот же Бхилаи?

- Это - Россия, - а не Индия.

- Да ты индоненавистник!

- Напротив. Мне эта страна нравится. Но что поделаешь, если у нее поистине великое прошлое, неясное настоящее и туманное будущее?..

- Прошлое и настоящее - да. С определением будущего я не согласен...

Кеннеди вспоминает лаконично-сухие данные разведки. беседы с регулярно гастролирующими в США индийскими министрами. Восторженно-горькие рассказы жены, недавно вернувшейся из полуофициальной поездки по Индии. Фантастически богатая и удручающе нищая страна была ключом ко всему огромному континенту. Потеряй ее - завтра весь континент проглотят коммунисты. Нет, за Индию надо во что бы то ни стало бороться. И они будут бороться всем, чем возможно: деньгами, людьми, идеями. И, если необходимо оружием. Кеннеди так и сказал сейчас Парселу: "И оружием". Джерри промолчал. "Болтун, - неприязненно подумал он. - Если дело дойдет до оружия, ты первый прыгнешь в кусты, мой мальчик. Уж я-то знаю".

Когда солнце стало припекать, Кеннеди и Парсел перешли под тент. Каждые пять-десять минут бесшумно появлялся молчаливый секретарь, пожилой негр, франтовато одетый. Передавал президенту папку с телеграммами. Ждал, пока тот просмотрит их. Так же бесшумно исчезал. некоторые телеграммы Кеннеди передавал Парселу, тут же их комментируя:

- Опять эти ослы вытаскивают на свет божий трижды дохлую кошку (о новой попытке республиканских оппонентов Кеннеди поднять в прессе шумиху о его личных миллионных акциях, с которых он якобы не платит подоходный налог);

- Я всегда говорил, что с уходом Черчилля англичане утратили чувство реальности и трезвой перспективы (об очередных попытках Англии вмешаться в африканские дела);

- Запросите немедленно из библиотеки Конгресса нынешнюю общую цифру мощности всех русских гидроэлектростанций (о пуске электростанции в Сибири);

- Мерзавцы, расстреливающие престиж нации (об убийстве американским младшим офицером шофера японского такси);

- Так и есть! Скоро там не останется ни одного "вакантного генерала" (об очередном военном перевороте в южноамериканской республике, о возможностях которого он знал еще неделю назад);

- И недоучившихся сопляков приходится ныне уговаривать, что политика дядюшки Сэма не глупа, а мудра (о волнениях студентов в американских университетах). Уточните сроки моего лекционного тура;

- Когда требуют только хлеба, это не страшно (о всеобщей забастовке в Италии);

- Наследник, которому вряд ли придется править страной. Подготовьте приветственную телеграмму (о рождении царственного сына в азиатском королевстве)...

Незадолго до ленча секретарь принес краткую телеграмму. Джон долго сидел над ней, понурив голову. Молча передал ее Парселу, тихонько взял его за локоть. Парсел, прежде чем читать, глотнул из стакана, закурил. На зеленом яхтенном бланке с якорем значилось: "Сегодня тринадцать ноль восемь сердечного приступа скончалась Маргарет Парсел тчк Ждем инструкций тчк Беатрисе сообщено тчк Генри".

Джерри прочитал эту телеграмму, как и все предыдущие машинально, не вникая в ее суть. И так же машинально повернулся к Кеннеди, ожидая его очередных замечаний. Джон молчал. И до Парсела вдруг дошел смысл телеграммы. Он зачем-то достал очки, и не надев, сунул их обратно в карман. Растерянная улыбка появилась на его лице.

- Вот и моя Мардж присоединилась к большинству, - сказал он неестественно весело хриплым голосом. - она ведь немало пожила, как ты знаешь - семьдесят с лишним...

И с той же улыбкой он пошел к себе в каюту. Там он лег на кровать и еще, и еще раз перечитал телеграмму, приговаривая при этом: "Мардж, эх, Мардж!" с такой интонацией, словно укорял ее в каком-то непозволительном поступке. И ему страстно захотелось одиночества. Покоя.

Когда потом Парсел летел на вертолете в Сан-Франциско, а оттуда на своем самолете в Нью-Йорк, его раздражал самый звук чьего-либо голоса, мелькание фигур экипажа, участливые взгляды и досадные заботы о его питании.

Он закрывал глаза, представляя мертвую Маргарет. "Все суета сует, Господи. И всяческая суета, - спокойно думал он. - Все там будем".

Нью-йоркский особняк Парсела, старомодный семиэтажный дом на Парк-авеню, и снаружи и внутри был похож на все дома, которые постигает горе. Окна затянуты темными шторами. Говорят шепотом. Ходят на цыпочках. На лицах даже тех, кто не имеет прямого отношения к покойной, постное выражение. Сплетни, наговоры, упреки начнутся после похорон. Сейчас же все плакальщики. Платные и бесплатные. несчастье везде одинаково - и в очень бедных, и в очень богатых семьях - разнится лишь способ его внешнего выражения.

Сделав необходимые распоряжения, Парсел поднялся на второй этаж, в спальню Маргарет. При его появлении какие-то старухи в траурных платьях фасонов конца девятнадцатого века поспешно удалились. Маргарет лежала на своей широкой кровати. В комнате - полумрак. Пахло туберозами, еще чем-то неживым.

Привыкнув к темноте, Парсел посмотрел на жену. Лицо ее осунулось. Стали более явственными морщины на щеках и шее. На лице - выражение обиды, словно она собиралась вот-вот разрыдаться. Парсел попытался выпрямить холодные, окостеневшие, сжатые в кулачки руки. Они не поддавались. Он долго стоял возле кровати. И постепенно ощущение гнетущей пустоты заполнило все его существо. не было ни сил, ни желания о чем-нибудь думать. Да и о чем бы мог он думать? Что вспоминать? Ее бесконечные упреки, они начались чуть ли не в свадебную ночь, - упреки в том, что он ей неверен? Что он женился на ее деньгах? Но ведь она не могла не знать этого. Он никогда не клялся ей в любви. В шутку не раз говорил ей, что она в самый раз сгодилась бы ему в матери. Какая уж тут любовь! А она и вправду норовила ухаживать за ним, как за ребенком. особенно первые годы после замужества. И нанимала частных детективов, которые выслеживали его многочисленных любовниц. Сначала она мучилась. не спала ночи. Плакала. Устраивала сцены. Потом махнула рукой. "Раз их много, этих девок, - утешала она себя, - значит, это не серьезно. лишь бы не одна". Внешне все выглядело пристойно - они бывали на приемах, раутах, коктейлях. Часто принимали у себя. У них росла дочь. Маргарет организовала Парселу предложение баллотироваться в Конгресс от демократов. Он легко победил на выборах. Даже слишком легко; он не знал, что она внесла крупную сумму на текущий счет республиканцев его избирательного округа за эту победу. Затем появилась статейка в одной из желтых газет о его донжуанских похождениях - злая, настораживающая. Его предупредил лидер демократов. И Парсел стал образцовым мужем и семьянином. В Штатах. Он перенес свои развлечения за рубеж. Чтобы как-то оправдать частые поездки за границу, он всерьез занялся изучением международного рынка. Ему повезло раз, два, много раз. теперь он полгода, а то и больше проводил то в Европе, то в Южной Америке.

"Любила" не то слово, - Маргарет обожествляла мужа. Выклянчив у него ласку, она оказывалась такой и целомудренной, и страстной, что он на эти мгновения забывал, что с ним в постели старая женщина. Но вспыхивал свет. И он с удивлением разглядывал ее морщины, против которых было бессильно даже искусство мадам Рубинштейн. И неизменно эти нечастые и недолгие встречи с женой вызывали у Джерри чувство брезгливой жалости.

Маргарет все это понимала и невыносимо страдала, проклинала в душе свой возраст, бездарность косметичек. В такие именно минуты увольнялась безо всякого повода подвернувшаяся под руку прислуга, бились старинные саксонские сервизы, щедро угощались пинками любимые пудели и шпицы.

Она изыскивала малейшую возможность по-своему заботиться о нем, проявлять знаки внимания, постоянно напоминать о себе. Бывало, сидит он в роскошном номере женевского отеля в компании двух-трех крепко захмелевших бизнесменов и такого же количества полуголых, полупьяных девиц. Как вдруг открывается дверь и вносят огромную корзину его любимых гвоздик - белых, розовых, красных, бордовых. В корзине визитная карточка с инициалами"М.П." - Маргарет Парсел. На карточке надпись ее старательным, каллиграфическим почерком: "Опять ты забыл, мой непутевый дурачок, о своем дне рождения". И подпись "твоя любящая Мардж"...

Или вдруг она присылала ему куда-нибудь в южноамериканское захолустье полдюжины белых рубашек. И всегда кстати - то прачки бастуют, то принесут из магазина такую залежалую дрянь, что в Штатах и уборщик не использует ее как половую тряпку.

Или телеграфировала: "Беатриса перешла в следующий класс с высшими баллами по всем предметам тчк Пришли ей поздравление". И подпись: "твоя любящая Мардж".

Раза два или три она выезжала в Европу, когда там находился Парсел. Но она всегда держалась на расстоянии от тех мест, где он жил. Не навязывала себя. Поиграв немного в Монте-Карло (рулетка), или в Лондоне (скачки), или в Барселоне (карты), она возвращалась в Нью-Йорк...

Так что же за чувство к Маргарет жило все эти годы в душе у Парсела? Любви не было. Благодарность? Но ее миллионы были только началом. Все свое теперешнее состояние Джерри сделал сам, своими руками. Он был уверен, что если бы ее денег и вовсе не было, он все равно стал бы тем, чем был сегодня: Джерри Парселом.

Признательность за любовь? Но он был более признателен какой-нибудь лиссабонской шлюхе или потаскухе из Амстердама за их быстротечные, покупные ласки, чем Мардж за ее бескорыстную, двадцатилетнюю страсть.

Не было, значит, и признательности. Но, может быть, была привязанность, привычка?

Парсел не пытался сейчас анализировать свои чувства. Он стоял у изголовья мертвой Мардж, глядел на нее и чувство суеверной тоски, безграничной, давно забытой жалости к ней, к себе, ко всем людям неожиданно охватило его.

"Как мало, в сущности, выпадает радости, счастья на долю человека, думал он. Мизерно мало!.. Муки начинаются с рождения. Человек идет в школу - и появляются маленькие обязанности - перед родными, товарищами, обществом. С годами они растут. В зависимости от положения,характера, воспитания обязанности могут быть большими или меньшими, но они уже не оставляют человека до самого конца. Счастье? Но оно ведь возможно лишь на мгновение. А потом - извечный, унизительный, неотступный страх небытия. И вот Мардж ушла, а все осталось на своих местах. То же будет и после меня. зачем тогда я? Она? Мы?"

Парсел вышел из спальни, осторожно прикрыл за собой дверь. Спустившись на первый этаж, он миновал кухню, разыскал черный ход и очутился на улице. Накрапывал мелкий, назойливый дождь. редкие прохожие, закутанные в дождевики, бросали из-под зонтов удивленные взгляды на пожилого чудака, который отважился в такую погоду выйти из дома в обычном костюме. С непокрытой головой! А он не замечал ни дождя, ни прохожих, ни брызг, летевших из-под колес проносившихся мимо машин.

очнулся он, прошагав добрых четыре мили. Ботинки его промокли насквозь. Пиджак и брюки прилипли к телу. Глаза заливали струйкой дождевой воды. Сел в такси, неопределенно махнул рукой: "Прямо".

- Все-таки, куда? - шофер повернулся к нему, но, увидев глаза Парсела - остекленевшие глаза человека, которому безразлично все на свете, включил счетчик и почти с места дал полный газ.

Часов в семь Парсел вернулся домой. Первой, кого он увидел, как только вошел в нижний вестибюль, была Беатриса. Сжавшись в комочек, она сидела на низеньком диванчике.

- Беатриса! - негромко сказал Джерри, словно не позвал дочь, а констатировал факт ее присутствия.

- Папочка! - закрыв лицо руками, Беатриса зарыдала. Парсел стоял возле нее, гладил светлые волосы дочери.

Через два дня были похороны. По завещанию Маргарет, ее похоронили в фамильном склепе ее родителей. Всю дорогу домой с кладбища отец и дочь молчали.

Вечером, когда Парсел зашел в комнату Беатрисы, она сидела за столом в дорогом костюме, что-то писала. Посредине комнаты стояли два закрытых чемодана.

- Папа, - Беатриса подошла к Парселу, заглянула ему в глаза, погладила по щеке. - Я хотела сама к тебе только что зайти. Проститься. Я улетаю через час назад в Индию, в Дели. Не могу здесь. Сейчас не могу. Сейчас... - она не договорила, слезы душили ее.

Парсел молча смотрел на дочь. Она вызвала горничную, поцеловала отца несколько раз, крепко, и, схватив один чемодан, выбежала из комнаты.

Всю эту ночь Парсел не мог заснуть. Ворочался с боку на бок, вставал, ходил из комнаты в комнату. Дважды принял сильную дозу снотворного. Сквозь занавеси просочился рассвет. Джерри лежал поверх одеяла, запахнувшись в теплый шерстяной халат; смотрел на стрелки огромных старинных напольных часов - башня, солдаты - ружья наизготовку. Когда часы били, солдаты делали нехитрые перестроения. Перед этим выкатывалась пушка, ее выстрелы и отсчитывали часы. "Так и человек, - думал Джерри. - Ать, два! Ать, два! не успеешь оглянуться, как время, тебе отведенное, уже и истекло. Почему истекло? Ать, два! Ать, два! Никто не знает. Как истекло? Ать, два! Ать, два! И все забыли".

Около половины одиннадцатого он, пересиливая себя, поднялся, надел несвежую рубашку, первый попавшийся под руку костюм, какой-то галстук,носки, пыльные ботинки. Впервые за много-много лет он не побрился и, наскоро позавтракав, дал указание секретарю созвать совет директоров компаний на три часа пополудни. Махнув ожидаемому шоферу рукой "Свободен", - сам сел за руль, осторожно, бочком вывел громоздкую машину на улицу, влился в непрерывный поток других. Доехав до окружного моста, он, глядя на воду, задремал на какие-то секунды. пришел в себя от легкого толчка: машина несильно ударилась о парапет. Он тут же услышал донесшийся сзади сигнал полицейских мотоциклов. Нажав на гашетку газа, он помчался вперед, нарушая все правила и ограничения скорости. Вылетев за город на столичное шоссе, Парсел ехал теперь на юго-Запад безо всякого плана или мысли о каком-то определенном пункте, куда ему хотелось бы попасть. Лишь бы не стоять на месте. Лишь бы двигаться. Куда? Какая забота!.. Крашеная блондинка, рискованно обойдя его слева на повороте, сердито что-то крикнула, показала ему язык; какой-то оригинал закинул ноги на ветровое стекло открытого "линкольна", демонстрируя встречным водителям подметки своих ботинок и некоторые сомнительные преимущества кнопочного управления; нахал с междугородней автобусной линии небрежно швырял неуклюжую сорокатонную махину из стороны в сторону: "Разойдись, легковая шушера, а не то так шмякну - где ваши шины, где ваши стекла, где ваши души!"; а вот парень с девчонкой - обнявшись, целуются, он одной рукой крутит баранку, из окна несется непрерывный звук джаза включен автомобильный чейнджер; а вот глупый, грозный "коп" красная рожа, злые глаза, сигарета на губе, кулачища в кожаных перчатках, его "харлей" готов ринуться в любую погоню за подвыпившим ли нарушителем правил езды, за беглым ли гангстером.

Прошло много времени, прежде чем Парселу захотелось выпить чего-нибудь горячительного. Съехав с хайвея, он остановил машину у придорожного ресторанчика. В ресторанчике было тихо, прохладно, полутемно уютно. Джерри прошел в бар, тихо заказал: "Кофе, коньяк, апельсины". Через минуту бармен поставил все заказанное на стойку. Парсел выпил рюмку, вторую, третью. Взглянул на часы: "Три без трех". Некоторое время он пытался вспомнить, где и что он должен был делать сегодня в это время. Но так и не вспомнил. Махнув рукой, налил еще рюмку.

"Вообще-то все это ерунда, - благодушно думал он, сосредоточенно глядя на кофейную чашечку. - Жизнь, смерть, счастье, горе. Меня вытолкнули в жизнь, не спрашивая, желаю я этого или нет. Конечно, сто раз можно было бы и уйти. И на это также не нужно спрашивать чьего-либо разрешения. Но то ли сила инерции бытия такова,то ли жизнь в принципе сильнее смерти. Ну, конечно же, сильнее - все, что дышит, растет существует"...

- Джерри!

Парсел поднял глаза. перед ним стоял Роберт Дайлинг. Мо- ложавый. Дышащий энергией, бодростью. ослепительно элегантный. В белом, отлично сидевшем на нем костюме. От него слабо пахло мужским одеколоном. Из-за его плеча улыбалась Лаура. Милая, нежная, стройная. В летнем, светлом, европейском платье.

- А, это вы! - сказал приветливо Парсел и жестом пригласил их к стойке.

"Джерри - здесь? Один? В это время? В таком виде? Небритый, неряшливо одетый?!" - недоуменно отметил про себя Дайлинг.

- Ну, что у вас новенького? - спросил Парсел, не сводя глаз с Роберта.

- Да вот, несколько часов тому назад прилетели из Дели. Отчет, затем отдых. Хочу Лауре наши Штаты показать, - блеск цивилизации продемонстрировать!..

- Отлично! - Парсел вымученно улыбнулся.

- Как Маргарет?

- Похоронил я Мардж вчера, Роберт. Призвал ее к себе Господь.

Потянулась тяжелая, неловкая пауза.

- Ты извини меня, Джерри. Я не знал, - проговорил Дайлинг. - Мы только что с самолета. - И, помолчав немного, добавил:

- Самые искренние от Лауры и меня соболезнования...

- Да, да, конечно, друзья, - отсутствующим голосом произнес Парсел. И от того, как это было сказано, Роберту стало не по себе.

Парсел вдруг усмехнулся, с неприязнью глядя на Дайлинга, и проговорил размеренно, словно учитель, диктующий классу контрольный текст:

- Роберт! Ты знаешь, что это была единственная женщина из всех наших общих знакомых, которая предпочла меня тебе? Которая никогда не чувствовала желания отдаться тебе? Вообще никому. Кроме меня. И еще, она безумно любила гвоздики...

Только теперь Роберт и Лаура заметили, что вдоль всех стойки стоят вазы с букетиками разноцветных махровых гвоздик. Парсел встал, вдел в петлицу пиджака белый с розоватым отливом цветок и, не сказав ни слова, даже не кивнув им на прощание, вышел из бара. Снаружи взревел мотор, взвизгнули шины. И все смолкло...

- Совсем другой мистер Парсел! - прошептала Лаура.

- Да-а, - ответ то ли на ее слова, то ли на свои мысли выдавил из себя Дайлинг. "Никогда в жизни Джерри не был актером, - думал он. - Значит, что-то в нем сломалось. Джерри Парсел сломался? Из-за смерти своей постылой жены?!" Но ведь он же видел Парсела только что. Своими глазами. И Лаура видела. И даже она, знавшая его какой-нибудь месяц, общавшаяся с ним только за ленчами,коктейлями, на приемах, даже она тотчас заметила перемену. А Роберт, приятель Джерри в течение десятков лет, наблюдавший и изучавший его в самых разнообразных жизненных ситуациях, выпивший с ним вместе не один бочонок виски, джина и коньяка, - он увидел, понял, почувствовал: Джерри Парсел сломался. Он не знал, надолго ли. И не насовсем ли...

Парсел, вернувшись домой и выслушав доклад секретаря о том, что директора компаний прождали его впустую четыре часа, зло отчеканил:

- Для них только полезно лишний раз протрясти брюхо. Назначьте заседание вновь, на завтра.

- Да, мистер Парсел. В какое время, мистер Парсел? Завтра суббота, мистер Парсел.

- Восемь часов сорок минут утра.

Вечером Парселу стало невыносимо тоскливо одному в огромном доме. Среди стольких темных комнат. Вблизи от ее комнаты. Машинально листая записные книжки, он внезапно натолкнулся на имя, которое никак не мог расшифровать. Наконец вспомнил: оно принадлежит стюардессе с делийской линии Рейчел. Он набрал номер и - о, удача! - она оказалась дома.

Через час они уже сидели в одном из многочисленных нью-йоркских ресторанов, где и кухня, и убранство, и мебель, и манера обслуживания, и сама обслуга носили космополитический характер. Если спросить человека, посетившего такой ресторан, что в нем самое характерное, он ответит: "Самое характерное - отсутствие чего-либо характерного".

Парсел и Рейчел попали именно в такой ресторан. Попали, потому что ему было совершенно безразлично, где и как убивать проклятое, тягучее, как планерная стартовая резина, время. А она была в этом ресторане, "В таком ресторане!", впервые в жизни. У Парсела и мысли не было о том, что могут наплести злые языки по поводу его посещения ресторана на второй день после похорон жены. Да еще с девицей. Впрочем, шансы, что он встретит здесь кого-либо из знакомых своего круга, были ничтожны.

Ему забавно было смотреть на чересчур яркий блеск дешевеньких фальшивых драгоценностей Рейчел, видеть искренне восхищенные и горделивые взгляды, которыми она окидывала все вокруг и то, как она любовалась ресторанным поддельным хрусталем, с каким удовольствием пила скверное французское вино, с каким аппетитом ела дрянной гамбургский бифштекс. И слышать - не вслушиваясь - шумные излияния ее восторгов: "Ах. мистер Парсел - это! Ах, мистер Парсел - то!" Чужая болтовня, когда она не слишком назойлива и не требует вашего активного в ней участия (а на свете - о, Господи! - сколько же еще болтунов), помогает думать. И Парсел думал. О том, как относительно все на свете. Да и самый свет. О том, что если бы кто-нибудь рассматривал и изучал Землю и ее обитателей под микроскопом, как мы изучаем под микроскопом жизнь в капле воды, - боже мой, сколь же глубоко погрязшими в грехах представились бы ему крошечные существа, именующие себя людьми! Сколь мелочными, ничтожными выглядели бы их страстишки и пороки, ссоры и драки, печали и радости. Сколь чудовищным сгустком нужды и боли, вражды и предрассудков, дикарства и невежества, страдания и отчаяния выглядела бы эта капля - Земля!..

Существа, копошащиеся в ней, рождаются, вырастают, трудятся, живут и гибнут - миллиардами. Из поколения в поколение, из жизни в жизнь передают то, от чего человечеству необходимо избавиться, если оно желает истинного очищения. Если оно жаждет выжить, как одна из в общем-то разумных цивилизаций Вселенной. Как имеющая от рождения право (как все разумное и живое) и могущая стать цивилизацией радости и счастья.

Глава тридцать первая СПАСИТЕ, СПАСАЙТЕСЬ

Джон Кеннеди не хотел ехать в этот город на юге. "Гнусный штат Техас, гнусный город Даллас", - соглашалась с ним Джекки. Но в определении своих маршрутов Кеннеди не был волен. Через год предстояли президентские выборы, в ходе которых Кеннеди хотел баллотироваться на второй срок. Но у техасских демократов произошел скандальный раскол и главной целью поездки было этот раскол ликвидировать. Накануне поездки Джон просидел два дня за письменным столом, готовясь к выступлениям. Он попросил Джерри, который в эти дни находился в Нью-Йорке, приехать в Вашингтон. Телефонный звонок застал Джерри в палате Рейчел.

- О, Боже милостивый, я ошалел от счастья, Джон, - негромко говорил в трубку Джерри, сидя в кресле рядом с постелью Рейчел.

_ Еще бы, родить такого Гаргантюа! - смеясь ответил Кеннеди. - Как наша милая роженица?

- Держится молодцом. Завтра перевожу ее с малышом в наше гнездо.

- Прекрасно. Завтра же, Джерри, жду тебя здесь. Надо посоветоваться по нескольким проблемам. Не смог бы ты принять участие в операции "В пасть дракона"? Я имею в виду поездку на юг.

- С удовольствием, - заметил Джерри, наклоняясь и целуя Рейчел в щеку. - У меня давно чешутся кулаки набить морды этим южанам.

- Я очень рад. Передай на минуту трубку Рейчел, будь так любезен. Рейчел? Удивительно приятно слышать голос прекрасной американки, достойно выполнившей свой материнский долг. Я не спрашиваю, как здоровье твое и малыша, мне подробно рассказал об этом Джерри. Чур, я буду крестным отцом вашего - как вы его назвали?

- Джерри-младший, - пролепетала счастливая Рейчел.

- О-о-о! Дай Бог ему быть таким же великолепным американцем, как сам Джерри-старший. А пока я хочу похитить вашего мужа на несколько дней. Нам предстоит важное предвыборное путешествие.

- Разумеется, - согласилась Рейчел. - А я тем временем приду в себя.

- Джекки шлет вам свои поздравления. Говорит, что на собственном опыте дважды познала, как это трудно - стать матерью. И как бесконечно прекрасно!

Джерри просмотрел все тексты речей, внес кое-какие коррективы. "Резонно, резонно, - пробормотал Кеннеди, просмотрев замечания Парсела. Сразу видно, ты знаешь этих бестий намного лучше меня".

Президентский самолет был великолепно оборудован. В течение всего полета Джерри находился в салоне Кеннеди. тут же была и Беатриса. Она работала в предвыборном штабе и должна была лететь во втором самолете. Но Джекки не отпустила ее от себя. Вся Америка знала, что Джекки Кеннеди обожает две вещи - туалеты и косметику. Некоторые ее платья и костюмы были баснословно дороги. На одном из дипломатических приемов прошел слушок, что костюм, в котором она была в тот вечер, стоил пятнадцать тысяч долларов. несколько великовозрастных шалунов специально подходили к ней поближе, чтобы иметь возможность коснуться этого костюма рукой. Отходили довольные, подмигивали друг другу: "Только что мы имели счастье получить в дар бесплатно пятнадцатитысячное прикосновение".

- У нас почти два часа до посадки, - сказала Джекки Беатрисе. - Не будем терять ни минуты, займемся делом. "Дело" заключалось в подборе наиболее подходящего костюма для предстоявшего в тот же день гражданского приема, и женщины самозабвенно занялись им во втором отсеке салона. В первом Джон и Джерри еще раз обсуждали детали первой речи. То и дело секретарь президента, пожилой негр, приносил ему для просмотра телеграммы. Кеннеди скользил по ним взглядом, тут же возвращал. Лишь однажды он сердито хмыкнул, протянул Джерри свой именной бланк. Джерри прочитал: "Советы вновь планируют выступить на предстоящей сессии ООН с предложением заморозить все виды ядерных вооружений".

- Ты же понимаешь, что они это сделают накануне выборов? - дробно барабаня пальцами по столику, воскликнул он.

- И я на их месте сделал бы то же самое, - спокойно ответил Парсел на нервное замечание Кеннеди.

- Но если мы не среагируем на этот возможный ход Кремля, обязательно среагируют наши противники.

- Святой Петр свидетель, это может стоить миллиона-другого голосов, в раздумье протянул Джерри. - ты знаешь человека из ЦРУ по фамилии Рудзатске?

- Рудзатске, Рудзатске,- несколько раз повторил Кеннеди. - нет, не помню. Где он и что он?

- Он - посол в одной из южноамериканских стран, - ответил Джерри. - Я встретил его во время поездки в Рио на моей персональной конференции наших послов региона.

- Да, да, знаю, - теперь уже с интересом смотрел на Парсела Кеннеди. - И что же он?

- Этот Рудзатске - толковый парень. Он изложил мне довольно любопытную теорию возможной внутренней и внешней политики США по отношению к Москве, а также к нашим союзникам.

И Джерри пересказал Кеннеди суть своих бесед с Рудзатске.

- неглуп, неглуп этот твой парень из ЦРУ, - быстро проговорил Кеннеди. - Теперь я запомню его фамилию. Но его идея требует существенной разработки и доработки. А мне надо упредить русских, чтобы не потерять те миллионы голосов, о которых ты говорил. И упредить не только русских, но и политических конкурентов.

- Что же, ты хочешь их упредить сегодня же? Сам выдвинешь предложение о замораживании? - Джерри с любопытством смотрел на Кеннеди. - Решишься и на такой шаг, только бы победить на выборах?

- А что посоветуешь ты, Джерри?

- Что бы я ни посоветовал, в вопросах столь кардинальных ты же всегда поступаешь по-своему, - негромко засмеялся Джерри.

- Это так, - улыбнулся Кеннеди. Меньше всего в жизни меня могла бы устроить роль марионетки.

"Наш мальчик очень самостоятелен, - подумал Джерри. Самостоятельно в поддавки с Кремлем играть хочет. Черта с два я дам ему это сделать. Пока я жив, клянусь святым Иосифом, с Кремлем в Америке никто не будет играть в поддавки".

Один из двух наших собеседников в салоне Кеннеди (им был не хозяин салона) знал досконально все, о чем писали газеты города - цели их путешествия - в течение последних двух месяцев. Это была не просто разрозненная атака на Кеннеди, но хорошо спланированная травля. Травля, рассчитанная на то, чтобы соответствующим образом настроить обывателя, вызвать у него к моменту приезда в город президента не просто неприязнь к нему, а ярую ненависть. В передовицах и комментариях Джона Кеннеди называли "настоящим левым", "опасным проходимцем", "хитрым вором", "прокоммунистическим Иудой", "пятидесятикратным болваном".

Если бы президент прочитал хотя бы десятую часть пасквилей, появившихся в прессе города накануне его приезда, он почти наверняка отменил бы свой визит. Но он их не читал, ни одного из них. И когда 22 ноября, в одиннадцать часов 37 минут его "боинг" остановился у главного здания аэропорта Далласа, он сошел на землю с трапа под руку с ослепительно прелестной Джекки, улыбаясь так, как только может улыбаться человек, уже проживший сто счастливых лет и собирающийся прожить еще так же и столько же. В теплых солнечных лучах празднично вспыхнули трубы оркестра. Грянул торжественный марш, который вскоре сменили хаотичные рукоплескания. Семилетний сын и пятилетняя дочь мэра города в одежде переселенцев восемнадцатого века преподнесли Джону и Джекки Кеннеди огромные букеты бордовых и белых роз. Небольшой хор, состоявший из юношей и девушек, исполнил старинную песню приветствия. Беспрестанно щелкали затворы фотоаппаратов, приглушенно жужжали моторы кинокамер, телевизионные мониторы разных компаний сталкивались, мешая друг другу. "Кажется, у нашего Джона заметно улучшилось настроение, - подумал, глядя на Кеннеди, Парсел.- Ну что ж, сейчас еще предстоит торжественная встреча в самом городе". По протоколу встречи Джерри полагалось ехать в девятой машине кортежа. Когда они уже сидели на заднем сидении новенького "кадиллака", Беатриса спросила отца:

- Папа, я что-то не вижу Дика Маркетти. разве он тебя на сей раз не сопровождает?

- На сей раз я не взял никого из секретарей, - после паузы ответил Джерри. - Здесь они мне не нужны. Достаточно телохранителей, - он кивнул на переднее сидение, где разместились двое высоких парней. - что же касается дика Маркетти...

- Пренеприятная личность, - перебила отца Беатриса.

- что касается Дика Маркетти, - повторил Парсел, с явным неудовольствием посмотрев на дочь, - то он попросил недельный отпуск и вчера вылетел в Калифорнию. У него там какие-то неприятности с родственниками.

- Папка, - Беатриса ткнулась лицом в плечо Парсела, как давно мы вот так с тобой не ездили вдвоем.

- Давно, - согласился он. - И, пожалуй, не по моей вине. ты с этим своим смуглолицым все рыскаешь по Штатам в поисках несуществующего заговора против своего кумира - Джона Кеннеди.

- И твоего друга, - тут же добавила Беатриса. Джерри погладил руку дочери, проговорил, загадочно улыбаясь:

- На выборах, конечно, надеетесь победить?

- С таким лидером, как Джон - и не победить? Это было бы непростительно. А каков твой прогноз?

- О, Боже всемогущий! - Джерри воздел руки кверху, состроил постную мину. - Уж кто-кто, а ты-то распрекрасно осведомлена о том, что твой отец вне политики. Мое дело - чистый бизнес. Политика - бррр...

Беатриса посмотрела на отца, улыбнулась необидной улыбкой взрослого, который молчаливо обвиняет в заведомой неправде завзятого озорника. "Уж я-то знаю, - заметила она про себя при этом, - что ни одна мало-мальски заметная интрига на уровне национальной политики не обходится без тебя, мой любимый дэдди* (*папочка (англ.)".

Кортеж меж тем продолжал двигаться к центру города. Джекки стояла в машине рядом с мужем, держась за специально приделанный поручень правой рукой, левой приветствуя толпу. Автомобиль, огромный фаэтон-"линкольн", двигался по запруженным улицам, словно сильная яхта по морю. Скорость была невелика, и Джекки с удовольствием разглядывала лица. она ступила на землю этого города с корочкой льда на сердце, с повышенной настороженностью, причиной которой были характеристики людей и традиций этого город, услышанные ею от мужа. Эта корочка льда растаяла. Не только потому, что стояла невыносимая, почти тропическая жара. Джекки любила жару. Ее пленило радушие людей, взрывы аплодисментов, волны симпатий, которые плыли по улицам и площадям города вместе с их автомобилем. Из динамиков вырывались звуки бравурной музыки. Гирлянды трехцветных флажков, таких обычных и вместе с тем таких дорогих сердцу "Звезд и Полос", радовали глаз. На какое-то мгновение ее вдруг отгородили от улицы трое охранников, разместившихся на откидных креслах. "Тебе показалось, - буркнул пожилой, седоусый. - Я тоже смотрел на это окно". "Я уже перекрестился", весело, спокойно ответил молодящийся толстяк, машинально скользнув рукой по карману брюк, в который он переложил пистолет.

И вновь перед Джекки сверкала, гудела, ликовала толпа. Огромный верзила в белой майке (крупная надпись поперек гласила "Джон - любовь") с коротенькими рукавами подбрасывал вверх мальчугана лет пяти. Мальчуган хохотал, размахивая маленьким флажком. Две седовласые леди, обнявшись, раскачивались из стороны в сторону и не то пели, не то кричали что-то. Лица их были загорелые, под очками искрились добрые глаза. Несколько девушек в светлых платьях бросали в машину цветы. Более двухсот детей - какая-нибудь частная школа - дружно скандировали: "Джон Кен-не-ди! Джон Кен-не-ди!". Долговязый кинолюбитель пытался увековечить визит,приникнув глазом к своей старомодной камере. По обе стороны от него стояли полицейские, их лица были благостны, видимо, и их захватило настроение улиц. Все эти люди казались Джекки такими милыми, такими родными. она была особенно приятно поражена, когда группа молодых людей довольно слаженно стала выкрикивать: "Джекки-хай! Джекки-хай! Джекки-хай!". Джекки даже прослезилась: "Какие они славные, эти студенты!". Почему-то она решила, что это были студенты какого-нибудь местного колледжа или университета. Джон бросил ласковый взгляд на жену. "Как хорошо, что Джекки со мной!". Услышав, что в толпе выкрикивают имя жены Кеннеди, Беатриса подумала: "Правильно было решено не сообщать Джону о настроении прессы в городе. Ведь этот прием пока лучший за все его президентство. И Джекки молодчина. Своими туалетами, своей красотой, своим обаянием она добавит нам не один десяток тысяч голосов".

- Пожалуй, это смахивает на триумфальное шествие, - в раздумье протянул Джерри.

- Похоже, тебе это не нравится, - удивилась Беатриса. Джерри что-то ответил, но слова его потонули в очередном взрыве приветствий.

У Джона Кеннеди заметно улучшилось настроение. Он ожидал, что прием будет если не холодным, то уж во всяком случае весьма сдержанным. То, что происходило теперь, превосходило все самые оптимистические прогнозы его помощников и экспертов. Джон улыбался, кивал головой, беспрестанно говорил: "Спасибо, спасибо". Джекки слышала эти его слова, думала: "Смешной Джон. Они же ничего не слышат в этом рёве. Смешной... Нет, не смешной, конечно. Воспитанность, уважение к другим - вот что это такое. Пожалуй, это можно и привить, но у Джона все хорошее, доброе - от Бога"...

Ричард Маркетти приехал в этот город два дня назад. Ког- да в Нью-Йорке через связного "Коза ностра" ему передали, что вскоре Кеннеди по предвыборным делам будет в Далласе и что, таким образом, представляется удобный случай осуществить план руководства организации, он обратился к Парселу с просьбой предоставить недельный отпуск.

- не слишком ли рано вы устали, Дик? - добродушно осведомился Джерри. - Я сам, например, отдыхаю лишь через два года на третий.

- У меня очень важное дело, мистер Парсел, - твердо проговорил Маркетти, выдержав взгляд босса, в котором сквозила едва замаскированная насмешка. - Личные обстоятельства. В Лос-Анджелесе умирает тетушка. Она хочет, чтобы я приехал немедленно.

- Что, большое наследство? - с любопытством спросил Джерри.

- Трудно сказать, - неопределенно ответил Маркетти. Тетушка жила скромно, однако по особо торжественным случаям носила бриллиантовое колье, которое, говорят, одно стоило четверть миллиона долларов.

- Что ж, Бог свидетель, не хотел я вас отпускать, да получается, что обстоятельства сильнее нас. Признаться, право, и я бы заспешил на зов такой тетушки. Итак, неделя?

- неделя, сэр.

Откуда было знать Дику Маркетти, что за час до его разговора с Парселом Джерри позвонил один из главарей "Коза ностры".

- Как вы считаете, господин Парсел, - почтительно проговорил он, - не наступил ли удобный час для осуществления операции "раскрепощение орла"?

- Что вы имеете в виду под удобным часом? - спросил Джерри, отхлебывая из стакана "мартини".

- Его предстоящую поездку в Техас на следующей неделе.

Джерри руководил составлением плана операции "раскрепощенный орел". Целью ее было убийство Джона Кеннеди. Убийцей, по предложению "Коза ностры", должен был стать Маркетти, который в плане операции именовался "Оракулом". Разговор шел по телефонам, которые не прослушивались. Тем не менее, Джерри ощутил вдруг легкий озноб от одной мысли, что содержание этого разговора когда-нибудь может стать достоянием гласности. "Видит Бог, я не хотел этого, - подумал Джерри, мысленно обращаясь к Кеннеди. - Но, мой мальчик, сейчас волею судеб на карту поставлена судьба Америки. Моей Америки. И на твоем месте нам нужен человек с железной волей и безо всяких химер. Прости, но у тебя нет такой воли. Зато твоих химер хватило бы на целый полк. Прощай, мой мальчик, и да простит тебя Бог".

- Вы уверены, что "Оракул" - парень не промах? - уходя от ответа на вопрос, спросил Джерри. Его собеседник понял, что Парсел не хочет говорить открыто. Понял он и его каламбур.

- Промах исключается, - сказал он. - У него железная рука и соколиный глаз.

"Глаз на чужих жен, - желчно подумал Парсел. - Ну ничего, недолгую жизнь уготовил тебе Господь Бог, Соколиный Глаз".

В трубку Джерри сказал:

- Но, я надеюсь, вы все же не забыли об "Утешителе"?

"Утешителем" в плане именовался второй стрелок.

- Ни в коем случае, - заявил собеседник. - Квалификация и опыт у него даже несколько выше, чем у "Оракула"...

"Квалификация, - хмыкнул про себя Парсел. - Если бы вы знали, какая квалификация у "Апостола". Джерри улыбнулся, прищурил левый глаз. "Апостол" был третьим стрелком, о котором знали лишь Парсел и представитель Совета Двухсот, невидимого всемирного правительства.

Для Маркетти Даллас был совершенно не знаком. Он не только никогда не был там, но не видел о нем ни единого туристского или какого-либо иного документального фильма, даже не просматривал красочные туристские проспекты, имевшиеся на каждой бензоколонке. прилетев туда вечерним самолетом, он взял в отделении фирмы "Герц" в аэропорту напрокат так любимый им спортивный "фиат" и не спеша направился в город. рядом с ним на сидении лежала развернутая подробная карта. Однако он почти в нее не заглядывал - настолько хорошо он изучил по ней весь Даллас еще в Нью-Йорке. Он даже испытывал подобие радости, проезжая несколько кварталов, делая три-четыре поворота и только потом читая название улиц и обнаруживая, что он едет безошибочно. "Вот чудеса, - думал Дик. - Никогда не был в жизни в этом городе, а ощущение такое, что я являюсь его коренным жителем. И будто видел я уже тысячу раз эти вывески и эти рекламы, дома, скверы. Я знаю, почему это так. Этот город близок мне по духу. Его азарт, его агрессивность, его богатство. Кажется, протяни руку - и хватай все, что в витринах и банках, столах и сейфах. Город - авантюрист, такой же, как и я ". Придя к этому заключению - а основанием для него, кроме чисто визуальных впечатлений, было все, прочитанное им об этом городе, - Дик включил автомобильное радио и под звуки джазовых мелодий и хриплых напевов Дина Мартина трижды проехал вокруг центральной площади. Миновав Лас-Колинас и самый центр города, он выбрался на Вторую авеню, пересекавшую город с северо-запада на юго-восток, выехал за город и помчался по сто семьдесят пятому хайвею. Минут через двадцать он съехал на одну из боковых шоссейных дорог и вскоре запарковался возле небольшого двухэтажного коттеджа, который спрятался в уютной роще довольно высоких деревьев. Найдя в кармане тощую связку ключей, одним из них Дик открыл входную дверь, включил свет. Вскоре он обошел весь дом и спустился в подвал,где был оборудован сносный тир. Как и полагалось, в доме не было ни души. Поупражнявшись с полчаса в стрельбе, Дик поднялся в кухню. В ней стояло два больших холодильника. Оба были забиты продуктами. Но даже при тщательном осмотре Маркетти не нашел почти ничего на свой вкус. Правда, была пицца, но... "Когда ее засунули в рефрижератор - вчера? Неделю тому назад? Год?". Дик набрал номер пригородного ресторана "Золотой дракон" и попросил позвать к телефону Энрике Паскуалино. Тотчас же, словно он только и ждал этого телефонного звонка, Энрике зарокотал в трубке басом:

- Говорите, я здесь и весь внимание.

- Мама миа, я счастлив слышать твой голос, - с нарочитой веселостью прокричал в трубку Маркетти. - Представь себе, эти три толстобрюхих бездельника, эти три доминиканских монаха опять просятся ко мне на ночлег.

Это было паролем. Энрике ответил сразу же точным отзывом:

- Вера диктует гостеприимство.

- Я голоден и хотел бы поужинать, - сказал Маркетти. И после небольшой паузы добавил: - Вместе.

- Жду. Я буду у стойки, на третьем табурете от двери.

Давно уже Ричард Маркетти не проводил таких бурных вечеров. Они договорились с Энрике перенести все деловые разговоры на следующий день. Однако нечто весьма существенное было все же сделано в первые пять минут свидания. Энрике пометил на карте Дика четким крестиком здание, в котором Маркетти предстояло занять боевую позицию в день приезда в город Джона Кеннеди. "Я проезжал мимо этого неказистого строения, - с удовлетворением подумал Маркетти. - Обзор из окон должен быть там удовлетворительным. Но не слишком ли этот дом у всех на виду? Слева и сзади пустырь, справа - ярдах в тридцати от него - улица. Впрочем, стоит ли гадать? Осмотрюсь завтра на месте". В баре они выпили по шесть двойных рюмок водки. С какой стати Энрике вздумалось заказывать эту страшную жидкость, да еще на голодный желудок? В такую жару впору пить холодное пиво, наполовину разбавленное лимонадом - шэнди. И освежает, и не пьянеешь. А тут - водка! С вычурными китайскими блюдами они пили молодое калифорнийское белое. Отличное вино, спору нет. Только ведь они выпили по четыре бутылки. И это бы ничего. Но Энрике завел Дика в какую-то полутемную заднюю комнатку,где они без закуски и без содовой довольно быстро прикончили бутылку двенадцатилетнего шотландского виски.

На машине Энрике ринулись в полумрак трущоб. И минут пятнадцать спустя вошли в большой дом, миновали какие-то мрачные переходы и коридоры и попали в довольно шикарно и безвкусно обставленную большую комнату. Пока они ждали, что кто-то выйдет к ним навстречу, Энрике прошептал Дику в самое ухо:

- Одно из респектабельных заведений города, дружище. Девочки - только иностранки. И не старше шестнадцати лет. Тысячу баксов за ночь, а? Каково? Да ты не вздрагивай. За все я плачу. Сегодня ты - мой гость. А мы здесь, в великом Техасе, пьем и гуляем, как нигде в Америке.

"Угощают, как осужденного на смертную казнь, - усмехнулся про себя Маркетти. - Черта с два, господа! Я и дело сделаю, и поживу этак годков сто двадцать. Хороните других. Хороните мертвых".

Вошла в комнату девушка. Тоненькая, худенькая, изящная. "Вылитая Дюймовочка, - умилился про себя Маркетти. - наверное, в недавнем мультфильме с нее художники героиню рисовали".

- Ах ты, моя плоскодоночка! - Энрике облапил девушку, однако тут же и отпустил ее. - Нам бы чего-нибудь посущественнее, детка.

Девушка поманила их за собой пальчиком. Они прошли две небольшие полутемные комнаты и оказались на своеобразном внутреннем балконе, с которого вниз сбегали полукругом две лестницы. Они вели в довольно широкий зал, в котором тут и там были в хаотическом порядке разбросаны причудливые кресла и кушетки. Каких только в этом зале девушек не было! Высокие и низенькие, полные и худощавые, блондинки, брюнетки и шатенки, рыжие и "седые", они лежали и сидели, стояли и бродили. У многих в руках были рюмки, сигареты. Окинув зал беглым взглядом, Энрике издал горлом призывной клич и ринулся вниз по лестнице. Затем, вдруг передумав, поднялся наверх и спустился в зал, усевшись верхом на перила. Девочки издали одобрительные вопли. Последнее, что помнил Маркетти, была розовая комната - и подле него на широкой, жестковатой постели четыре голеньких неземных создания...

Проснувшись, Дик сел на кровати и застонал. Ощущение было такое, что кто-то ударил его со всего размаха по голове дубовой дубиной. Часы показывали час сорок. В комнате было сумрачно, Дик никак не мог понять, где он находится.Он вышел, сжимая виски ладонями, в соседнюю комнату, прошел дальше - в холл. Наконец он понял, что это тот самый "его" загородный коттедж. Натыкаясь на двери, стулья, столики, он добрел до кухни, нащупал в холодильнике две банки пива и рухнул на низенький белый стул. "Боже, если бы не было пива, жизнь на этом свете была бы совершенно невыносима". Маркетти достал из холодильника третью банку, но осилить смог лишь половину. Голова все еще болела нещадно, но ее уже хоть как-то можно было поднимать, поворачивать, двигать.

На столе лежала записка. Она гласила: "Сэр! Жду вас в том же месте, чтобы иметь удовольствие вкусить поздний ленч. Ваш верный и преданный собутыльник". Вот, значит, как он попал сюда! Маркетти слабо улыбнулся. Вернувшись в спальню, он осторожно присел на кровать. "Особенно тяжело будет бриться, - обреченно подумал Маркетти. - Но это одна из тех условностей, без которых никак не обойтись.особенно нам, южанам". Он оказался прав: сейчас монотонное гудение его новенького "филипса" было гораздо страшнее, чем при обычных обстоятельствах душераздирающий стон самой древней бормашины. Так и не добрившись как следует, он выключил бритву и встал под холодный душ. После получасового "испытания водой", как окрестил этот душ Маркетти, он почувствовал себя намного лучше.

Встретившись во вчерашнем ресторане с Энрике, Дик наотрез отказался пить что-либо крепкое. "Да и вино я, пожалуй, сегодня даже не пригублю, добавил он негромко, серьезно. У меня еще никогда в жизни не дрожали руки, но перед завтрашним "дебютом" я предпочел бы не искушать дьявола".

После ленча они подъехали к зданию, помеченному крестиком на карте Дика. Он сам вел машину и нашел дом быстро и безошибочно. Остановившись ярдах в двухстах, они не спеша вышли из "фиата" и фланирующей походкой приблизились к зданию. Подняться на лифте на третий этаж было делом минуты. Из коридора они заглянули в одну из дверей. В комнате, которая была каким-то офисом, никого не было.

- Это была твоя комната, - с ударением на слове "твоя" сказал Энрике, когда они спускались в лифте. - Уютненько тебе будет в ней одному в воскресенье. Ха-ха! Ключи от входной двери в здание и комнаты привезу завтра. Винтовку - тоже.

И точно в назначенный день, час и минуту - двенадцать тридцать пополудни в воскресенье Ричард Маркетти сидел у окна в "своей" комнате и держал винтовку с оптическим прицелом так, как держат их морские пехотинцы перед началом боевых упражнений на стрельбище. С третьего этажа было хорошо видно всю улицу, ликующих людей, негустые цепочки полицейских. Маркетти смотрел вниз "на всех этих беснующихся чиканос, черных и белых" и вспоминал напутственные слова, сказанные ему одним из лидеров "Коза ностры":

- Да поможет вам Бог!

Он усмехнулся, осторожно погладил винтовку, ласково, словно уговаривал капризную любовницу, сказал вполголоса:

- Сегодня ты мой бог. Ведь ты меня не подведешь, не так ли?

Где-то, пока еще за много кварталов от Маркетти, уличный шум уже нарастал, ширился, могучим валом катился в направлении дома, который был помечен на карте Дика крестиком и в котором он теперь был один - и наедине со смертью, послушной ему.

О том, что должно было произойти в течение ближайших минут, во всем городе, кроме Маркетти, Знал, пожалуй, лишь один Джерри Парсел. Он шутил с Беатрисой, осторожно пытался выяснить что-либо о ее теперешних отношениях с Раджаном, несколько раз вспомнил вслух о Рейчел и Джерри-младшем. В то же время в тайных глубинах его сознания - с различными вариациями звучал внутренний монолог. Джерри вновь и вновь словно пытался успокоить собственную совесть: "Ты славный парень, Джон Кеннеди, пожалуй, славнее парня и не найти. И ты умный парень, очень. Но что ж поделать, если ты не выдержал испытания властью. Ты чересчур мягок,подчас нерешителен, излишне интеллектуален. И если не считать Карибского кризиса - слишком миндальничаешь с русскими. А нам сегодня нужна не кисейная барышня, а мужчина, который верхом на коне руководил бы народом. И еще одно - и это одно, может быть, важнее всего другого: ты, Джон, увы - слишком джентльмен. Я не сказал бы, что нам не нужен джентльмен, но когда он слишком... Я думаю, мы можем уничтожить Россию. Но ты ведь никогда не решишься на это. Вот сенатор Сейкер, тот решится, а ты - нет. Ты - мой друг, милый, славный, умный Джон. Но истина дороже. тебе лучше уйти сейчас, пока еще не поздно. Не поздно для нас. Не поздно для Америки. Это трудно и больно, но такова жизнь. Большую политику делать всегда трудно и больно.

Хвала Всевышнему, три кандидата на твое место мы уже присмотрели. Я еще не знаю, кому из троих отдать предпочтение. Но тебе очень скоро это будет абсолютно безразлично..."

Охрана внимательно наблюдала за толпой. Телохранители то и дело перебрасывались короткими фразами по радиотелефону: "Я - "Мираж". Как дела, "Тайфун"? "Все спокойно". "Хризантема", что у вас нового?". "Испытатель", я "Хризантема". Все идет по плану. Все идет по плану. Опаздываем против графика на одну минуту..."

Джон Кеннеди знал, что в этом городе у него нет ни знакомых, ни друзей. И все же он вглядывался в лица людей так, как если бы он в каждом видел приятеля или единомышленника. Черный священник пел в микрофон какие-то псалмы. Ему подтягивали несколько юношей. Огромный самодельный плакат радостно призывал: "Джекки! Приезжайте к нам кататься на водных лыжах". Конечно, Джон, обладавший завидной наблюдательностью, заметил, что население города словно разделилось на два лагеря: все, кто вышел на улицы - а их были десятки тысяч - искренне и бурно проявляли свою радость и доброжелательство; все же, кто смотрел из окон контор и банков (благодаря их центральному расположению, из них наблюдать движение кортежа было лучше и люди пришли, несмотря на воскресенье), были холодно-враждебны, - ни улыбки, приветствия рукой. "Ну и дьявол с ними, - добродушно думал Кеннеди. - И без вас, господа, встреча, как мне кажется, получилась вполне достойной". Над автомобилем взлетел большой букет пунцовых роз и,описав короткую дугу, упал прямо в руки президента. Охрана охнула. Джон Кеннеди улыбался, кивал головой: "Спасибо".

Почему-то ему вспомнилась Мерилин Монро. Он встретил ее на одном из артистических приемов в Гринич-Вилледже. Изящна,очаровательна, прелестна все эти слова не могут передать и сотой доли того, какой в действительности была Мерилин Монро. У Ф.Д.Р. была светлая и сумасшедшая любовь один-единственный раз, когда он был уже женат. Такая же светлая и сумасшедшая любовь случилась у Джона Кеннеди. У них было три встречи, ради каждой из которых можно было, не задумываясь, отдать жизнь. Были, конечно, и другие (Кеннеди славились своей любвеобильностью). Но другой такой, как незабвенная Мерилинка, - нееет, другой такой не было. Джон смотрел на приветствовавших его людей, на украшенные флагами и транспарантами дома и видел сверкающее своей естественной и неповторимой красотой лицо Мерилин. "Будь счастлив, любимый! Будь вечно счастлив! - произнесла она. И взгляд ее был печально-нежен.

Кортеж проезжал мимо мрачного здания, все окна которого, кроме одного, были закрыты. На это единственное окно случайно упал взгляд Джона Кеннеди. Он увидел в нем лицо человека, - серьезное, сосредоточенное лицо. "Откуда я его знаю? подумал Джон. - Но ведь знаю же. Первое знакомое лицо среди всех этих тысяч. Чье же оно?".

"Линкольн" поравнялся с мрачным зданием. Кеннеди еще раз бросил взгляд на открытое окно в третьем этаже. "Вспомнил! мысленно обрадовался он. - Маркетти, секретарь Джерри". Сверкнула на солнце линза оптического прицела, и Кеннеди увидел черное отверстие дула, которое смотрело прямо на него. Он был мужественный солдат, он не раз смотрел смерти в глаза. Но тогда там были враги. А здесь, сейчас? неужели этот парень собирается стрелять в своего соотечественника? Своего президента?

Кеннеди закрыл лицо рукой, словно защищаясь от возможного удара. И грянул выстрел. За ним второй. И третий. И Кеннеди стал медленно падать на пол автомобиля. Охранники вскочили на ноги за секунду до его падения. "Что это было?" - спросил один. "По-моему, взрывы двух петард", - ответил второй. "Нет, постой, - трех". "А мне показалось, будто лопнули шины. И не две, не три, а четыре". Только теперь они увидели кровь. Кровь была повсюду - на платье Джекки, на стенках и полу автомобиля, на их костюмах и лицах. С неестественно широко раскрытыми глазами Джекки смотрела какое-то время на упавшего на нее мужа, затем слабо охнула и опустилась на колени. теперь она держала на руках голову Джона и с ужасом видела, что от черепа отвалились две большие розовые кости.

- Убили! - негромко выдохнула Джекки. И закричала так, что услышали многие, бежавшие и стоявшие вокруг: - Моего мужа убили! Убили Джона Кеннеди!

- Немедленно в госпиталь! - закричал шоферу высокий охранник. Тот включил сирену. Машина резко рванулась, стала набирать скорость. "Я "Хризантема", я - "Хризантема", - возбужденно говорил высокий в радиотелефон, - ранен президент. Повторяю - ранен Джон Кеннеди. Следуем в госпиталь. Сообщите им, чтобы было готово все для немедленной операции".

постепенно ликование толпы угасало. Слух о том, что ранили Джона Кеннеди, как лесной пожар распространился по городу. Смех перешел в плач, радость - в недоумение, недоумение в уныние. Многие злорадствовали: "Так ему и надо. Побольше будет миндальничать с красными, они еще не то ему и всем нам устроят!". Уже через две минуты после покушения корреспондент одного из американских агентств, сопровождавший Джона Кеннеди в его поездке, передал в свою штаб-квартиру краткую телеграмму: "Только что по кортежу Джона Кеннеди было произведено несколько выстрелов. Президент ранен".

Джон Кеннеди был убит первой же пулей. Он лежал на руках у своей жены, которая теперь сидела, не видя ни лужи крови у себя под ногами, ни суетливых усилий охранников неизвестно что предпринять и неизвестно чем помочь, не видя ничего. Кроме залитого кровью и скорчившегося в страдальческой гримасе такого любимого, такого родного лица Джона.

- Муж мой, любовь моя! - причитала она сквозь рыдания, укачивая его как ребенка. - не умирай, не уходи, не оставляй меня одну. Я не хочу жить без тебя! не хочу жить!

Кортеж, в котором произошло временное замешательство, теперь мчался вслед за "линкольном" к городскому госпиталю. Во многих машинах люди не знали, что произошло. Одни говорили, что ранили только Джона. Другие утверждали, что пули попали также в Джекки и в губернатора штата Джона Коннали. Третьи высказывали опасение, что выстрелами убиты несколько человек, но кто именно - сказать трудно. Через пять минут после того, как были сделаны выстрелы, о покушении на Джона Кеннеди уже было известно во всех столицах мира. Спустя полчаса было передано сообщение о том, что он скончался на пути в госпиталь. Еще позднее планета узнала о том, что в Джона Кеннеди стреляли сразу якобы два убийцы. И что ни один из них не промахнулся. И лишь один был пойман. Ли Харвей Освальд. Похоже - агент КГБ...

Беатриса вместе с другими сотрудниками штаб-квартиры по предвыборной кампании Кеннеди стояла возле госпитальной операционной, когда из нее вышел Джерри Парсел. Все уже знали, что Джон скончался. Беатриса подошла к отцу, взяла его под руку.

- Что теперь будет? Боже, что теперь будет? - спросила она, и на ее глазах вновь появились слезы. Джерри пристально посмотрел на опухшие веки дочери, на болезненный румянец на ее щеках, сказал: "Мне только что звонили из Нью-Йорка. Там опасаются паники на бирже. Я срочно возвращаюсь домой". Вытерев слезы, Беатриса смотрела на отца и поражалась его спокойствию, хладнокровию, выдержке. "Как он только может так держать себя в руках, - с невольным уважением, смешанным со столь же невольным недоумением, вопрошала она себя. - Пусть он не считает Джона Кеннеди - как это делаю я и многие другие - выдающимся государственным мужем. Но ведь он же был его другом! Никогда раньше не замечала, что мой отец может быть таким бессердечным, чуть ли не жестоким".

- Страшная для всех нас утрата, - словно прочитав мысли Беатрисы, спохватился Парсел. - Во всей этой тяжкой трагедии будем надеяться, девочка моя, лишь на одно утешение: мерзавцев, убивших нашего незабвенного Джона,настигнет огненный меч нашего правосудия. И да покарает их Бог!

В тот же вечер Раджан, который выписался накануне из госпиталя, передал в "Индепендент Геральд" обстоятельный комментарий. Он внимательно изучил содержание всех пресс- бюллетеней, не пропустил ни единого информационного выпуска радио и телевидения, проинтервьюировал полтора десятка интересных людей. Комментарий завершался субъективным выводом автора:

"Всеобщее недоверие вызывает здесь гипотеза, с которой выступили обозреватели телекомпаний Юга. Они утверждают, что Джон Кеннеди пал жертвой коммунистического заговора. Эти утверждения заведомо высосаны из пальца, но в сегодняшней Америке они более приемлемы, чем любые другие. У меня лично складывается впечатление, что президент Кеннеди был убит в результате широко разветвленного заговора. Его убрали потому, что он недостаточно энергично выполнял интересы тех кругов, которые сегодня правят этой страной. Есть надежда, хотя она мне кажется в силу целого ряда обстоятельств весьма призрачной, что в ходе уже назначенного расследования будут обнаружены следы тех, кто стоял за заговором.

Америка! Сегодня ты убила одного из талантливейших и преданнейших своих сыновей. Что завтра?"

Глава тридцать вторая НЕДАВНЯЯ АКЦИЯ

Много деловых тайн было у Джерри Парсела. Таких, о которых не подозревала и не догадывалась ни одна служба экономического шпионажа обеих Америк, Европы и Азии. Помимо профессиональных факторов, сохранению этих тайн способствовало то, что Джерри мог оплачивать по едва ли не самым высоким тарифам разветвленную сеть своей контрразведки. Она же отвечала и за сохранность личных интересов Парсела.

Среди подобного рода секретов Парсела был и такой, о котором не знал даже Роберт Дайлинг. В Женеве на имя мадемуазель Кув де Лярош был куплен пять лет назад особняк. Окнами фасада он выходил в парк Мон Репо.

Здесь, в уединении с Софи Кув де Лярош Парсел ежегодно проводил две недели. "Имею же я, в конце концов, право на двухнедельный отпуск в году?" - говорил он накануне отъезда Маргарет. И исчезал - словно в небытие. Многочисленные его помощники различных чинов и рангов имели инструкции на все случаи жизни - землетрясение, революция, война. "Миллионом больше, миллионом меньше, - разве две недели наедине со счастьем и покоем не стоят небольшого риска?" - думал обычно Парсел, глядя в иллюминатор снижавшегося над Женевой самолета.

Софи была двадцатидвухлетней парижанкой, - невысокое, худенькое создание, личико которого природа наградила всем чуть-чуть в избытке: глаза чуть побольше, чем у рафаэлевских мадонн, носик - чуть длиннее, чем у Марии Антуанетты, губы чуть крупнее, чем у Джины Лолобриджиды. При классически правильных чертах лица она выглядела бы заурядной красоткой. Однако все "неправильности" лица Софи соединялись столь гармонично и естественно, что мужчины при виде ее немели от восторга.

Когда Парсел познакомился с ней в одном из дешевых ресторанчиков в центре Парижа, ей было семнадцать лет. Она уже успела вконец разочароваться в жизни и была близка к тому, чтобы идти на панель.

Парсел увез Софи в Женеву. Чтобы она не особенно скучала в пятьдесять недель, которые он отсутствовал, он купил ей салон мод. Он никогда не требовал от нее никаких отчетов. Приезжал на свои "две недели счастья" и пропадал до следующего года. Ни писем, ни звонков. И вот Парсел приехал к ней снова, нарушив им же самим установленные неписанные правил: появился у Софи вторично за год. В ее особняке он намеревался принять необычного делового гостя.

До ленча оставалось полтора часа. Парсел не спеша шел по парку. После смерти Маргарет он неожиданно погрузился в мистические настроения. В какой бы город теперь он ни приезжал, он непременно посещал там храмы, выстаивал и высиживал службы, терпеливо выслушивал проповеди. Хотя он и был баптистом, но с равным чувством душевного успокоения бывал и в католических соборах, и в синагогах, и в православных церквах, и в мечетях. Вот и теперь он возвращался с утренней службы в новом методистском соборе. "Слова Христа о рае люди воспринимают по-разному, - думал он. - Одни считают, что он говорил о рае в этой жизни, здесь, на земле. Другие, что слова Учителя следует понимать так: достижение рая возможно как на земле, так и на небесах. Третьи утверждают, что Христос считал рай достижимым лишь на том свете, после сведения человеком всех счетов с этой грешной землей"...

Сам Парсел скорее согласен с третьими. Приступив к работе над новым романом, Парсел-Уайред отдал дань мистике. Построение романа было сложным: картины раннего христианства перемежались с пространными описаниями второго пришествия мессии в 2000 году. В центре повествования был образ юноши, прошедшего за два тысячелетия много перевоплощений. Мрак может восторжествовать, если человек не будет помогать Богу, внимать Богу, подчиняться Богу, - такова была философская концепция романа. Великий Бог созидал все сущее, а рядом - его преданный раб, помогающий воздвигать храм разума и доброты человек...

Обычно вояж в Швейцарию был для Парсела увеселительной прогулкой. А тут в первый же вечер неприятная неожиданность для обоих: Софи не влекла его больше как женщина. В объятиях очаровательной француженки Парсел вдруг вспомнил Рейчел, простушку Рейчел, почти дурнушку Рейчел. И это лишило Парсела сна на всю ночь. Софи, которая была благодарна ему за то, что он вернул ее к жизни, привыкла к нему, даже, вероятно, по-своему любила его, не на шутку встревожилась...

Парсел был ярдах в ста от особняка,когда к центральному его подъезду мягко подкатил большой, стального цвета "ягуар". Из него вышли шесть высоких, плечистых парней в белых восточных одеждах. Затем появился среднего роста мужчина лет шестидесяти. На нем был кремовый костюм европейского покроя, летняя соломенная шляпа. Большие темные очки почти наполовину закрывали лицо. Он посмотрел по сторонам и увидел Парсела.

- господин Парсел?

- Господин Раджан?

Индиец снял очки, обменялся рукопожатием с американцем.

- Я думаю, часа на полтора вы могли бы отпустить своих молодцов, Парсел улыбнулся.

- Разумеется! - воскликнул Раджан-старший и едва заметно кивнул парням. Те сели в машину и через минуту шум двигателя растаял за деревьями.

- Тихо здесь! - глядя на лежавший перед его глазами парк, заметил индиец. Американец распахнул дверь, пропуская гостя.

Когда Парсел перед отъездом из Индии побывал в Бхилаи, он, разумеется, провел там почти все время в обществе Рамасингха. Они знали друг друга чуть ли не четверть века - познакомились еще в Штатах, когда Рамасингх учился в Массачусетсе. во время осмотра строившихся цехов завода, а потом коктейля в его, Парсела, честь он и узнал от Рамасингха о планах Раджана-старшего относительно завода в Бхилаи. Однако к тому времени предприимчивый индийский толстосум отправился в длительную деловую поездку за рубеж. Парсел передал Рамасингху свое расписание на полгода и поручил ему организовать его встречу с Раджаном-старшим в наиболее удобном для обоих месте. Таким местом оказалась Женева.

Обычно индийцы сдержанны, скромны, застенчивы. Но Раджан-старший, в нарушение всех правил сложного,устоявшегося тысячелетиями этикета Индии, не сводил глаз с хозяйки дома. Это было в высшей степени странным для него самого: после смерти жены, вот уже много лет он не замечал женщин. Лишь однажды, в своем новом роскошном дворце близ Дели, он предался безумной многодневной оргии, о которой и сейчас вспоминать ему было горько и стыдно. Парсел незаметно следил за индийцем, внутренне добродушно посмеивался.

Софи встретила Парсела и Раджана-старшего в гостиной. Перед ними предстала индуска в нежно-голубом с золотом сари, в золотых открытых туфельках. На обнаженных руках едва слышно позвякивали браслеты. Над левой ноздрей сверкал искрящейся каплей алмаз. На лбу краснела ритуальная точка. Даже глаза у нее изменились: из огромных, светло-карих, словно зрелые лесные орехи, с помощью умело нанесенной краски они стали томно светящимися светло-изумрудными миндалинами. Софи и двигалась и держалась как урожденная индуска: степенно, размеренно, плавно. И, главное, - со скромным и гордым достоинством.

- Долго вы задержитесь в Женеве? - Парсел передал индийцу коньяк. Они сидели в широких креслах старинной работы. Софи извинилась - вышла дать указания повару* Прислуживала пожилая горничная.

- Еще три дня, - Раджан-старший, закрыв глаза, смаковал золотистую жидкость.

- Частенько приходилось здесь бывать?

- Всего два раза.

_ Вам не нравится этот город?

- Просто не было нужды. У меня здесь большая международная контора.

Горничная снова наполнила рюмки, предложила закуски.

- Знаете, - сказал с улыбкой Парсел, - я ведь знаком с вашим сыном.

Раджан-старший, разумеется, этого не знал. "А мне казалось, - подумал он, - что мой наследник все больше знается с "левыми" да "красными".

- Во время моей поездки в Бхилаи, - продолжал Парсел, любезный Рамасингх показал мне подборку статей вашего сына, напечатанных в одной из газет Дели. Забыл сейчас ее название.

- "Индепендент геральд", - подсказал Раджан-старший.

- Кажется, так. очень, знаете ли, любопытный материал. И написан с обезоруживающим энтузиазмом. Увы, не всегда за ним можно скрыть отсутствие профессионального знания предмета и, что еще важнее, инфантилизм мысли. Отличный парень ваш сын, но...

- Совершенно верно, инфантилизм мысли! - оживился гость. Смехотворна главная, так сказать, концепция этих статей: будущее Индии за государственным сектором. Да если хотите знать, частная инициатива в крови каждого индийца! Посмотрите на наших бедняков. Только одна миллионная их часть - самые отъявленные бездельники и горлопаны - мечтает об "экспроприации экспроприаторов". Остальные сами жаждут разбогатеть. Инфантилизм - вернее не скажешь. Остается надеяться лишь на то, что с возрастом это пройдет...

Появилась Софи, пригласила мужчин перейти в столовую. Однако сама сесть за стол отказалась и вышла, сославшись на необходимость "направлять усилия повара". "Совсем индийскую обстановку создает для господина Раджана-старшего", - усмехнулся про себя Парсел, хорошо изучивший француженку.

- Одному Богу известно, что будет с течением времени, задумчиво говорил Парсел уже за столом.

- Но ведь надо же действовать! - почти шепотом проговорил индиец. Он покраснел, салфетка упала с колен на пол. Спасение в действии!.. Я читал и Ленина, и "Капитал", и многое другое. Мне они не доказали, что за ними будущее,нет! Но они доказали вот что: для нас гибельно сидеть сложа руки и уповая на богов. Боги помогают энергичным и предприимчивым.

- А мы действуем, - так же тихо, почти бесстрастно ответил Парсел. Понюхал вино, взял на язык, еще раз понюхал. - И вы это знаете не хуже меня. Действуем долларами, бомбами. Если бы мы не действовали...

- Значит, надо больше долларов и больше бомб! - прервал его Раджан-старший.

- Ведь нашли же мы время, - Парсела забавляла ярость его гостя, чтобы встретиться за тысячи миль от вашего и моего дома, встретиться именно для того, чтобы действовать!..

Они перешли за небольшой столик. Горничная подала сыр. Индиец медленно крошил рокфор крохотным ножичком, слушал.

- Я не люблю грубую силу, - Парсел поморщился, - все эти "подвиги" в духе рыцарей "плаща и шпаги". Все должно быть в рамках закона. нашего закона. Что мне понравилось в вашем плане, как его кратко изложил Рамасингх? Гениально простая идея. Ни саботажа, ни насилия. Хотелось бы в двух словах услышать ее из ваших собственных уст.

- Извольте. Русские вкладывают в строительство металлургического завода в Бхилаи - я говорю условно - девяносто пять миллиардов рупий.

- Немалая сумма! - заметил Парсел, хотя и знал эту цифру.

- Но и ставка, в случае успеха, немалая: серьезное укрепление позиций госсектора и,следовательно - русского влияния в стране.

"Боится, как бы не проснуться однажды нищим, - думал Парсел, наблюдая за гостем. - Все боятся! Святой Яков свидетель, и я боюсь. Даже я. Все"...

- Сорок девять процентов акций, - продолжал Раджан-старший, - будут проданы инженерам и рабочим завода, включая строительных, после того, как он вступает в строй. Стоимость их составит приблизительно 16-18 миллиардов рупий. Через сеть моих агентов акции можно будет перекупить в течение одного-полутора месяцев. Дополнительные расходы составят примерно 9 миллиардов. Сюда я включаю максимальную стоимость комиссионных - до двадцати пяти процентов от номинальной цены акции - владельцам и столько же - перекупщикам.

- Имея сорок девять процентов акций, можно активно влиять на политику, - Парсел задумался. - Можно и при меньшем проценте... А с точки зрения юридической - законна ли такая массовая скупка?

- Мои юристы занимались этим вопросом, - ответил Раджан-старший. И улыбнулся - впервые за всю встречу. - С точки зрения закона нет никаких ограничений и препятствий. Контингент владельцев - инженеры и рабочие завода - определяется лишь при первоначальной продаже акций. После этого акции превращаются в столь же обезличенные финансовые знаки, что и банковские билеты. И будут котироваться на биржах страны, как все другие акции.

- М-да... Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Сейчас завод в госсекторе. И для осуществления вашего плана не хватает сущего пустяка приватизировать Бхилаи. Мои люди зондировали через Морарджи Десаи возможность провести соответствующий закон через Лок Сабха. Его позиция и прогноз обнадеживают.

Помолчав довольно продолжительное время,Парсел резко спросил:

- А что могут придумать русские?

- Ровным счетом ничего. Это - чисто индийское дело.

- Итак, остается один человек, - Парсел встал, прошелся по столовой.

- Кого вы имеете в виду? - раздраженно спросил Раджан-старший.

- Кого я имею в виду? - переспросил Парсел. "Этот индиец не хочет принимать во внимание все факторы. Чересчур самонадеян, видит Бог, - думал он. - Самонадеян - потому что крупно не проигрывал". - Премьера Неру, сказал он.

- Допустим, - согласился Раджан-старший. И по тому, как он это сказал, Парсел понял - его гость всерьез не обдумывал такого поворота событий. - Допустим, - продолжал индиец, - он захочет провести ограничивающий законопроект через парламент. Но упреждающего действия он не сумеет предпринять - слишком мало мы ему дадим времени. Если же он вознамерится поступить так постфактум, это может привести к правительственному кризису. У нас, знаете ли, есть немало друзей в парламенте - и очень верных!..

- Знаю, - сказал Парсел. - Только вряд ли их голосов будет достаточно, чтобы поставить на голосование вопрос о вотуме доверия правительству. Увы, маловато у вас этих очень верных, господин Раджан-старший!

Подумал: "И у нас их маловато. М-да...".

- Второе, что теоретически мог бы предпринять Неру, продолжал индиец, - это если ваш план осуществится - денационализировать завод. Сделать его таким же, как, скажем, заводы Таты. Но этого он уже не сможет сделать по весьма простой причине - в казне нет денег. Даже для того, чтобы взять в госсектор контрольный пакет акций завода, Неру вынужден был сделать кабальный заем у швейцарских банков. Других вариантов у него нет!..

- Есть, - резко возразил Парсел. И Раджан-старший поразился перемене, происшедшей в нем: из хмельного, благодушного хозяина он мгновенно превратился в трезвого финансиста с мертвой хваткой.

- Есть, - повторил Парсел. - Например, предложить русским создать смешанное предприятие, то есть углубить их внедрение в экономику Индии.

- Но ведь такого у нас еще никогда не бывало, - сказал встревоженный индиец.

- Все когда-то начинается, - Парсел снова добродушно улыбался. - Мне очень нравится ваша идея, дорогой коллега. И я, пожалуй, войду с вами в пай, рискну своими долларами. Но я привык, прежде чем рисковать, досконально изучить и степень прибыльности предприятия, и степень риска. Я понимаю так - у нас есть какое-то время, чтобы обдумать вопрос всесторонне.

- Есть, но очень небольшое, - предостерегающе произнес Раджан-старший. - К такой внушительной сделке и подготовиться следует всесторонне.

- Прелестно, клянусь Всевышним! - воскликнул Парсел, передавая гостю чашечку кофе. Тот умоляюще сложил руки на груди: "Чай". В столовую вошла Софи, поставила перед индийцем чашку крепкого чая. Гость млел, глядя на сидевшую напротив него француженку.

Глава тридцать третья ФУНТ ЛИХА

Виктор и Аня возвращались из Лос-Анджелеса, где они присутствовали на официальном открытии выставки "Советский спорт в фотографиях". Машина торопко бежала по шоссе. Встречных и попутных было немного. По радио в записи передавался концерт Эллы Фитцджеральд.

Еще перед выездом из Вашингтона Картеневы договорились о четком распределении обязанностей: Виктор пилот-командор пробега; Аня - штурман, второй пилот, стюардесса и пр. и пр. и пр. Удобно устроившись в своем кресле-видении, она или читала, или дремала, или рассматривала пейзаж, когда он был не удручающе монотонным. Как "штурман", она была обязана следить за тем, чтобы они невзначай не выскочили на непредусмотренную маршрутом дорогу. раза два это с ними все же случилось, и тогда Картенев деланно сердился, ворчал: "Салага! Охота была из-за твоего головотяпского разгильдяйства получать представления от Госдепа. Малюсенькие заботы, и те не может осилить! А еще кричит: "Да я, да мы эту самую Америку запросто из конца в конец без единого срыва проедем!". А на деле и время теряем, и бензин впустую жжем, и на неприятности напрашиваемся".

- Умоляю, мистер командор, сделайте милость - прервитесь на мгновение, - спокойно проговорила Аня, сняв темные очки и внимательно рассматривая дорожную карту. И вдруг по-военному лихо отрапортовала: Разрешите доложить обстановку. Движение на трассе слабое. температура воздуха 104 градуса по Фаренгейту в тени. Ветер умеренный - 4,7 метра в секунду. привал через 79 миль. Ночной бивак, в соответствии с планом - в столице штата Аризона, стольном граде Фениксе. Докладывает штурман автопробега Анюта Бравая.

- Благодарю за службу, вахтенный, - рявкнул Виктор. Аня подскочила от неожиданности на своем сидении так, что ремень безопасности напрягся до предела.

- Служу Советскому Союзу, товарищ командор! - выпалила она совсем по-армейски.

Выставка, на открытии которой они только что были, оформлена была с большим вкусом. Представитель мэра сказал в своем выступлении несколько общих фраз об американском гостеприимстве и затем заметил:

- Мы, американцы, понимаем, что эта выставка является своеобразным приглашением посетить предстоящие Московские Олимпийские Игры. Вот тут-то и возникает целый ряд вопросов, поскольку это первый игры за "железным занавесом". Смогут ли Советы принять всех туристов, которые пожелают приехать в Москву, Ленинград, Киев, Минск и Таллин, а главное - смогут ли они сделать так, чтобы эти туристы чувствовали себя как дома? Я имею в виду проблему гостиниц, проблему питания, проблему обслуживания - словом, все то, о чем так много и так критически писалось в нашей прессе. Успеют ли русские завершить подготовку всех стадионов, площадок, дорожек, треков? Сумеют ли они обеспечить соответствующую безопасность как спортсменов, так и туристов? А то, знаете ли, некоторых гложет сомнение: "Приедешь в Москву, повеселишься на Играх, а потом невзначай окажешься во Льдах и Мраке Сибири". Оратор демонстративно подмигнул кому-то в зале, словно говоря: "От этих, мол, русских всего можно ожидать".

- На вопрос о том, будут ли готовы в срок все Олимпийские спортивные объекты, - сказал в своем ответном слове Виктор, - уже было соответствующее разъяснение президента МОК лорда Киланина. Он только что лично их осматривал и сказал, что Игры можно проводить хоть сейчас. Могу заверить через присутствующих здесь представителей прессы - всех американцев, что мы постараемся предоставить максимум комфорта гостям Олимпиады.

Теперь вопрос действительно по существу, - Картенев отыскал взглядом представителя мэра, так же демонстративно подмигнул ему, как тот несколько минут назад кому-то в зале, - "сумеют ли несчастные туристы вырваться из медвежьих объятий большевиков и добраться до благословенного судьбой и любимого собственного очага?". Что Сибирь! Наши научно-проектные организации занимаются обсчетом и просчетом проекта, по которому всех предполагаемых триста тысяч иностранных туристов, включая женщин и детей, планируется прямехонько со стадионов отправить на урановые рудники.

В зале раздался смех, люди переговаривались друг с другом, корреспонденты делали пометки в блокнотах.

- Я хотел бы закончить словами из русской классической комедии, написанной полтораста лет тому назад. Я обращаю эти слова, разумеется, не к высокочтимому представителю многоуважаемого мэра, а к тем, кто, исполняя чью-то злую волю, сочиняет небылицы о "советской военной угрозе, глобальных притязаниях России и иные подобные им басни и побасенки. Вот эти слова: "Послушай, ври, да знай же меру!".

Здесь говорилось об американском гостеприимстве. Я испытываю его на себе и сердечно признателен всем моим американским друзьям. Надеюсь, столь же широко известно и о русском гостеприимстве. Наша хлеб-соль вошла в поговорку. Приведу еще слова из той же комедии: "Открыта дверь для званных и незванных, особенно из иностранных". так было, так есть, так будет во веки веков. Как и тысячу лет назад, на Руси великой всегда радушно привечают далеких гостей, приезжающих к нам с ласкою. Добро пожаловать на Московские Игры, дорогие иностранцы!

Виктор усмехнулся, вспомнив, что одна херстовская газета все-таки не удержалась от соблазна подогреть антисоветскую истерию, использовав его выступление. По самому верху первой полосы она дала крупный заголовок: "Русские хотят загнать всех иностранных туристов на Олимпийских Играх в сибирские урановые рудники". Что ж, мели, Емеля...

Час пролетел незаметно. Виктор свернул на боковую дорогу и вскоре они приехали в небольшой зеленый городок. Без особого труда разыскали на его северо-западной окраине ресторанчик "Огни Бангкока". Сначала они увидели необычной формы крышу, покрытую красной черепицей. Она едва возвышалась над кронами высоких деревьев.

- Пагода не пагода, - произнесла Аня, рассматривая ее. Купол не купол.

Столь же странным оказалось и само здание. Вернее, это были два небольших здания, соединенных между собой коротким крутым переходом. Одно было круглое, с окнами-иллюминаторами. Второе - ломаный многоугольник, высокие стены которого были одним сплошным окном, застекленным дымчатым стеклом. Прямо у входа их встретил изысканно-галантный метрдотель, пожилой таиландец.

- Если господа желают отведать блюда восточной кухни, покорнейше прошу сюда, - он показал на вход слева. - Если западной - сюда, - тем же почтительным жестом он показал на правую дверь.

Ленч им обоим запомнился куриным кари. Курица была на редкость нежная, промаринованная в неведомом им соусе. Рис был рассыпчатый, соус ароматный и острый. Такой острый, что они каждый глоток запивали водой. Аня пригласила к столу метрдотеля и стала расспрашивать о секретах приготовления кари. Таиландец обрадовался, как ребенок, тому, что гости остались довольны.

- Все дело в соусе, мадам. И пар должен быть от живого огня. Не от электричества, - он кланялся, сложив руки на животе. исчез и тут же объявился вновь:

- Это от нашего ресторана вам небольшой сувенир.

Аня разглядывала невысокую яркую коробку, на которой со всех четырех сторон красовалось одно слово: "Кари". Виктор принес из машины бутылку водки, вручил ее таиландцу. К столику подошел владелец ресторана, американец лет сорока трех. Лысый, толстый, он шумно дышал, улыбался маленькими острыми серыми глазками:

- Этот порошок "кари" - наш фирменный секрет. После приготовления вашего первого блюда напишите, пожалуйста. Нам будет очень приятно.

- А вы нам напишите, - заметил Виктор, - после того, как выпьете первую рюмку нашей водки.

- О! Водка - это хорошо, - американец поцокал языком. Вы первый русский дипломат, посетивший наш ресторан. Мы очень рады. Мы простые люди, живем в провинции, но мы тоже кое-что значим. Мой отец воевал с немцами. Тогда мы были вместе Россия и Америка. Я не верю, что русские хотят на нас напасть. так думаю я. Так думает средний американец, на котором эта страна держится. А болтуны из Вашингтона... - Он махнул рукой, хохотнул. - Они приходят сегодня, чтобы завтра уйти. от них много шуму, а пользы - ни на единый цент.

Картеневы уже сидели в машине,когда к владельцу ресторана подошла его жена. Худющая, длинноногая, в синих шортиках и маечке-тельняшке, она, казалось, вся была усыпана золотистыми веснушками. Даже ее маленькие ушки светились желто-оранжевыми фонариками. На лоб была надвинута забавная - как поварский колпак - кепочка с длиннейшим козырьком.

- А я вас по телевизору видела, - сказала она, обращаясь к Виктору. Про вашу шутку об урановых рудниках на следующий день весь наш город говорил. Вот мы с Чарли обязательно поедем к вам на Игры. И двоих наших мальчишек возьмем.Верно я говорю, Чарли?

Вернее не бывает, Фрида, - ответил толстяк, обнимая жену.

- Для наших мальчиков эти "высокие медные каски" из Пентагона готовят "завидную" судьбу - гореть в ядерном огне. А ради чего? Ради карьеры и благополучия этих самых чертовых касок? Тьфу им, вот что я скажу. От имени всех матерей Америки - от Новой Англии до Калифорнии - тысячу раз тьфу! осточертела их постылая риторика о войне и кровожадных русских. Время говорить о мире. Ведь верно, Чарли?

Он не успел ей ответить. Подбежал мальчуган лет семи, весь в слезах, и начал жаловаться на брата: "Фил опять дерется, ма. Он предлагает играть в индейцев, а я не хочу-у-у! Он опять будет скальп с меня сдирать. А-а-а!".

- Опять насмотрелись этой телевизионной дряни, - всплеснула руками женщина и повела мальчика внутрь дома.

- Дети есть дети, - вздохнул Чарли. - Пусть в этом мире будут только их ребячьи войны. Я согласен...

В Феникс Картеневы приехали затемно. Приняв душ, они разделились, как сказала Аня, "на группы по интересам". Сама она отправилась смотреть вечернее телешоу о ежегодном "Параде мод" в Майами. Виктор зашел в бар и с наслаждением долго цедил из коньячной рюмки старый "ларсен". "Рюмка обязательно должна быть большая и особой формы, - объяснил ему когда-то француз-эксперт по коньякам. - Ведь в ней создается особый, необъяснимо прелестный микроклимат из концентрации винограда и солнца!".

Лицо человека, присевшего на табуретку у стойки рядом с Картеневым, показалось ему знакомым. Раза два он незаметно бросил взгляд на своего соседа. "Ложный аврал, - тут же спокойно подумал он. - Слава Богу, я не заболел еще манией преследования". Решив прогуляться, он вышел на улицу и пошел по направлению к центру. беспечно рассматривая витрины магазинов, лица прохожих, причудливые гирлянды световых реклам, он думал т том, что, в сущности, судьба была к нему весьма благосклонна. Он еще молод, счастливо женат, объехал полсвета, а еще полсвета наверняка объедет до выхода на пенсию.

Бары, рестораны, кинотеатры, закусочные - все эти и подобные им заведения тянулись сплошной чередой по обеим сторонам улицы. У загадочных дверей стояли загадочные девицы, загадочно улыбались. Раза два зазывалы осторожно брали Виктора за рукав, вполголоса интимно предлагали: "Есть девочки - закачаешься. От десяти до ста баксов. Черненькие, беленькие, желтенькие, а? Сэр, развлечемся по всем правилам Дикого Запада". Виктор ухмылялся, молча делал неопределенный знак рукой - мол, настроения нет. И шел дальше, дальше. Огней становилось меньше, и светили они как-то тусклее, чем в центре, который он уже миновал. редкие прохожие жались к стенам домов, даже поспешно переходили при виде Картенева на другую сторону улицы. "Э, черт, - добродушно воскликнул про себя Виктор, вечно я забываю, что я не в Москве. Поворачивай оглобли назад к гостинице, мистер пресс-атташе - и живее".

Но повернуть назад он не успел. Бесшумно подкатила к тротуару машина, открылась задняя дверца, из нее выскочили двое мужчин. Ловко, профессионально они схватили Виктора под руки, протолкнули в дверцу. Все это заняло три, от силы четыре секунды. Ни крика, ни шума, лишь сдавленный стон Картенева, когда ему заломили руки за спину. Машина мягко тронулась и исчезла в ночи...

Хотя было темно, Виктор пытался разглядеть лица сидевших по бокам от него. Правый был явно незнаком. "Левого я где-то видел, - подумал Виктор. На мгновение салон осветился фарами встречного автомобиля. - Так и есть. Это же мой недавний сосед по бару. Значит, я не ошибался. Значит, слежка за мной идет давно".

- Что вам надо, господа? - стараясь сдержать дрожь в голосе и вместе с тем требовательно задал вопрос Картенев. Видимо, здесь какая-то ошибка. Я - советский дипломат.

И тот, что сидел за рулем, и те, что находились рядом с Картеневым, молчали.

- Я протестую, черт возьми! - раздраженно и громко проговорил Виктор. - Что вы играете в дурацкую молчанку? Я требую объяснений.

Вновь ответом ему был молчание. Он попытался освободить руки, но не смог даже пошевельнуть ими.

- Хорошо, - Виктор улыбнулся, что далось ему с трудом. Я буду кричать. Помогите! По-мо-ги-те!

Сидевший справа вынул правой рукой из кармана свинчатку, беззлобно коротко ударил Виктора по голове. Картенев потерял сознание.

очнулся он от мерзкого запаха. Кто-то водил перед его носом куском смоченной в чем-то ваты. Открыв глаза, Виктор увидел близко наклоненное к нему лицо. "Пришел в себя", констатировало лицо. Виктор застонал негромко, сел.

- Болит голова? - участливо спросил хозяин лица, невысокий худощавый человек, в годах. с длинными густыми седыми волосами. Картенев молчал, и человек продолжал: - Варвары, которые привезли вас сюда - просто мерзкие скоты. Как вы думаете? Их надо отправить к ядреной старушке-бабушке.

Только теперь Виктор понял, что длинноволосый говорит по-русски.

- Я заявляю решительный протест, заявляю его вторично, негромко, резко произнес Картенев. - Я советский дипломат и требую, чтобы мне немедленно предоставили свободу и дали возможность связаться с представителями моего посольства.

- Конечно, вне сомнения, - тотчас же согласился длинноволосый. Пустячная формальность. Раз, два - дело в картузе. Ха-ха-ха! Почему оно должно быть обязательно в шляпе?

- надеюсь, вы не для того меня сюда приволокли, чтобы предложить мне совместное упражнение в этимологии русских слов? - холодно заметил Виктор. - Какую формальность вы имеете в виду? И кто вы такой, чтобы выяснять со мной какие-то вопросы столь "своеобычным образом"?

- Я представитель местных властей, - длинноволосый доверительно улыбнулся. - Ваш друг, понимаете? Еще раз прошу извинить за грубость этих мужиканов. Они получат свое возмездие.

- Как ваша фамилия?

- А вот это излишне, - осклабился длинноволосый. - Совсем, знаете ли, излишне. Я не актер, паблисити не люблю. А вот вашу фамилию я знаю. Картенев, ведь так? Ведь так, а?

Виктор молчал. "Скверная ситуация, братишка, - подумал он. - На гангстеров не похоже. Да и не будут гангстеры связываться с иностранным дипломатом. Значит, самое худшее. Значит, спецслужбы. Как там Анка? Что с нею?".

- Вы хотите знать, какая формальность? - не дожидаясь вторичного вопроса Виктора, с готовностью проговорил длинноволосый. - Все проще пареной тыквы. Я, знаете ли, вырастил на своей ферме лет двадцать назад тыкву, которая стала чемпионом нашего штата. Да, так вот, дело в том, что вы дважды - во время этой поездки - изменили маршрут. И прокатились с ветерочком по нашим запретным зонам.

"Конечно, это спецслужбы. Вот мы и влипли с тобой в историю, мой дорогой штурман, - растерянно подумал Виктор. Кто знает, есть там секретные объекты, или нет. Нарушение есть нарушение".

- Мы понимаем, что "путь очень далек лежал", так, кажется, поется у вас в песне? - слышал Виктор слова длинноволосого. "Но ведь мы сбились с пути где-то в самом начале, миль за двести от Вашингтона? Ведь зачем-то им надо было ждать, чтобы мы благополучно добрались до Лос-Анджелеса и после открытия выставки и встреч с прессой отправились в обратный путь? Зачем? Да, вероятно, - думал Картенев, - они ждали, чтобы мы оказались в самой глуши, вне мгновенной досягаемости нашего посольства".

- Пустяковенькая формальность, - деловито проговорил длинноволосый, поднимая со стола и протягивая Виктору лист бумаги с напечатанным на нем текстом. - Поставьте вон там, внизу, свою подпись - и мы разойдемся, как в море пароходы. Так? Я верно сказал? нет, вы ответьте - верно?

Виктор стал читать текст: "Я, Картенев Виктор Андреевич, первый секретарь и пресс-атташе Советского посольства в Вашингтоне, обращаюсь к правительству Соединенных Штатов Америки с просьбой о предоставлении мне политического убежища. Эту свою просьбу я мотивирую нижеследующим:

а) Я уже давно не согласен с политикой моего правительства и не считаю возможным дольше скрывать это;

б) Я не могу работать в посольстве, где все - кроме нескольких человек - являются агентами КГБ;

с) Меня приводит в ужас мысль о том, что я могу вновь оказаться за "железным занавесом", в условиях абсолютной несвободы, нищеты и бесправия.

Я делаю это заявление в здравом уме и полном сознании того, что святая правда превыше всего".

- Вы что мне подсовываете? - срывающимся голосом едва не закричал Картенев. Но тут же взял себя в руки и внешне спокойно продолжал: - По всей видимости, вы ошиблись адресом так у нас говорят.

- Ах, извините, мистер Картенев, - ласково улыбаясь, произнес длинноволосый, даже не посмотрев на брошенный Картеневым на стол лист бумаги. - Чуть-чуть недоразумение произошло, слава Богу. Я хотел дать вам вот это.

Виктор взял в руки протянутый ему новый лист бумаги. на сей раз текст иного содержания: "Я, первый секретарь и пресс-атташе Советского посольства в Вашингтоне Виктор Андреевич Картенев, настоящим удостоверяю, что в течение всего пребывания в Соединенных Штатах занимался шпионской деятельностью против правительства и народа США. Последним проявлением этой моей деятельности, не совместимой со статусом дипломата, явилась поездка в Лос-Анджелес, в ходе которой я дважды изменял маршрут и оказывался в непосредственной близости от совершенно секретных объектов (фотоснимки прилагаются).

Я сознаю всю ответственность за мою недозволенную деятельность и даю слово впредь не заниматься ею, пока я нахожусь на территории Соединенных Штатов Америки".

- Пустая формальность, дорогой мистер Картенев, - щебетал длинноволосый. - Единственный прочерк пера - так, кажется, у вас говорят? и все будет забыто. никакой огласки в прессе, никаких нот со стороны Госдепартамента. на лад идет?

- Мне еще в детстве бабушка говорила: "Не держи, внучек, всех других за дураков. Иначе очень часто плакать в жизни придется". Что вы думаете по этому поводу? - Картенев с нескрываемым интересом смотрел на своего собеседника. Тот сделал несколько затяжек, элегантно держа сигарету кончиками двух пальцев, устало сказал внезапно севшим голосом:

- Отсюда, мистер Картенев, вы выйдете живым лишь в том случае, если подпишете одну из этих двух бумаг. Вы меня поняли?

Он нажал на столе звонок, и в комнату вошли двое. Виктор узнал своих похитителей.

- Призываю в свидетельство Бога, - с печальным вздохом сказал длинноволосый, - я очень хотел, чтобы все прошлось без крови и стонов. Но вы бранитесь, а время не ждет.

И, обращаясь к вошедшим, по-английски приказал: "Даю вам пятнадцать минут". Сосед по бару молча предложил Виктору жестом следовать за ними. "Похоже, что это подвал, - думал Виктор, разглядывая помещение, по которому они проходили. - Нет ни единого окна, нет вентиляции. Нет мебели, кроме нескольких стульев, и те ободранные. И вода, откуда здесь эта вода на полу?". Наконец они вошли в небольшую комнату, сырую, узкую. Она была тускло освещена одной маленькой лампочкой, затянутой паутиной. Со стен сочилась вода. Один из сопровождающих резко повернулся к Виктору, без размаха ударил тяжелым кулаком под ложечку. Потеряв дыхание, Виктор упал на колени. Заломив ему руки за спину, ударивший защелкнул на них наручники. Размахнувшись, он хотел нанести удар в лицо, но второй мягко удержал его руку:

- Не троньте этого сопляка, Карл. испустит дух невзначай - хлопот не оберешься. Вот сейчас мы ему вгоним укольчик-другой для расслабления воли и посмотрим, как он после них попрыгает. Все подпишет - даже декларацию о том, что он собирался увезти в Москву в тайнике своего паршивого чемоданчика нашу несравненную Статую Свободы.

В тишине слышалось сосредоточенное сопение, хруст ломающихся головок ампул. Уколы были болезненные,нестерпимо болезненные. "Не поддамся, ни за что не поддамся, - Виктор стиснул зубы, не проронил ни звука. - Скорее сдохну, сволочи, чем подпишу хоть одну из ваших подметных бумаг". Прошло еще несколько секунд, и он почувствовал внезапно наступившую слабость. перед глазами все завертелось, запрыгало. Потом эти ощущения прошли, и ему стало дышаться легко и радостно. "Так, должно быть, чувствует себя человек в состоянии невесомости". Он обвел взглядом комнату и не узнал ее. Все сияло и искрилось, лица конвоиров и мучителей казались симпатичными, доброжелательными. Бывший сосед по бару, улыбаясь, заглянул ему в глаза, заботливо сказал: "Как чувствуете себя, дорогой Виктор? Мы ваши друзья". "Мы хотим вам только добра, - подморгнул второй. - Поставьте свою подпись вот тут, будьте славным парнем. И вам неплохо, и нам хорошо".

- С радостью! - медленно произнес Виктор. Сосед по бару вложил в его плохо слушающиеся пальцы ручку, показал на место под текстом: - Вот здесь, пожалуйста.

- Да, Да, - Виктор склонился над листом. И он уже было коснулся его пером, но вдруг медленно поднял голову, тяжелым взглядом уперся в стенку, выронил ручку. Он почувствовал непонятную и вместе с тем тягостную тревогу, которая пришла из какого-то самого дальнего уголка сознания, одиноко сопротивлявшегося действию могучего наркотика. Тревога эта росла, ширилась. Вот она уже раздирала все его сознание, подымала клетки на борьбу с черной бездной, в которую проваливался мозг и которая убивала волю. "Что я делаю? Зачем я здесь? Кто эти люди?" - эти мысли, пусть примитивные и инфантильные, тревожно забились в его сознании. "Что я хочу сделать? Этого ни в коем случае нельзя делать! Нельзя делать! нельзя делать!". И он держал эту воспретительную фразу, которая - он подсознательно это знал - была его единственным оружием, которое могло помочь ему остаться человеком. Временами перед его мысленным взором плыли какие-то розовые, синие, зеленые круги, рвались молнии и рассыпались в прах целые миры. Временами он чувствовал, что плачет, как ребенок, от боли и обиды. Временами ему было так хорошо, как не было никогда в жизни. Но одна мысль, за которую цепко ухватилось все его сознание, весь остаток его, беспрерывно стучала в мозгу спасительным метрономом: "Нель-зя! Нель-зя! Дер-жись! Дер-жись!".

Потом он увидел лицо мамы. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами и по щекам ее текли слезы. Он утирал их и говорил: "Ну что ты, мамочка! Я держусь, держусь. Я помню твои письма, каждое слово в каждом из них. Или я не твой сын?". И она улыбалась и гладила его руки...

Идею провести операцию "Прощупать мину" подал Джерри Парсел. На следующий день после встречи с Картеневым он позвонил начальнику ЦРУ и сказал: "Вчера я имел счастье общаться с русским пресс-атташе. Мне он показался чересчур правоверным. Из таких, которые чересчур, вырастали со временим добротные перебежчики. Может, твои парни понаблюдают за ним повнимательнее? Да и в прошлом его было бы неплохо разобраться. В Индии он много лет работал". "Сейчас, Джерри, я возьму Дипломатический список, посмотрю, что есть такое русский прессатташе в Вашингтоне. Так, Уругвай... Уганда... Ю Эс Эс Ар... Кажется, нашел. Да, точно - Картенев Виктор Андреевич, первый секретарь. Спасибо за подсказку. Мы обязательно займемся разработкой этого человека. Я даже не могу придумать, чем я и мое ведомство могли бы тебя отблагодарить. Деньги? Но это даже не смешно...". "Почему же, - посерьезнел Джерри. - Лишняя сотня долларов никогда не помешает. Но раз уж ты засомневался, то Бог с ними, с деньгами. Назови лучше эту операцию так, как я предложу". "С удовольствием, Джерри. Давай варианты". "Вариант один - "Прощупывание мины". Видишь ли, я принял во внимание, что эта акция может быть обоюдоострой, ведь он все-таки дипломат". "Принято. Я всегда преклонялся не только перед твоим состоянием, но и перед твоим умом. И никогда не боялся признаться в этом". Польщенный Джерри довольно хмыкнул - лесть и царям, и миллиардерам приятна. Даже тогда, когда она сущая неправда.

Детали операции "Прощупывание мины" разрабатывали ответственные сотрудники ЦРУ и Госдепартамента. Один из них, опытный разведчик, заметил как-то:

- Отменную характеристику Картеневу дает главный редактор популярной индийской газеты "Хир энд дер" правой ориентации господин Раттак. Вот что он писал в одной из своих информаций: "Виктор Картенев в работе с местными журналистами активен,напорист, изобретателен. В аргументации своих позиций прямолинеен и ортодоксален. Пьет умеренно. Выпив, легко возбуждается, с удовольствием вступает в спор по любой проблеме. Самоконтроль ослабляется. Без возражений выслушивает любые антисоветские анекдоты. Становится откровенен даже с не очень хорошо знакомыми. Отношение к женщинам проверить пока не представлялось возможным".

- Да, кое-что есть для размышлений, - задумчиво протянул сотрудник Госдепартамента. И посмотрел на представителя ЦРУ: - Но это уже по вашей части. Для нас главное в том, чтобы мы не нарвались на ответную мину в Москве. Поэтому надо подобрать таких парней, которые сработали бы хорошо и чисто.

И вот парни работали...

Аня была спокойна до тех пор, пока не кончилось телешоу. "Пусть наш командор, - снисходительно подумала она, - пропустит в баре рюмку-другую. После такого напряженного сидения за рулем можно и слегка расслабиться". Когда же на экране цифрами "23-45" обозначилось местное время, ее охватило беспокойство. По мере того, как шло время, беспокойство ее росло. Наконец, она не выдержала зловещего одиночества и спустилась в бар. В баре Виктора не было. Аня вышла на улицу. она была пустынна. Картенева вернулась в номер и решила: "Жду еще час и звоню в посольство". Назойливо одолевали дурные предчувствия, а она в них верила. Тайно, никому не признаваясь - верила фанатично, неудержимо.

"В этой стране с любым может случиться что угодно. Могут просто убить. Могут ограбить и убить. Могут украсть, чтобы получить выкуп. мы уже больше года здесь. Ездили много по стране. И никогда Виктор не пропадал так надолго". Прошел час, долгий, тяжелый, смятенный. Аня сняла трубку.

- Хэллоу, - услышала она низкий голос операторши. И потом сонно, сквозь зевок: - Да?

- Дайте мне Вашингтон, пожалуйста, - и Аня назвала номер дежурного по посольству.

- Конечно, мадам. Сию минуту, - чуть бодрее ответил голос. и через какое-то время: - Ваш номер не отвечает, мадам. - И снова явственный зевок.

- Этого не может быть, - возбужденно возразила Аня. Этот номер отвечает круглые сутки, все двадцать четыре часа.

- Попробуем еще раз, мадам, - теперь операторша молчала минуты три. Наконец все тем же сонным, вялым голосом произнесла: - Ничем не могу помочь, мадам. Ваш абонент в Вашингтоне молчит.

Аня схватила свою сумочку, вытряхнула из нее всю мелочь. Слава Богу, ее оказалось вполне достаточно, чтобы позвонить в Вашингтон с любого автомата. Быстро добежав до лифта,она спустилась в первый этаж, пересекла пустынный холл, быстро подошла к автомату, который был слева от входа в гостиницу. Дрожащей рукой она сняла трубку, заложила в аппарат необходимое количество монет. И вдруг увидела, что провод перерезан. Аня в изумлении ощупала его концы. "Фантастика! - пронеслось у нее в голове. - Даже рядом со школами с неважной репутацией, даже в самых худших трущобах я никогда не видела здесь неисправного автомата". Она пробежала два квартала, обрадовалась, увидев еще один телефон-автомат. И неожиданно вся внутренне напружинилась, попятилась назад. Навстречу ей двигались трое мужчин здоровенный негр и два белых. Они хохотали, кричали что-то, были явно навеселе. Увидев Аню, негр заорал на всю улицу: "Ты искал себе забаву на ночь, Джек Латанное Ухо. Вот она и вышагивает сама тебе навстречу!". Он раскинул в стороны свои ручищи и двинулся прямо на нее. В уличной темноте жутким овалом лоснилось его черное лицо с рваными провалами белков. На улице не было видно ни души. Аня повернулась, быстро пошла назад к гостинице. Трое ускорили шаги. Уже входя во вращающуюся дверь, она услышала слова, брошенные ей вдогонку метров стрех: "И не тоскливо тебе одной в кровати, малютка? Оставайся с нами. То-то будет весело!". Бледная, встревоженная до глубины души, Аня подошла к дежурному администратору, который дремал за конторкой в кресле. При виде подходившей к конторке Картеневой он вскочил на ноги, машинально пригладил рукой волосы, как-то смято улыбнулся.

- Помогите мне дозвониться до Вашингтона, сэр! - Аня старалась говорить как можно сдержаннее,ровнее.

- Простите, вы из.. Ага, ну, разумеется, из девятьсот седьмого номера. Сейчас, мадам, будет вам Вашингтон. там какой номер? Ага, ну, конечно, русское посольство.

По внутреннему переговорному устройству он вызвал дежурную операторшу: "Бетси, радость моя, сделайте нам, пожалуйста, в Вашингтоне русское посольство. Да, да, именно этот номер". Он улыбнулся Ане, успокаивающе сказал вполголоса: "Сейчас все будет в порядке". Однако через то же переговорное устройство спустя минуту и администратор и Аня услышали голос сонной, сладко зевнувшей Бетси: "Номер не отвечает, Дональд". Администратор вздохнул, сокрушенно развел руками:

- Вы можете отложить разговор с Вашингтоном до утра?

- Нет, - отрывисто возразила Аня. - Мне нужен Вашингтон немедленно. Не могли бы вы пройти со мной к уличному автомату и подождать, пока я буду звонить?

- Но, мадам, - администратор сделал страдальческое лицо, - вы же слышали, что только что сказала операторша. вы что, ей не верите? И потом, я никак не могу покинуть место своего дежурства. Ведь сейчас ночь и подменить меня некому. Кроме того, - он понизил голос, доверительно сообщил: - В нашем районе орудует банда гангстеров. Позавчера ночью прямо напротив нашей гостиницы убили молодую женщину. Не пощадили и ее ребенка, двухлетнего мальчика. Так что выходить на улицу в эту пору - это, - он замялся на секунду, - это... безумие, я, конечно, извиняюсь, мадам.

Вернувшись в номер, Аня упала на кровать и разрыдалась:

- Витька! В-и-т-ю-ша! Дорогой мой, где ты? Что с тобой? Дай же о себе хоть как-нибудь знать.

Постепенно успокоившись, она подсела к журнальному столику, вынула из сумочки ручку, записала в своем блокноте: "Мэр. Начальник полиции. Адвокат". И долго сидела в кресле, задумавшись.Задремала.

Ей виделся мэр - высокий, авантажный, радушный.

Мэр города: Дорогая миссис Картенева! В нашем городе человек не может пропасть бесследно. Не убивайтесь, мы доставим вашего мужа в целости и сохранности. Ведь он же настоящий мужчина. Почему вы не допускаете мысли, что он выпил немного лишнего с друзьми, заговорился или что-то в этом роде?

Аня: Но он дал бы мне знать о том, что задерживается.

Мэр города: Ах, пустяки! Какие могут быть счеты между супругами? Умение прощать слабости другого - именно в том и заключается, на мой взгляд, истинная любовь.

Начальник полиции был похож скорее на голливудскую кинозвезду. Амплуа - добрый пионер-следопыт.

Начальник полиции: Мы отыщем след вашего мужа среди тысячи других, мадам. Мы вызволим его из любой беды. Поверьте мне, это говорю вам я, Питер Бун.

Аня: Значит, вы думаете, что он попал в беду?

Начальник полиции: Всякий, у кого есть собственная хижина и кто не вернулся в нее к назначенному сроку - в беде. Но эта беда - не беда. Мы доставим вам вашего мужа в целости и сохранности.

Адвокат был низеньким бодрячком со шкиперскими баками и бородкой и голой, как девичье колено, головой.

Адвокат: Путанное дело, мадам, очень путанное. если вы хотите, чтобы я за него взялся, вы должны мне ответить на один вопрос. Только говорите правду, всю правду, одну лишь правду.

Аня: Я всегда говорю правду, сэр. Клянусь!

Адвокат: Вы любите своего мужа?

Аня: Обожаю.

Адвокат: В таком случае я берусь вести ваше дело. И даю вам слово, мы доставим вам вашего мужа в целости и сохранности.

Потом видения исчезли и Аня словно провалилась в черное ничто...

Виктор открыл глаза и сразу же почувствовал озноб. Он сел, осмотрелся. В комнате никого не было. На белом стуле возле него лежала небольшая металлическая коробка. В ней валялись пустые и полные ампулы, два шприца. Единственная дверь была полуоткрыта, луч яркого света из другой комнаты падал на колченогий стол. Картенев неслышно подошел к нему, увидел оба листа с текстами. Его подписи не было ни на одном. "Значит, не сломали, гады, мою волю. Хотя и применили один из самых запрещенных приемов. Берегитесь, мистеры-твистеры! Иду на "вы". Я покажу вам, что такое русский, если его по-настоящему разозлить". В соседней комнате раздались шаги, громкие голоса. Виктор осторожно поставил металлическую коробку на стол, взял в руки табуретку, стал справа от двери.

Вошел длинноволосый, всматриваясь в угол, где еще пять минут назад на ворохе тряпья валялся Картенев, радостно произнес:

- Как самочувствие нашего го...

- Полундра! - выкрикнул Картенев, и со всей силой обрушил на него табуретку. Длинноволосый упал на пол и остался лежать неподвижно. Следующим был сосед по бару. Кулаком правой руки Картенев нанес ему удар под дых, и когда тот согнулся пополам, резко и сильно опустил обе сцепленные руки ему на шею. Теперь на полу лежали двое. Третий вошел в комнату, держа у живота "кольт", коротко приказал: "Руки!". Виктор сделал вид, что поднимает руки и вдруг резко ударил ногой по руке третьего. Раздался выстрел, "кольт", описав дугу, шлепнулся звонко об пол в противоположном углу комнаты. В следующий момент Виктор и третий, вцепившись друг в друга мертвой хваткой, рухнули на цементный пол. Дым, заполнивший комнату, слепил глаза. Упал стол, из коробки вылетели осколки ампул, рассыпались повсюду. Чувствуя, что слабеет, Виктор невероятным усилием завел руку третьего за спину. Раздался душераздирающий стон. И тут же пришедший в себя минутой раньше длинноволосый нанес удар в лицо Виктору кастетом. "Ма-ма!..."

"Как славно припекает солнце! Какое оно животворное, доброе!" лениво потянувшись, Виктор чуть приоткрыл глаза. Он сидел на соломенном стуле, опершись спиной о стенку, на веранде маленького ресторанчика, который располагался прямо напротив гостиницы. В витрине ювелирного магазина наискосок через улицу часы показывали ровно шесть. Ласковые лучи утреннего солнца падали на пустынную улицу, припаркованные к бровкам тротуаров автомобили, витрины, деревья. "Что это было кошмар? Сон?". Виктор попробовал встать, это ему удалось с трудом. Все тело болело, ныло. Медленно прошла мимо юная мексиканка, официантка ресторанчика, на веранде которого он оказался. Она сдержанно засмеялась, сказала, открывая двери внутреннего помещения ресторана:

- Доброе утро, сэр. Как видно, ночка у вас была буйная.

Перестав смеяться, она пристально посмотрела на лицо Картенева. Он подошел к окну, посмотрелся в него, как в зеркало. Через лоб и левый висок тянулся жирный, кровавый рубец.

- Последний удар был мастерский, - негромко сказал Виктор, дотронувшись до рубца пальцами, и тут же их отдернул. Что ж, трое на одного, да еще вооруженные... Однако и они, я думаю, получили свое сполна.

Когда в четверть седьмого в дверь номера Картеневых раздался негромкий стук, Аня, выпрыгнув из постели, тревожно, быстро спросила по-английски: "Кто там?".

- По-русски уже и говорить разучилась? - раздался добродушный голос Виктора. Торопливо Аня открыла один за другим три замка, распахнула дверь, выдохнула:

- Витька! Где тебя черти... - и застыла на полуфразе.

Виктор вошел в комнату, увлекая ее за собой. "Было тут одно приключеньице любопытное". Молча Аня достала антисептическую мазь, наложила на лоб и висок пластырь.

- Не надо, Витюша, ничего сейчас говорить, - она подвела его к постели, уложила как ребенка, легла рядом, обняла. Тебе надо полежать, отдохнуть, прийти в себя.

Он поцеловал ее несколько раз и закрыл глаза и, казалось, заснул. А она нежно гладила его щеки, голову, руки. И беззвучно плакала. Тихо, словно убаюкивая, говорила:

- Как я люблю тебя, мой братишечка, мой дорогой Викушенька! Как люблю!..

"Поездки вроде этой выпадают как редкая награда... Награда!.. Виктор коснулся лбом подушки, застонал. - А вернемся в Вашингтон - и начнется монотонная, изнурительная своей напряженностью рутина. Справки, информации, письма, обзоры. Летучки, пятиминутки, совещания. Ежедневный бюллетень для прессы. Читка газет, журналов, книг - до боли в висках, до ряби в глазах. Рабочие коктейли, ленчи, приемы.

Как я мечтал, что смогу хоть немного развеяться в этой поездке...

До отпуска, до России еще пять месяцев! Целая вечность. Вечность..." _Из донесения агента ЦРУ .:

Операция "Прощупать мину" была проведена в соответствии с вашим указанием в городе Феникс, штат Аризона. К сожалению, вторая ступень убеждения не принесла конкретных результатов. Поэтому, в соответствии с планом операции, параграф седьмой, был применен запасной вариант вывода объекта из контакта".

Глава тридцать четвертая БХИЛАИ-1

Старик сидел на пороге храма, поджав под себя ноги. Был жаркий вечер. В косых лучах дымчато-лилового солнца, медленно тонувшего в темно-зеленых волнах бесконечных джунглей, огромный храм выглядел изваянным из цельного куска синего мрамора. Справа и слева от него замерли в неподвижности пальмовые рощи.

Тем,кто смотрел на храм со стороны океана, казалось, что за ним кончается Вселенная - за его задней стеной площадка, на которой он был воздвигнут две с половиной тысячи лет назад, резко обрывалась: там, глубоко внизу, медленно катила свои коричневые воды Священная река. За рекой. насколько хватало глаз, отсвечивали в последних лучах солнца неровные квадраты и треугольники заливных рисовых полей - словно осколки упавшего с неба на землю гигантского зеркала. Глядевшим на храм из речной долины вершина его представлялась одной из опор небес...

"Годы бегут, как волны. О-хо, как волны!.. Только круги на стволе пальмы Кальхи наплывают один на другой... - старик выплюнул бетель, взглянул на одинокую пальму, росшую слева от входа. - Мой прадед был жрецом этого храма. О-хо, великим жрецом он был! И дед был жрецом. И отец. И я..."

Старик медленно встал, привычным движением оправил свои белые одежды, пошел вокруг храма. Он шел не спеша, с трудом передвигая ноги в сандалиях, бездумно скользя взглядом по древним стенам храма.

Храм был высечен в скале. Триста лет тысячи каменотесов трудились день и ночь, создавая святилище всемогущему богу Начала Начал и Конца Концов. В давние времена храм процветал. Десятки жрецов беспрерывно читали мантры-молитвы при неистово пляшущем на ветру пламени светильников. Тысячи верующих из столицы могучего царства, расположенной в трех милях от храма, наводняли его каждый день. По праздникам толпы пилигримов собирались со всех концов царства. искуснейшие танцовщицы приводили в экстаз молящихся...

Шли века. Под натиском коварных соседей пало некогда великое царство. Торговые пути переместились далеко на юг. Постепенно храм терял свое былое величие. Ныне же и самые древние жители окрестных сел не помнили, чтобы в храме читали молитвы несколько жрецов. Всегда был один жрец - старик. И до него был один жрец - его отец. И еще раньше тоже, кажется, был всего один жрец. так говорили люди. так помнил и старик. И танцовщиц в храме никто больше не видел. И люди собирались в нем два-три раза в году - по самым большим праздникам.

Старик остановился у края площадки. Внизу, в долине было уже темным-темно. Сквозь полузакрытые веки он скорее угадывал, чем видел, несколько тусклых огоньков, мерцавших в отдаленной деревне. Минуты тянулись, как века. Минуты раздумий. Вдруг он широко открыл глаза: голубые всполохи то вспыхивали, то исчезали далеко за рекой.

"О-хо, - думал старик. - Грозная беда пришла в наши места. Чужеземцы строят огнедышащее чудовище, - оно поглотит и поля, и жилища, и души наши. О-хо, наши души!.."

Старик подошел к пальме, погладил ее шершавый ствол.

"Человек выходит из земли, - думал он, - и в землю уходит. Рожденные среди дерев, трав и зверей, и жизнь свою мы должны провести среди них, разделить с ними. Города, заводы, машины - зло, суета сует. Среди них, с ними человек становится ничтожной букашкой, человек теряет себя!.."

Сегодня вспышки бесовского огня были особенно ярки. И старик, каждый вечер приходивший посмотреть со скалы на далекое зарево, отвернулся, шепча проклятья, и тихо побрел вокруг храма.

"Говорят, завод дает пищу многим семьям. А сколько семей он разрушает? - думал с горечью старик. - Люди предаются пороку пьянства, бросают детей и жен, заново пытают свою судьбу, предначертанную богами. О-хо, богами!"

Обойдя храм, старик вошел в свою хижину, устало опустился на глиняный пол. Прохлада нежила уставшее от дневного зноя тело, развевала горечь дум. Старик любил эти вечерние минуты покоя, когда можно было отдаться думам о былом величии храма, о его грядущем, как он твердо верил, воскрешении.

Возле хижины послышался едва уловимый звон.

"Джайна! - спокойно отметил про себя старик. - Сегодня я скажу ей о своем решении. До праздника осталось семь дней..."

У порога хижины появилась девушка. Сняв с головы кувшин с водой, она вошла в хижину, и на старика повеяло вечерней свежестью реки. Бесшумно ступая по полу, - только колокольчики на браслетах тихо роняли свой ласковый звон, - она зажгла два маленьких светильника. Потом поставила миску с водой на очаг возле хижины. Языки пламени лениво лизали тощие лепешки кизяка. Когда вода в миске закипела, девушка бросила в нее две пригоршни рису, немного соли.

Старик сидел, молча наблюдая за плавными движениями и легкой походкой девушки. Молчал он и во время ужина. Схватывая дрожащими пальцами щепотку риса, отправлял ее в рот. Долго жевал искрошившимися зубами.

Поев, он вышел на улицу и сел на землю невдалеке от хижины, поджав под себя ноги. Запрокинув голову, смотрел на звезды. затем тихонько позвал:

- Дочь Лейлы, я хочу с тобой говорить.

Девушка поспешно подошла, покорно опустилась на землю подле старика-отца.

- Скоро большой праздник, дочь Лейлы. Много, очень много людей придет в храм. Но я хочу, чтобы не раз и не два в год к храму приходили люди. Пусть каждый день будет праздником!.. Я велел глашатаям объявить в округе на сотни миль, что на этот раз в храме вновь будет служить Великому Богу танцовщица. Той танцовщицей будешь ты. Приготовься сама и приведи в порядок одежды. Я все сказал, дочь Лейлы.

И старик, и девушка знали: перечить старшим - святотатство. Так записано в древних молитвенных свитках, так ведется испокон веков. И все же старый жрец сидел несколько минут, пристально вглядываясь в опущенную, поникшую голову дочери. Словно пытался проникнуть в скрытые ее мысли. Словно хотел разгадать, что у нее на сердце.

Джайна молчала. Старик, кряхтя, поднялся, и через минуту она услышала, как он задул светильники в хижине и лег.

От людей Джайна не раз слышала о храмовых танцовщицах. О том, какие они красивые, искусные, бесстыжие. О том, что каждый мужчина за деньги - за большие деньги! - мог купить их ласку. О том, что относились к ним, как к уличным девкам. О том, что относились к ним, как к уличным девкам. О том, что восхищались ими лишь в те мгновения, когда они, повинуясь высшей воле, танцем своим прославляли богов...

Ее тоже учили танцам. Учили с трех лет. И все учителя в один голос твердили, что при ее красоте и таланте она могла бы стать великой танцовщицей. Но ее мать, Лейла, и слышать о том не хотела: "Моя Джайне будет петь и танцевать лишь для мужа". И впрямь, пристало ли девушке из древнего, пусть обнищавшего рода жрецов уподобляться продажной танцовщице, услаждать то пресытившегося всем богача-купца, то сладострастного старика-князя, то похотливого министра...

Но матери уже нет в живых. И старик решил, чтобы вернуть храму былую славу, пожертвовать молодостью дочери, ее честью, может быть даже жизнью.

Джайна подошла к Кальхе, обняла ее одной рукой, прикоснулась к ней щекой, приникла всем телом. Она беззвучно плакала, не утирая слез, и они катились по ее щекам, падали на обнаженную грудь. Налетел порывом теплый вечер. Кальха ласково зашелестела узкими листьями, успокаивала...

Надолго ли хватит девичьих слез, если ты молода, здорова и если несчастье еще не случилось, а может быть, и не случится? И потом, танцевать в храме вовсе не значит отдаваться каждому, кто захочет. Да и отец не допустит этого! И разве так уж плохо на виду у тысячной толпы исполнять танец во имя Бога Начала Начал? Люди окаменеют: мужчины - от наслаждения, женщины - от зависти. Еще бы! Ты, вся в золоте и серебре, вздрагиваешь замираешь в такт барабанам, плывешь по воздуху. За твоей спиной громадный божественный фаллос. И - сам Бог! Он благословляет тебя, зовет, требует, приказывает. Еще мгновение - и нет тебя. ты растворилась: твоя душа - в Его душе, твое тело - в Его теле. Тебя нет. есть только Он. И ты - в Нем.

Джайна уже улыбалась. А какой-то вкрадчивый голос шептал ей о том, что ей уже семнадцать, а она еще не знает радостей и утех любви, о которых повествуют древние скульптурные группы украшающие внешние стены храма.

Уже входя в хижину, Джайна обернулась. За храмом всходила невидимая луна. Храм призывно простер к небу свои башни. Яркие огни за Священной рекой, огни завода, наполнили душу девушки смятением, страхом: "Что там? Зачем? Что-то новое грядет, неведомое. Добрые боги! Оградите очаг наш, жизни наши от напастей и бед!"...

Весь день к храму шли люди. В одиночку, парами, семьями. Сверху долина Священной реки была похожа на муравейник, в котором движение устремлено в одном направлении - к храму.

В конце дня перед его входом, у его стен сдержанно гудела праздничная возбужденная многотысячная толпа. расположившись на площадке вокруг храма, люди ели, отдыхали, читали молитвы.

Старик был в том редком, сладостном состоянии экстаза, которое на грани нервного припадка. В первые час-два праздника на него напало странное оцепенение. Сказалось напряжение долгих недель и месяцев, нестерпимо томительное ожидание чуда, казавшегося почти таким же невозможным, как восход солнца на западе. Проведи он покрепче рукой по глазам, протри их, думалось ему, и все эти неисчислимые толпы людей растают без следа, как утренний туман в бездождные месяцы года над Священной рекой. Но люди все шли и шли. И старик понял: чудо свершилось! Словно в забытьи он вспомнил свое детство. Его дед был прославленным жрецом, искусным и бедным. да и откуда быть богатству, если во всей округе лишь три-четыре деревни? Впрочем, он и не думал о богатстве. Дед хорошо знал одну из основных заповедей великого Бога Начала Начал:

"И слава прах - да, прах,

И власть прах - да, прах,

И богатство прах - да, прах

Не прах лишь Светлый, щедрый,

Всемогущий и бессмертный

Разум Человека"...

Знал эту заповедь и верил в нее. И всю жизнь мечтал о всенародном празднике в этом храме, когда на поклонение Великому Богу придут тысячи тысяч людей. Он передал эту мечту своему сыну, отцу старика. Умирая, он тихо и безутешно плакал. не потому, что ему страшно было уходить из этой жизни ведь ему предстояли еще тысячи лет жизни, тысячи воплощений в муравья или полководца, корову или банкира, графа или политика. Чего же страшиться перейти из жалкой временной каморки в сияющий дворец бессмертия? Нет,горевал он лишь потому, что в землю вместе с прахом его уйдет и его несбывшаяся мечта...

В сопровождении двух младших жрецов, которых старик пригласил из главного храма ближайшего города, он начал, наконец, обряд приношения. Он стоял в главном зале - обиталище Бога Начала Начал, рядом с его двенадцатиметровым каменным изваянием. В колеблющемся пламени установленных под куполом светильников возникали фантастические тени, то вытягиваясь во весь пол, то прыгая по стенам...

Люди несли в бамбуковых корзиночках, на тарелках, а то и просто в руках кокосовые орехи, бананы, лепестки роз, листья бетеля, пепел сожженного буйволиного кизяка. Старик на мгновение прикладывал пепел к одной из шести ног или к одной из шести рук изваяния, затем проводил им полосы на лице, руках, груди верующих. Взяв кокос, он передавал его одному из младших жрецов и тот острым, сильно изогнутым ножом одним взмахом рассекал орех пополам. Старик клал приношения к ногам изваяния.

Закрыв глаза, мерно покачиваясь то вправо, то влево, высоко воздев руки, он получитал-полупел молитвы на древнеиндийском языке. Вряд ли нашлось хотя бы полдюжины среди всех, побывавших в ту ночь в храме, кто понимал смысл молитв. Но разве не в силу именно этого - таинственного, непознаваемого, высшего и всемогущего, возникшего в древние времена, - не остывал в веках пыл молитв, возносимых в величественном ли Соборе Святого Петра в Риме или в жалкой молельне нищей деревеньки где-нибудь на Борнео или в джунглях Бразилии?

Старик брал в руки лепестки роз и сыпал на головы, на плечи склонявшихся перед ним людей. Часа в четыре утра, отслужив в зале жены Бога Начала Начал, в зале его старшего сына, среднего сына, младшего сына и единственной дочери, и вновь вернувшись в главный зал, старик уступил свое место младшему жрецу, а сам отправился посмотреть, готова ли Джайна к священному танцу. Первый удар барабанов должен раздаться как раз в ту минуту, когда первый луч восходящего солнца коснется купола главной башни храма.

Джайна сидела на новых циновках в одной из подсобных комнат храма в окружении десятка женщин. густо насурмленные брови и ресницы, нарумяненные щеки, напудренный нос сделали ее сразу старше лет на десять. Ей дали выпить чашку холодного настоя - опиум, смешанный с сушеными травами. Настой был густой, темный, терпкий. Через минуту он парализовал ноги и руки Джайны. Женщины начали массировать ее тело. Эти полчаса, пока ее гладили, шлепали, выгибали, выкручивали, она почти ничего не чувствовала, хотя голова оставалась светлой, мысли ясными.

"Скоро, очень скоро выйду я в центр главного зала, и тысячи людей замрут, глядя на меня, - думала она. - Пусть будет так, что среди них окажется принц - молодой и прекрасный. Он приедет из далекого царства, чтобы посмотреть, как я танцую. И полюбит меня. И увезет с собой. На убранном по-царски белом слоне"...

Закончился массаж и вместе сним действие наркотика на тело, но он начал действовать на мозг. Она видела теперь все в какой-то мутной пелене, потом исчезли окружавшие ее люди и предметы. перед глазами бешено крутился огненный вихрь. И вся она переполнилась одним желанием - раствориться в этом вихре, слиться с ним в радостном смерче движения...

- Бум, бум! Бум, бум! - эхо мерных ударов в большие храмовые барабаны рванулось под купол. не найдя там выхода, обрушилось громом вниз.

Толпа наиболее именитых верующих, уплативших немалые деньги за лучшие места в храме (В тайнике, в каменной шкатулке старика уже покоились в аккуратных стопках сто тысяч рупий) охнула, подалась вперед, отхлынула и замерла. В зале появилась Джайна.

Старик, стоявший вместе с младшими жрецами впереди всех, сначала не узнал дочь. И, не узнав, обрадовался.

"Она воистину прекрасна, - думал он, напевая слова молитвы в такт барабанам, в такт начавшемуся танцу. - Она и впрямь не похожа на дочь нищего жреца. Эти камни, браслеты, золото! Надменное лицо всесильной владычицы! Движения, полные... Но что это? Что она делает?"

Вместо танца сладострастия Джайна исполняла танец целомудрия. Испуганный взгляд, как если бы из-за плеча матери назад, спряталась. Мать впервые вывела дочь на люди. Боязно и любопытно. Как обычно у женщины, любопытство побеждает боязнь. Девушка смотрит на мир доверчивыми глазами ребенка: все добры, все счастливы, все братья и сестры. Повстречался ей юноша, другой, третий. Все не то - не единственный. А ей не к спеху порхает, кружится,смеется - юность! На секунду она замирает - ей кажется, сердце подсказывает: "Он!" Он ли? Они вдвоем. Одни! На заросшем цветами лугу. Вот он тянется к ней губами. Она отталкивает его, убегает, хохочет. Ей нравится эта невинная игра. Ритм барабанов учащается, переходит в почти непрерывную дробь. Она бежит, быстрее, еще быстрее. Он нагоняет ее. Но в глазах, движениях - ни тени страха. И, действительно, догнав девушку, юноша смотрит на нее в смущении, не смеет прикоснуться. "Видели? Видели! - ликует девушка. Как хорошо жить в этом прекрасном мире! нет ни зла, ни горя, ни зависти, ни предательства".

Танец целомудрия...

Толпа с каждым движением девушки возбуждалась все больше и больше. Люди не знали этого танца, толковали его по-своему. Видели в нем не то, что в нем было, а то, что они хотели, что жаждали увидеть. Толпа пришла в экстатическое движение. Пение молитвы превратилось в бессвязный гул. Стоны и причитания слышались со всех сторон...

В начале танца старик был ошеломлен. Он бросил взгляд на одного младшего жреца, на другого. Лица их были бесстрастны. Старик стал исподволь наблюдать за людьми, заполнившими храм. Он хорошо знал танец целомудрия. И тем сильнее был потрясен невежеством толпы.

"О боги!" - мысленно восклицал он, и старческие слезы, слезы бессилия, огорчения и стыда за всех этих людей текли по его щекам. - Видно, правда, пришло время обрушить вашу святую кару на этих скотов, готовых в угоду своей похоти сожрать друг друга, как дикие звери в джунглях! не нужны мне их деньги, самый вид этих людей мне тяжек"...

Он забыл, что сам хотел довести их до экстаза, что дочь поступила вопреки его воле. Он помнил лишь одно: танец целомудрия, почитавшегося богами Индии как высшая святыня, вызвал у этих людей животные инстинкты. И старик считал это худшим из всех возможных святотатств. И он запел одну из самых почитаемых в Индии молитв о всеприсутствии Бога Начала Начал и о всепочитании его. Сначала никто не слушал старика. Но вот его поддержали два младших жреца, затем некоторые из молящихся. И вот уже почти все, стоя на коленях, отрезвев, очнувшись от охватившего их было безумия, пели молитву, повернувшись лицом к изваянию.

на следующий день еще большие толпы верующих продолжали благоговейно штурмовать храм. Старик заметно сдал. Он появлялся в храме лишь через каждые пять-шесть часов и, пробыв там час-другой, возвращался в хижину,отдыхал. Раза три он заходил в боковую пристройку к храму проведать Джайну. Но она спала, не просыпаясь, вот уже более полусуток. И постепенно гнев на дочь остывал в его душе.

"Все-таки чудо свершилось, - думал он, лежа в хижине на циновке. - И только благодаря ей - дочери Лейлы. О-хо, дочери Лейлы... А за ослушание я ее накажу - отдам в услужение Каррату. Очень уж он просит. И деньги большие предлагает. Пойдут ей в приданое... Отпущу ее на полгода - до следующего праздника Великого Бога"...

Джайна очнулась поздно вечером. В комнате было темно, и она долго лежала,глядела на чуть заметный квадрат окошка у самого потолка. В голове была блаженная пустота - ни мыслей, ни воспоминаний.

За окном послышался трубный рев. "Слонов привели, - подумала Джайна. - Для торжественной процессии в третий день праздника"... Она встала с циновок, ощупью нашла свои одежды, накинула их на себя и, открыв дверь, вышла из храма.

накрапывал мелкий дождь. То тут, то там черное полотно неба вспарывали кинжалы молний. Издали докатился первый удар в небесный барабан. неожиданно поднялся сильный ветер.

Джайна не без труда добралась до своей хижины. Она хотела уж было войти, как вдруг услышала чьи-то голоса сквозь неплотно прикрытые двери. Заглянув в щель, девушка увидела отца и незнакомого ей человека.

- ты богатый купец,Каррат, - говорил отец. - Что ты торгуешься, как мелкий лавочник?

- ты просишь слишком много, достопочтенный жрец, слишком много... В конце концов, твоя дочь - не принцесса, - отвечал незнакомец.

- Она тебе будет чай подавать в постель. И массаж делать. И танцевать для тебя будет... Ты видел, чтобы еще кто-нибудь так танцевал в наших местах?

- Так что - сделка? - купец протянул старику жирную короткопалую руку.

- Я от своей цены не отступлю, - мотая головой, бормотал старик. - Ты же должен понять - я отдаю тебе самое дорогое, что у меня есть на свете. На полгода лишаюсь любимой дочери!..

- Придется накинуть на твои родительские чувства! - со злой издевкой проговорил Каррат. - наживаетесь вы на мне, достопочтенный жрец!.. Ну да ладно, - чего не сделаешь из уважения к служителю Великого Бога!

И широкая ладонь купца будто всосала в себя сухонькую пятерню старика.

- Сделка! - сказал Каррат.

- Сделка, - вздохнул старик и уставился на двери невидящим взглядом.

"Сделка! - ужаснулась Джайна и метнулась прочь от хижины. - Продал! Отец продал! - бормотала она. - Продал! Продал! Продал!" Ноги сами несли ее мимо храма, вниз по тропинке, к Священной реке.

Не удержавшись на ногах, Джайна скатилась вниз по скользкой тропинке. Поднялась, вытерла грязь с лица и, спотыкаясь, падая, двинулась вперед, в темноту бурной ночи - куда-нибудь, куда угодно! Лишь бы подальше от того места горя и страха,где она чуть было не стала рабыней какого-то неизвестного ей человека...

Взобравшись на невысокий бугор, девушка начала было спускаться с него, как вдруг земля под ней словно бы расступилась, и она куда-то провалилась. Она не ушиблась. вскрикнула от испуга. Ноги ее тонули в густой траве. Над головой не видно было неба. Низинка, в которой очутилась Джайна, была вся покрыта кроной старого баньяна. Девушка стояла не дыша, боясь пошевелиться. Раздался слабый, сухой щелчок, и при показавшемся ей ослепительном огоньке спички Джайна увидела испуганное лицо молодого парня. Спичка погасла.

- Ты - дочь жреца? - спросил из темноты после некоторого молчания изумленно-восторженный голос.

- А ты кто - бродячий саньяси? Святой?

- Святой! - парень насмешливо присвистнул. - Я - рабочий с завода.

- Зажги еще спичку.

Снова вспыхнул огонек. теперь он не казался ей таким ярким, при его свете она успела разглядеть парня. У него было доброе лицо. След полосок на лбу, почти смытых дождем, подсказал ей, что он побывал в храме.

- Что ты здесь делаешь? - спросила она.

- То же, что и ты, - весело ответил парень, - прячусь от дождя!.. А танец твой я не забуду - никогда я не видел такого. И все, кто был в храме, не видели.

Джайна молчала, но бесхитростная похвала парня была ей приятна.

- Ты давно учишься танцевать-то? - спросил он.

- С трех лет...

- Сча-стли-вая! - восхищенно протянул парень и замолчал, подумав, что в его семье, да и во всех семьях подобных ему бедняков, замученных жизнью, никто никогда не танцевал.

Мертвенно-голубым копьем вонзилась в землю молния. Джайна в страхе приникла к парню. И тут же отпрянула, подумав: "Кого больше боюсь - его или молнию?"

- Ты чего, напугалась? - сочувственно спросил он.

- Напугалась, - прошептала она. - А ты?

- Я не трус,нет. Но... молний-то все боятся...

Гроза тем временем утихла. В просветах между тучами высоко засветились одинокие звезды. Постепенно ночь заполнялась привычными звуками: из далеких джунглей донеслось победное рычание тигра; где-то близко тяжело проползла змея - словно кто скомкал бумажный лист; несмело застрекотала цикада, за ней другая, третья. В их нестройный хор вплелся надрывный плач шакала, крик кем-то потревоженной птицы. Началась обычная ночная симфония джунглей. Как сто, как тысячу лет назад...

- Пойдешь домой? - спросил парень.

- Нет, - тихо проговорила Джайна.

- А куда же?

- Не знаю...

- Отчего не домой?

Джайна молчала, разглядывала парня при тусклом свете луны, едва сочившемся сквозь тучи. Высок, строен, плечист. Глаза большие, доверчивые, улыбка открытая, добрая. И руки сильные и ласковые. Это она почувствовала, когда в страхе прижалась к нему. Такому можно верить...

- Отец хочет продать меня купцу, - негромко сказала она. И замолчала, опустив голову.

- Вот что, пойдем со мной, - сказал парень. - на завод пойдем. там люди нужны...

Джайна продолжала молчать.

- Ты не бойся. Я тебя в обиду не дам! Как сестру...

Она подала ему руку, осторожно, трепетно, сложив пальцы доверчивой щепоткой. Он бережно взял ее руку в свою. Ее пальцы были холодными, дрожали.

И они пошли в ночь. Что ждет их? Но парень сейчас не думал об этом. Он вообще ни о чем сейчас не думал. Просто ему хорошо было идти вот так рука в руке - с этой девушкой навстречу утру. Все было для него так необычно. таинственно. Торжественно. И праздник в храме. И ее танец. И гроза. И их встреча. И ее согласие идти с ним. И вот эта ее маленькая рука, которую он теперь бережно держал в своей.

А Джайна думала о том, что отец не хватится ее до утра. Она правильно поступила, уйдя из дома. И вовремя. Лучше делать самую черную работу, чем дать над собою надругаться. Этот незнакомый парень сильный. И добрый.

Шли двое в ночи. Шли, взявшись за руки. Каждый со своими думами и заботами. И так было всегда. Сто. тысячу лет назад. И вокруг было все так же. Только огни завода, тревожно мерцавшие в темноте где-то у горизонта, за Священной рекой, нарушали единение прошедшего с настоящим...

Поставив у ног пустую корзину, в которой она носила землю, Джайна смахнула с лица пот. Прикрыла глаза рукой.отсюда, со дна котлована - его рыли под фундамент третьей доменной печи - едва угадывались контуры высоких труб коксохимического цеха, похожие издали на минареты мечетей, которые она видела на картинке в детстве.

У края котлована показался парень, обнаженный по пояс. Его шоколадный торс, грудь, руки казались литым сгустком мускулов. Джайна залюбовалась им. Как юный индийский бог! А парень, отыскав ее взглядом среди многих сотен людей, махнул ей рукой.Крикнул что-то. Улыбнулся. Ветер унес его слова в сторону, и Джайна ничего не разобрала. Но она тоже улыбнулась ему. Ответно помахала рукой. Парень исчез.

Землекоп наполнил корзину Джайны землей,она с трудом водрузила ее на голову. Двинулась по доскам наверх. тысячи женщин молча плелись нескончаемой вереницей. Вверх с корзинами, наполненными землей. Вниз - с пустыми. Вверх - вниз. Вверх - вниз. День за днем. Месяц за месяцем.

Маленькие дети - а они были у большинства женщин - копошились в грязи где-нибудь тут же, предоставленные самим себе. Плакали, просили есть. Матери не слушали их плача. Они и без того знали, что дети их голодны.

Прозвучал гонг. Наступило время получасового обеденного перерыва. Женщины подобрали детей, уселись на землю. Развязали тощие узелки. В усталом, тупом молчании вяло жевали сухие, постные лепешки, плохо очищенный рис. запивали мутной, тепловатой водой из заводского водопровода. Молчали, уставившись в землю, не видя ни тенистых молодых деревьев у цеховых зданий, ни необъятной небесной голубизны. Ни величественных контуров завода, контуров новой Индии.

Джайна сидела одна, в стороне от всех. Думала она о парне. О том, как славно, что она его встретила. О том, что в следующий праздник Великого Бога Начала Начал они поженятся. И она подарит своему мужу сына. И он будет такой же, как его отец. Прекрасный. Сильный. Добрый...

Кирилл шел к автобусу, чтобы ехать в столовую. Он работал на строительстве Бхилаи уже год. Глядя на его ссутулившуюся спину, на его некрупную фигуру, на раньше времени иссеченное морщинами лицо и поседевшие виски и усы, трудно было представить, что этот пятидесятилетний украинский рабочий-строитель заканчивает здесь, в Бхилаи, свою тридцатую в жизни домну. Много поездил на своем веку Кирилл. Он много строил. И на Украине. И на Урале. И в Кузбассе. И в Казахстане. Семья его - жена и три дочери постоянно жили в Днепропетровске. Сыновья, двое старшеньких - те разлетелись по белу свету кто куда. Дочери же были еще маленькими. Изредка они навещали его. Гостили две-три недели. И снова он оставался один. Сюда же, в Индию, жена и думать не хотела ехать.

Сегодня утром он встретился с Раджаном. Встретился, как со старым знакомым, хотя со Дня Республики, когда они познакомились, минуло едва ли более полумесяца. В разговоре помогала им Рита, переводчица главного инженера строительства Голдина.

- Вот, значит, и свиделись еще раз, - радушно приветствовал Кирилл Раджана. - Теперь не на параде. Теперь, значит, на работе. Переведи-ка ему, Рита, что я рад видеть его.

Девушка бойко затараторила на хинди. Раджан ответил. Завязался вежливо-пустой разговор. Журналист Индии смотрел на рабочего России. И чувствовал, что перед ним - загадка. Явление, которое он был пока не в силах постичь. Ведь это же не инженер, не техник. Рабочий!..

- Что вы любите больше всего на свете? - спросил Раджан.

- Ну что ж, отвечу. Свою семью. Свою землю.

- Как вы понимаете свободу?

- Свободу? - Кирилл помолчал с полминуты. - Это, во-первых, труд по душе. Если я делаю то, что хочу и так, как хочу, а не ради куска хлеба и крыши над головой, считай - я свободен. Это, во-первых, когда никто на другого спину не гнет. если у одного, к примеру, земля и заводы, а у других - ничего, какая же это свобода? Свобода продавать себя и детей своих? Наконец, свобода - это когда я могу делать людям добро.

- То есть, быть меценатом, благотворителем? - уточнил Раджан.

- Совсем не то, - отрезал Кирилл. - Я не о подачках говорю. Человек свободен, когда он всего себя людям отдает. И умение свое, и знания, и сердце. Только тот по земле не зря ходил, кто людям дарил счастье. Пусть хоть самую малость его, - Кирилл улыбнулся. - Вот, значит, как я понимаю свободу, господин Раджан. А так ведь, к примеру, и птица, и рыба свободны. Плыви, лети куда вздумается.

Раджан слушал ответы Кирилла. Думал: "Если бы эти же вопросы задать любому нашему рабочему-индийцу? Вот их тут тысячи вокруг. Что бы они ответили?" И он вынужден был признаться самому себе: "Не знаю. Знаю одно: ответили бы не так, как этот русский рабочий..." Наконец, он задал тот самый вопрос, ради которого он нашел сейчас Кирилла: "Почему вы здесь?".

Кирилл медленно повернулся к детям рабочих. Сказал:

- Мне горько думать, что всю жизнь они будут вот так - в грязи, в нищете.

- Но ведь у вас у самих немало проблем! - воскликнул Раджан.

- Это так, - ответил Кирилл. - Тем более цени. - И, подумав, добавил: - Ты знаешь, журналист, что бывает, когда двое рабочих берутся за руки? А если тысячи? А если миллион?

Раджан молчал. Он отлично знал лозунг о единении рабочих. Молча глядел на Кирилла.

- То-то!..

Спустя час, проходя мимо сидевших на земле женщин, Кирилл невольно задержался взглядом на одиноко сидевшей Джайне. Залюбовался ее красотою.

Он увидел, как к девушке направился знакомый ему грузный подрядчик с мясистым носом, толстыми губами. С этим подрядчиком Кириллу уже доводилось иметь дело по ходу работы.

Толстяк наклонился к девушке и, улыбаясь, стал что-то быстро говорить, размахивать перед ее лицом бумажками. девушка отвернулась от него, закрыв лицо руками. тогда контрактор схватил ее за руки, за плечи. Чуть поодаль Кирилл увидел молодого парня. Бледный, сжав руки в кулаки, он все видел, но не решался подойти к девушке и пристававшему к ней тучному наглецу. В одну минуту Кирилл оказался возле них.

- Не тронь девку, подрядчик! Ну, - тихо, угрожающе проговорил он. Крепко взял подрядчика за плечо. Тот оглянулся, недоумевающе посмотрел кто посмел перечить ему? Но, увидев Кирилла, заискивающе заулыбался. Что-то быстро заговорил.

- Будет болтать! - Кирилл с гневом смотрел в спину поспешно ретировавшегося подрядчика.

"А ведь какой-нибудь наемный писака мог бы сейчас, пожалуй, растрезвонить на весь белый свет, что я "вмешиваюсь", "нарушаю обычаи", угрюмо подумал тут же Кирилл. - Но разве можно было стерпеть такое?!"

Кирилл повернулся, чтобы идти дальше, и столкнулся лицом к лицу с парнем. С минуту, а то и больше, они смотрели друг другу в глаза. Ни Кирилл, ни парень не знали языка, ничего не могли сказать друг другу. Парень крепко пожал руку Кириллу. И, глядя в глаза парня, читая в них сдержанную, строгую, а потому более весомую благодарность, ощутив силу его пожатия, Кирилл понял: он ошибался, полагая, что парень не вступился за девушку по слабосилию. "Деньга проклятущая спину гнет. И душу!.."

Так они и разошлись. Не сказав друг другу ни слова.

Джайна с сильно бьющимся сердцем наблюдала за ними. Поняла их молчаливый обмен взглядами. Радость охватила ее.

После работы, вечером, вдвоем с парнем она пошла на их любимую полянку - меж камышей, у небольшой реки, огибавшей завод. Она расспрашивала его про русского, но парень ничего не мог ей сказать. Он даже не знал, как того зовут.

По небу плыли облака. Но вот выглянула луна. Было тепло, тихо. Слышался несвязный шепот. То ли камышей. То ли влюбленных. И - неумолчное дыхание завода. С его домнами и мартенами. Электростанциями и батареями. Прокатными станами и блюмингами. Автокарами и паровозами...

Джипы мчались наперегонки вдоль прокатного стана. Горячий ветер гудел, ошалело посвистывал в ушах, вышибал слезу. Одну машину вел Раджан, другую - Виктор. Строители разошлись на обеденный перерыв, не видно было ни души.

Вылетев на пустырь сквозь гигантский проем, который через несколько недель затянет тыльная стенка стана, джипы разом остановились как вкопанные. Водители взглянули друг на друга и громко рассмеялись.

Виктор спрыгнул на землю, подошел к краю котлована, в нескольких метрах от которого они затормозили. Вскоре к нему присоединился Раджан. Они отирали пот с лица, молча разглядывали котлован, сверкавшую справа за ним серебряную громаду коксохимического цеха.

- Это роют под фундамент домны? - Виктор взглядом показал на котлован.

- Да, - Раджан кивнул. И тут же уточнил: - Третьей.

- Потрясающе! - воскликнул Виктор. - Все потрясающе: и размеры завода, и размах строительства...

- И новизна технологии, - подхватил Раджан. - Я уже не говорю об отношении твоих соотечественников к моим. Это особая, я бы сказал, великая тема. Впрочем, ты об этом услышиль не раз.

- Ты ведь знаешь, браток, я впервые в Бхилаи, как я ни рвался сюда с первых дней, - сказал Виктор. - Однако я успел побывать на фабричках и заводиках в северных и западных штатах. Я не хочу сравнивать - это было бы некорректно. Но вот ощущение... ощущение такое, словно из знойной безжизненной пустыни попадаешь внезапно в оазис созидания, труда... - Он помолчал. Потом торопливо добавил: - Говорю это вовсе не потому, что Бхилаи строится с помощью Советского Союза. Просто...

- Я этого и не подумал вовсе, - с улыбкой отозвался Раджан. Существует на свете такая штука, как объективная истина. Нет, мне другое вспомнилось: как-то Неру сказал, что новостройки свободной Индии современные храмы нашей страны. Его сравнение мне кажется более точным.

- Тем более, что его можно неплохо обыграть в прессе, подхватил Виктор.

- Например?

- Ну, хотя бы так: "Безбожники-большевики усердно помогают возводить новые храмы набожной Индии".

- Пять рупий за идею! - воскликнул Раджан, записывая слова Виктора в блокнот. При этом он в который уже раз за эти дни подумал, что правильно сделал, согласившись на совместную с Картеневым поездку в Бхилаи. Разумеется, правая пресса могла бы без труда "сыграть" на подобного рода альянсе: "красный" дипломат нагло обхаживает буржуазного индийского журналиста. Но когда он рассказал о своих опасениях Маяку, тот оторвался от еще влажной полосы газеты, жестко сказал: "Главное - это то, что у вас чистая совесть, Раджан. Чьи-то возможные сплетни, даже - допустим печатные? Собака лает, а караван идет".

Примерно о том же думал и Виктор Картенев. Когда он рассказал Бенедиктову о своем желании отправиться в Бхилаи вместе с Раджаном, посол его поддержал. "Судя по его репортажам из Бхилаи, опубликованным в "Индепендент геральд", господин Раджан-младший - честный человек и объективный журналист. Многое в нашей психологии, в нашем советском характере понять ему трудно, это чувствуется. Здесь вы ему сможете помочь. В свою очередь, он знает на заводе все и всех. Так что поездка обещает быть взаимовыгодной". Завершая разговор, сказал: "Желаю успеха в этой вашей первой самостоятельной командировке. Я напишу два письма - главному инженеру Голдину и доменщику Кириллу. Вам их утром передаст дежурный"...

Прозвучал гудок,недолгий и негромкий. Раджан посмотрел на часы, вопросительно взглянул на Виктора:

- Ты не забыл, что сегодня генеральный директор сразу же после обеденного перерыва ждет нас к себе на ленч?

- Отлично! - воскликнул Виктор. - Ты напомнил мне, что я голоден, как шакал.

Теперь джипы едва ползли между цехами, котлованами, пакгаузами, временными административными домиками. Люди были на самом дне котлованов и на крышах высоченных, недостроенных еще зданий цехов, на стенах, на трубах, на дорогах - повсюду женщины с детьми, примостившимися у них на бедре, подростки с лицами взрослых, мужчины, седые, сгорбленные в 35-40 лет.

"Сыновья небес!" - вспомнил Виктор сказанные как-то Неру слова о тех, кто находится на самой низшей ступеньке социальной лестницы Индии. Бронзовые, черные, коричневые, почти белые, они приехали сюда со всех концов страны, говорили на десятках языков и наречий, поклонялись Христу, Будде, Магомету, мудрым богам и прелестным богиням. Но было, было нечто такое, что единило всех этих людей, столь непохожих, столь разных стройка, завод Бхилаи. Юноши и девушки, а их было много, выделялись среди других задорно блестевшими глазами, белозубыми улыбками, громкими, незатейливыми шутками.

Виктор ехал следом за Раджаном. "Десятки и десятки тысяч, - не переставал удивляться он. - Как же низка должна быть здесь производительность труда. Зато занятость, занятость велика. И пусть заработок ничтожен, она не дает умереть с голоду сотням тысяч людей. А сколько понадобится десятков лет, чтобы обеспечить всем индийцам безбедную жизнь. Но ведь этот завод - ступенька к такой жизни".

Люди несли на головах, везли на тачках, тащили волоком корзины с землей, кули с цементом, доски, бревна, инструменты, трубы, листовое железо, рулоны проволоки, передавали по цепочке, длиною чуть не в милю, кирпичи. И сквозь это людское месиво ухитрялись протискиваться караваны ослов и верблюдов, грузовики, автобусы, нескончаемые товарные составы. В воздухе висел неумолчный гул. Лязг металла, людской говор, крик животных, гудки машин сливались в единый мощный голос стройки. И день и ночь над Бхилаи висело мутно-серое облако дыма, пыли и пара...

Генеральный директор государственной корпорации "Индиа стил лимитед" Рамасингх встретил гостей в вестибюле своего обширного особняка. Окна в нем были плотно закрыты тяжелыми шторами. И хотя обычного шума кондиционеров не было слышно, приятно поражала устойчивая прохлада.

По древнеиндийскому обычаю Рамасингх поднес правую руку ко лбу, склонил голову, развел обе руки широко в стороны: "Все, что есть у меня ваше, гости дорогие!". Тотчас двое слуг подали Виктору и Раджану на маленьких подносах небольшие мохнатые полотенца. Они были такие холодные, словно их только что сняли со льда. "Какое блаженство! - Виктор зажмурился, вытирая голову, руки, шею. - Райская благодать в самом эпицентре убийственной, удушающей, адской жары!"

Рамасингх дважды - слева и справа - обнял Раджана, на мгновение прижался к его лицу одной, затем другой щекой; с Виктором же поздоровался едва заметным кивком. И заспешил в глубь дома, показывая путь.

Из вестибюля они попали в малую гостиную, обставленную изысканной мебелью из розового дерева. В нескольких хрустальных вазах едва тлели ароматические палочки и по комнате плыл сладкий, дурманящий запах. Несколько картин голубели, розовели на стенах бледной окраски. Следующим был "Зимний сад". Здесь не видно было ни стен, ни потолка, ни пола: все затянуто покровом зелени. Причудливые тропические растения, деревья, кустарники. В северной половине сада находился бассейн - десятиметровый квадрат, облицованный голубым, "лунным" мрамором. "Бассейн-то проточный, изумлялся Виктор. - Даром что полон, - вон из разинутого львиного зева над дальней стеной бьет струя". Вслух спросил:

- Почему вы называете этот сад зимним? Разве в Бхилаи бывает зима?

- Нет, конечно, - вежливо улыбнулся хозяин. - Но в нашей пыльной, сухой жаре вся эта пышная зелень моментально увяла бы.

Наконец остановились в главной гостиной, в просторном, полутемном с высоким потолком зале, в котором почти не было мебели. Полы застилали старинной работы ковры со строгими узорами. Повсюду были разбросаны разных размеров подушки, обтянутые цветной кожей и тканями ручной работы. Рамасингх сказал что-то старшему слуге - сухому, мрачному старику в красной феске, с седой козлиной бородкой и пушистыми черными бровями, который тенью скользил за ним. И через мгновение в зал были внесены три широких низких кресла. Слева от каждого из них появился столик с легкими закусками.

Теперь, привыкнув к полумраку, Виктор мог как следует разглядеть хозяина. Сухощавый человек среднего роста. На вид ему можно было дать лет шестьдесят. Темный в белую полоску парижский костюм-тройка. Жидкие волосы, выкрашенные хной, расчесаны на прямой пробор. Ни бороды, ни усов, черты лица мелкие, незначительные. Тем сильнее поражали мощный с глубокой ямкой подбородок и крепкие белые зубы. Бледно-серые, умные, усталые глаза. "Вот он какой, - этот директор..."

- Значит, вы находите, что изменения на заводе значительные? спросил Рамасингх Раджана, принимая бокал с ледяным шербетом из рук старшего слуги.

- Значительны? Они попросту феноменальны! - воскликнул Раджан. - Если подобные темпы сохранятся, пуск первой очереди произойдет точно в соответствии с фантастическим планом русских! - И добавил, обращаясь к Виктору: - Для вас, русских, возможно, это явление обычное. Здесь же неслыханное чудо.

- Я учился в Англии, работал в Америке, бывал подолгу в Японии, спокойно сказал Рамасингх. - Смею вас заверить, таких темпов на Западе не знают.

- Вы в этом доме впервые, не так ли? - продолжал Рамасингх, обращаясь к Раджану. И тут же повернулся к Виктору. Еще год назад на этом месте, где мы сидим, резвились обезьяны, охотились тигры, сотнями гнездились змеи. А теперь...

- Господин Рамасингх, я давно хотел вас спросить вот о чем - когда завод заработает на полную мощность, найдем ли мы применение всей его продукции? - проговорил Раджан.

- Иными словами, господин Раджан, нужен ли такой мощный завод Индии?

"Вот это да! Как сказал бы наш боцман Гаврилыч - Карамба! - подумал Виктор. - Мне даже и в голову прийти подобное не могло".

"Старый коршун прикинется сейчас вегетарианцем, - зло усмехнулся Раджан. - Дальновидностью завидной щеголять будет. Понимает, что Картенев сообщит об этом разговоре, самое позднее через две недели, в Москву".

- Вопрос правомерен. Мы - развивающаяся демократия, едва ли не самая крупная в мире. И едва ли не самая молодая. А стране нашей сотни веков. основа основ ее - деревня и соха. для деревенской страны и сотой части продукции Бхилаи предовольно. Однако научно-техническая революция способна трансформировать даже Индию - и, полагаю, в короткие, сравнительно короткие сроки - в промышленного гиганта. Тогда и ста Бхилаи будет мало.

- Вы словно чего-то недоговариваете. Словно все это проблематично, заметил Раджан.

- Проблема тут одна, - Рамасингх подождал, когда старший слуга налил ему еще стакан шербета, взял горсть фисташек. Каким социальным путем пойдет развитие нашего общества? И что в нем возобладает: частная или, скажем так - общественная инициатива?

- И что же, позвольте полюбопытствовать, зависит от решения этого вопроса в ту или иную сторону? - спросил Виктор.

- При частной инициативе нам потребуется сто Бхилаи. Их будет даже мало. При общественной много даже одного. Мы до того нищи, что и один такой завод являет собою непомерное бремя для нашей экономики. Требуются гигантские капиталовложения, которых у государства нет. Они есть у частного сектора, есть за границей. Парадокс, увы!.. Но не из парадоксов ли соткана вся наша жизнь?

- В октябре 1917 года Россия тоже была нищей. Сегодня она помогает вам возводить Бхилаи, - сказал Виктор.

- Сегодня не семнадцатый год, - задумчиво парировал Рамасингх. - И Индия - не Россия. По моему глубокому убеждению, ни ваш путь, ни ваш опыт у нас неприемлемы.

- Путей может быть много, - сказал Виктор, волнуясь, главное, чтобы целью было счастье человека!

- Именно эту цель мы и ставим перед собою, - обезоруживающе дружелюбно улыбнулся хозяин русскому. - Именно эту цель. Она записана в наших древних ведах, которые священны для каждого истинного индийца. не так ли, господин Раджан?

Перешли в столовую. Буфет, посудные шкафы, большой овальный стол, резные стулья - все из черного дерева - придавали ей угрюмый вид. резко выделялось на темном фоне серебро с позолотой.

- Сегодня у меня были англичане и японцы, - Рамасингх расправил на груди салфетку, попробовал суп-пюре из спаржи. Основательно знакомятся с заводом. Приезжают не в первый раз. Хотят, знаете ли, сталь нашу покупать. Вот ведь как - до первых плавок еще сотни часов, а мы уже заказчиков в очередь выстраиваем. Западных! Про соседей я и не говорю.

- Эти заказчики, видимо, потому сюда спешат, что знают качество русской стали, - сказал Раджан.

- Может быть, может быть, - меланхолично ответствовал хозяин. И, посмотрев на Раджана, продолжал так, словно он вспомнил нечто такое, о чем все время собирался рассказать, но что неизменно ускользало из его памяти: - Да, господин Раджан, здесь гостил три дня назад ваш достопочтенный отец, господин Раджан-старший. Он, собственно, и поведал мне, что вы вот-вот приедете со своим русским другом...

Рамасингх продолжал еще что-то говорить, но Раджан уже не слушал его. "Отец знакомится с Бхилаи?! Он ведь и шагу зря не ступит. Значит, он правду говорил тогда в ресторане в Дели? Значит, задумал что-то предпринять здесь, в Бхилаи..."

- Недель шесть назад случилось страшное, - говорил Кирилл Раджану и Виктору. Разговор происходил на верхней площадке второй домны, где со своей бригадой работал Кирилл.

- Рабочий-индиец упал почти вот отсюда, - Кирилл посмотрел вниз. От лесов, на которых они сидели, до земли было метров двадцать пять. - Раз - и насмерть. Был человек - и нет его, словно и не было.

- Не знаете, пособие его семье дали? - спросил Виктор, нарушив довольно долгое молчание.

- Пособие? Семье? - переспросил Кирилл. - Даже хоронить беднягу некому было. Сиротой оказался.

- Плохо, значит, техника безопасности организована, сказал Раджан, делая пометки в блокноте.

- Ерунда! С техникой безопасности все в норме!

- Тогда в чем же дело?

- Ты про рабочую спайку, ну, солидарность, слышал, журналист?

Виктор перевел слово в слово. Раджан улыбнулся.

- Слышал.

- Ни хрена ты, парень, не слышал! - Кирилл в сердцах сплюнул. - А было так. Я поскользнулся и, падая, протянул руку к оголенному кабелю. А в нем напряжение 360 вольт. Еще бы чуток - и крышка мне. А Кришна как увидел, схватил доску, перебил кабель. Меня-то спас. А сам потерял равновесие и... Вот и вся техника безопасности.

- Я слышал, на прошлой неделе погиб русский инженер, сказал Раджан, сорвалась арматура с крана. Это, по-вашему, тоже не имело отношения к технике безопасности?

- Инженер Новиченко прошел через двадцать больших строект, - ответил Кирилл. - Эта была его двадцать первой. И каждый раз словно в бой идешь уж я-то знаю, навоевался досыта. Ну и какой же солдат знает, когда и где его смерть настигнет? Нет, не знает того ни один солдат...

Лиловое солнце растеклось по тугим, мрачным тучам. такие закаты повторялись уже месяц, но дождей все не было. Строителям это было на руку. Случись тропические ливни, они не просто сорвали бы график работ. Малые реки, полуиссохшие ручьи тотчас переполнялись, свирепели, вырывались из своего привычного русла. Через несколько часов разрозненные потоки сливались воедино, сметали все на своем пути.

Сейчас джип, мчавшийся по прямым улицам Бхилаи, вздымал тучи пыли. Кирилл, Раджан и Виктор прикрывали глаза ладонями, старались дышать через нос. Поселок, по которому они проезжали, возник на месте, отвоеванном человеком у джунглей. Крохотные уютные коттеджи для рабочих тянулись ровной цепочкой с севера на юг и с востока на запад. Голые детишки играли прямо на дороге перед своими домами. тут же возлежали буйволы, собаки. Однако жилищ не хватало. За границами поселка возникали хаотичные скопища глинобитных лачуг. там-то порою и вспыхивали эпидемии холеры и тифа.

- Вот ты меня в Дели на празднике - и еще раз, позднее уже здесь, спросил, почему я сюда приехал, - впервые за всю дорогу с завода заговорил Кирилл. - Моему ответу ты не очень-то поверил, я же видел, видел!.. Тогда я, мил человек, с другого конца зайду, задам тебе вопрос, а ты над ним очень даже крепко подумай. Ты, наверно, так полагаешь, что Советы строят с вами здесь такой современный завод потому, что у них у самих таких заводов сколько хочешь. По технологии, по автоматике, по главным показателям нету у нас ни одного такого завода на всю нашу огромную страну. Это говорю тебе я, рабочий, построивший более тридцати домен - на юге, на севере, и еще кое-где. Вот об этом подумай, покумекай на досуге!

- А чтобы тебе легче было думать-кумекать, - переведя слова Кирилла Раджану, сказал Виктор, - я тебе задам такой наводящий вопрос: может ли быть по-настоящему нравственно здоров и счастлив человек, если рядом с ним столько страданий, лишений и невзгод? Может ли он сладко пить и сытно есть, когда по соседству с ним люди вынуждены класть зубы на полку? Хочу повторить мысль Кирилла: здесь есть над чем подумать.

Здание гостиницы, в которой находилось общежитие советских строителей, возникло внезапно. Скрытое небольшим холмом, оно взметнулось вдруг ввысь всеми своими пятнадцатью этажами,гостеприимно засверкало широкими окнами.

"Каким блаженством может быть обыкновенный душ, даже не прохладный, даже тепловатый,- думал Виктор, растирая тело намыленной губкой. - А три-четыре года назад!.. Палатки, бездорожье,звери и змеи. Ни нормального питания, ни света. А теперь вот - комфорт в нескольких минутах езды от каменного века, от этих нищих деревушек..." Закутавшись в голубую махровую простыню, он подошел к окну. темнело. Кондиционер гудел монотонно, устойчиво. Далеко-далеко, где-то за Священной рекой, едва затеплились разрозненные огоньки.

- Что там горит: лучина, свеча, факел? Какой светильник минувших веков, канувших в Лету тысячелетий? Боже мой, как тяжко вытащить человека из топких столетий предыстории в сегодняшний день!.. Тяга к земле пересиливает разум, страх оказывается сильнее любопытства. Тяга к земле... Откуда она в человеке? Сколько еще пройдет времени, прежде чем отомрут собственнические инстинкты, границы и межи?

Говорят, где-то совсем рядом, за Священной рекой на скале стоит один из древних храмов Индии. Индийцы убеждены, что там наверняка найдешь ключ к решению всех проблем, бальзам от всех недугов, заклинание от всех проклятий. Ой ли..."

Час спустя Виктор, Раджан и Кирилл встретились, как и договорились, в фойе первого этажа.

- Ну что, заглянем к Голдину? - предложил Кирилл. Он раскраснелся, глаза блестели. Бледно-лимонная рубашка -безрукавка с открытым воротом,отлично отглаженные белые брюки, легкие светло-серые ботинки - все это молодило его.

В этот момент к Кириллу подошел дежурный по гостинице, почтительно сказал:

- Вас мужчина с девушкой спрашивают.

- Кто бы это мог быть? - удивился Кирилл.

- Понятия не имею, - ответил дежурный. - Индийцы.

- Гм... ну что ж, - Кирилл помедлил, махнул рукой, - зови!

Через минуту дежурный подвел к Кириллу посетителей. Мужчине было лет сорок. Плотный крепыш с бритой наголо головой, в белых шароварах и белой же рубахе навыпуск. В руках он держал белую шапочку. Девушка, несмотря на просторно спадавшие широкие складки белого с золотом сари, казалась маленькой и хрупкой.

- Ахмад! - радостно воскликнул Кирилл. - Что случилось? Почему такой нарядный? И кто девушка?

Последовал двойной перевод - Виктор говорил Раджану по-английски, а тот переводил Ахмаду на хинди. Начал говорить Ахмад - все повторилось, но в обратном порядке.

- Вчера меня заводская комиссия признала рабочим высшей квалификации, слава богам!

- Конечно! И мы отметим это событие всей бригадой. Устроим чай царский.

- Но закон моих предков велит мне особо отблагодарить благодетеля. Ты, господин Кирилл, мой высший благодетель. Ты научил меня работать, спас от голодной смерти всю мою семью.

- Ахмад, как тебе не стыдно? Ты сам всему научился, сам стал кузнецом своего счастья. Я только чуть-чуть помог. Не стоит об этом вспоминать!

- Великий Созидатель запрещает мне забывать сделанное другими добро. Ибо как же тогда станешь отличать добро от зла?

- Ну, ладно, ладно... Что ты хочешь-то?

- У меня нет денег купить тебе дорогой подарок. Но у меня есть красавица-дочь. Ты здесь сейчас одинок. твоя семья далеко. тебе неуютно, тоскливо. Я решил так - пока не приедет твоя жена, пусть моя дочь будет с тобой. она будет служить тебе, подчиняться тебе во всем. Она будет твоей покорной рабой. И она будет счастлива - верно ли я говорю, Буйя?

Девушка испуганно улыбнулась, поклонилась Кириллу.

- Ахмад! Как ты только мог такое придумать!

- Моя Буйя тебе не нравится? О, добрые боги, зачем я дожил до этого дня?

- Твоя дочь завидная невеста. У нее счастье впереди, любовь впереди. А ты вон что! Лучшая мне награда видеть, как трудовой человек спину распрямляет.

- Тебе не нравится моя дочь!.. Горе мне, что же я могу поделать? Больше у меня ничего нет. Не позорь меня.

- Встань сей же момент! Мне нравится твоя дочь, Ахмад. Очень нравится. Пусть она будет и мне дочерью. Пусть приезжает ко мне на Украину, будет сестрой моим детям.

- Не хочешь - не надо. Я тебе год половину своей зарплаты отдавать буду.

- Ахмад, дружище! Успокойся, совсем ничего мне от тебя не надо. Я знаю, тебе стало лучше жить на этом свете - и мне хорошо.

- Горе мне! Дочь не хочешь, деньги не хочешь.

Ахмад ушел, сгорбившись и бормоча себе что-то под нос. За ним последовала Буйя, закрыв лицо концом сари.

- Если у всех рабочих вашей бригады есть дочери-красавицы, можно открывать гарем, - нарушил, наконец, молчание Раджан. Он улыбался, но улыбка была грустной.

- Грешно смеяться над горем! - со вздохом сказал Кирилл.

- Я не смеюсь над горем, - возразил Раджан. - Моя улыбка рождена горем. Горем бессилия...

- Сейчас самое время набирать вам силу, - горячо вмешался в разговор Виктор. - Именно сейчас.

- Если бы вы только знали, как тяжко, как невероятно тяжко набирать эту силу, - негромко сказал Раджан. - Сколько препятствий, сколько противодействий, сколько враждебных сил!..

Голдин жил на втором этаже. Они быстро поднялись по центральной лестнице и пошли по длинному коридору. по путавшимся под ногами детишкам, по обрывкам фраз, долетавшим из-за неплотно прикрытых кое-где дверей, по доносившимся оттуда устойчивым запахам кушаний чувствовалось, что люди обосновались здесь надолго. И, хотя условия для жизни у них были, пожалуй, далеки от идеальных, повсюду слышались смех, громкие веселые голоса.

- Эх, хлопцы, - говорил Кирилл, бросая веселые взгляды на поспевавших за ним Раджана и Виктора, - а чем нас сейчас главный инженер угощать будет? То-то,не знаете. А я знаю. Его старшая дочь письмо прислала. И он обещал его прочитать. А в письме рассказ про конкурсна наикращую песню в Киеве. О, пришли!

И с этими словами он постучал в дверь комнаты.Тотчас послышался низкий, с хрипотцой голос:

- Милости прошу!

Хозяин сидел на диване, держа в руках небольшой раскрытый томик. Очки он сдвинул на лог и приветливо смотрел на входивших.

- Наши газеты пишут, что русские в Бхилаи работают дни и ночи, чтобы пустить первую очередь завода в срок, - Раджан засмеялся.

- А то, что вы видите здесь, увы,не соответствует подобным репортажам. Ну, скажите, не соответствует? - спросил Голдин. Он встал, положил книгу на диван и пожал руки гостям.

- Не знаю, - неуверенно ответил Раджан.

- Голдин достал из буфета бутылку, четыре рюмки.

- Садитесь за стол, друзья. Только что получил от жены в посылке "Цинандали". Славное вино!

Кирилл откупорил бутылку, разлил по рюмкам. Сказал:

- За то, чтобы хорошим людям наконец стало хорошо, а плохим наконец-то плохо!

- Это первый свободный вечер за полгода, - сказал Голдин, смакуя вино. - Да, точно, за полгода. Не ахти какая доблесть, конечно, при обычных условиях... Только проходит ли хоть одна крупна стройка в обычных условиях? Нет таких строек нигде в целом мире!

- Верно - нет, - подтвердил Кирилл.

- Одних лихорадит с поставками оборудования и стройматериалов, других - из-за нехватки или избытка рабочей силы. Не хватает электроэнергии, слишком удалены сырьевые базы. Да чего только не бывает, продолжал Голдин. - Иной раз от отчаяния некоторые готовы хоть в петлю лезть...

- А вы? - Раджан с интересом разглядывал главного инженера. Голдин был в синем шерстяном тренировочном костюме, в мягких открытых туфлях весь домашний, уютный. Светло-синие глаза на бронзовом от загара лице, широкие скулы, льняные, выгоревшие волосы.

- А мы? - переспросил он, посмотрел на Кирилла, рассмеялся беззаботно, от души. - А мы другой породы!.. - Помолчав, продолжал: Бывало, не спали по трое-четверо суток, не ели по пятеро. На металле в мороз лоскуты кожи оставляли. И в рукопашную ходили. И к пушкам становились...

- Ваша главная проблема сегодня в Бхилаи? - спросил Раджан.

- В первой серии своих очерков о Бхилаи вы уже писали о некоторых наших проблемах... Писали и о том, что мы предложили всего лишь 2,5% годовых при погашении задолженности по кредитам и тем самым сбили кабальные условия западных фирм. Писали об искусственно сдерживаемой нами самими механизации работ. Действительно, посмотрит непосвященный на всю эту армию землекопов и кули, и подумает: "Ну и проект русские подготовили! Как во времена Рамзеса П - все вручную".

- Я видел своими глазами первоначальный проект, - сказал Раджан. Почти все работы были механизированы. Более того, почти все оборудование для этого было получено. Вон оно, ржавеет под дождями, - он махнул рукой в сторону открытых складских площадок. - На ходу, по нашей же просьбе, проект максимально "упростили", переделали - чтобы увеличить занятость, не дать умереть десяткам тысяч семей...

- Что делать, разумом понимаешь: в век НТР вручную переворачивать десятки тысяч кубометров грунта - технический вандализм. А сердце приказывает - Бог с ними, с техническими нормами, надо спасать голодающих, если их можно спасти. Наше участие в стройке четко определено межправительственным соглашением, - Голдин встал, прошелся вдоль стола, разлил вино по опустевшим рюмкам. - Разработка проекта, поставка оборудования, присылка специалистов для монтажных работ. И здесь проблем, как мне представляется, нет. Собственно строительные работы - дело индийской стороны. И хотя завод является собственностью "Индиа стил лимитед", все проблемы мы рассматриваем как свои собственные.

Но проблема проблем - кадры. Построить хижину - и то уменье нужно. Построить завод заводов невозможно без строителей высшей квалификации. Их нет...

- Где же выход?

- Я не буду распространяться о подготовке инженерных кадров в СССР вы знаете, что в наших технических вузах учатся сотни индийцев. И заметьте - от друзей у нас никаких секретов нет. Все, что знаем сами, передаем вам. Но это инженеры, можете возразить вы. А рабочие, что делать с рабочими? Готовить их на месте. Это мы и делаем. Курсы, школы. Но лучшая, на мой взгляд, учеба - это практика. Каждый советский мастер должен подготовить десять индийских мастеров. Вот Кирилл Степанович - он уже подготовил двадцать пять человек...

Виктор слушал диалог Голдина с Раджаном. И думал о том, как неустроенно живет главный инженер. Одна комната - она же спальня, и столовая, и гостиная. Мебель - стол, стулья, диванчик, кровать. Был, правда, еще маленький холодильник.

- А как трогательно-благодарны умеют быть вши соотечественники, господин Раджан! Совсем недавно один парень из бригады Кирилла предложил ему свой месячный заработок.

- Другой прислал дочь, чтоб спала со мной, - вставил Кирилл.

- Верно, - подхватил главный инженер. - Какая красавица! И совсем девочка - лет тринадцать-четырнадцать.

- Только что эти истории повторились! - воскликнул Виктор. И поведал о визите Ахмада и Буйи.

- Веками на моей родине англичане отучали людей быть людьми, - глядя Голдину в глаза, говорил Раджан. - И мои соплеменники знали лишь два самых надежных вида благодарности: деньги и живой товар. Вы не просто строите завод и учите строить. Вы принесли мораль, неслыханную и непонятную. Бьюсь об заклад: и тот, кто предложил вам деньги, господин Кирилл, и тот, кто прислал дочь, и Ахмад и Буйя до сих пор недоумевают - почему вы отказались. Ведь у нас это так же естественно, как оплата труда врача или юриста.

Голдин хотел что-то возразить, но Кирилл его опередил:

- Зачем считать всех дурнями? Они меня поняли как надо. Рабочий рабочего всегда поймет, я знаю, что говорю!

Виктор смотрел на синий тренировочный костюм Голдина и вспоминал, как они с Раджаном впервые увидели главного инженера дня два-три тому назад днем на заводе. В защитной каске, в сером ладном костюме, он шагал размашисто и твердо по заводскому двору, направляясь к первой домне. За ним шли десятка три инженеров-строителей, подрядчиков, администраторов. На ходу он коротко и властно отдавал приказания. Скупым жестом указывал на недоделки - и туда тотчас устремлялся один из его помощников, чтобы довести, исправить, переделать. "Маршал-строитель", - подумал тогда Виктор.

- А мы ведь к тебе на письмо пришли, - сказал Кирилл, - когда главный инженер кончил отвечать на очередной вопрос Раджана. - И на песню!

- Письмо? - Голдин вдруг будто осунулся, посуровел. Будь у него в гостях один Кирилл, он рассказал бы, что жена второй месяц лежит в онкологической клинике - подозрение на рак. При малознакомых же говорить об этом не хотел.

- Письмо как письмо... Отнюдь не шедевр эпистолярного жанра. Впрочем, если хотите, могу прочесть вот отсюда несколько строк. Он взял с дивана книгу, которую листал перед их приходом. - Есенин... Только на чужбине я понял, какой это пронзительно-русский поэт... 3Спит ковыль. Равнина дорогая 3И свинцовой свежести полынь. 3Никакая родина другая 3Не вольет мне в грудь мою теплынь... 3Знать у всех у нас такая участь, 3И, пожалуй, всякого спроси, 3Радуясь, свирепствуя и мучась 3Хорошо живется на Руси. 3Свет луны, таинственный и длинный, 3Плачут вербы, щепчут тополя. 3Но никто под окрик журавлиный 3Не разлюбит отчие поля...

Виктор попытался было переводить. Но, посмотрев на восторженные глаза Раджана, завороженно следившего за губами Голдина, так и не дерзнул произнести ни слова...

Через два дня Виктор Картенев и Раджан поездом возвращались в Дели. В купе вагона первого класса,вместительном и прохладном, было тихо, чисто.

- Ты видел, что творится в других вагонах? - раздраженно произнес Виктор, когда они расположились на широких, мягких диванах. - Теснота, жарища, вонь!

- У вас в России тоже разные классы на железной дороге, - невозмутимо заметил Раджан.

- Я не в укор Индии! - смутился Виктор. - Просто стыдно ехать вот так, - он повел рукой вокруг, - когда тут же рядом не то чтобы удобств, мест самых паршивых не хватает. Это везде одинаково скверно!

- Поскольку унижает достоинство человека, - добавил Раджан. - Любое, пусть малейшее, ущемление прав унижает человеческое достоинство. Ты знаешь, Виктор, иной раз хочется каплю за каплей всю кровь свою отдать, только бы наступила она, эра всеобщего равноправия. А схлынут эмоции и вдруг начинаешь понимать, что это все из области утопической фантазии. Красивой кто же спорит...

- Я! - раздался громкий веселый голос и в купе вошел плечистый мужчина лет пятидесяти, румяный, кареглазый. Все в нем, казалось, излучало энергию, задор, здоровье - от темных, без проседи, волос и губ цвета спелой клюквы до нарядного коричневого костюма, под которым угадывались могучие мускулы.

- И спорить буду не с тем, что красивая, а с тем, что утопическая фантазия! - продолжал он.

- Постойте, - проговорил Виктор, - мы же с вами на совещании у главного инженера Голдина встречались. Инженер-энергетик Иван Левченко из Днепродзержинска?

- Он, - улыбался тот, крепко пожимая руки Виктору и Раджану. Обосновался в соседнем купе. Догоняю семью, которую отправил домой. Месячишко поплескаюсь в море в Ялте. Благодать!

- А потом? - спросил Раджан.

- А потом снова воплощать в жизнь "утопическую фантазию"!

- Где же, если не секрет?

- Конечно, секрет. Но вам скажу - в Египте.

- А до Бхилаи вы где-нибудь были? Я имею в виду, как строитель.

- Был, конечно.

- Где же, если не секрет?

- Конечно, секрет. Но вам скажу - в Китае, на Кубе, в Ираке, в Бирме, в Румынии, во Вьетнаме.

- И... не надоело вам мотаться по свету? - удивился Раджан. - Жить без семьи, где придется, есть что попало, спать по три часа в сутки?

- Нет, нисколько.

- Не понимаю! Или какая-то мистика, или бравада, или... извините, неправда.

- Ни то, ни другое, ни третье. "Утопическую фантазию" нужно строить рабочими мозолистыми руками.

- Пожалуй, я знаю, как я назову новую серию статей из Бхилаи, сказал Раджан. - "Иваны, строящие "Утопическую фантазию".

- Не слишком ли выспренно, браток? - спросил Виктор.

- Может быть, - задумчиво ответил Раджан. - Может быть... Зато точно!

Поезд, набирая скорость, бежал теперь по невысокому плато. Вот он плавно пошел по дуге и вскоре огромная россыпь огней заполнила все окно купе. Раджан поднялся с дивана, стал смотреть на эти огни. Завод жил, дышал, строился, рос. "Утопическая фантазия"! - думал Раджан.

Глава тридцать пятая П Р И Е М

( Из дневника Виктора Картенева )

"... Мы вернулись в зал. Он все еще был похож на пчелиный улей. Но уже на улей, готовящийся к зимней спячке. Через минуту Карлов подвел меня к молодому парню:

- Господин Наградж, журналист. Виктор Картенев, пресс-атташе нашего посольства. Третий секретарь.

Меня очень заинтересовала ваша статья в одном из воскресных приложений к "Индепендент геральд" об американском "Корпусе мира" вообще и в Индии - в частности, - говорю я. Здесь я ничуть не покривил душой, ибо, независимо от задания посла, давно уже интересуюсь этим вопросом. - В том же номере была еще одна статья на ту же тему, написанная господином Раджаном, - добавил я.

- Да-да, - с доброй улыбкой подтвердил Наградж. И продолжал: - Видите ли. "Корпус Мира", на мой взгляд, - это очень сложный, даже, я бы сказал, запутанный конгломерат. Я, правда, писал об этом полунамеками, но убежден на каждую пару чистых там имеется пара нечистых. Для баланса, что ли. Или чтобы люди все время помнили: "Есть американцы красивые, а есть и некрасивые". Выбирай, кому что нравится...

Внезапно за моей спиной раздался голос Раджана:

_ Разрешите, господин пресс-атташе, засвидетельствовать самое искреннее к вам почтение!

Мы обнялись. Раджан включился в наш разговор. К нам подошел и Карлов со своей собеседницей, сказал, обращаясь ко мне:

- Вот, Виктор, ты хотел поговорить с живым представителем "Корпуса Мира" в Индии. Прошу любить и жаловать - Беатриса Парсел. Только что из самой глуши джунглей!

Беатриса - совсем молоденькая девушка. Молоденькая и прехорошенькая. Она уже немного навеселе. Не обратив ни малейшего внимания на Раджана и Награджа, она хватает меня под руку и тащит по направлению к круглой комнате. Я оборачиваюсь, машу рукой Раджану: "Пойдем с нами". Но он напряженно улыбается, кивает головой. Индийцы в знак согласия поводят головой из стороны в сторону, в знак отрицания - кивают. Видно, обиделся парень на бесцеремонность американки. А она ничего вроде бы не замечает. Усевшись на диванчик, говорит:

- А вы мне нравитесь, господин Картенев. - Она снова громко, еще громче прежнего, смеется. - Загадочная славянская душа. Вы знаете, я очень люблю Достоевского. Он пытался раскрыть миру сокровенные секреты русской психологии. Выдать более важную тайну, чем любая военная. Наверно, поэтому он был у вас так долго под запретом. Ну, признайтесь!

- Я считаю Достоевского одним из величайших психологов всех времен. Его гений раскрыл миру секреты общечеловеческой психологии. Хотя его творчество, естественно, уходит всеми корнями в русскую почву. И никто его не запрещал. Конечно, как любой писатель, кому-то он более близок, понятен, кому-то менее. Я, например, могу читать наизусть большие отрывки из его романов...

-Ха-ха-ха! Ну, Бог с ним, с Достоевским. А то вы сейчас начнете цитировать любимых в России Джека Лондона, Теодора Драйзера, Эрнеста Хемингуэя. Ведь правда, вы их считаете самыми американскими писателями? Ах, что я болтаю! Все это пустяки...

Голос ее задрожал, и я подумал, что она вот-вот расплачется. С чего бы это? Подозвав официанта, я хотел дать ей стакан мангового сока.

- Ну нет, господин Картенев, - возразила она живо, быстро овладев собой. - Коль скоро я в русском посольстве, я пью только водку. А не пустяки вот что: вы скверно рисуете нас, американцев, в своей прессе. А местные "комми" вам, естественно, подражают. Например, как это вы пишете о "Корпусе Мира"?

Она наморщила лоб, словно пытаясь вспомнить что-то.

- А, да - вот: "Это троянский конь американского империализма". Ну, посмотрите на меня хорошенько, господин Картенев. Разве я похожа на лошадь?

Нет, черт возьми, она была даже красива, эта подвыпившая американка. И уж никак не похожа на лошадь!.. Хотя, может быть, если моя жена еще полгода посидит в Москве, мне любая женщина покажется красавицей.

- За объективность в оценках, - продолжает она. - Дно кверху! Между прочим, как вы смотрите, господин Картенев, на проблему Анастасии? Действительно ли та женщина, которая много-много лет судилась с гамбургским судом, - единственная чудом уцелевшая дочь последнего русского царя? Или она - отважная авантюристка типа княжны Таракановой?

- А вы неплохо знаете русскую историю!

- А вы плохо уходите от ответа!

Тут подошел к нам какой-то хлюст, длинный, прилизанный, представился:

- Тэдди Ласт, корреспондент "Нью-Йорк Таймс" в Дели!

И, обратившись к моей собеседнице, дружески-развязным тоном сказал: Беатриса, я думаю, нам пора ехать. О'кей?

- Тэд, а господин Картенев тоже любит Достоевского. Только он боится в этом признаться. Русская нация - нация сфинксов. Вот индийцы, - она бросила неприязненный взгляд по направлению к залу, - у них все, как на ладони. Простодушные дети природы!

Ласт мягко взял ее под руку, повел к выходу.

Странная девица, не правда ли? В моих познаниях о "Корпусе Мира" от этой встречи мало что прибавилось. Разве что они знакомы с нашей историей? С Достоевским? Или с русской водкой? Но кто с ней не знаком?!

Когда остались одни наши, посол по традиции предложил выпить "посошок" за отбыващего советника. И мне вдруг снова так захотелось домой, так захотелось зачерпнуть пригоршню снега на Арбате, пробежаться на лыжах в брянском или тамбовском лесу, наконец, просто молча постоять у обочины любой российской дороги - с ее ухабами и рытвинами, с деревенькой в стороне, с церковкой на горке и леском речкой под, с нашим солнцем, с нашими звездами над ней. Вдохнуть своего воздуха, напоенного нашей песнью, нашей удалью, нашей радостью и нашей печалью"...

В описанный Виктором вечер, после приема, произошло еще одно событие, о котором не знал Картенев. У подъезда Раджан столкнулся с Беатрисой. Он попытался было пройти мимо, но она окликнула его:

- Господин Раджан, сделайте милость, подвезите меня домой!

И не дожидаясь ответа Раджана, взяла его под руку и вышла с ним на улицу.

Где-то позади них недоуменно бубнил Тэдди. Раджан и Беатриса почти бегом достигли стоянки такси. Мгновение - и маленький "фиат" уже мчал х по засыпающему Дели.

Раджан обнял девушку. Сказал:

- Мне столько надо...

- Не надо, - она положила ему на губы пальцы. - Помолчим.

- Почему? - тревожным шепотом спросил он.

Беатриса снова положила пальцы на его губы. И он поцеловал пальцы. И глаза. И щеки. И губы. Все лицо.

Уже у него дома Беатриса сквозь слезы сказала:

- Ну что я за несчастная? Ты знаешь, я должна завтра лететь в Бангкок, догонять отца.

- Как же жить? - обреченно произнес Раджан. С жалкой улыбкой вглядывался в ее глаза. - Как, ну как нам жить друг без друга?..

Глава тридцать шестая БХИЛАИ-П

За четыре дня до пуска первой очереди завода в Бхилаи в Дели прибыла советская правительственная делегация.

Начались переговоры, конфиденциальные беседы. Протокольные визиты. Ленчи. Обеды.

Посольство, как всегда в дни приезда особо важных делегаций, походило на понятую по тревоге пожарную команду. Раздавались непрерывные телефонные звонки. то звонили из редакций, уточняли биографические данные, правильность написания имен и фамилий, время пресс-конференций. То МИД Индии просил на десять минут отсрочить визит к президенту. Или на пятнадцать минут сократить поездку по достопримечательным местам. То торопили с почтой. То вызывали с докладом кого-то из советников. То просто давали нахлобучку дежурному коменданту за то, что сразу не подошел к телефону.

Совещания - утренние, дневные и ночные - следовали одно за другим. На самых разных уровнях. У подъездов стояло полдюжины машин, готовых в любую минуту сорваться с места. И мчаться, куда угодно. Куда прикажут. Нарочные из дворца и во дворец, связные от делегации и ней проносились каждые десять-пятнадцать минут. Канцелярия работала с отчаянной нагрузкой. Могло показаться, что кое-где есть излишняя суета. Ненужная спешка. Слабая взаимосвязь отдельных звеньев. Но так могло показаться лишь человеку, который не видел весь механизм во всех его деталях. Каждый, выполнявший свои обязанности, знал, что есть единый план, в выполнении которого его усилия тоже кое-что значат.

Человеком, у которого сходились все нити, который в любой момент мог видеть и частности, и целое, и главное направление, и ответвления от него, который двигал в тот или иной момент одному ему известные и послушные рычаги, был Бенедиктов. Окружавшие его меньше всего думали (а некоторые и не представляли вовсе), что каждый такой визит был своего рода экзаменом на прочность и пригодность для Бенедиктова-руководителя, Бенедиктова-организатора, Бенедиктова-политика. Проверкой его умения выложить в течение нескольких суток такой запас энергии и знаний, понимания и такта, изворотливости и мудрости, что он потом неделю-другую не мог войти в обычную повседневную колею. Что многое, очень многое, но - увы! - далеко не все зависело от его прежних взаимоотношений с приезжими, с главными или главным из них.

Как было решено ранее, за три дня до пуска первой очереди завода в Бхилаи выехали Раздеев и Картенев. К ним Бенедиктов решил подключить Карлова и стажера Митеньку...

... За окном вагона Виктор, как и в первый приезд, увидел сначала шлейф дыма, потом трубы завода. Отсюда они казались маленькими. Как карандаши, расставленные у горизонта. Вскоре потянулись станционные склады. Неразгруженные еще и уже загруженные составы на запасных путях. Железнодорожные мастерские. Пристанционные домики, утонувшие в зарослях баньянов.

От вокзала до заводского городка было миль десять. Встретивший посольских Голдин сам сидел за рулем. Неторопливо вел старенький,разбитый, но вместительный "понтиак". Деловито показывал и рассказывал тоном гида, которому до смерти надоели все туристы на свете:

- Здесь, где мы сейчас проезжаем, пять лет тому назад были непроходимые джунгли...

Машина въехала на одну из окраинных улиц городка, ровную, широкую. С аккуратными одноэтажными особнячками, весело глядевшими на шоссе окнами, задернутыми изнутри затейливо раскрашенными занавесками.

- Тогда здесь была лишь грязная деревушка в десять-двенадцать дворов. Сейчас - город, в котором живет более ста тысяч человек. Город, где есть школы и гостиницы, кинотеатры и больницы, магазины и рестораны...

Чем ближе они подъезжали к заводу, тем более явственно чувствовалось его дыхание, пульс. Трубы уже казались гигантскими столбами. Домны горами. Здание проектного стана обиталищем гигантов. И Виктор невольно ощутил ничтожность человека перед этой скрежещущей, дышащей огнем и дымом громадиной. И - величие человека. Ибо все это было творением его разума. Его рук.

Разместили их в новой гостинице. В полутора милях от завода. Под стать ему и гостиница была огромна - двенадцать этажей. Около девятисот комнат.

Виктору со стажером Митенькой отвели двухместный номер. Из его окна, насколько хватало глаз, были видны джунгли. И, глядя на нетронутые, первозданные чащобы, трудно было поверить, что по другую сторону отеля, здесь, в самом сердце целинной Индии люди вызвали к жизни металлургический завод. Завод, равного которому нет ни в Питсбурге, ни в Манчестере, ни в Запорожье, ни в Дюссельдорфе.

На другой день утром Митенька отправился в номер Карлова, куда уже был приглашен Голдин. Втроем они стали дорабатывать проект завтрашней речи главы делегации на общезаводском митинге. Слово за словом. Строка за строкой. Ожесточенно спорили. Все дымили сигаретами. У окна отчаянно тарахтела машинка. Переводчица Голдина Рита тут же перепечатывала готовые странички. Два заводских переводчика, примостившись на диване, переводили готовый текст на английский и на хиндустани. Дверь была закрыта на замок. На телефонные звонки решено было не отвечать. Не отвлекаться. Кончить подготовку речи как можно быстрее. Через полтора часа делегация прибывала в Бхилаи. Раздался особенно продолжительный, настойчивый звонок. Трубку нехотя взял Голдин.

- Да, я. Ну, что тебе, Толя? Что?! Прошу потише, товарищи. Да не тарахти ты, Рита!

Молча, угрюмо слушал, что ему говорил какой-то Толя. Прежде чем положить трубку, спросил:

- Делегация прибывает вовремя? Та-ак... Им сообщено? Ну, ладно. Сейчас буду!

- Звонил помощник представителя генерального поставщика, - сказал он. - На следующей неделе, в связи с окончанием первой очереди, дирекция завода решила уволить тридцать тысяч строительных рабочих. Объявлено им об этом было вчера утром. Только что на заводе вспыхнула забастовка протеста.

- Ой ты, мама родная! - охнула Рита и прикрыла рот руками.

Голдин укоризненно посмотрел на нее. Обращаясь к Карлову, сказал:

- Мне надо срочно на завод. Рита, закончишь печатать не уходи. Можешь понадобиться. И вы, братцы-толмачи, тоже.

- Мы едем с вами, - проговорил Карлов.

Через пять минут дежурный джип мчал Голдина, Карлова и Митеньку на завод...

Раздеев и Картенев меж тем подготовили обзор местной прессы. Едва успев вычитать его после машинистки, сразу же направились в ресторан отеля. Они торопились к ленчу. На этот ленч Виктор еще неделю тому назад по телефону из Дели пригласил несколько журналистов Бхилаи во главе с президентом их ассоциации и чиновника по связям с прессой из аппарата генерального директора завода. Внизу, при выходе из кабины лифта, они столкнулись нос к носу с Робертом Дайлингом. Американец сделал вид, что он не знаком ни с Раздеевым, ни с Картеневым.

Когда Дайлинга унес лифт, Раздеев и Виктор удивленно посмотрели друг на друга.

- Директор ЮСИС - в Бхилаи? Именно сегодня?! - тревожно проговорил Раздеев.

- И притворился, что не узнал. А ведь недавно у нас на приеме был, сказал Виктор.

- Чудеса в решете! - воскликнул Раздеев.

Он быстро подошел к дежурному администратору, что-то спросил. Кивнул.

- Так вот, дорогой мой Виктор Андреевич, - говорил Раздеев, пока они шли к ресторану, - первый секретарь американского посольства и директор ЮСИС в Индии господин Роберт Дайлинг прибыл в Бхилаи вчера и через час отбывает в Дели...

Да, это действительно был Дайлинг. Он по-прежнему делал все, что от него требовалось. И делал, как всегда, хорошо. Получив от своего посла поручение, он тотчас выехал в Бхилаи. там встретился с одним из завербованных лидеров правых профсоюзов завода. Они детально обсудили, как лучше организовать забастовку. Обсудили, что необходимо для этого предпринять. Дайлинг передал лидеру миллион рупий. И вот забастовка началась. За полтора часа до прибытия Неру. И главы русской правительственной делегации Никиты Хрущева.

Ни сам Дайлинг, и никто другой еще не знают, что через день после возвращения Роберта в Дели из Бхилаи с ним произойдет длительный тяжелый припадок. Он перестанет узнавать даже хорошо знакомых ему людей. Беспрестанно перепрятывая вырванный из иллюстрированного журнала лист с рекламой только что отчеканенных монетным ведомством США юбилейных долларов, он будет с опаской бормотать при этом: "Всюду воры!.. Я сам доложу обо всем Джону Кеннеди".

Под присмотром двух младших дипломатов Дайлинга отправят в Штаты, где за ним захлопнутся двери частной клиники для душевнобольных. Журналисты Дели будут теряться в догадках о причинах столь внезапного умственного расстройства шефа ЮСИС. В конце концов восторжествует ловко подброшенная Тэдди Ластом в пресс-клубе версия "о непомерных в последнее время возлияниях мистера Дайлинга"...

В ресторане никого из ожидавшихся журналистов не оказалось. Раздеев и Виктор обсуждали, почему могли опоздать приглашенные. Прошло двадцать минут. Тридцать. А журналисты все не появлялись. Раздеев заметно нервничал. Ел неохотно.

"Черт бы их побрал! - зло думал он. - Только не хватает, чтобы сорвалась пресс-конференция. не лежала душа к этой поездке... Сидел бы, уточнял план культурного обмена. нет, сам напросился!.."

Неслышно подошел официант. Протянул Раздееву на подносе записку:

"Срочно приезжайте с Картеневым на завод. Мы в конторе третьей доменной. Карлов".

"Загадочки загадывает, - хмыкнул про себя Семен Гаврилович. Ребусами забавляется, позвонить не может!".

Мрачные думы Раздеева прервал знакомый бас:

- господин советник, господин пресс-атташе, счастлив засвидетельствовать свое глубокое почтение в самой, так сказать, колыбели индийско-советской любви и братства на металлургической основе!

Перед Раздеевым стоял, посмеиваясь, Раттак. наклонившись к Картеневу и понизив голос, он доверительно прошептал:

- Прибыл на главную церемонию. По рекомендации высших сил!

Воздев руки к потолку, он постоял так несколько секунд, закрыв глаза. Улыбнулся и, направляясь к выходу, сообщил дружелюбно:

- Скоро увидимся!

- Веление времени! - торжественно произнес Раздеев, глядя вслед Раттаку. - Даже такие, как этот, меняются. Радикально!

Виктор промолчал.

Раздеев и Виктор ехали в машине к заводу. В ушах свистел жаркий ветер. перед въездом на завод возвышалось мрачное, серое здание. В нем размещалась дирекция. Раздеев послал туда Виктора - на связь, на всякий случай. Сам же направился к домне.

А кортеж машин Неру и Хрущева приближался к Бхилаи. О забастовке им было уже известно. Правда, были неясны подробности, столь необходимые для того, чтобы решить, что же делать дальше.

Неру распорядился сделать остановку в последнем перед Бхилаи уездном центре: перекусить, уточнить обстановку. Напряженность висела в воздухе. О ней свитедельствовали поминутные появления и исчезновения в центральном холле правительственного гестхауза адъютантов и секретрей премьера Индии. И беспрестанные телефонные звонки в соседних комнатах. И сурово-выжидательный взгляд Неру. И решительные жесты готового к любому развитию событий Хрущева.

Появился Бенедиктов. Подошел к столику, за которым сидели Неру с Хрущевым и переводчик.

- Я думаю, лучше всего мне отправиться вперед и с завода связаться с вами, - предложил посол.

Неру пожал плечами:

- Согласен. Может быть, послать кого-нибудь из моих людей? Хотя там уже находится министр строительства...

- Если господин премьер не имеет возражений, пусть едут двое Бенедиктов и глава ГКЭС Сергеев, - предложил Хрущев.

- И господин Маяк со своим помощником тоже, - сказал, помедлив,Неру. После ухода Маяка и Раджана с двумя русскими он стал еще сумрачнее. Молчал. Думал: "Людей я понимаю строителей. Для них - это жизнь или смерть... Но руководство "Индиа стил лимитед"?! Ведут дешевую политическую игру. Тоже хотят поссорить нас с русскими. Ведь могли же объявить об увольнении не вчера, а завтра..."

Подъехали к заводоуправлению. К машине быстро подошел Виктор.

- Что профсоюзные боссы? - прерывисто дыша, словно он долго и быстро бежал, спросил Бенедиктов.

- Все на заводе, Иван Александрович.

- А директора?

- Тоже здесь.

- Тогда сделаем так. Ты, Сергеев, идешь к администрации. И господин Маяк тоже. Я еду к профсоюзникам. Вы, - взгляд на Виктора, - со мной!

- Ваше превосходительство, мы - тоже с вами, - твердо сказал Маяк.

Машина с Бенедиктовым, Виктором, Маяком и Раджаном рванулась было к центральному въезду на завод. Но охрана отказалась их пропустить: нельзя, забросают камнями, машину разнесут вдребезги.

- Давай в объезд! - крикнул Бенедиктов. И шофер-индиец, словно он понял сказанное русским, помчался к боковым воротам...

В обеденный перерыв Кирилл зашел в контору. есть ему не хотелось. И он решил не ездить в заводскую столовую. Напившись охлажденной воды из бойлера, уселся в кресло, вытянул ноги и задремал.

Сквозь дремоту он слышал чьи-то голоса, шаги.Звонил телефон. Кто-то кричал: "Едем в заводоуправление. Сюда подъедет советник Раздеев!.." Затем все смолкло...

Кирилл открыл глаза. В конторе никого. В окно ярко светило солнце. Снаружи доносился какой-то странный смутный гул. Он нарастал, словно волна цунами. Дверь конторы распахнулась. Вбежал человек. Кирилл узнал Раздеева.

- Громят завод! - крикнул Раздеев. - Могут убить! Что делать? Что делать?!

- Погодь паниковать, сов-ветник! - Кирилл поднялся, легко отстранил Раздеева. Вышел из конторы.

Огромный заводской двор был запружен рабочими. Людская волна неудержимо двигалась к домне. Искаженные злобой и ненавистью лица. руки, сжатые в кулаки. У многих в руках - палки, железные прутья. Распахнутые, забрызганные маслом и мазутом робы. Молодые парни и девушки. Пожилые люди. Женщины с детьми на руках.

"Сила! рабочий класс поднялся! - с гордостью, перехватившей горло, подумал Кирилл. И - с горечью: - Да не туда! Не против того поднялся! Не ломать-то надо. Эх, ма!.."

И он пошел, вскинув голову, навстречу толпе. Шел, медленно передвигая ставшие вдруг свинцовыми ноги, сунув руки в карманы спецовки. Он не думал о том, что это чужая страна и он не имеет права ни во что здесь вмешиваться. Как не думал об этом и тогда, когда оградил Джайну от приставаний подрядчика. Он знал, что в этих несчастных людей обманули, знал, что с вводом в строй первой очереди тридцать тысяч строительных рабочих будут вышвырнуты на улицу. И он ненавидел всех тех, кто рабочего человека ни в грош не ставил.

"Разве завод виноват?! Эх, темнота!.."

Неожиданно из-за угла конторы появилась машина. Из нее вышли Бенедиктов, Виктор, Маяк и Раджан. Увидев Кирилла, подбежали к нему. Взяли под руки.

Раздеев, в нерешительности стоявший у конторы, увидел посла и Виктора, тихонько охнул, будто собрался голышом прыгнуть в прорубь. И, подбежав к ним, ухватился рукой за Виктора. Теперь шли шестеро. Русские и индийцы. Шли вперед. Шли, не видя перед собой отдельных лиц. Видели одно огромное лицо, искаженное яростью, болью.

Еще пять-шесть шагов и они были бы смяты, растоптаны толпой. Как вдруг глаза Кирилла встретились с глазами того, кто шел впереди всех.

Тот самый парень. И рядом с ним - та девушка! Кирилл высвободил руки и встал впереди своих товарищей. Парень поднял над головой увесистый металлический стержень. Что-то крикнул. остановились передние ряды. За ними - другие. и скоро остановилась вся толпа. Затихал гул голосов.

Они стояли - друг против друга. Два рабочих. Русский и индиец. Смотрели друг другу в глаза. Молчал Кирилл. Молчал парень.

Минута.

Полторы.

Две...

Что-то дрогнуло в ожесточенном лице молодого парня словно он вдруг понял что-то. Да, он понял: они делают не то. Не так. так делать нельзя!

Он шагнул в сторону, подошел к молодой женщине с грудным младенцем. Спросил громко, чтобы далеко было слышно:

- Ты можешь убить своего ребенка?

Женщина испуганно молчала, прижимая к груди малыша, закутанного в тряпье.

- А мы убиваем! Убиваем то, что создано вот этими руками!

Парень бросил на землю металлический стержень, схватил за руки двух рабочих, поднял руки вверх.

- А они нас убивают! - послышался злой, хриплый крик из толпы.

- Они - нас, а мы - завод?! Пошли к заводоуправлению!..

Парень крикнул еще что-то. И поднял над головой сторупиевый банкнот, свой полумесячный заработок. Медленно, словно через силу, разорвал драгоценную бумажку на мелкие клочки. Вспоминая, как получил тайком эти деньги от профсоюзника. Как радовался, что купит Джайне новый наряд. И сохранит себе работу, ведь профсоюзник утверждал: если они разнесут завод, они же будут и заново его отстраивать. Врал, подлый шакал: завод - это жизнь, а разрушение - смерть. Иначе эти шесть человек не отважились бы выйти навстречу многотысячной толпе!

Парень повернулся, быстро пошел к заводским воротам. За ним потянулась глухо шумевшая толпа.

Маяк опустился прямо на землю, поджал под себя ноги.

- Однажды в жизни, еще в детстве, я видел огромный цунами. То, что было сегодня - страшнее.

- Если бы не Кирилл, не знаю, были бы мы теперь живы, сказал тихо Раджан. "Неужели за всем этим стоит, может стоять мой отец? - подумал он. Отец..."

Картенев улыбнулся, подошел к нахохлившемуся Раджану, обнял:

- теперь-то уж точно мы на гонорар за твой репортаж о празднике в Бхилаи не только выпьем, но и закусим.

- Все зависит от того, сколько рупий прикажет выплатить главный, пересиливая себя, ответил тощей улыбкой Раджан.

Маяк, казалось, не слышал их разговор, весь ушел в свои думы...

Машина Бенедиктова с развевающимся красным флажком мчалась навстречу кортежу Джавахарлала Неру и Никиты Хрущева. Устало сгорбившись на заднем сидении, Бендиктов дремал. Что ж, главное, самое главное сделано: пуск первой очереди сегодня состоится. Бхилаи даст свою сталь.

Тишину разорвал заводской гудок - мощный, радостный, торжественный. Иван Александрович раскрыл глаза, посмотрел в окно. Поселок остался в стороне, исчезли из вида заводские постройки. Вплотную к дороге подступили непроходимые джунгли. Через какое-то время поредели, сменились низкорослым кустарником. И вот уже потянулись поля, поля, поля - клиньями, квадратами, полосами. Владения бедноты, едва способные прокормить своих нищих хозяев. Теперь гудок был слышен слабее. И уже казалось неправдоподобным, что тишину девственных джунглей, вековой сон тощих полей может что-то разбудить.

Бенедиктов осмотрел в другое окно. Машина взбиралась на невысокое плато, и он увидел в отдалении, на горизонте светло-желтые, оранжевые, серебристые контуры цехов Бхилаи. "Неужели это не мираж, который вскоре растает?" - подумал Иван Александрович. И тут же улыбнулся в ответ на свои мысли: ветер вновь донес до него далекий, но мощный голос новорожденного титана.

1... " И в д у н у л в л и ц е е г о д ы х а н и е 1ж и з н и, и с т а л ч е л о в е к д у ш е ю ж и в о ю".

Глава тридцать седьмая Х Р У Щ Е В

Хрущев впервые в жизни выступал перед живой аудиторией в полтора миллиона человек. Чуть правее него и сзади стоял Неру, и Хрущев краем глаза видел, как великий индус одобрительно кивал, внимательно прислушиваясь к словам переводчика. Щедро грело зимнее делийское солнце и Хрущев то и дело привычно отирал платком покрывавшуюся бисеринами пота лысину. Эту поездку на Восток - Индия, Бирма, Индонезия - он предпринял с целью доказать всему свету могущественное влияние "идей ленинизьма" на судьбы и умы сотен миллионов людей в огромном, просыпающемся от векового прозябания и сна регионе планеты. Показать Кеннеди и прочим ту самую "Кузькину мать", взять реванш за все козни и происки Запада против СССР, оплота мира и социализьма, верного друга порабощенных и угнетенных. Вместе с тем, это был и весьма красноречивый жест в пику Пекину, с которым Москва была на грани объявления "холодной войны". Все началось с развенчания культа Сталина, а привело к "Открытому письму ЦК КПСС китайскому руководству".

Беседуя с умным, дальновидным, многоопытным наследником Махатмы Ганди, Хрущев поражался многообразию путей, которыми лидеры разных стран стремятся вести свои народы к светлому будущему. Строить социализм при господстве капиталистических монополий и крупных латифундий? Хреновина какая-то, как говорит наш придворный философ Эл Эф Ильичев - "полуграмотная антимарксистская абракадабра". Во как! А в остальном сам Неру мужик достойный.

Отдыхая в роскошных покоях президентского дворца "Раштрапати бхаван", Хрущев уносился мыслями домой. ХХ съезд был, несомненно, эпохальным событием. развенчать культ личности, отомстить усатому тирану за старшего сына Леонида было делом чести. И Молотову и прочим славного пинка под дряблый зад дали. Чтоб другим неповадно было. И Георгия Победоносца, нашего новоявленного Бонапарта, вовремя на место поставили, удалили от неодолимых соблазнов власти...

Как же все в нашей жизни перепуталось. Антикультовый съезд и кровавая баня в Венгрии, и то и другое в одном и том же пятьдесят шестом. "Частенько кажется - а не слишком ли я отпустил вожжи? Свобода свободой, а контрреволюция контрреволюцией. Сразу ведь забродили интеллигентики писатели. художники, актеры. Пасквилянты, щелкоперы, хулители - им дай палец, они норовят всю руку отхватить. тут держи, хлопче, ухо востро. И заокеанские супостаты не дремлют. Ох, не дремлют!" Он и тут, в Индии, получал ежедневные сводки из ведомства сыска крамолы, в которых Шелепин кратко и четко доносил о поимке закордонных соглядатаев и доморощенных смутьянов. "Оттепель" - верное название придумал Эренбург для своей повести. Суслов читал, говорит - неплохо настрочил сталинский любимчик. Только оттепель оттепели рознь. При одной снежок тает постепенно, ручейки бегут весело и безопасно; при другой такое наводнение может случиться, что обернется черным бедствием. Так что при любой оттепели надо смотреть в оба. С шалой водой, как и с огнем, шутки плохи.

Хрущев подошел к окну, долго смотрел на изумрудный, ухоженный газон, пышные клумбы с яркими цветами. "Выезжаешь из дворца и по обе стороны улиц страшная нищета, фанерные лачуги размером с собачью будку, прокаженные, спокойно думал он. А когда Неру к нам приезжал, наверняка с Западом сравнивал; небось, не в нашу пользу сравнение. И то - города. А деревня? Я и сам в Калиновке сто лет не был. Ходоков не шлют, а самому где же время взять? Тут не до братания с мужичками. С одними членами Политбюро разобраться нужно семь пядей во лбу иметь, и хватку бульдожью, и нервы железные. Одного ублажишь, трое других уже волком смотрят. И аппарат, аппарат - могучая сила и эту силу надо постоянно держать в самой жесткой узде. И двух волкодавов - армию и органы. Этим намордник и короткий поводок в самый раз. Какой-то француз, вчера Эл Эф рассказал, говорил: Любой народ - это стадо, которому нужен зоркий пастух с добрым хлыстом. Очень метко сказано. Вон как ловко управляется мудрый Неру со своими пенджабцами, тамилами, бенгальцами, марат... маратх... э, сам черт язык сломит... как их там... Нацменов не меньше, чем у нас, и голов и ртов поболее, свыше полумиллиарда. Да, своих проблем у него хватает. С одной стороны Пакистан, с другой Китай. Верно говорит Эл Эф, эти две карты нам здесь в самую масть. А то у Мао гегемонистские вожделения слишком уж разыгрались".

Хрущев злорадно усмехнулся - тоже мне преемник щербатого кавказца нашелся, делить сферы влияния задумал. Когда после Кэмп-Дэвида они встретились в Пекине, Мао сказал: "Берите на себя Европу, Азию оставьте нам". Хрущев, подогретый американцами, которых не на шутку встревожили слова "Русский с китайцем братья навек" и которые жаждали совсем других песен (ну, хотя бы, скажем, "Во саду ли, в огороде поймали китайца..."), идя на откровенную конфронтацию, ответил:

- Нам никто не поручал смотреть за Европой. Кто поручил Вам смотреть за Азией?

В доверительной беседе он рассказал об этом Неру. Великий брахман скромно улыбнулся, быстро заметил:

- Мы знали об этом по нашим разведданным. Однако нам особо ценна именно Ваша доверительность.

Два переводчика - Суходрев и Кауль - состязались в творческой передаче сокровенных государственных тайн.

- Полагаю, и в ваших церквах и в наших храмах священники и жрецы благословляют дружбу наших народов, - на безукоризненном русском передал Кауль предположение Индиры Ганди. Хрущев с живой симпатией посмотрел на миловидную, пожалуй даже хрупкую индианку. Молодец Неру, готовит себе достойную смену. Даром, что она выглядит таким нежным цветочком. Она председатель партии "Индийский национальный конгресс" уже много лет и нередко в политических баталиях эта роза показывает жалящие шипы. Вот у меня достойного наследника нет. Сергей не годится. Ленька - тот бы мог, и остер был, и неглуп, и сдачи умел давать, как тому майору в куйбышевском ресторане. Нет Леньки. Сгубил Усатый. Конечно, есть Алеша, - Хрущев нашел взглядом Аджубея. - Хотя... хотя его еще растить и растить. Успею ли? Чуть что, соратники по Политбюро тут же голову и отгрызут.

- Нам, госпожа Индира, откровенно говоря, на всех служителей культа насрать!

Отец и дочь с интересом вслушивались в резкие звуки чужого языка. Кауль покраснел, потупился. Суходрев привычно, не моргнув глазом, сглаживал острые углы. из его перевода следовало, что хотя мы и атеисты, но все же...

Он хорошо помнил, как во время одного из праздничных приемов Хрущев подошел к патриарху Алексию и громко, так чтобы слышали стоявшие кругом, вопросил: "Ты, поп, долго будешь морочить голову народу?" Патриарх Алексий, наместник Бога на земле, интеллигентнейший, образованнейший, мудрейший из смертных, с высоты своего могучего роста посмотрел на пигмея-обидчика, сдержал свой гнев, заставил себя улыбнуться. Повторил мысленно несколько раз: "не ведают, что творят". "Что он сказал?" - поинтересовался американский посол. Пока Суходрев обдумывал, как бы удачнее выйти из положения, перевод сделал посол Великобритании. И добавил:

- Кроме того, не так давно господин Первый секретарь лично обещал народу показать по телевидению последнего попа. Anger is a short madness. I wonder why he hates his clergy so mach.

У Хрущева на то были свои причины. В детстве он с мальчишками совершал набеги на сады богатеев. Попался на яблони священника. Батюшка собственноручно выпорол - по всем правилам, зрелой лозой - юного злоумышленника. При этом размеренно, четко приговаривал:

- Красть - грех, тяжкий грех. Не моги нарушать ни единой из десяти заповедей. Не моги!

После экзекуции отрок отлеживался долго. На всю жизнь воспылал ненавистью ко всем, кто в рясе и с крестом. Но, пожалуй, главным мотивом, вызывавшим периодические приступы бешеного атеизма у зрелого Хрущева, было то, что интуитивно он чувствовал: вождь партии и страны воинствующих безбожников, недоучившийся тифлисский семинарист, в глубине души верит в Бога. И хохол поддерживал самые дикие, самые нелепые планы и проекты богоборцев. Взорвать Храм Христа Спасителя, уничтожить Храм Василия Блаженного, вообще ликвидировать все эти "никчемные молельни, где дурят нищих духом и убогих". разошелся вовсю он, когда стал "нашим дорогим Никитой Сергеевичем". закрывались церковные приходы, монастыри, семинарии. Тысячи верующих за свои убеждения, за поклонение святым мощам бросались в лагеря. Осуществилась, наконец, его давняя мечта - была закрыта для миллионов паломников одна из древних православных святынь - Киево-Печерская Лавра. Наконец, священников избивают, на Патриарха совершается покушение.

- Что, по вашему мнению, означает смещение Карпова и назначение Куроедова? - задал теперь на том же приеме вопрос английский посол американскому.

- Карпов был человек Сталина, - ответил всезнающий янки при дворе короля Никиты. - И сам, по некоторым данным, в душе держал Бога. Потому у церкви своя оттепель была. А Куроедов, - он поджал уголки губ, глаза стали холодными, колючими, откровенный еретик.

- Сталин понимал, что русское православие - становой хребет России, британец сказал это с явным неодобрением. Помолчал с минуту, доверительно произнес: - разрушая его, этот мужик работает на нас.

Островитянин скосил глаза на стоявших невдалеке рослых парней в новеньких стандартных костюмчиках.

- Это пусть подслушивают, - заметив взгляд собеседника, успокоил его американец. - Отношение Хрущева к религии никогда не изменится. Как он недавно сам сказал в одной из своих многочисленных речей, "Горбатого могила исправит". А его утверждение насчет показа последнего попа по телевидению так же сбыточно, как и утверждение построить пресловутый коммунизм к восьмидесятому году.

_ Если нам когда-нибудь и удастся разгромить их социальную систему, с безнадежной тоской в голосе произнес британец, - русское православие, попомните мое слово, останется вечным и неодолимым врагом Запада. И пока оно у них есть, русские останутся русскими...

Отдохнув после обеда с лидерами Индии, Хрущев вызвал Ильичева и Аджубея.

- Вот шифровка из Берлина от нашего посла в ГДР, - он бросил на стол несколько листков, прижал их кулаком. - Американцы удвоили свой военный контингент в Западном Берлине.

- Увеличили военный бюджет на шесть миллиардов долларов, - подсказал Эл Эф.

- Призвали четверть миллиона резервистов, - добавил Аджубей.

- Мы войны не хотим, но если они нам ее навяжут, - Хрущев пробежался по комнате, резко остановился перед Ильичевым, посмотрел ему грозно в глаза, - если нам ее навяжут, она будет!

- А что, если нам установить ядерные ракеты на Кубе? как бы между прочим подкинул идею Ильичев.

- Действительно, - поддержал Аджубей, - чем отличаются их ракеты в Турции от наших близ Флориды?

Хрущев молча быстро заходил вокруг стола. Наконец сел в кресло, улыбнулся:

- А что? В этом что-то есть. Подготовьте телеграмму в Москву. пусть военные все просчитают. Эта идея мне нравится.

Пришел посол Бенедиктов с докладом о готовящихся к подписанию документах. Сталинский выдвиженец дворянских кровей пришелся аристократическому Неру по душе. Он мастерски владел ситуацией, независимый нрав его вызывал уважение даже у взрывного кукурузника.

- Целая лавина приглашений со всех концов субконтинента, - сказал он, когда закончилось недолгое обсуждение, - документы были отработаны безукоризненно.

- Я здесь не на прогулке, - отрезал Хрущев. Почти тут же, смягчившись, спросил: - По-вашему, что-то заслуживает особого внимания?

- Керала, - сообщил Бенедиктов. - Единственный штат, где у власти находится коммунистическое правительство.

- Любопытно, - у Хрущева загорелись глаза. - Впервые слышу.

Он с укоризной посмотрел в сторону Ильичева и Аджубея, которые, пристроившись тут же в сторонке, сочиняли порученную депешу в Москву. Ильичев не стал разуверять шефа, не желая вызывать еще большее раздражение (на самом деле среди нескольких дюжин информационно-аналитических бумаг, подготовленных МИДом к визиту, была отдельная справка о "красной" Керале). Будучи искусным психологом и наторелым царедворцем, он почел за благо уйти от целого в детали.

- Керала, - удивительный штат! - воскликнул он, отрываясь от писания. - В Тривандруме был похоронен Васко да Гама. Правда, впоследствии его прах перевезли в Лиссабон. И еще по преданию одно из двенадцати еврейских племен, изгнанных из Палестины, пришло в Индию и осело в Керале. Там сохранилась одна из старейших в Азии синагог.

- Информация в самый раз для Лазаря Кагановича, - фыркнул Хрущев. Был бы он в нашей делегации, мы его туда с удовольствием бы направили.

Неприязнь между двумя лидерами была давняя. Началась она после того, как Хрущев принял у Кагановича, чьим выдвиженцем он был, московскую партийную организацию в тридцать пятом. Он находил ущербность во всем, что делал предшественник, а тот, в свою очередь, хаял исподтишка все действия "новой метлы". И, разумеется, оба публично, громогласно объявляли о своей нерушимой дружбе и о своих верноподданнических чувствах к вождю вождей.

- Батько Сталин! - клятвенно клялся Хрущев в конце тридцатых во время одного из ночных застолий на ближней даче кремлевского владыки в Кунцево. Мы готовы жизнь отдать за тебя, всех уничтожим!

Каганович, обладавший даром краснобайства в гораздо меньшей степени, пытался брать фантасмагорическими проектами. Так, во второй половине сороковых он носился с бредовой идеей переименовать Москву в Сталин, которую сам генералиссимус зло высмеял и отверг. Отношения между двумя сталинскими клевретами особенно испортились после того, как "батько", правда, на непродолжительное время, - послал на подмогу "своего еврея" на Украину, подчинив ему "своего хохла": - Кто-кто, а Лазарь сумеет заставить Никиту петь Лазаря".

Однако сейчас воспоминание о Кагановиче не испортило настроения Хрущеву. Напротив, он благодушествовал - поверженный недруг бессилен, в лучшем случае может вызвать брезгливую жалость, небрежную насмешку.

- Именно! - подхватил Ильичев, чутко улавливавший нюансы настроения шефа.

- У этих местных евреев своя автономия? - Хрущев с интересом ждал ответа.

- Нет, Никита Сергеевич, - ответил не уловивший никакого двойного дна в этом вопросе Ильичев. - Их и было-то всего тысяч десять. И потом они почти все уехали в Израиль.

- Автономии, значит,не было, - удовлетворенно констатировал Хрущев. А у нас они в Биробиджан что-то не очень спешат. Хотя сбором подписей под письмом-обращением к Сталину о депортации всех евреев Союза на Дальний Восток занимался лично наш Лазарь. Хотели создать в Крыму еврейское государство. А что это было бы за государство? Это был бы американский плацдарм на юге нашей страны. Я был против этой идеи и полностью соглашался в этом вопросе со Сталиным.Нельзя идти на поводу у даллесов, которые не прочь бы создать плацдарм против нас.

За полчаса до следующей плановой встречи Хрущев прилег отдохнуть. Предстояла беседа с вице-президентом Сарвапалли Радхакришной, ученым, философом. Хрущев пробежал глазами краткую биографию высокопоставленного саньяси, изложение его основных трудов. Мудреные, наукообразные термины, понятия, силлогизмы. Индус тоже готовился к этой встрече, консультировался у посла Индии в Москве К.П.С.Менона (которого в шутку называли КПСС Менон), образованнейшего, талантливейшего, добрейшего.

- Я как студент перед экзаменом, - смеялся вице-президент. - Знаю и о шараханьях Хрущева в экономике, и об указе о тунеядцах и паразитах, и о новом лозунге Кремля "Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация плюс химизация всей страны", и о задаче "Догнать и перегнать Америку к семидесятому году".

И он забавно выговаривал русские слова: совнархоз, ВСНХ, кукуруза, целина, за-ку-поч-ные цены.

Разговор начался без взаимных прощупываний, с места в карьер.

Хрущев: Мы уже обсуждали вопросы сотрудничества в экономической, культурной, военной сферах. Бхилаи, Бокаро, Нейвели, Ришикеш, Суратгарх. По населению ваша страна вторая в мире после Китая. Меня очень интересует, чем живет простой индус, каков его жизненный стержень, какова сфера его интересов (Суходрев вспомнит об этой повышенной любознательности Хрущева спустя два года, когда произойдет кровавый расстрел мирной демонстрации рабочих, их жен и детей в Новочеркасске. Интересовался бы так жизненным стержнем своих сограждан Первый секретарь!).

Радхакришнан: Граждане этой страны - индийцы. Индусы это те, кто исповедует индуизм. Вторая по количеству верующих религия - ислам. Потом буддизм. Есть христиане, конфуцианцы. Стержень - религия.

Хрущев: Хм, руки рабочего, крепостного, раба - вот что во все времена являлось стержнем.

Радхакришнан: Вы знаете, слон - очень хороший работник, добросовестный, трудолюбивый. Однако слоны не сумели построить разумную цивилизацию.

Хрущев: Аксиома нашего учения гласит, что материя первична, а сознание вторично. Надеюсь, вы не будете это отрицать?

Радхакришнан: Видимо, существуют различные точки зрения даже на самые кардинальные проблемы мироздания и бытия. Сознание, иными словами дух, в моем понимании есть именно первоначало, первооснова мира. Вселенский дух, самопроизвольно дробящийся на мириады индивидуальных духов - человека ли, дерева ли, камня ли - проявляет себя и как панлогизм, и как пантеизм, и как теизм. В вашем учении верховенствующим является мышление, у ваших абсолютных оппонентов - надсознательные субстанции: воля, чувства, интуиция.

Хрущев: Надо же столько мусора накопить в голове! Тоже мне филозов Хома Брут.

Радхакришнан: Что, что сказал его превосходительство?

Суходрев: Он заявил, что с уважением относится к любому философскому течению, будь то материалистическая или идеалистическая концепция.

Радхакришнан: терпимость - весьма похвальное качество политика. Тем более ценное, что встречается не часто. Возвращаясь к вопросу его превосходительства о стержне. Стержень санкара, перевоплощение душ. Главный регулятор, судья, вершитель - карма, закон воздаяния за белые или черные дела. Поклонение богам тождественно прощению или непрощению.

Хрущев: Лихо закручена поповщина! Не хуже, чем у нас, православных. Только похоже у них тут многобожие.

Радхакришнан: Вишну, верховный всемогущий Бог, ему поклоняются главным образом в северных областях Бхарата; Шива, не менее верховный и не менее всемогущий бог, ему поклоняются в южных и восточных штатах.

Хрущев: А иконы, спроси-ка, есть ли у них иконы?

Радхакришнан: У нас свои иконы. И подвижные - любая корова, змея; и неподвижные - изваяния богов, лотос, Шивалингам (фаллос божества для шиваистов).

Хрущев: Что, они молятся члену? Вот это самая подходящая вера для молодых бабенок. Это не переводи... Ладно бы они только кланялись хрен знает чему. Они еще всех поделили на эти... как их... ну, Суходрев, ты знаешь. Точно - касты. Это же крайний консерватизм. И никто не выступил против, не боролся за свои человечьи права?

Радхакришнан: Было бы неверно утверждать, что система каст предполагает бесправие. Члены каждой касты имеют свои права. Между брахманами и "неприкасаемыми" с точки зрения индуистских канонов совсем не та дистанция (пропасть, бездна), о которой говорят западные моралисты. Совсем не та. К тому же есть закон, он принят в пятидесятом, о юридическом полноправии "неприкасаемых". А вообще каст и подкаст более трех тысяч.

Хрущев: Наши рабы в средние века восставали и не раз. А в семнадцатом сбросили кровавое ярмо царизьма, которое обрыдло и осточертело.

Радхакришнан: У нас тоже в средние века возникло и развилось мощное сектантское движение "бхакти". Наряду с тем, что утверждалась универсальность верховного божества, было провозглашено полное равенство всех людей перед богом. Отвергались касты, что для тех веков было неслыханной дерзостью. И смелостью. Что касается кровавого ярма, то мы положили конец владычеству Британии в сорок седьмом.

Суходрев: Никита Сергеевич, вы просили напомнить вам о реинкарнации.

Хрущев: Ты мне эти иностранные словечки брось. Говори по-русски.

Суходрев: Перевоплощение душ, Никита Сергеевич.

Хрущев: А-а, вот это ясно. давай спроси его, кем мы были в прошлой жизни, он и я.

Радхакришнан: Вы были свиньей, очень породистой, а я коброй, но не королевской, черной, а обычной, серой.

Хрущев (со смехом): А он (жест в сторону Суходрева)?

Радхакришнан: Майским жуком.

Хрущев: Будущее он тоже может предвидеть?

Радхакришнан: В будущей жизни вы, ваше превосходительство, будете раком-отшельником.

Хрущев: А он (жест в сторону Суходрева)?

Радхакришнан: Альбатросом. - После паузы: - Вас не интересует, кем буду я?

Хрущев: Интересует.

Радхакришнан: Ежом.

"А хоть бы дикобразом, - подумал Хрущев, прощаясь с вице-президентом. - В смысле будущего, если, конечно, переселение душ явление реальное, хоть на сотую процента, меня по-настоящему интересуют двое: Сталин и Берия. Эх, жаль на этой беседе не было Аджубея и Ильичева. Любопытно было бы узнать прошлое и настоящее и про зятька и про его дружка придворного Талейрана... Или, может, лучше не знать?"

Оставшись один в огромных президентских апартаментах, Хрущев полулежал в кресле. блеск и суета приемов, постоянное напряжение переговоров и аудиенций изрядно выматывали. Небось, не мальчик, к семидесяти дело идет. Нет, он не жаловался ни на здоровье, ни на излишне быструю утомляемость. По энергии, работоспособности, фонтану идей (от которых зачастую и соратников и помощников бросало и в дрожь, и в холодный пот) он мог заткнуть за пояс любого молодого. Но с течением времени, особенно в последние годы, он все чаще и острее ощущал одиночество. Раньше семья была той благотворной отдушиной, той палочкой-выручалочкой, которая в немногие свободные часы и минуты была усладой души. Нина, Рада, Сергей, Юля - и, конечно же, Алексей Аджубей. Так было до марта пятьдесят третьего. Потом все полетело кувырком, ни часов, ни даже минут свободных не стало. А если они вдруг каким-то чудом и выпадали, он стремился уединиться, остаться наедине с собой. И в Москве, и вне Москвы. "Он, Усатый Дьявол, достает меня и из своей могилы, - мрачно размышлял Хрущев. - При жизни донимал своими ночными пьянками, после смерти обрек на противное моему сердцу отчуждение от людей, боязнь их, недоверие к самым казалось бы преданным - преданным хотя бы уже по одному тому, что я вытащил их на самый верх. Брежнев, Капитонов, Шепилов, Серов, Семичастный, Шелепин, Мухитдинов, Фурцева несть им числа". Он не понимал, что верховная власть неизбежно обрекает на одиночество. Слабый бежит от него на люди, гонит волну суматошных общений, захлебывается в поездках, конференциях, митингах. Сильный углубляется в духовное обновление, в постижение тайного и непознанного, в раскрытие тончайших оттенков движущих сил злого и доброго гения. Преимущественно злого.

Хрущев позвонил по внутреннему, недовольно, зло спросил секретаря: "Почему такой разрыв в мероприятиях - полтора часа? Я что, прохлаждаться сюда прикатил, за эти чертовы Три Моря?"

- План пребывания был вами утвержден, - осторожно напомнил секретарь.

- План, план, - пробурчал Хрущев. - Сами должны дорожить каждой минутой моего времени. Ладно, никого не пускать, ни с кем не соединять.

Он сидел бездумно в кресле, глядя в одну точку на замысловатом узоре тяжелой шторы - птица не птица, зверь не зверь. На голое темя села муха, ему было лень двинуть головой или махнуть рукой, чтобы согнать ее. По всему телу разлилась истома, было горячо, приятно, дремотно. Темнело. И углы округлились, и все вещи в комнате стали удлиняться, и вдруг тронулись с места, закрутились волчком, потом замерли на мгновение - и поплыли, влекомые невидимыми волнами и неслышными ветрами. И вместе с ними поплыл и он в своем кресле, покачиваясь плавно и размеренно. "Э, - подумал он, - тут не только прошлое и будущее читают, тут и похлеще чудеса вершат. Вон смотри, смотри, портьеры и не портьеры вовсе, а паруса, и кресло мое на палубе огромной трехмачтовой океанской шхуны. Молодцеватый капитан лихо крутит штурвал и бравые матросы радостно исполняют четкие команды. За капитаном стоят адмирал и вахтенный офицер". Хрущев присмотрелся и, холодея и немея от ужаса, узнал в них Жукова, Сталина и Берию. Жуков передал штурвал помощнику и жестом пригласил Хрущева вниз в кают-компанию. Сверкают хрусталь и фарфор, золото приборов и звездочки героев. Неспешно все рассаживаются за столом, и Хрущев, оглянувшись вокруг, видит, что это столовая в кунцевской даче. во главе стола хозяин, он сам рядом с Берией, жуков, Молотов и Каганович - напротив.

- Итак, друзья, - говорит Сталин, разливая по фужерам коньяк ("Неверно это! - хочет крикнуть Хрущев. - Коньяк не разливал. Водку - да, но не коньяк!" И чувствует, что не может шевельнуть языком), наш дорогой Никита Сергеевич хочет отчитаться о своей великолепной деятельности за последние, ну, скажем, семь лет.

- Доклад, доклад на двадцать седьмом съезде не я готовил, - кричит Хрущев. - Это все Поспелов, все он.

И со страхом сознает, что он лишь раскрывает рот - беззвучно, как рыба, выброшенная на берег.

- Не молчи, лысая сволочь, - с улыбкой наклоняется к нему Берия. Сейчас я позову Кобулова, и ты у нас заговоришь в два счета.

- Лаврентий, мы же были с тобой самыми близкими друзьями! Не я придумал тебя арестовать и судить. Это все авантюра Маленкова. он спровоцировал меня, - беззвучно вопит Хрущев. Он, все он, женоподобный скопец!

- Молчит, - задумчиво говорит Сталин. - Нашкодил, нагадил, предал - и молчит. Начал необратимый процесс разрушения партии, страны, социалистического содружества, всего, что было свято миллионам павших в гражданскую, Великую Отечественную - и молчит. А ведь все эти годы такой говорливый был.

- Разрешите, товарищ Сталин, - говорит Жуков, - тут в соседней комнате Москаленко с офицерами, мы этого двурушника мигом закуем в кандалы и поставим на правеж. Долги-то его похлеще денежных будут.

- Ге-ор-гий... - рыдает беззвучно Хрущев. - Твой бонапартизм придумал Суслов, а идея о твоем снятии принадлежит лично Малиновскому.

- Господи, - наконец, не выдержав, возвысил голос Сталин. - Какую мерзкую змею грел я на своей груди столько лет!

- Пощадите! - рухнул на колени Хрущев, и это было первое и единственное слово, которое он смог произнести вслух. - Каюсь. искуплю.

Но голос опять пропал.

- Кобулов! - гаркнул Берия. - Время!

И вдруг все окутала спасительная мгла.

Хрущев раскрыл глаза и увидел склонившихся над ним Суходрева и секретаря.

- Пора ехать в парламент, - чуть не в унисон сказали оба, показывая на часы. - Ваше выступление через четверть часа.

Хрущев внимательно посмотрел на кресло, на стол, на портьеры и,успокоенный, молча пошел к двери.

Выступать перед законодателями Хрущеву не стать привыкать: что перед всемирной ООН с могучим "Скороходом" в пламенной длани, что перед скромной народной ассамблеей карликового азиатского государства. Индийский парламент многонационален, красочен, экспансивен. Заморских гостей принимают обычно тепло. Мир многообразен, любопытно - где, что и как. Но и особо близко к сердцу принимать их проблемы было бы смешно - чужаки. нам бы их заботы, да у нас своих полон рот. Вот аплодисментов не жалко, тем более, что этот забавный русский премьер (или как его там по-ихнему) клянется в вечной дружбе и мире.

Председатель нижней палаты Лок Сабхи дружелюбный, обходительный Хукум Сингх ведет Хрущева после выступления в свой офис, угощает гранатовым шербетом, индийскими сладостями с перцем и тростниковым сиропом, фруктами, мороженым.

- Я дважды бывал в вашей великой стране, - говорит он, приглаживая седые усы и поправляя фиолетовый тюрбан. - Многое мне нравится - и система образования, и здравоохранения, и бесплатно предоставляемое жилье, и отсутствие безработицы и нищих и бездомных, и забота о матери и ребенке.

- А что не понравилось господину Сингху? - Хрущев, зажмурившись от удовольствия, пьет холодный шербет.

- Видите ли... - Хукум Сингх мнется, смущенно улыбается.

- Скажи ему, - Хрущев поворачивается к Суходреву, потом долго прицеливается взглядом к конфетине поаппетитнее. - Скажи ему, что тот, кто в глаза правду-матку режет, тот мне друг любезный.

- Я никак не могу уразуметь, - решается, наконец, парламентарий, тайну ваших выборов. Если всего лишь один кандидат, то почему это называется "выборы"?

- Ни хрена нет никакой тайны, - Хрущев знал, что этот "индус, индиец или сикх - сам черт не разберет, как его называть" - не понимает простейших вещей. - Выбор очень даже есть - ты голосуешь либо за, либо против. Это ли не высшая форма демократии?

Хукум Сингх трясет тюрбаном, по-прежнему смущенно улыбается.

- Я имел беседу с двумя архиепископами православной церкви, они жаловались, что многие храмы закрываются, священников преследуют. В моей стране такое никак невозможно.

- Ты вот что ему передай: Его страна - это его страна, а моя страна это моя страна. И в чужой монастырь со своим уставом не лезут. так? Хрущев в сердцах бросил на стол недоеденную конфету, сердито посмотрел на тюрбан Сингха - тоже, мол, мне вырядился,чучело гороховое. - Мы поповские догмы, проповеди, нравоучения напрочь отвергаем. Они хуже опиума. Конечно, многое из того, что мы делаем,не нравится. очень многое и очень многим, и в международных делах, и во внутренних. Вот такой казалось бы простой простой вопрос - передача Крыма от России Украине. Вроде дело ясное - и у Украины и Крыма и общность экономики, и территории рядом, и хозяйственные и культурные связи теснейшие. Нет, шипят москали аки змии-горынычи: Хрущев украинский националист, он совершает страшное преступление против русского народа, он проводит курс на дерусификацию, закрывает русские школы и факультеты. Больше того, обвиняют в негласном насаждении сионизма на том основании, что я ограничиваю действия антисемитов. Любое новшество принимают в штыки. При малейшем дуновении ветерка перемен раздаются вопли: "От этого урагана не то что грипп, страна схватит воспаление легких. Крупозное!" А он говорит - архиепископы ему жаловались! Засранцы они последние, если со своими жалобами к иностранцам идут.

Все, поехали во дворец.

Спасибо этому дому.

На вечернем концерте, который Хрущев посетил с большой неохотой, через великую силу, поддавшись настойчивым уговорам помощников, Аджубея и Ильичева ("Никита Сергеевич, премьер ждет, весь дипкорпус прикатит, подумают. что черная кошка между Хрущевым и Неру пробежала"), он откровенно скучал, пока на сцене не появилась великая Индрани Рехман. Заметались по сцене могучие человеческие страсти: любовь, ревность, ненависть. бездонность страданий сменялась приступами наслаждения, жадность и скаредность - добротой и щедростью, преданность - изменой, рыдания и слезы - улыбками и смехом. Все это передавалось искусными движениями головы, рук, ног, всего тела. Пластика, ритмичность, необычайная выразительность движений пальцев, собранных в цветок лотоса, развернутых в голову змеи или птицы, заставляли затаить дыхание, сжаться в комок радости и трепета от восприятия чуда. А танцовщица волшебством чудодейственных пантомим завораживала, гипнотизировала. И зрители плакали и смеялись, ощущали себя то Богом, червем, в одно мгновение умирали, а в следующее вновь являлись на свет.

Концерт шел в открытом театре. И хотя февральские вечера в Дели довольно прохладны, Хрущев расстегнул ворот рубашки, ослабил галстук. захваченный танцем, который разбудил, всколыхнул дремавшие уже много лет, почти забытые эмоции, он не знал,. что по щекам его медленно сползали две непрошенные слезы. их не будет даже тогда, когда друзья-соратники дружно отрешат его от власти, лишат всего, чего он добился в жизни, пройдя через великие страхи, испытания, мытарства и предательства, выкинут с высокого царского трона в зябкую тишь пенсионного небытия. даже тогда.

Сидевший рядом со всемогущим советским Первым секретарем Джавахарлал Неру был единственным, кто увидел эти слезы. "Благословенна сила искусства, - подумал вершитель полумиллиарда человеческих судеб, - если она и из прожженных политиков, закаленных всеми жизненными передрягами циников высекает искры сопричастия. Божественные искры!"

На сцене продолжала гениальное безумство танца бесподобная Индрани Рехман.

Глава тридцать восьмая ПРОЩАЛЬНЫЙ ОБЕД

Предположения Джерри подтвердились: в связи с убийством Кеннеди нью-йоркская биржа несколько дней была охвачена паникой. Упали в цене акции строительных, железнодорожных и текстильных компаний; поползли вверх показатели концернов, работающих на войну. На заседании правления компаний Парсела первый вице-президент сообщил о том, что игра на бирже в течение трех дней принесла четырнадцать с половиной миллионов долларов. "Самодовольный боров, - желчно улыбаясь, подумал Джерри, молча рассматривая грузную фигуру докладчика. - нашел чем похваляться. При той благоприятной ситуации,которая сложилась на бирже и царила там семьдесят два часа, можно было сделать в пять, в десять раз больше". Ларри Салливан, по-своему истолковав улыбку Парсела, с гордостью заметил, что "во всем городе никто так славно не потрудился, как мы". Джерри пригласил Салливана на ленч в свой клуб.

- Я предлагаю, - возвышенно произнес Ларри, - бокалом этого старого французского вина отметить наш очередной биржевой успех. Я всегда с симпатией относился к Джону Кеннеди, но если его смерть способствовала хоть в какой-то мере процветанию нашего общего дела, я не вижу особых причин для глубокого траура. Король умер. Да здравствует король!

- Иисус Христос свидетель, Кеннеди был моим другом, сухо обрезал Салливана Джерри. - Над будущим королем, которому ты так преждевременно и легкомысленно кричишь здравицу, еще придется поломать и голову и копья. Теперь о главном. Мне не нравится, что ты сравниваешь нас с кем бы то ни было в этом городе. Я считаю, что четырнадцать с половиной миллионов долларов, о которых ты говорил на заседании правления - это не победа, а поражение.

- Почему? - простодушно удивился Салливан. - Пока тебя не было, я лично руководил всеми операциями.

- Я наблюдал за ними, когда летел в Нью-Йорк, - засмеялся Джерри. Смех его был похож на удары молотка по листу жести. Салливан слишком хорошо знал этот смех Парсела. Появилось противное, холуйское ощущение страха. По груди и по спине поползли мурашки. - И не вмешивался, не так ли? Хотя вмешаться следовало бы. В одном случае промедлили с операцией на двенадцать минут и потеряли девятьсот тысяч. В другом случае вообще проморгали сделку. В третьем... Э, да что говорить стареем, Ларри, стареем.

Ларри Саливан сгорбился, обмяк. Он отпил глоток бургундского из своего бокала. Вино показалось ему прогорклым.

- Я еще не чувствую себя стариком, Джерри, - уныло пробормотал он и попытался улыбнуться.

- Человеку не столько лет, на сколько он себя чувствует, а на сколько он работает, - Парсел похлопал Салливана по плечу в знак примирения. Забудем этот разговор. Надеюсь, у нас с тобой в будущем будут лишь приятные поводы для того, чтобы вспоминать о нашем возрасте.

- Как, например, трехмесячный юбилей Джерри Парсела-младшего! Салливан поднял свой бокал, поймал на себе благодарный взгляд Парсела. "На сей раз,кажется, пронесло, подумал Ларри. - Ненасытен наш Джерри. И чуть что не так - в любой миг готов вступить на военную тропу. И стирать все препятствующее и всех препятствующих в порошок. В пыль!"

Вернувшись после ленча в офис, Джерри вызвал Дика Маркетти. Тот появился, как всегда бесшумно и как всегда ослепительно улыбаясь. Какое-то время Джерри пристально разглядывал стоявшего перед ним итальянца. Потом сказал:

- Вы не забыли, дик, что вы брали неделю отпуска, чтобы съездить к больной тетке в Калифорнию?

- Разумеется, сэр. Не забыл и благодарен.

- Но, насколько мне помнится, вы не рассказали, что же все-таки было с теткой? Она выздоровела?

- Нет, сэр. Она умерла.

Парсел внимательно посмотрел на своего секретаря, вздохнул негромко:

- Мои соболезнования, Маркетти.

- Благодарю, сэр.

- Кстати, если мне не изменяет память, ваша поездка туда совпала по времени с убийством Джона Кеннеди.

- Да, сэр. Эта кровавая трагедия разыгралась именно тогда.

- И как на нее реагировала Калифорния?

- Это было искреннее горе миллионов, сэр.

"Пока еще, слава Богу, этот любитель чужих жен не навлек на себя особых подозрений, - думал Джерри. - Ближе всех к нему подошла моя любимая дочь. В чем в чем, а в настойчивости и даже определенном умении Беатрисе не откажешь. Она почти вышла на след Маркетти. за мои же деньги подкупила парня из "Коза ностра". По предположению Ларссона, встреча, во время которой ей будут переданы данные на Маркетти и даже фотографии, сделанные в тот момент, когда он стреляет в Джона, произойдет послезавтра. Итак, угрожающе опасны эти двое: Маркетти и парень из "Коза ностры". Жаль, такие молодые, такие сильные, такие красивые".

Отпустив Маркетти, Джерри вызвал Ларссона.

- Я думаю, - сказал Парсел, просматривая какие-то бумаги, лежавшие перед ним на столе, - что встреча этого парня из "Коза ностра" с моей дочерью не должна состояться. И без того я уже потерял сто тысяч долларов, которые она вручила ему как задаток. Впрочем, это потеря материальная, с ней можно как-то примириться. Моральные издержки могут быть гораздо хуже.

- Она не встретится с ним больше, - спокойно заметил Ларссон. Сегодня же руководители "Коза ностра" узнают о предательстве этого парня.

Джерри поморщился, словно ему причинили физическую боль:

- Мне жаль этого парня. Я знаю, какие страшные, какие немыслимо страшные вещи происходят вдруг с нелояльными членами "Коза ностра". Или сварят живьем в кипящем масле, или бросят в клетку с голодным тигром... Ужасно!

- А вы не думаете, сэр, - осторожно сказал Ларссон, что Ричард Маркетти может невзначай проболтаться или... что-нибудь в этом роде?

- Вы же сами говорили, что он имеет отношение не только к "Коза ностра", но и к ЦРУ?

- так оно и есть на самом деле, сэр.

- Любитель чужих жен вдвойне опасен, - в раздумьи произнес Джерри. И, обращаясь к Ларссону: - Маркетти - моя головная боль. И заниматься им буду я лично.

Вопреки своим опасениям, Маркетти спал хорошо. Его не мучили кошмарные сновидения, не донимала пытка бессонницы. Но спустя две недели после его поездки в Даллас, Дика стали преследовать странные галлюцинации. Если он долго смотрел в одну точку, или на один предмет, или на одного человека, ему являлось видение: мужской череп, разваливающийся пополам, отскакивающие от него осколки розовых костей и кровь. Все это в его сознании не ассоциировалось с Джоном Кеннеди. Это была абстрактная голова, абстрактные осколки, абстрактная кровь. Лишь сегодня, выйдя от мистера Парсела после их разговора о поездке Дика в Калифорнию, он впервые явственно вспомнил предсмертный взгляд Кеннеди. "Черт возьми, неужели он узнал меня тогда? - думал Маркетти, стремясь унять внезапную дрожь. Конечно, он видел меня много раз, но узнать на таком расстоянии человека... Какой ужасный был у него взгляд: молящий о пощаде, ненавидящий, проклинающий. Я молодец, что не смалодушничал в последний момент. В конце концов, я выполнял свой долг перед организацией, перед государством, в котором развелось опасно много всяких левых, перед Америкой. Об одном прошу тебя, великий Боже - не дай мне более испытания этим взглядом, когда я встречусь с Джоном Кеннеди на том свете. Уж лучше попасть в Девятый Круг Ада, чем это".

В первые дни после возвращения в Нью-Йорк Маркетти с замиранием сердца слушал радио и смотрел телевизионные новости: "Вдруг напали на след?". Однако долго ли может находиться в состоянии сверхнапряжения в этом сумасшедшем мире обычный человек (пусть даже с хорошо тренированной психикой и готовый к любым стрессам)? И вот уже Маркетти слушал лишь первый утренний и последний вечерний выпуски, да и свежую газету брал в руки все спокойнее и ленивее. "Как хорошо, что у меня два хозяина. И деньги двойные, и безопасность обеспечена вдвойне. Как умело, как ловко и как четко следствие было пущено по ложному следу", - думал Дик, направляясь вечером в свой гостиничный номер. Шел тот непоздний предвечерний час, когда Восьмая авеню была заполнена людьми и машинами. Прошла группа оживленно беседовавших о чем-то мужчин. Шутки, смех. Натолкнулась на Маркетти бедром молодая, приятная мулатка. "Сэр! Не желаете ли выплатить компенсацию за нанесенное телесное повреждение? Тариф весьма умеренный. И гнездышко имеется". "Ты очень мила, крошка, да времени нет", - меланхолично заметил Маркетти, легонько ущипнув мулатку за зад.

"Там же на месте схватили наркомана, этого бедолагу Освальда, у которого случайно оказалась в руках винтовка, удовлетворенно вспоминал Дик. - Скорее всего, подсунули, воспользовавшись состоянием почти полной невменяемости. И вот он уже объявлен убийцей Джона Кеннеди, врагом нации, великим извергом. Его бросают в тюрьму, где через неделю его приканчивает его бывший приятель. А этого, в свою очередь, отправляет на тот свет полицейский, якобы обороняясь от нападения преступника. ловко сработано! Наверняка, целый синклит занимался разработкой многочисленных возможных вариантов".

Маркетти вспомнил, как он был приятно поражен, обнаружив среди утренней почты пакет на свое имя. В нем лежал чек на довольно приличную сумму - сто пятьдесят тысяч долларов. В сопроводительном письме, напечатанном на бланке известной адвокатской калифорнийской конторы, говорилось, что "эта сумма причитается мистеру Ричарду Маркетти за реализацию наследства его родной тетки, урожденной синьорины Катарины Маркетти, осуществленную по его личному указанию". Дик даже прихлопнул в ладоши: "До чего же все ловко сработано!". Его родная тетка, урожденная синьорина Катарина Маркетти, умерла пять лет назад в богадельне под Турином.

Через день, при встрече со связным "Коза ностра" Дик получил аккуратный маленький сверток. Раскрыв его у себя в номере, он замер, безмерно восхищенный - его взору предстала миниатюрная "Золотая Шпага", один из почетных знаков отличия организации. Он хорошо знал, как распорядиться деньгами - в тот же день он приобрел на все сто пятьдесят тысяч акций одной из компаний Джерри. "Джерри Парсел - это надежно, посмеиваясь, поглаживал бумаги Маркетти, - Джерри Парсел - это вечно". А вот "Золотая Шпага", вместе с ценными бумагами, была отправлена в личный сейф Маркетти в Первом Национальном Городском Банке. Увы, по уставу организации "Шпагу" можно было носить только на тайных собраниях "Коза ностра".

Дик поднялся на лифте на свой семьдесят пятый этаж. номер был довольно большой и светлый. В нем царил "порядок" холостяка: повсюду было разбросано белье, в пепельнице полно окурков,на подоконнике, маленьких журнальных столиках, просто на полу стояли и валялись бутылки из-под виски, пивные банки,черствые сэндвичи. По договоренности с администрацией, уборку в номере Маркетти могли производить лишь в его присутствии. Он пригласил горничную по телефону и теперь следил за ее движениями, сидя за столиком и время от времени отхлебывая виски из высокого коктейльного стакана. Он ждал прихода певички из "Барселоны" и любовался фигуркой горничной. "Как грациозны негритянки! - Дик едва удержался от того, чтобы прикоснуться к девушке. - А ведь она, стерва, чувствует, что я смотрю на нее с вожделением. И крутит грудью и бедрами вовсю. Хотя моя Кларетта ничуть не хуже, я бы с удовольствием отменил свидание и занялся этой коричневой штучкой. Жажда перемены - в крови человеческой. Иногда ее не объяснишь ни логикой, ни здравым смыслом, ни внезапным позывом похоти". Он включил телевизор. Начинался очередной выпуск последних известий.

- По мере того, как продолжается следствие об убийстве Джона Кеннеди, - говорил один из популярнейших обозревателей Эн-Би-Си, стройный седеющий красавец, - растет число жертв. Сегодня к трем предыдущим присоединилась четвертая. Ею оказался полицейский сержант Дуглас Мирчакофф, отец четырех детей. Он был найден мертвым у себя дома. Миссис Мирчакофф, которая в настоящий момент находится с детьми у своих родителей, узнав о смерти мужа, воскликнула: "Эти мафиози его доконали!". В интервью с нашим корреспондентом окружной прокурор Арнольд Харрисон заявил, что сержант Дуглас Мирчакофф был первым официальным лицом, прибывшим на место ареста убийцы Джона Кеннеди. Он первый произвел краткий допрос арестованного и он, также первый, обнаружил стреляные гильзы. Сержант трижды давал противоречивые показания Сенатской Комиссии по Расследованию как о гильзах, которые впоследствии исчезали самым непонятным образом из полицейского управления, так и об ответах убийцы на его вопросы. теперь сержант Дуглас Мирчакофф умолк навсегда. Возникает законный вопрос - сколько еще будет продолжаться эта Пляска Смерти? И кто следующая жертва?

Дик нажал кнопку на пульте дистанционного управления, экран погас.

- Вам больше ничего не нужно, сэр?

Горничная стояла в двух шагах от Маркетти, выжидающе смотрела на него. Беленькая кофточка расстегнулась на груди, обнажив ее едва не до сосков. Маркетти медлил с ответом, разглядывая кофточку.

- Вам что-нибудь нужно, сэр? - повторила девушка, переминулась с ноги на ногу, облизала и без того влажные губы. Подошла к нему немного поближе.

- Я понимаю, твое следующее дежурство послезавтра? спросил ее Маркетти. И едва коснулся пальцами ее груди. Слабым движением корпуса она чуть-чуть отклонилась от него. Впрочем, за этим движением не чувствовалось ни недовольства, ни протеста. Маркетти продолжал: - Вот тогда, пожалуй, ты сможешь сделать для меня кое-что.

- Да, сэр! - улыбнулась девушка, смело взглянув Маркетти в глаза, медленно, как бы нехотя, вышла из номера.

Маркетти задремал, сидя в кресле. Стакан, наполненный наполовину, выскользнул из его руки, упал на пол. жидкость расплескалась по толстому ворсистому ковру, стакан откатился в сторону. Маркетти ничего этого не видел. Он видел во сне впервые с того рокового дня - Джона Кеннеди. Они сидели на веранде старинной каменной виллы где-то в Техасе. Об этом штате не было сделано никакого упоминания в их разговоре. И надписей соответствующих не было нигде. И тем не менее Дик твердо знал, что это именно он - самый великий, самый богатый, несравненный штат Техас.

- Я слышал, Дик, - говорил дружески Кеннеди, - что вы получили довольно приличное наследство от вашей тетушки?

- Да, сэр, - пролепетал едва слышно Маркетти. - Она скончалась в Калифорнии. И там похоронена.

- Странно, - проговорил Кеннеди. - Мне только что доложили, что среди свежих захоронений никакой синьорины Катарины Маркетти - так, кажется, ее звали? - не значится.

- Как же так, сэр? - замирая от страха, продолжал Маркетти. - Вот у меня и письмо есть из адвокатской конторы. И бланк фирменный. И подпись чернилами.

- Что бланки, что все подписи мира стоят? И те и другие - сплошная фикция, - неопределенно махнул рукой Кеннеди. - Вы лучше расскажите, что вы собираетесь делать с вашими денежками? Ведь это же никакое не наследство, правда? Вы заработали их тяжелым, но честным трудом?

- Да, сэр, да! - выкрикнул Маркетти, чувствуя, как слезы застилают ему глаза. - Это моя первая удача в жизни.

- Посоветуйтесь со своим боссом и моим другом Джерри Парселом, проговорил убежденно Кеннеди, - как вам лучше поступить с этими деньгами. Уж Джерри-то знает.

- Да, сэр.

- Джерри все знает.

И тут же Дик увидел череп, разваливающийся пополам, отскакивающие от него осколки розовых костей и кровь...

Маркетти открыл глаза. Его окружала кромешная тьма, и он не сразу сообразил, где находится. Кресло, в котором он полулежал, было низеньким, и он невзначай коснулся рукой ковра. Почувствовав, что ковер мокрый, он оцепенел. "И тут кровь? Чья? - пронеслась в его сознании мысль. он мгновенно вскочил с кресла, включил свет. Увидев на полу стакан, сдавленно рассмеялся: "Так и психом недолго стать! Это же я сам разлил виски".

Он снял трубку, набрал номер. "Ресторан "Барселона" вас слушает", услышал он разбитной мужской голос. "Мне нужна синьорита Кларетта". "Синьорита Кларетта сегодня выходная", ответил небрежно голос. "Но, может быть, она появлялась у вас в течение дня?" - настаивал Дик. тут он услышал в трубке странный писк и телефон умолк - ни голоса, ни фона, ни гудка. Маркетти с минуту барабанил по рычагу, крутил диск. Все было напрасно, телефон молчал. "Вот тебе и наша знаменитая Ти Ти Кэй, - без особого раздражения подумал он, - возьмет и отключится напрочь. Совсем как алкоголик после двух бутылок "бурбона"* (*Американское виски). Куда все же могла подеваться Кларетта?"

Послышался легкий стук в дверь, и сквозь металлические переборки Дик услышал ее голос:

- Дикки-ду! Надеюсь, ты еще не лег спать? Я летела к тебе, как на крылышках. Но офицер службы движения не разделил моих чувств и оштрафовал меня за обгон в неположенном месте.

Маркетти отвернул болты, снял цепочку:

- По правде сказать, дорогая, я тебя заждался. А тут еще телефон отключился.

- Вы только посмотрите на него, мистеры, сеньоры, кабальеро! Он приветствует возлюбленную не пылким проявлением любви, а постным сообщением о том, что отключился какой-то гадкий телефон. Фи, синьор Маркетти!

Маркетти подумал было, что надо хотя бы из какого-нибудь соседнего номера позвонить администратору и попросить, чтобы прислали телефониста-ремонтника. Но Кларетта, захлопнув дверь и набросив на нее цепочку, лихо расстегнула молнию на юбке.

- Ну-ка скажи, мерзавец, с кем ты флиртовал, пока мы не виделись? Прошло целых тридцать два часа!

Дик схватил девушку на руки, стал покрывать ее лицо поцелуями...

- Я решил, что мы пообедаем сегодня в номере, - объявил он ей полчаса спустя.

- Ничего не хочу, - прижимаясь к его плечу, тихо и сонно проговорила она. - Ничего - кроме тебя. Я так счастлива.

Маркетти поцеловал ее в губы, мягко высвободил плечо:

- Для полноты счастья мне, например, нужен еще и хороший обед.

Он вновь попробовал набрать номер. Телефон молчал. дик подошел к холодильнику, раскрыл дверцу и стал изучать его содержимое. "Чего куда-то идти, звонить? Здесь все есть с избытком для обеда на десятерых". Зайдя в ванную и став под душ, он подумал, без энтузиазма, что обед будет целиком состоять из холодных блюд.

Вскоре Кларетта вынырнула из сладкого забытья, открыла глаза. Дверь в столовую была открыта, и она сразу увидела Маркетти. Он только что расставил тарелки и рюмки и теперь придирчивым взглядом рассматривал стол. Кларетта видела, как он повернулся к небольшому стенному шкафчику, вынул из него два высоких канделябра, поставил их на стол.

- К обеду при свечах полагается шампанское! - громко и весело сказала девушка. Соскользнув с постели на пушистый нежащий ковер, голенькая Кларетта медленно прошествовала в ванную. При этом она напевала себе под нос одну из своих песенок, выделывала несложные па ритмического танца. дик провожал ее влюбленным взглядом. "И ума особого нет, - думал он, зажигая свечи и выключая свет. - И секс-бомбой ее не назовешь. Но дороже и ближе человека на всем белом свете, Дик Маркетти, у тебя нет. были, были женщины и элегантнее, и красивее, и умнее. Не было только никого искреннее и добрее. редкость в наше время".

Вошла в ванную комнату одна Кларетта, вышла из нее совсем другая. Пышная, высокая прическа, таинственные тени под глазами, строгое вечернее платье. Взгляд меланхолический, движения плавны и сдержанны, речь скупа и ненавязчива.

- Ваше королевское величество! - Дик склонил голову, отодвинул стул, помогая Кларетте сесть. - Обед подан.

Кларетта не приняла игру:

- Садись, Дик. Я хотела бы с тобой серьезно поговорить.

- Да, ваше величество, сию минуту, ваше величество, еще не отказавшись от избранного им тона, продолжал Маркетти. "Это что-то новенькое, - думал он, наливая в бокалы "клико". - Впервые за время нашего знакомства Кларетта хочет говорить серьезно. Что ж, послушаем".

- На днях, точнее, вчера я получила письмо от мамы из Бильбао, Кларетта с удовольствием осушила бокал, зажмурилась. Широко раскрыла глаза, поймала взгляд дика. Помолчала. - Умер дядя Пабло. Он был бездетен и сделал меня наследницей всего своего состояния.

Она вновь замолчала. Сосредоточенно смотрела на какую-то аляповатую репродукцию, висевшую на противоположной стене. Молчал и Маркетти. "Неисповедимы пути Господни, - думал он, с аппетитом расправляясь с одним блюдом за другим. - Меня судьба и обстоятельства вынудили придумать наследство от тетки, якобы умершей в Калифорнии. Этой же славной простушке всамделишно умерший в Испании дядя оставил наследство. Любопытно, большое ли?"

- Я богата, - тихо проговорила девушка. - Очень богата. По любым меркам - американским, испанским, итальянским.

- За богатую наследницу я предлагаю выпить что-нибудь покрепче, чем эта искристая французская водица!

- Постой, Дикки-ду, - она несильно взяла его пальцами за руку, заставила поставить на стол бутылку "смирновской" водки. - Если ты любишь меня...

Маркетти хотел ее обнять, но она одним взглядом остановила его и продолжала:

- Если ты действительно любишь меня, я хотела бы стать твоей женой.

Кларетта внимательно разглядывала свои пальцы, играла вилкой и ножом. Маркетти раскупорил бутылку водки, налил себе в стакан, предназначавшийся для сока, выпил его единым духом. Встал, прошелся по комнате, подошел к девушке, опустился перед ней на колени.

- Я люблю тебя, Кларетта. очень люблю. И ни с кем мне не было так хорошо, как с тобой, - сказа он, целуя ее руку на сгибе, и запястье, и пальцы. - Я тоже получил приличное наследство. И, признаться, еще не зная о твоем, хотел сегодня сделать тебе предложение. Ты опередила меня.

- Как это здорово! - просияла девушка. - Если бы ты только знал, как безмерно, безгранично, как я тотально счастлива! Ведь после того, что ты сказал, мы вполне можем считать себя мужем и женою перед Богом и людьми.

- перед людьми - да, - сказал, улыбаясь, Маркетти. - Но перед Богом...

- Конечно! - воскликнула девушка, вся так и светясь радостью. Конечно, мы обвенчаемся, и у нас все будет, как надо. И кругосветное путешествие, и поместья, и машины, и яхты.

- И Маркетти-младший! - добавил Дик.

- А вот за наших будущих детей и я, пожалуй, выпью водки. - Кларетта лукаво посмотрела на Дика, протянула свой бокал, который он наполнил до краев. - Ты хочешь, чтобы я все это выпила? Я же буду пьяна, как лорд.

- Я хочу, чтобы у нас было так же много детей, как и глотков в твоем бокале, - прошептал Маркетти, целуя ее в щеку. - А выпить ты можешь хоть каплю, хоть все.

Отпив немного, Кларетта поперхнулась, закашлялась: "Ох и крепкое же зелье!" Она вышла в спальню, вернулась, держа в руках свою сумочку из крокодильей кожи.

- Теперь вот что, Дикки-ду, - сказала она и достала из сумочки небольшую, темно-синюю пластиковую книжицу-фолдер. Здесь два билета на ночной рейс Нью-Йорк-Мадрид. Я подумала, что если ты согласишься, как будет славно обрубить все концы корабля прошлого разом и с завтрашнего дня начать новую жизнь.

Маркетти смотрел на нее, и взгляд его выражал попеременно изумление, надежду, восторг. "В самом деле, это же гениальная мысль, - думал он. - Я выполнил то, что мне поручили, и теперь никому ничего не должен. А Парселу позвоню из Испании".

И он тут же представил себе этот разговор:

Парсел: Это что за шуточки, синьор Маркетти? Какого черта вы оказались в стране нищих и авантюристов?

Маркетти: Я влюблен в эту страну Сервантеса и Гойи, мистер Парсел. И остаюсь здесь навсегда.

Парсел: Хотел бы я знать, каково любоваться красотами природы и архитектурой на голодный желудок?

Маркетти: Ошибаетесь, мистер Парсел. Я богатый - и потому - свободный человек. Надеюсь, у вас не будет трудностей в подборе нового секретаря.

Парсел: Богатый? Господи, да у вас гроши!

Маркетти: Гроши?! Нет, не гроши. Меньше, чем у вас, но гораздо больше, чем вы предполагаете.

Парсел: Что ж, Дик Маркетти, хотя вы ушли и не совсем по правилам...

Глухой стук в дверь прервал размышления Маркетти.

- Кто? - кратко спросил Дик.

- Мистер Дик Маркетти? - в свою очередь поинтересовался мужской голос за дверью.

- Да, это он.

Вам пакет от мистера Парсела.

"Какой еще пакет? - удивился Маркетти и наморщил лоб, что бывало с ним крайне редко. - несколько часов назад я виделся с ним, и он ничего не сказал о том, что предполагается какой-то пакет. Впрочем, мистер Парсел абсолютно непредсказуем". Один за другим он отомкнул все замки, снял цепочку и запор с внутренней двери, потом - с наружной. Он увидел перед собой невысокого, худого чернокожего, за спиной которого стояли два длинных, крепких парня.

- Где пакет? - хмуро спросил Маркетти.

- Не так быстро, господин Маркетти, - радушно отвечал невысокий. - Не так быстро. Мне поручено не только передать вам пакет, но и сообщить кое-что устно, - с этими словами невысокий и его спутники вошли в номер, бесцеремонно отодвинув Маркетти в сторону. Кое-как закрыв двери, дик поспешил за ними. В гостиной невысокий сел в кресло и представился: "Вообще-то у меня очень длинное имя. Поэтому проще называть меня Бубновый Король". Маркетти побледнел, оглянулся на входную дверь, у которой уже расположился один из пришельцев. "Ничего доброго от этого "короля" ждать не стоит, - тоскливо подумал Дик. Он бросил машинальный взгляд на телефон, вспомнил, что тот не работает, - и беспокойство его усилилось. - Хуже заправилы грязного бизнеса не сыщешь во всех Штатах".

- А номерок-то у вас неплохой, - Бубновый Король сделал жест рукой, словно гид, поясняющий что-то любопытствующим экскурсантам. Один из пришельцев подошел к телефону, снял трубку, прислушался. Удовлетворенно хмыкнул, положил трубку на место: "Все в большом порядке, Король". Невысокий не обратил внимания на его слова.

- Вы бы нас, господин Маркетти, хоть чем-нибудь угостили. А то пока до вас добрались, на вашу верхотуру, не только губы - весь рот пересох.

Дик направился в столовую. Один из парней шел за ним по пятам.

- Что за люди, Дикки-ду? - тревожно спросила Кларетта, увидев, как он изменился за последние пять минут.

- Не беспокойся, любимая. Они сейчас уйдут, - Маркетти взял бутылку виски и два стакана, бросил парню "смирновскую". Тот поймал ее на лету, ухмыльнулся.

- Король, там баба, - бесстрастно сообщил он, когда они с Диком вернулись в гостиную.

- Да? - с явной неприязнью в голосе протянул Бубновый Король, едва приподнявшись в кресле и тут же в него опустившись. - Мистер Маркетти изволит принимать гостей?

Дик налил полный стакан виски, передал его Бубновому Королю, чуть-чуть плеснул себе.

- Э-э, так дело не пойдет, - усмехнулся невысокий. Пить - так на равных. тем более, у вас такой повод, - пакет от самого мистера Парсела.

решив не торопить события, Маркетти молча долил себе виски в стакан.

- Выпьем за теорию относительности Эйнштейна, - неожиданно предложил Бубновый Король. - действительно, в нашем мире все относительно. Абсолютно лишь одно небытие.

Все это время Маркетти отчаянно пытался вспомнить, с кем был связан Бубновый Король. С ЦРУ? Очень сомнительно. Уж больно грязная и одиозная фигура даже для такой конторы, как ЦРУ, этот властитель и палач Гарлема. С масонами? Еще менее вероятно, хотя славные "каменщики" поистине не гнушаются никем. Однако превыше всего ценят интеллект. Может быть, с "Коза ностра"? Но тогда бы он хоть краем уха слышал об этом. Нет, он не слышал. Странно все же, странно и подозрительно. Сегодня, в век гигантских корпораций такому сравнительно мелкому гангстеру, как Бубновый Король, в одиночку не выжить. неужели Джерри? Но от одной этой мысли Маркетти стало смешно. Парсел - гигант, а Бубновый Король - песчинка. Хотя про всеядность Джерри Парсела в деловых кругах судачили постоянно, да и сам Джерри не так давно говорил о том, что и самое великое здание, сотворенное человеком, сложено из кирпичиков и этими кирпичиками держится.

- Достойный виски, - Бубновый Король взял в руки бутылку, посмотрел на этикетку. Повторил: - Весьма достойный.

Кларетта, спрятавшись за дверью столовой, одним глазом рассматривала поздних гостей Дика. И чем больше она на них смотрела, тем больше они ей не нравились. Особую антипатию вызывал в ней невысокий, который вел себя с хамской самоуверенностью вершителя судеб. И хотя ей было чуждо чувство расовой неприязни, ее почему-то особенно раздражало то, что он был негр. Наконец она покинула свой наблюдательный пост и,налив себе шампанского, вновь сел за стол, включила телевизор.

- Вот вам ваш пакет, - Бубновый Король поставил пустой стакан на стол, достал из внутреннего кармана пиджака кожаный бумажник, извлек из него белый конверт. На конверте машинописный текст гласил: "Мистеру Ричарду Маркетти. лично". Конерт был заклеен. Посмотрев его на свет, Маркетти надорвал его с одного бока, перевернул. На ладонь ему выпал чистый листок. Маркетти перевернул его несколько раз, пытаясь понять смысл невидимого послания. Он даже в недоумении посмотрел на Бубнового Короля, словно ожидал от него каких-то разъяснений. тот с любопытством смотрел на Маркетти. В этот момент они услышали крик Кларетты:

- Дик, быстро иди сюда!

Когда Маркетти вбежал в столовую, он увидел, что на девушке нет лица. Она смотрела на него широко раскрытыми от ужаса глазами, показывала рукой на экран телевизора:

- Дик, что они только что сказали? Что они только что сказали!

- Что? - едва слышно выдохнул Маркетти. - И увидел рядом с собой лицо Бубнового Короля. - Что они сказали?

- Что убийца Джона Кеннеди - Ричард Маркетти! - срывающимся голосом выкрикнула она. - Это же ты, Дик! Ведь ты же Ричард Маркетти! Скажи, ты убил Кеннеди?

Дик молчал, опустив голову. Кларетта, шатаясь, вышла из-за стола, прислонилась спиной к стене, раскинула руки в стороны.

- Как ты мог? - кричала она сквозь слезы. - Как ты мог стрелять в нашего Джона? И за что ты его убил? Неужели за деньги? Ты знаешь, кто ты? Ты - чудовище, Ричард Маркетти! Чудовище! Чудовище! Чудовище!

Бубновый Король вышел в гостиную, уселся поудобнее в кресле, не спеша закурил. После второй затяжки, словно придя после долгих колебаний к единственно верному решению, он негромко скомандовал будничным голосом:

- Пора!

Парни быстро вошли в столовую, взяли Маркетти под руки, вывели его в гостиную, встали у самой двери напротив окна. У Дика был пистолет, но ему даже не пришла в голову мысль им воспользоваться. Воля его была парализована. Он ничего не видел, не слышал, не ощущал. "Пусть судят, пусть сажают в газовую камеру. Пусть. Провидение спасет меня. Спасет. Спасет. Великий Боже, - билась в нем единственная мысль, - спаси мою душу. - Я преданный раб твой!"

Бубновый Король кивнул. Парни схватили Дика Маркетти за руки и за ноги и, разбежавшись вдоль комнаты, с силой швырнули его головой в оконное стекло. Послышался шум падающих в комнату осколков, и тело итальянца исчезло в темноте. Один из парней выглянул наружу. Через несколько секунд он спокойно сообщил:

- Готов! Вроде шлепнулся о купол собора, что рядом, и свалился на проезжую часть.

- А глаз у тебя зоркий, - похвалил парня Бубновый Король. Тот довольно ухмыльнулся. Другой спросил:

- Может, с девкой позабавимся, а?

- Дурак! - укоризненно бросил Бубновый Король. - Через десять минут здесь вся полиция города будет.

Парни спрятали в карманы брюк бутылки из-под водки и виски, два стакана, подошли к двери. Обернувшись к Бубновому Королю, один из них сказал:

- Чего же ты тогда медлишь?

- Лайф из шит, дэм ит! И все же я не хочу попадать в чистилище раньше назначенного мне срока, - проговорил, выпуская сигаретный дым, Бубновый Король. Парни непонимающе глядели на него.

- Идиоты! - наконец взорвался он. - живого свидетеля хотите оставить? Девку туда же. живо!

В столовой Кларетта стояла на коленях, прижимала руками к груди Библию, истово молилась, беззвучно шевеля губами. Когда парни схватили ее под руки и поволокли по полу к разбитому окну гостиной, она закричала:

- Не надо! Я все деньги вам отдам! Много денег! Я так хочу жить!

Это были последние в этой жизни слова Кларетты...

Глава тридцать девятая КОЛОДЕЦ

Беатриса сидела за учительским столом, рядом с другим волонтером "Корпуса Мира", тщедушным мальчишкой из Нового Орлеана. Все время, пока они присутствовали на экзамене по государственному устройству США в колледже этого города, расположенного в ста милях от Бхилаи, он хихикал невпопад, подмигивал ей, пытался коснуться под столом ее колен своими длинными, липкими от пота пальцами.

"Заигрывает, надеется соблазнить одинокую скучающую соплеменницу", лениво, без злости думала она. Брезгливо скривив губы в ответ на очередную ухмылку соотечественника, она встала из-за стола и подошла к окну.

- Что такое чистая демократия? - слышит Беатриса за своей спиной голос парня из Нового Орлеана.

- Чистая демократия, - бойко тараторит девичий голосок по-английски, почти без акцента, - это такая форма правления, при которой руководство всеми общественными делами находится в руках народа и народ сам устанавливает законы и налоги, решает вопросы войны и мира...

"Наше американское правительство!.. - скептически усмехается Беатриса. - Достопочтенный член конгресса Райт Патман совсем неплохо скомпилировал свою книженцию в виде тысячи и одного ответа на вопросы. С сорок восьмого года держится. и сколько изданий вышло. Вот бы у кого поучиться Тэдди Ласту...

Демос! И мы, да и другие мало-мальски цивилизованные варвары, на все лады твердим - народ, народа, народу, о народе. А я, когда мне говорят это слово, вспоминаю чикагскую бойню и покорно бредущее на смерть раскормленное стадо.

Народ! Есть люди, которые делают политику, и есть те, из кого и кем ее делают. Первых - единицы. Они - идолы. Их лица красуются на газетных и журнальных полосах, смотрят с экранов телевизоров, со стен рабочих кабинетов и заводских цехов. Они призывают с предвыборных транспарантов и значков, требуют,ведут войны. Они живут, в миллиардах умов, в миллиардах миллиардов изображений на камне, бумаге, стекле, полотне, металле.

А народ? Его изображают либо бастующим, либо воюющим. А у русских еще и ликующим...".

Беатриса вспомнила, как неделю назад Роберт Дайлинг выступил в Дели с лекцией о свободе, о демократии, об извечных и священных правах человека. Аудитория была избранная, строго ограниченная - дипломаты третьего мира, аккредитованные в Индии. Говорил он вдохновенно. Еще бы, лучший оратор всего Госдепартамента.

Беатриса улыбнулась: красавчик Роберт, умница Роберт, везунчик Роберт! Как она гордилась своей родиной, слушая его лекцию - ее институтами свободы, ее незыблемыми устоями...

Вот на вопросы отвечает последний экзаменующийся - юноша, одетый в богатые яркие одежды, с округлым женственным лицом и узеньким лбом:

- Билль о правах... Джефферсон... Адамс... Сдача генерала Ли Гранту... Линкольн... Тридцать второй президент... Коммунизм... Железный...

- Что же вы все-таки делаете сегодня вечером, Беатриса? - девушка увидела прямо перед собой угреватую улыбающуюся физиономию своего соотечественника,на его потном лице поблескивают стекла слишком больших очков, неестественно белые зубы.

"И зубы вставные. И глаза. И мозги. Сам плюгавенький, а вещи на нем и у него - большие. Укрыть за ними свою собственную незначительность хочет, что ли? И очки, и часы, и ручка... И портфель... в этот портфель его самого можно уложить!" Беатриса спокойно, молча разглядывала своего коллегу. А он не робел, не ежился под ее взглядом. Нет, он выжидал чего-то, как уже научился выжидать, ухаживая за девушками, зная, что внешностью он не вышел, - подходящего ли настроения, оплошности ли?

Парень переминался с ноги на ногу, заглядывал Беатрисе в глаза. "Кто ее знает, - думал он, - вдруг возьмет и треснет по физиономии!.. Глаз вроде бы потеплели чуть-чуть, а лицо все такое же холодное, надменное".

- Я занята. И сегодня, и завтра, и послезавтра, и, тем более, после-послезавтра, - проговорила Беатриса, выходя из комнаты.

Жара на улице еще не спала. Сев в свой двухместный спортивный "бьюик", она опустила верх и через минуту уже мчалась по главному шоссе, пересекавшему Индию с северо-запада на юго-восток, по направлению к видневшемуся вдали горному массиву. широкое, ровное, без крутых виражей. Встречных машин почти не было. Какое наслаждение лететь в удобной стальной коробке, которая беспрекословно повинуется твоему малейшему движению!

Вечер подкрался внезапно, окрасив все вокруг сначала в голубые, потом синие, и, наконец, фиолетовые тона. Потянуло прохладным сквозняком. Яркие россыпи звезд не приглашала даже огромная оранжевая луна. Она вынырнула из-за далеких, невидимых гор и, деловито оглядевшись и выбрав наикратчайший путь, пустилась вдогонку за ускользнувшим днем.

Раджан сидел на террасе трехэтажного особняка, принадлежавшего дяде его друга - владельцу всех текстильных фабрик в Мадхья Прадеше.

Он приехал в городок на несколько дней по поручению редакции подготовить материал о "Корпусе Мира" в Индии для воскресного приложения к "Индепендент геральд". решение приехать именно сюда пришло тотчас же, как только он из случайного разговора с Тэдди Ластом узнал, что здесь находится Беатриса Парсел. Раджан уже поездил по окрестным деревням, побывал в мастерских по ремонту тракторов, в больницах, в школах - везде, где работали молодые американцы. Впечатлений было много, противоречивых, иногда взаимоисключающих. И не хватало главного - он не понимал, чем обосновано морально создание Корпуса. только для целей разведки? Чепуха. Он видел и убежденных подвижников. И убежденных циников. Всяких. Но первых больше. тогда что же - бескорыстное стремление служить слабому и отсталому? Тоже не то. Общаясь с волонтерами, он пришел к выводу, что многие из них с трудом переносят ежедневные контакты - с цветными, с туземцами, грязными, неграмотными, больными. но все же живут и работают бок о бок с ними почему?

Утром, когда он поделился своими размышлениями с приятелем, тот пообещал пригласить на вечер "прелюбопытную соединенно-штатскую особу". И вот они встретились вновь - Раджан и Беатриса Парсел.

"А ведь она едва узнала меня, - горько подумал Раджан. Или притворяется? Но притворяться-то ей зачем?" И он внутренне насторожился.

Они уже натанцевались, поужинали, поболтали друг с другом ("И все больше о каких-то пустяках", - отметил про себя Раджан) и сидели сейчас молча. Пили кофе, пили старый "Ларен" из крошечных рюмочек, курили.

Беатриса чувствовала странную истому, которая обволокла все ее тело, словно теплая вода в ванне. Улыбаясь, она подумала о том, как в сущности все это нелепо, что из центра современной цивилизации она сама добровольно - добровольно! забралась на край света; что вот сейчас она сидит на террасе этой виллы на окраине городка, который во всех географических учебниках значится как первоисточник чумных эпидемий на Земле, и пьет коньяк и кофе с каким-то почти незнакомым индийцем Раджаном; и совсем не думает о судьбах человечества, и даже о своей судьбе. Вдруг она рассмеялась:

- Знаете, - обратилась она к Раджану, - моя мама страшная чудачка. Она долго уговаривала меня не ехать сюда. "Там на каждом шагу кобры, слоны, тигры, крокодилы", - убеждала она меня. А я взяла и удрала сюда!

- Ну и как, не жалеете? - спросил Раджан.

- нет, ни капельки!

"Ну, у нее, положим, это блажь, - подумал Раджан. - Экзотики захотелось глотнуть - вот и махнула сюда. Но ведь таких как она единицы. Дочь миллионера - и в "Корпусе Мира". Это, пожалуй, явление более редкое чем белый слон в Бирме".

- А как же насчет крокодилов и кобр? - стараясь поддержать разговор, снова спросил Раджан.

- Признаться, пока я их видела лишь в зоопарке в Дели, раздраженно ответила Беатриса, думая в то же время про себя: "Этот газетчик, видимо, считает меня круглой дурой, да еще избалованной, взбалмошной маменькиной дочкой".

- Знаете что? - девушка придвинулась к Раджану, положила ладонь на его руку. - Вы же неглупый парень. И должны понимать, что ваша страна, в силу целого ряда причин, должна работать бешеными темпами лет сто, нет двести, чтобы хоть немного приблизиться по уровню жизни к моей стране. Это, если она будет работать одна. Мы же стремимся резко сократить эти астрономические сроки, оказывая вам помощь деньгами и людьми. Люди эти сотни, тысячи американцев. И я - в их числе. А рассказ про маму лирическое отступление. Надеюсь, вы верите в мою искренность! - она старалась в полумраке разглядеть выражение его глаз.

- Да, конечно, - пробормотал Раджан. Прикосновение ее прохладных пальцев жгло его руку, ее улыбающиеся губы были так близко, так опасно близко.

"Это что, тоже входит в программу помощи? - грустно сострил он про себя. И тут же подумал, что Беатриса чего-то недоговаривает.

- Помощь - это я понимаю. Это - материально, - негромко проговорил он, боясь разрушить тот невидимый мостик, который, как ему казалось, духовно соединил их вдруг в какие-то доли секунды. - У меня много, очень много всего. Я даю кому-то, у кого ничего нет, или почти ничего. даю какую-то часть. Малую часть. У меня почти не убавилось. Скажем даже так практически вовсе не убавилось. И вместе с тем, я кого-то... - он хотел сказать "облагодетельствовал", но потом решил, что это будет ей неприятно, - кого-то сделал счастливым, - продолжал он после короткой паузы. - Схема примитивная. Но примерно так оно и есть. И это понятно. Но люди, едут люди, тысячи едут. Можно сказать, бескорыстно. Почему?

- Энтузиасты, - Беатриса произнесла это слово просто, без малейшего оттенка пафоса. Она отодвинулась от Раджана, выпила рюмку коньяку, закурила.

"На моей родине, - думала она, - сильна религия или то, что мы, американцы, под ней сейчас понимаем - с джазами в церквах и боксирующими, играющими в футбол пастырями. Дань веку!.. Но ведь почти в каждом доме есть Библия. И десять заповедей вызубривает каждый американец сызмальства.

Мудрые люди - мой папка, Кеннеди, Дайлинг - придумали для молодежи библейский идеал на современный лад: езжай за моря и океаны, помогай ближнему. Почему за тридевять земель? Потому что к отвлеченному идеалу прибавляется весьма реальная романтика путешествий. Романтика трудностей. романтика приключений. Романтика подвига даже. Подвига самопожертвования во имя блага ближнего.

Мрачные шабаши хиппи и битников, немощные кривляния юнцов в одиночку или бандами - все это ведет в никуда.

А здесь - идеал: неси помощь и свет правды во все концы земли. И, главное, каждый мой зеленый соплеменник, вроде этого плюгавого сопляка из Нового Орлеана, пропутешествовав десять тысяч миль и попав хотя бы в эту Индию, воочию убеждается - в сравнении с местной нищетой, как недосягаемо велик ставший таким привычным, приевшийся до скуки, до одурения, надоевший нам самим наш американский "образ жизни", с его телевизорами, стиральными машинами, холодильниками, электрическими зубными щетками, легкодоступными автомобилями, яхтами, курортами и кругосветными путешествиями...

"Одна из моральных отдушин для оздоровления нации", как сказал бы отец.

И что же - я должна этому Раджану втолковывать, что "Корпус Мира" нужен нам самим, может быть, даже много больше, чем всем этим слаборазвитым, недоразвитым и развивающимся странам, вместе взятым? Ну, уж нет, только не я!.."

- Такие же энтузиасты, как те русские, что строят Бхилаи? - прервал Раджан затянувшееся молчание.

- Я предпочла бы отвечать на менее сложные вопросы, сухо сказала Беатриса. - Русские!.. Судя по вашим статьям, которые я читала в "Индепендент геральд", более компетентного эксперта, чем вы, в области познания русской души не сыщешь во всей Индии. А я русских только и видела-то в нью-йоркском ресторане "Рашн ти рум".

- Разве вы не бывали в Бхилаи? - удивился Раджан.

- Бывала. И не раз. туристическим галопом проскачешь за час по цехам в группе любознательных паломников с разных концов Индии и мира. Этим и исчерпывается мое знакомство с Бхилаи. Про строителей я уж и не говорю. При беглом осмотре они все кажутся на одно лицо - что русские, что индийцы...

Беатриса сказала Раджану далеко не всю правду. Она не хотела, Да и не могла ее сказать. А правда заключалась в том, что Роберт Дайлинг поручил ей познакомиться с лидерами правых профсоюзов завода, выяснить их настроения. "Наиболее надежных мы завербуем. Пуск первой очереди Бхилаи должен быть сорван, - сказал ей Дайлинг. - Без профсоюзов это, пожалуй,невозможно. В случае успеха гарантирую тебе интересную работу в ЮСИА. О задании никому ни слова. Кеннеди и другие из его группировки считают, что историю надо делать чистенькими ручками. А я полагаю, что в борьбе годятся любые средства. лишь бы они вели к победе". Роберт знал о стремлении Беатрисы добиться успеха в жизни собственными руками и делал на это ставку. Он не ошибся. В течение короткого времени Беатриса пять раз ездила на завод. Представилась научным сотрудником известного американского университета. Это же подтвердила телеграмма из Дели. тема работы: "Профсоюзы Индии". Остальное показалось Беатрисе несложной и даже забавной игрой.

- Если хотите, я могу устроить для вас экскурсию на завод по особому плану. Могу предложить также свои услуги в качестве гида, - сказал Раджан.

- Нет, нет, спасибо! - поспешно возразила Беатриса. И добавила: - А вы что же, собираетесь поехать туда еще раз?

- С Бхилаи связано, в известной мере, мое будущее.

- Как так?

- Мой главный редактор, господин Маяк, обещал, что если очерки о пуске первой очереди Бхилаи будут иметь успех, я поеду зарубежным корреспондентом нашей газеты.

- Конечно, в Москву?

- Нет, почему же? Он сказал, куда я захочу.

- О! Поздравляю! Налейте по этому поводу большие рюмки...

Они выпили стоя, каждый думая о своем.

- Проводите меня до гостиницы, - сказала Беатриса. И он молча, покорно пошел с ней рядом. было безлюдно. И темно. И тихо. Луна едва просвечивала сквозь тяжелую, в полнеба тучу. они медленно шли, взявшись за руки. Далекие. Чужие...

Миновали спавшего под тусклой лампой портье, вошли в ее номер. В темноте, наощупь, она нашла стаканы, налила виски, усадила Раджана на кровать. Они долго сидели рядом. Молча отпивали короткими глотками обжигавший горло напиток. Вслушивалась в себя.

Раджан осторожно обнял Беатрису. И, отвечая ему, она вздрогнула, словно от испуга. Ее быстрые, короткие поцелуи волновали его. Он попытался погладить ее щеки и вдруг ощутил на своей руке слезы. А она все крепче обнимала его, целовала, дышала все прерывистее...

Он ушел от нее перед рассветом и еще долго бродил по улицам беззаботно спавшего городка. Часам к шести он вернулся в дом своего приятеля и, не раздеваясь, лег на кровать. И тотчас же провалился в небытие. Без четверти восемь слуга разбудил его к завтраку. Он быстро умылся, надел свежий костюм и вышел к завтраку. Он быстро умылся, надел свежий костюм и вышел в столовую. есть не хотелось. выпив чашку чая и сославшись на головную боль, он вернулся в свою комнату. там он сел за письменный стол, достал бумагу, ручку и приготовился было писать заказанную статью. Но ни единое слово не легло на бумагу. мысли путались, вылетали из головы, не успев сложиться. Он принял таблетку от головной боли, но это не помогло. Не помог и черный кофе. Он смотрел в окно, ничего не видя за ним, курил одну сигарету за другой. Прилег на диван, закрыл глаза. И вдруг ясно увидел перед собой Беатрису. И хотя она была в темных солнечных очках, он чувствовал теплоту ее смеющихся глаз. ее серо-голубых глаз...

"Нужно встретиться, увидеть ее, - и все пройдет! - попытался обмануть себя Раджан. Однако тут же возникла мысль о том, что это не поможет.

"Ну хорошо, предположим, я найду ее в колледже. "Здравствуйте", скажу я ей. "Здравствуйте", - ответит она. А дальше что? А дальше вот что: "Я заболел вами...". "Бедный юноша, мне вас жаль. Очень. Кажется, еще Аристотель установил, что глупость неизлечима...". "Разве любовь - это так уж глупо?" "Между вами и мной - да. Что вы мне можете предложить? Руку и сердце? Свои четыреста-пятьсот рупий в месяц? Под вашу руку и ваше сердце не дадут даже грошового векселя. А вашего жалования не хватит на то, чтобы купить в Дели флакон парижских духов...К тому же, вы знаете, что ожидает в США белую женщину, вышедшую замуж за цветного?"

Час спустя Раджан сидел в жестком купе экспресса, увозившего его в Дели. решение уехать пришло внезапно* Он отправился на вокзал, даже не попрощавшись с приятелем, у которого жил. В поезде ему пришла в голову шальная мысль: "А что если попросить отца выделить мне сейчас какую-то долю наследства? Ведь как-никак, а на дочери американского миллиардера сын хочет жениться!"...

Нет, с отцом говорить об этом бесполезно. Жениться на иностранке? Он скорее умрет, чем даст согласие, а вместе с ним и деньги. Его партия считает, что в Индии все самое лучшее. самое качественное, самое-самое!

Занятый этими мыслями, Раджан пропустил ленч. Да он и не хотел есть. Чтобы хоть как-то отвлечься, он купил в киоске на одной из станций томик Сименона. Но даже король детектива не смог сейчас изменить ход его мыслей. Отбросив книгу, он попытался вздремнуть. Но то тормоза скрипели пронзительнее обычного. то слишком громко смеялись соседи по купе* То вагон начинало резко раскачивать из стороны в сторону.

И Раджан понял, что он силится убежать от самого себя и что в общем-то он струсили отступил без видимых на то причин, что теперь он будет жить лишь надеждой на встречу, вести счет часам и дням, кидаться к телефону при каждом звонке, просительно заглядывать в глаза почтальонам. И ждать чуда.

С какой-то горестной одержимостью, с желанием отомстить себе за слабость, он в тот же вечер направился к Диле. Увы, то, что раньше радовало его, доставляло наслаждение - ее песни, танцы, сама она - вызывало теперь глухое раздражение. Часа через полтора он уехал от нее домой, хмурый и молчаливый.

"О боги, - думал он, засыпая, - если я чем-то разгневал вас, простите меня, верните мне прежний покой. Клянусь, я не самый худший из индийцев. Я не крал. И не убивал. Я не говорил "да", когда думал "нет", и не отказывал в подаянии просящим. О боги, сжальтесь надо мной!.."

Беатриса проснулась с тот день очень поздно. Она долго лежала в постели и смотрела в окно, на хмурое небо, на мелкие капли дождя на стеклах.

Начинались дожди. Они были благом для туристов - жара спадала, наступало время относительной прохлады, недолгая передышка между двумя натисками зноя. Для индийцев - и горожан, и селян - ливни были жестоким бичом. Они несли с собой опустошающие наводнения. Защитных сооружений от них почти не было даже в низинных районах страны, - возведением таких сооружений никто не занимался: в казне не хватало средств на содержание и ремонт дорог, шоссейных и железных, построенных десятки и сотни лет назад, а иностранные фирмы не видели никакого резона швырять на это деньги. Свирепые волны многочисленных рек, мгновенно вздувавшихся, набрасывались на города и деревни, сея смерть и ужас. Тысячи людей гибли, многие от укусов змей - обезумевшие гады, выползая из залитых водой нор, ошалело бросались на первого встречного. Миллионы людей снимались с насиженных мест, уходили на безопасные возвышенности. Гибли дома и мосты,заводы и дороги. Гибли посевы и скот. На месяц-другой словно бы умирали целые районы страны. Ущерб от наводнений исчислялся десятизначными цифрами - ущерб материальный. Ущерб моральный не измерялся, да его и невозможно было измерить.

Вдоль незатопленных дорог, у обочин которых на узлах с рухлядью обреченно сидели изможденные индийцы, лихо мчались просторные автобусы с любознательными, сытыми, нарядными иностранными туристами. Им было в общем-то наплевать на индийцев с их наводнениями, на все и всех на свете. Кроме, конечно, своих собственных острых ощущений и занятных фото на память; например, трехлетний полуголый бездомный индиец благодарит белого дядю за двадцатицентовую шоколадку. Индийцам было наплевать на туристов, на их автомобили, на их шоколадки, на все и всех на свете. Кроме, конечно, желания выжить...

Брызги секли стекло справа налево. Когда скоплялось несколько капель, они скользили вниз, оставляя на мгновение едва заметную дорожку, которая тотчас пропадала. И новые капли стекали вниз.

Беатриса встала, выключила кондиционер, распахнула окно. В комнату медленно вливался влажно-прохладный воздух. Облокотившись на подоконник, девушка задумчиво смотрела вдаль, словно хотела проникнуть взглядом сквозь пелену дождя. Она не обращала внимания на теплые брызги, падавшие на ее голубенькую пижамную блузку, на коротенькие, чуть ниже колен, штанишки, на шею и волосы.

Настроение у Беатрисы было скверное. Во-первых, давно нет писем от мамы. Во-вторых, отец обещал дать телеграмму из Сан-Франциско сразу как только приземлится, но до сих пор и от него ничего нет.

В мыслях своих Беатриса упорно обходила действительную причину своего скверного настроения - то, что произошло между нею и Раджаном. Обычно ее вовсе не волновали знакомства с красавцами-атлетами.

"Ну хорошо, что же, собственно, произошло вчера? - думала она, сидя на диванчике и медленно отхлебывая только что принесенный чай со сливками. - понравился ли мне Раджан? Н-н-не знаю... Экземпляр с несколько увеличенной черепной коробкой. Комплекс неполноценности, присущий в той или иной мере многим мужчинам. только у него он, видимо, объясняется темным от рождения - цветом кожи. Впрочем, это только с точки зрения стопроцентного американца...

Умен ли он? Не знаю. Добр ли, великодушен, мужествен? И этого тоже не знаю!..

Тогда почему же, зачем все это было? Без взаимной симпатии. Без особого влечения даже. Можно было бы успокоить себя тем, что я опьянела и грязный негодяй воспользовался моей слабостью. Но я-то знаю, что это не так. Да и он ничуть не похож на негодяя. Вот тот парень из Нового Орлеана, тот бы не упустил такую возможность...

Или две души, заблудившись на жизненных перекрестках, спотыкаясь и падая, бредут наощупь в поисках одна другой?.."

Чай давно остыл, а Беатриса все сидела на диване, подобрав под себя ноги, рассеянно смотрела в окно. была суббота, священный американский "уикэнд". делать ничего не хотелось, даже думать. Сейчас бы на легкой парусной яхте нестись по волнам, над волнами, в открытый океан. Или парить на планере - высоко-высоко. Тишина. Покой. Увы, все это - и яхты, и планеры - все это далеко, на другой планете, в ее Соединенных Штатах Америки...

Беатриса приняла душистую ванну, оделась, проглотила показавшийся ей безвкусным "бранч"* (*Комбинация из позднего завтрака и раннего ленча (ам.). Сев в свой "бьюик", нажала кнопку пневматического подъема крыши. Автомобиль был ее страстью с детства.

Ей предстояло проехать миль шестьдесят на юго-запад. Там, в забытой всеми индийскими богами деревушке двое ребят из "Корпуса Мира" заканчивали постройку глубинного оросительного колодца. Она должна была привезти им письма, продукты, сигареты.

"Смешно, - думала она. - Этот Раджан даже не пожелал встретиться со мной сегодня. Все правильно, все как в старых добрых романах: она пала и переживает угрызения совести, он обольстил и в мужской компании расписывает свою победу во всех деталях... "Господа, - говорит он, - я вложил в свою любовь всю многовековую ненависть цветных к белым поработителям!".

Ну и черт с ним! Если для него это мелкий эпизод, то для меня это даже не пол-эпизода. Его не было. ничего не было..."

Придя к такому решению, Беатриса вскоре успокоилась, незаметно для себя облегченно вздохнула. По радио Кони Фрэнсис доверительно напевала всему подлунному миру песенку о какой-то "маме, чья дочка взяла да и влюбилась". Ее сменил Акер Билк. Он поведал безропотным радиослушателям, что "в основе своей любовь в общем-то одинакова и в Англии, и во Франции, и в Италии". За ним забасил Луи Армстронг, который стал упорно приглашать всех "заглянуть в гости к Дьюку Эллингтону". Фрэнк Синатра звал "приходить и танцевать с ним". "Кингстон Трио" и "Шэдоуз" пытались опьянить аккордами меланхолии и ритмами грусти...

Вдруг дождь кончился. За окном мелькали редкие пальмы. Иногда над шоссе сплетались могучими ветвями платаны. на их вершинах десятками, сотнями сидели, нахохлившись, угрюмые грифы. Отрезок равнины, по которому сейчас проезжала Беатриса, был бесплодным. Когда-то, лет пятьсот назад, здесь ветвилась широкая сеть каналов. Богатые деревни лежали одна от другой на расстоянии полета стрелы. Но люди своей продажностью, ограниченностью, постоянной мелочной враждой с соседями разгневали богов. И однажды, когда они проснулись, чтобы вновь приняться за прерванные на ночь греховные склоки, они увидели, что ушла вода. Менее чем через год в округе на многие и многие мили не оказалось ни одного жителя. Дома, покинутые своими владельцами, ветшали, разваливались. Вскоре пески Великой пустыни похоронили под собой некогда процветавшие деревни и плодородные поля. лишь видневшиеся кое-где развалины крепостей и храмов безмолвно свидетельствовали о том, что здесь когда-то жили, трудились, сражались и молились.

Наконец среди нескольких чахлых деревьев показались десятка три лачуг. Жизнь едва теплилась здесь, и то лишь благодаря полувысохшему гнилому колодцу, невесть как уцелевшему и неизвестно кем поддерживаемому. Его воды едва хватало на то, чтобы напоить жителей деревеньки, да скудно полить несколько маленьких участков, дававших жалкий урожай.Здесь-то и решено было построить глубоководный колодец, который дал бы хорошую воду, много хорошей воды, и людям, и скоту, и будущим полям.

Беатриса нашла ребят из "Корпуса Мира" в одной сравнительно опрятной с виду хижине. У самой юной жены глубокого старца, главы деревни, только что благополучно закончились роды. Старик получил наследника, которого принимали Майк и Ричард. Вся деревня сбежалась смотреть, как два чужеземных бесстыдника исполняют обязанности знахарки. Роженица наотрез отказалась было от их помощи. Но старик приказал, и она смирилась. Теперь молодая мать, усталая и счастливая, ревниво следила за каждым движением своего первенца. Старик сидел тут же и, как подобает мужчине, хранил на лице выражение полнейшего бесстрастия. И лишь иногда выцветшие глаза его загорались отцовской гордостью. Ребенок, мальчик фунтов девяти, время от времени жалобно попискивал.

Беатриса, Майк и Ричард вышли на улицу. Высокий, широкоплечий негр Майк шумно вдохнул и выдохнул воздух через широкий, приплюснутый нос, расстегнул рубашку и стал обмахивать ею волосатую грудь. Низенький, коренастый крепыш Ричард спокойно закурил и, поблескивая стеклами очков, смотрел куда-то вдаль за синие холмы, видневшиеся далеко на северо-западе.

- Как он смешно закричал: "Ма-а-аа!" - Майк сморщил нос в улыбке.

- Майк, а вы по-настоящему умеете принимать детей? удивилась Беатриса.

- Я перед поездкой обучался по курсу полицейских, - ответил тот.

- И часто вам приходилось на практике применять свои знания в этой области?

- Это мой первенец! - Майк снова, на этот раз широко, улыбнулся.

- Отличный повод для победоносной реляции в Госдепартамент, серьезно заметил Ричард.

- Вот он смеется, - кивнув на Ричарда, продолжал Майк. А ведь я только что не дал угаснуть едва затеплившемуся огоньку жизни.

- А вам никогда не приходило в голову, мой милый акушер-практикант, заговорил Ричард, внимательно глядя на Майка, - что индийцев вообще чересчур много и что каждый такой лишний "огонек жизни" увеличивает и без того многочисленные бедствия этой нации?

- Если следовать вашей логике, я должен был потушить огонек, вместо того, чтобы его поддержать?

Ричард вместо ответа пожал плечами, нахмурился, отвернулся.

"Пожалуй,не следовало посылать белого с негром вдвоем в такую точку, как эта, - подумала, наблюдая за парнями, Беатриса. - Пропагандистского эффекта практически никакого, какой уж там эффект в этой дыре! Тут самый образованный житель, и тот расписывается кружочком. И Ричард с Майком грызутся. И с каждым днем все сильнее. Скорей бы уж заканчивали свой колодец"...

Она передала им письма. Ричард, не распечатывая своих, посмотрел на часы и, прыгнув в джип, умчался куда-то. Майк пригласил девушку в их палатку. Там, усевшись за походный письменный стол, он долго разглядывал марки, печати на конвертах угадывал почерки, бормоча что-то себе под нос и улыбаясь. Каждое письмо он читал долго, шевеля губами, как это делают малограмотные. Лицо его то хмурилось, то становилось задумчивым, даже мечтательным; то вдруг он принимался беззвучно хохотать, то порицая кого-то, покачивал головой из стороны в сторону и неодобрительно цокал языком.

- Что нового дома, Майк? - спросила Беатриса, когда он прочитал все письма.

- Дома все по-старому, мисс Парсел, - печально улыбнулся он.

"Только бы не начал сейчас ныть о загадочных убийствах в Атланте! неприязненно подумала девушка. - Билль о правах, сто лет со дня окончания гражданской войны, Ку-Клукс-Клан, Мартин Лютер Кинг! Все это я сама знаю. Знаю и то, что и еще сто лет пройдет, а негритянская проблема в Штатах не будет решена".

Но Майк молчал. И только спрятав прочитанные письма в задний карман джинсов, бросив взгляд на будильник, стоявший на столе, он нерешительно сказал Беатрисе:

- Как бы его в конце-концов не застукали индийцы...

- А что такое? - насторожилась Беатриса.

- Да как вам сказать, мисс Парсел, - замялся было Майк, - по ночам к Ричарду какие-то типы таскаются... А тут до секретного армейского полигона - рукой подать, каких-нибудь три-четыре мили. У Ричарда передатчик в джипе стоит. Я сам видел. Очень плохо замаскированный передатчик. Каждое воскресенье в это время он уезжает часа на три-четыре. Попадется скандал будет. На всех нас тень ляжет...

- Ты с ним говорил? - спросила Беатриса.

- Говорил, - Майк махнул рукой.

- Ну и что?

- Обругал по всем правилам Джорджии. "Ты, - говорит, негр, молчи. И не суй свой расплюснутый нос куда не надо. Не то останешься без языка, без ушей и без носа. Это я тебе гарантирую точно так, как верно то, что Нью-Йорк стоит на Гудзоне..."

Беатриса молчала.

"Сопляк ничтожный, - думала она о Ричарде. - Делает дело на паршивый цент, а вреда может принести на миллион. Что, если этот негр не будет молчать? Допекут его чем-нибудь белые братья, он и брякнет где-нибудь заявленьице для прессы. Нет, надо их немедленно разъединить. А Ричарду устроить взбучку. Через несколько дней я вернусь в Дели и поговорю с Дайлингом".

Она уехала из деревни, так и не дождавшись Ричарда. Вскоре она забыла о нем, и о негре, и о затерянной в глуши деревушке. Ее мысли вернулись к тому, что было вчера. Может быть, Раджан ждет ее в отеле. Она попыталась представить себе, каким он будет - нежным влюбленным или развязным нахалом. Она была готова и к тому, и к другому. И именно потому, что была готова, она тотчас же отбросила оба варианта и стала строить планы мести, которые осуществит в Дели.

"Что это со мной? - думала она, взлетая на полной скорости по крутым серпантинам дороги. - Неужели он действительно задел мою душу? Нет, нет и еще раз нет. И все же, когда я его встречу, я поиздеваюсь всласть над ним!.. - и она ясно представила себе его растерянное лицо. "Но за что, собственно, я буду ему мстить? За то, что сама же не оттолкнула его? Нет! За то, что он воспользовался моей минутной слабостью. Он должен, он обязан был уйти... А если бы я была мужчиной, ушла бы я на его месте? Скорее всего - нет. А почему я должн была ему понравиться? Ведь осталась же я к нему равнодушной... И почему меня вообще трогает его отношение ко мне?"

И Беатриса злилась все больше - на Раджана, на себя, на весь свет. И гнала машину все быстрей и быстрей. Она опять въехала в полосу дождя и только тогда стала постепенно сбрасывать скорость.

Поездка изрядно утомила ее. Когда она, наконец, запарковалась у своей гостиницы, она почувствовала себя разбитой, опустошенной. Проходя мимо портье, она скользнула по нему небрежным взглядом. Однако в глубине души, она не призналась бы в этом даже самой себе, - таилась надежда, что портье скажет: "К вам приходили несколько раз, мисс!" или "Вам несколько раз звонили, мисс!" или "Вам просили передать это письмо, мисс!". Но портье только молча вытянулся в струнку, а затем низко склонился при ее появлении, изобразил на лице такую глупую, подобострастную улыбку, что надежда ее мгновенно растаяла. не было посещений. И звонков не было. И писем. Беатриса, проходя к своей комнате, обозвала вполголоса портье болваном, словно бедный малый один и был виноват во всем этом...

Глава сороковая ПОЗНАЮ ЛИ СЕБЯ?

Раджан настоял на том, чтобы его выписали из госпиталя на несколько дней ранее предложенного консилиумом срока. Была суббота, и он решил преподнести Беатрисе сюрприз - заявиться домой рано утром, что-нибудь около восьми часов. "Уезжать она вроде бы никуда не собиралась, - думал он, ставя машину в подземном гараже их дома. - Бедняжка! Опять, наверно, завал работы в редакции. В последний раз она накоротке забегала в госпиталь, кажется, в среду. После этого даже не звонила. Да, убийство Джона Кеннеди всем прибавило дел: бизнесменам, журналистам, политикам, дипломатам... Сейчас поднимусь на лифте, тихонечко открою дверь, обниму мою Беату, скажу ей, полусонной, теплой, чистой и ласковой, как ребенок: "Любимая - это я!".

В дверь был врезан цифровой кнопочный замок. Шифра к нему Раджан не знал, он и видел-то его впервые. "Угрожающе много жулья развелось, подумал он, разглядывая массивный замок. - Сама Беатриса едва ли догадалась бы обзавестись новым замком. Подсказали - полиция или соседи". Он нажал кнопку звонка.нажал еще, еще, с каждым разом все продолжительнее и нетерпеливее. Тишина стояла абсолютная. "Надо было в такую рань вставать, чтобы поцеловать дверную ручку", - Раджан беззлобно усмехнулся, собираясь возвратиться к лифту. И тут щелкнул дверной замок, послышался звук сбрасываемой цепочки, и он увидел Беатрису. Недовольно щурясь слегка припухшими со сна глазами, кутаясь в куцый японский халатик, она молча переминалась с ноги на ногу.

- Это ты? - слова эти были произнесены Беатрисой недовольно-удивленным тоном. Раджан почувствовал, как что-то оборвалось у него внутри, что-то связывавшее его с этим миром, что-то такое надежное и вместе с тем так легко ранимое.

- Но ведь врачи говорили, что ты сможешь выйти только через неделю, продолжала Беатриса несколько более приветливо.

- Врачи! Что они знают о моей любви к тебе? - Раджан прижал к себе Беатрису, ощутил, что под халатиком у нее ничего не было. Наклонившись, он хотел поцеловать ее в грудь, но она быстро отступила на шаг.

- Что-нибудь случилось? - Раджан недоуменно посмотрел на нее.

- Просто я еще не проснулась, - ответила Беатриса отчужденно.

"Что-то все же происходит, - думал Раджан, снимая пиджак, развязывая галстук. - Такой холодной встречи еще не было. Может быть, у ее отца какие-нибудь неприятности? Или она нездорова? Или она все еще находится в состоянии депрессии после убийства ее кумира?". Эти и многие другие мысли проносились в голове Раджана. Беатриса ушла в свою спальню и находилась там довольно долго. Раджан достал из холодильника банку мангового сока, раскрыл ее, отпил немного. Подошел к бару, достал бутылку виски, налил полстакана. Сделав глоток, он с отвращением сморщился, поставил стакан на стойку. Собственно, не понравился ему запах. Вкуса он не ощутил ни когда пил сок, ни когда глотнул виски. "Добрые боги! - молил Раджан. - Защитите мою любовь, жизнь мою защитите!".

Появилась Беатриса. Она словно и не спала вовсе - смотрела глубокими, широко раскрытыми глазами, щеки в персиковой пудре, губы в необычной бледно-лиловой помаде. Стального цвета костюм с наглухо застегнутым воротом делал ее старше, придавал лицу строгое, почти суровое выражение.

- Сядем, Раджан, - глухо, спокойно произнесла она. - Нам надо поговорить.

"Это не Беатриса, - ужаснулся про себя Раджан. - Это совсем чужая женщина. А с чужой о чем говорить?". Однако он покорно опустился в кресло напротив Беатрисы, покорно ждал ее слов.

- Поверь, Радж, милый, мне нелегко сделать то, что я собираюсь. Но я должна. Недавно я открыла для себя тяжкую, но непреложную истину - любовь умирает. И вряд ли имеет значение, умирает она сама или ее насильно отправляют в небытие. Главное в том, что ты просыпаешься однажды и понимаешь, что ее уже нет.

"Как на похоронах, - подумал Раджан тоскливо, поежившись. - Как на собственных похоронах. Он сидел на кончике кресла, понурив голову, глядя в пол. - Самое ужасное будет, если она начнет меня сейчас утешать".

- Я понимаю, - Беатриса тоже избегала его взгляда, смотрела на экран отключенного телевизора, - тебе, может быть, сейчас тяжело. Но я, увы, ничем не могу помочь.

- Что ты говоришь? - вскричал Раджан. - Или я сошел с ума? Или это недобрый розыгрыш? Скажи, ну скажи, что это розыгрыш! - требовал он, чуть не плача.

Беатриса пожала плечами.

В спальне Беатрисы послышался кашель. Раджан поднялся на ноги, в изумлении посмотрел на девушку, сделал шаг по направлению к двери спальной. Беатриса тоже поднялась, словно защищая собой кого-то, видимого лишь ей.

- Вот даже до чего дошло, - сокрушенно произнес Раджан, и добавил тихо: - Кто он?

- Какое это имеет значение? - ее щеки зарделись, голос осекся. Впрочем, какой это секрет. Там Бобби Кеннеди.

- И давно это у вас? - страдальческая улыбка едва тронула губы Раджана, он поднял глаза на Беатрису и тут же их опустил. Если бы она знала, чего стоила ему эта улыбка. Если бы она только знала!

- Давно - недавно - разве это существенно?

- Все-таки я хотел бы знать.

Беатриса уронила голову на руки и так сидела долго, очень долго. Наконец наклонилась к Раджану, проговорила в каком-то исступлении:

- Это случилось после того, как ты попал в госпиталь.

Обхватив голову руками, она застонала, раскачиваясь из стороны в сторону:

- Ах, не о том мы говорим, совсем не о том!

- А о чем же надо говорить? - печально улыбнулся Раджан, чувствуя, что слезы вот-вот хлынут из его глаз и ужасно боясь этого.

- Откуда я знаю - о чем? - Беатриса обреченно вздохнула. - Знаю одно - мне так безумно было жаль Джона Кеннеди. И мы все так боялись, чтобы Бобби не сделал чего-нибудь с собой. Ты не подумай, что я пытаюсь оправдаться. Нет, иногда я мучительно тяжко продираюсь сквозь дебри собственной души. Хочу понять себя.

"Жалость - ближайший сподвижник любви, - думал Раджан. Мать жалеет дитя, жена - мужа, здоровый человек - увечного или неизлечимо больного. Почему же ты, моя Беатриса, меня не пожалела? От твоей жалости я не отказался бы. Она удержала бы любовь. Жалость - надежный якорь. Но ты пожалела другого. О, добрые боги, огромную обиду, видно, нанес вам я и весь мой род, что вы так бессердечно наказываете меня. Но я не ропщу. Я приемлю ваше проклятие со светлой и тихой душой".

Неожиданно он вспомнил диско, куда они как-то забрели с компанией подвыпивших друзей. Как завораживали рев и гром оркестра, сверкание линз прожекторов, брызги разноцветных вспышек, тени дергавшихся фигурок, потерявших способность ориентироваться во времени, в пространстве, в жизни. И теперь она напоминала ему одну из них, запомнившуюся лучше других бледную, худую, с горящими глазами и космами ведьмы и откровенно сексуальными дерганиями уличной потаскухи. Напомнила взглядом. Все другие аналогии шли от обиды. "Но ведь я люблю эту ведьму, эту потаскуху! Я умру без нее!".

Раджан встал с кресла, прошелся по комнате, поправил несколько безделушек, поставил бутылку виски в бар.

- Я ухожу, - глухо сказал он, приблизившись к Беатрисе и глядя теперь прямо в ее глаза. - Вещи мои отошлешь по адресу, который я тебе сообщу.

Он помолчал, улыбнулся своей печальной улыбкой:

- Я ни о чем не жалею. Я был счастлив.

Он подошел к двери, взялся за ручку, посмотрел на Беатрису. Вымолвил, словно смертельно раненый:

- Прощай, любимая.

- Прости, если сможешь, - воскликнула она, подбегая к нему. - Мы ведь друзья, правда?

Последний его взгляд Беатриса запомнила навсегда - на нее смотрел человек, которому нечего было терять в этой жизни.

- Я убил бы тебя, если бы мог! - воскликнул он громко и страстно. Но нет, не могу.

Лифт умчался вниз, а Беатриса стояла в коридоре, прислонившись к стенке щекой, и беззвучно рыдала...

Когда она вернулась, Бобби ставил на стол поднос с лег- ким завтраком: овсяная каша, яйца в мешочке, масло, джем, поджаренные хлебцы. Стройный, широкоплечий, загорелый, счастливо наделенный на редкость правильными чертами лица, он знал, что нравится женщинам, иногда бравировал этим. Еще несколько лет назад он профессионально играл в теннис, чему щедро способствовали его природные гибкость и ловкость. Молочного цвета просторный костюм в какой-то мере скрывал красоту его фигуры, но Беатриса знала теперь каждую родинку на его теле, овалы мускулов, бледно-голубые ниточки вен. Хмурая, заплаканная, она подошла к зеркалу.

- Что-нибудь экстраординарное произошло? - поинтересовался он небрежно, бросив на нее, казалось бы, мимолетный, но на самом-то деле цепкий, внимательный взгляд. Поцеловал ее ласковым и долгим поцелуем в обнаженное плечо.

- Почему? Разве что-нибудь не так? - проговорила Беатриса, утирая слезы и приводя в порядок платье.

- Все так, моя любовь, - умиротворяюще ответил Бобби. Проснувшись вместе с ней, он невольно слышал разговор Беатрисы с Раджаном и был, разумеется, доволен. Еще бы! Он любит и любим. Это главное. Все остальное второстепенно. А побежденный? Как сказал однажды Джерри Парсел, побежденный достоин либо оплакивания, либо осмеяния. Если побежденный умен оплакивания, если дурак - осмеяния. В случае с Раджаном оно было в равной степени и смеяться и плакать - над его дерзостным невежеством и над его наивно-восторженным верованием.

- У меня сегодня три деловых встречи, - говорил Бобби, с удовольствием хрустя аппетитными хлебцами. - Ленч в клубе. Свидание с ветеранами второй мировой войны. Выступление перед ассоциацией пенсионеров. После чего я вновь - весь твой.

- У меня тоже денек не из легких, - Беатриса вздохнула, выпивая чашечку кофе. - Интервью в Бруклине. репортаж с выставки современного искусства. ленч в пресс-клубе с одним из арабских монархов. Черновой прогон пьесы на Бродвее. Пресс-конференция британской премьерши.

Беатриса умолчала об одной весьма важной встрече. В пять часов вечера агент ФБР должен был передать ей документы о заговоре против Джона Кеннеди. Она не хотела волновать Бобби, ибо понимала, насколько ответственна и опасна предстоящая встреча.

На ленч из редакции ее вызвался подвезти Тэдди Ласт.

- О чем говорят в городе? - спросила она его, прикуривая, когда они уже были на пути к пресс-клубу.

- Сплетен хватает, - небрежно бросил Тэдди. - О твоем семействе, между прочим, говорят больше всего.

- О ком именно? - внешне спокойно вопросила Беатриса.

- Боюсь, - лаконично ответствовал ее спутник.

- Что "боюсь"? - начиная злиться, переспросила она.

- Боюсь шальную пулю в лоб поймать, - ухмыльнулся Ласт.

- Немного я знаю таких сплетен, за которые людей лишали бы жизни, пренебрежительно скривила губы Беатриса.

- Эта - о'кей! - именно такая, - убежденно сказал он.

- Клянусь молчать, как глубоководная рыба! - Беатриса серьезно произнесла расхожую редакционную клятву, подняв вверх два пальца.

- О'кей. Говорят, что заговором против Джона Кеннеди дирижировал один из могущественнейших магнатов Америки.

- Значит, один из Тысячи? - спросила Беатриса, искоса поглядывая на Тэдди.

- Нет, - отрезал тот, хохотнув. - не пойдет!

- Один из Ста? - торопливо подсказала она.

- Нет и еще раз нет! Один из Десяти.

- Из Техаса или Калифорнии?

- Ни то ни другое. Представитель Северо-Запада.

- Другими словами, ты хочешь сказать... - закричала Беатриса. И смолкла. Она, не отрываясь, глядела несколько секунд на Ласта, и в ее глазах росли недоверие и враждебность.

- Ты врешь, "О'кей"!

"Неужели отец? - сверлила ее мозг страшная мысль. - неужели и вправду отец?". Она вспоминала свои разговоры с ним, его попытки заставить ее прекратить "дилетантские расследования несуществующего заговора", и ей стало не по себе. Ведь это же так, ведь ей действительно не понравилось его поведение в день убийства Кеннеди, его внезапный отъезд в Нью-Йорк, его неестественное спокойствие в госпитале - там, в Далласе.

"Неужели все-таки отец?"

- За подобные "предположения" можно легко угодить за решетку...

- ... по обвинению в клевете? - закончил вопросом ее мысль Тэдди. Ну, хорошо, попробую быть не голословным. У тебя сегодня в пять часов деловое свидание в Музее Современного Искусства, так? Могу даже назвать точное место: третий этаж, пятая картина справа от лифта, о'кей?

Беатриса смотрела прямо перед собой и, казалось, затаила дыхание: "Откуда он все это знает, этот чертов О'кей"?

- Ты ведь не хочешь, я же вижу - ты боишься получить неопровержимые доказательства? По правде сказать, на твоем месте я не пошел бы на встречу с этим парнем, - словно между прочим посоветовал Тэдди Беатрисе, припарковывая машину.

Ленч был тусклым - и по составу журналистов, и по содержанию застольных бесед, и по монаршей речи, которую ожидали с известной долей любопытства. Беатриса достала из сумочки свежий, нашумевший детектив, демонстративно уткнулась в книгу. И услышала у своего уха почтительный шепот: "Извините, мисс". Она обернулась. румяный рассыльный протягивал ей на металлической тарелке записку. Беатриса взяла ее, раскрыла. "Только что звонил мистер Парсел. Он просит мисс Парсел всенепременно нанести ему визит в его главном офисе в шестнадцать ноль ноль".

Сразу после ленча Беатриса, заскочив на несколько минут в редакцию, отправилась на Бродвей. До прогона пьесы оставалось еще минут сорок, и она решила скоротать время в одном из маленьких ресторанчиков за чашкой кофе. Вдруг ей захотелось услышать голос Раджана. Она попросила принести телефонный аппарат, набрала номер. Ей ответил бархатный голос автоматического секретаря. "Господина Раджана-младшего нет на месте. если вы хотите передать ему что-нибудь, будьте любезны сообщить свое послание сразу после того, как смолкнет мой голос. Благодарю вас". Беатриса положила трубку. "К чему этот звонок? думала она. - Ведь говорят, что нельзя безнаказанно ворошить прошлое. Прикосновение к нему невпопад может ударить и по настоящему и по будущему"...

давно ли это было? Нет-нет, это было совсем недавно. Вчера. они путешествовали с Раджаном по югу Индии. Золотые песчаные пляжи тянулись на сотни миль. Могучие, гордые пальмы бежали бесконечной цепочкой вдоль бирюзовых берегов. Храмы, построенные так давно, что камни сморщились от промчавшихся над ними столетий, поражали изысканной древней роскошью.

Рано утром они стояли, обнявшись, на огромном камне, который обдавали теплые брызги мощных прибойных волн. это была самая южная оконечность страны, мыс Коморин. Здесь сходились волны трех великих морей. В начале пятого огромный золотой шар стал подниматься из свинцовых вод, и вскоре все вокруг засверкало, заискрилось, зажглось неведомыми дотоле красками. "Вот оно, вечное солнце нашей любви! - громко крикнула она и поцеловала Раджана. - Да живет всегда победно и счастливо все то, что освещают его благословенные лучи!

"Да, нет вечных солнц в этой вселенной. Каждое солнце приходит, чтобы отсветить и умереть. так и наша любовь. Когда закатилась она, когда отсветила? Иногда мне даже кажется, что ее и не было вовсе, что мы ее придумали". На глаза ее вдруг навернулись слезы. "Хочу видеть Раджа. Сейчас же. Мне даже дышать трудно. А вдруг он что-нибудь с собой сделает? Как это все страшно и внезапно произошло с Бобби. Хотела утешить брата Джона. И упала... Боже, как упала! И нет пути назад, нет. Это все равно, что в алтарь бросить ком грязи. Господи, будь я трижды проклята! Радж, где ты, любимый?" Беатриса снова набрала номер офиса Раджана и вновь механический секретарь посоветовал ей "сообщить ему свое послание".

Когда она пришла в театр, прогон пьесы уже начался. Это было абстрактно-нудистское творение, и спектакль, как решила про себя с первых же сцен Беатриса, был обречен на несомненный провал. Кто-то за кем-то носился, кто-то кого-то поддразнивал, кто-то над кем-то подшучивал. Затем все дружно раздевались, оставаясь в одном нижнем белье, а главный герой голышом бегал по сцене, прикрыв срамное место руками и крича во всю глотку:

- Да здравствует никому не нужное Ничто!

Во втором акте по ходу пьесы происходил пожар, все энергично лили воду на сцену и за кулисы. Победив стихию, сидели на полу и громко пели: Одноглазая дама прикрылась вуалью. А вы ели рагу из носорога?..

Бархатистый перезвон миниатюрного "Биг-Бена" на столе Парсела отзвучал четыре раза, когда Беатриса входила в кабинет отца. он сидел за столом и отдавал по телефону какие-то распоряжения. Глазами улыбнулся дочери и продолжил разговор. Беатриса не спеша прошлась вдоль левой стены, по которой тянулись застекленные полки, сплошь уставленные книгами. Многие из них были выдвинуты из сплошных рядов своих собратьев, во многих виднелись разноцветные бумажные закладки. "Когда отец только успевает работать с этим несметным собранием человеческого интеллекта?" - Беатриса наугад открыла одну из полок,достала книгу в белом кожаном переплете. Это были "Приключения Гекльберри Финна" Марка Твена. Она открыла одну из закладок и прочитала на полях надпись, сделанную беглым отцовским почерком: "Это одно из самых мерзких творений в американской литературе! Жечь, беспощадно жечь нужно подобные сочинения. они воспитывают терпимость ко всяким цветным выродкам, от которых столько бед в нашей бедной Америке". Беатриса поставила Твена на место, медленно закрыла стеклянную дверку. Сделав несколько шагов, нашла рукой на одном из стеллажей едва заметную кнопку, прикоснулась к ней. Стеллаж бесшумно раскрыл створки, и Беатриса прошла в розовую ванную, быстро раздевшись, с разбега нырнула в довольно большой и глубокий мраморный бассейн. Вода была приятная, прохладная. "Мой отец ненавидит Твена, - думала она горько. - Твена может ненавидеть только очень скверный человек. И за что? За сострадание и любовь к ближнему. Боже, как мало я знаю собственного отца".

Когда она, освеженная, вернулась в кабинет, Джерри, надев очки - что бывало редко - внимательно читал какие-то бумаги.

- Ты меня зачем-то звал, папа? - резко сказала Беатриса, подходя к столу и усаживаясь в кресло. - У меня в пять часов важное свидание, до места добираться минут двадцать. Так что в моем распоряжении...

- Я тебя долго не задержу, - отрываясь от бумаг и бросив взгляд на часы, проговорил Парсел. Он встал, прошелся по комнате, сел в кресло напротив дочери. - До меня дошли слухи, не скрою - приятные, что ты несколько охладела к своему индийскому другу.

Беатриса молча налила себе стакан апельсинового сока, молча пила. Изучала взглядом желтую жидкость.

- До меня также дошли не менее приятные слухи, - продолжал Джерри, что ты и Бобби Кеннеди - неразлучная пара.

- Ты пригласил меня для того, чтобы разделить со мной эти слухи? Беатриса вздернула правую бровь, посмотрела отцу в глаза.

- Отнюдь нет, - Джерри подошел к бару, взял было стакан, подержал его в руке, поставил на место. - Я решил объявить тебе, что если ты решишь выйти замуж за Бобби, ты будешь самая богатая невеста Америки. И готов зафиксировать это письменно. Хоть сейчас.

- Ты поделился со мной слухами, - заговорила Беатриса, сложив руки на груди и глядя на отца исподлобья, - я поделюсь с тобой.

"Девчонка впервые в жизни позволяет себе в разговоре со мной подобный тон, - улыбаясь, тревожно думал Джерри. - Девчонка, которая унаследовала и мой характер, и мой ум. девчонка, которую я обожал с пеленок, ибо всегда видел в ней самого себя".

- Но сначала о Раджане. И о Бобби. Я, только я виновата в том, что произошло между мной и Бобби Кеннеди. Но ведь он оказался в нужном месте и в нужное время по твоей подсказке. Да-да, по твоей. Я никогда, слышишь,никогда не стану женой Бобби. И плевать мне на то, что я не буду самой богатой невестой Америки. Я люблю Раджана. И всегда буду его любить... если переживу все происшедшее.

Теперь о другом. Говорят, что заговором против Джона Кеннеди руководил крупнейший магнат Северо-Запада. Говорят, что им были куплены люди "Коза ностра", ФБР и ЦРУ.

- Кто же это? Я его знаю? - на губах Джерри держалась все та же неопределенная улыбка.

- О, ты знаешь его слишком хорошо, - зло проговорила Беатриса. Пожалуй, лучше всего на свете.

- Да?

- Говорят, что он - это ты, папочка!

наступила пауза, во время которой Беатриса исподволь наблюдала за отцом. А он сел, поставил локоть на колено, опустил на руку подбородок, долго смотрел в пустой стакан. резко поднялся, наполнил стакан водкой и, повернувшись к дочери, вдруг расхохотался - громко, безудержно. Беатриса недоуменно нахмурилась.

- Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! - грохотал Джерри, да так, что у него на глазах выступили слезы. И, отсмеявшись, хрипло произнес: - Говорят, в Нью-Йорке объявился Люцифер. Может быть, это тоже - я? Как ты считаешь?

- Я совсем не шучу, - сжала губы Беатриса.

- И впрямь - не до шуток, - согласился Джерри. - Какие-то безответственные негодяи обвиняют твоего отца в организации покушения на его лучшего друга, а ты, наплевав на то, что все это - злобная и бездоказательная клевета, принимаешь их сторону. Поистине, незавидная доля быть отцом безоглядно доверчивой дочери. Более того, оказывается, я соединил тебя против твоей воли - с человеком, которого ты не любишь. Я совершил моральное насилие над собственной дочерью. Боже милостивый, более жестокое и беспощадное обвинение невозможно придумать!

Беатриса усмехнулась, нетерпеливо взмахнула рукой: "Хватит, достаточно слов". Она вспомнила то, о чем уже не раз думала. Когда ей и Раджану казалось, что они вот-вот коснутся реальных нитей, которые приведут их к настоящим участникам заговора, эти нити вдруг обрывались чьей-то невидимой, могущественной рукой. Вспомнила она и о том, что ее отец, Джерри Парсел,неоднократно и упорно отговаривал ее от поиска этих нитей, предостерегал и даже запугивал - разумеется, заботливо и невзначай всяческими опасностями, которые подстерегают излишне настырных дилетантов. Устало проговорила:

- Сегодня, наконец, я узнаю правду. В пять часов мне передадут документы, которые прольют достаточно света на всю эту жуткую и грязную историю. Мне пора, отец. Я еле-еле успеваю.

Джерри нажал кнопку дистанционного управления, загорелся телевизионный экран. Видимо, регулятор громкости стоял на пределе мощности, так как весь кабинет захлестнул бас диктора:

- Передаем последние известия. Ваш комментатор - Юзеф Дохерти. Полтора часа назад был зверски убит нью-йоркский агент ФБР Джеймс Брюс. Он был связан с охраной Джона Кеннеди, а позднее принимал непосредственное участие в расследовании обстоятельств его убийства. Соседка Брюса, случайно вернувшаяся домой с работы немного ранее обычного времени, услышала, как в его квартире раздались одиночные выстрелы, а потом две автоматные очереди. Полиция, прибывшая через пять минут после ее телефонного звонка, вынуждена была взломать дверь. Изрешеченный пулями труп Брюса был облит бензином и подожжен. Преступники скрылись...

Когда начинался этот выпуск теленовостей, Беатриса уже открыла дверь и собиралась покинуть кабинет. Однако, услышав начало сообщения об убийстве Джеймса Брюса, вернулась в свое кресло. Убитый был именно тем человеком, с которым у нее предстояла встреча. "Это как рок" - в изнеможении прислонившись головой к спинке кресла, думала Беатриса. - Беспощадный, неумолимый рок". Сквозь слезы отчаяния и бессилия она увидела, как в глазах отца вспыхнул торжествующий блеск. она хорошо знала этот блеск, помнила его и в детстве, и в отрочестве, и в юности. Он всегда означал победоносное торжество - над конкурентом, обстоятельствами, всем, что хоть в малейшей степени пыталось противостоять ему - Джерри Парселу.

Она дождалась, пока просохнут ее глаза, совсем просохнут, чтобы он не видел и малейшего следа слез. Встала, подошла вплотную к отцу, сказала, глядя не в глаза, а в переносицу:

- Прощайте, мистер Парсел. Вы можете считать, что у вас больше нет дочери!

И бросилась вон из кабинета, прочь от самого любимого на свете человека, прочь от самого ненавистного на свете человека. В лифте она оказалась единственным пассажиром и дала волю слезам. И пока на указателе мелькали цифры этажей, Беатриса яростно била кулаком по стенке кабины,выкрикивая в отчаянии:

- Предатель! Убийца!

Началась программа мультипликационных фильмов. Знакомые с детства герои сменяли друг друга, бушевало пиршество красок. Джерри машинально смотрел на экран, машинально улыбался. "Неужели это серьезно? - думал он. И хотя, зная характер своей дочери, он понимал, что это действительно серьезно, сердцем он не хотел принять эту печальную истину. - Что ей в политике? Зачем она ей? Наш мир слишком сложен и жесток, слишком коварен и груб,чтобы женщина подставляла свою плохо защищенную душу подо все его возможные удары. Конечно, она вернется. Кончатся деньги - и вернется. только в будущем не следует ей давать поводы для подобных сцен. Да и какой я ей дал повод - улыбнулся?"

В глубине души Джерри понимал, что Беатриса не вернется. Но он не мог сейчас согласиться с этой мыслью, откзывался ее принять. Он не был готов к ней, да и вряд ли когда-либо будет. Он видел, понимал, знал. что Беатриса была повторением его самого - только в ином облике. И он любил ее безмерно, не сознаваясь даже самому себе, что в ней любит себя. Себя, Джерри Парсела, свое продолжение, свое бессмертие. Он обожествлял Джерри-младшего, был безмерно благодарен судьбе и Рейчел за то, что они подарили ему на склоне лет сына. Но что еще из него получится? А Беатриса - это ведь уже взрослый человек, слепок его ума, его энергии, его воли. "Вернется! успокаивал себя Парсел и молил об этом Бога. - Господи! шептал он, закрыв глаза. - Сделай так, чтобы моя девочка опомнилась. И так на ее долю выпало в последнее время много испытаний.

Ушла Маргарет.

Потом приключилась эта нелепая любовная кутерьма с цветным. Раджан-младший - вовсе не плохой малый, но пусть он лучше крутит любовь с такими же как и он - темнокожими.

Теперь - Джон Кеннеди, который и на том свете не оставляет мою девочку в покое. Может, по прошествии времени она поймет, что он совсем не тот человек, который нужен сегодня Америке. А сейчас... Сейчас ей свой ум не вложишь. Сейчас она готова возненавидеть родного отца за то, что он всячески оберегает ее же собственные интересы".

Несколько раз на экране внутреннего видеофона возникало изображение дежурного секретаря. Парсела срочно требовал к телефону крупнейший банк Женевы. Ему звонил Государственный секретарь. Просил о немедленной аудиенции нефтяной король из Техаса. Джерри ничего не видел и не слышал. Он молился и верил во всесилие своей молитвы.

Однажды в детстве мать взяла его на похороны дальнего родственника. Джерри видел дядю Билла лишь раза два. Это был исполинского роста мужчина, с пышными усами, с сильными и крупными руками, привыкшими к работе на земле. "Что это?" спросил Джерри шепотом у матери, показывая пальцем на невысокий сосуд, который готовились замуровать в нишу. "Это дядя Билл", ответила мать. Мальчик был потрясен - от такого огромного тела осталась жалкая горстка пепла! Дома он долго допытывался у матери, действительно ли после смерти человека остается его душа, действительно ли она вечна. Ночью мать проснулась, разбуженная его плачем. "Джерри, мальчик мой, что с тобой?" "Ты не сказала, есть ли у меня душа, такая же бессмертная, как у дяди Билла? Я тоже хочу жить вечно!" - всхлипывал он. Пораженная ходом его мыслей, более присущих старому человеку, чем семилетнему мальчугану, мать взяла его в свою постель, успокаивала: "Все живое бессмертно - и люди, и собаки, и коровы. И, конечно, ты, мой мальчик".

Джерри редко всерьез обращался к Богу. Причиной таких обращений были, как правило, особо большие потери или реальная опасность таких потерь: потери денег на бирже, потери близких. Сейчас был именно такой случай: Джерри почувствовал, что он теряет Беатрису. Как хорошо знать, что есть кто-то могущественный, кто может отвести беду, исполнить любую просьбу. Надо только очень верить и очень просить. В такие минуты Джерри всегда вспоминал сосуд с прахом дяди Билла и голос матери: "Верь и молись!".

"Я не прошу ничего сверхъестественного, Боже, лишь то, чтобы плоть от плоти моей, дочь моя осталась со мной. Я в жизни все видел, все испытал и готов предстать перед твоим судом и нести за все ответ. Но я хочу, чтобы в последний мой час на земле Беатриса была подле меня, Беатриса любила бы меня, как прежде! И чтобы Рейчел и Джерри-младший тоже были рядом со мной. Вот и все, о чем я прошу, молю тебя, великий Боже!".

Вечером Джерри отправился на бейсбольный матч, один из центральных в сезоне. Но и любимое зрелище не развеяло его смятенных дум. Приехав домой, он тотчас связался по телефону с Рейчел, которая гостила с Джерри-младшим во Флориде у Джекки Кеннеди.

- Как ты себя чувствуешь, любимый? - услышав такой теплый, такой домашний голос Рейчел, Джерри почувствовал, что к нему возвращается утерянное за этот тяжелейший день успокоение.

- Все под контролем, - ответил он весело, употребив выражение, которое он любил в молодые годы. - Все под контролем.

- А у нас новость! - поспешила сообщить ему Рейчел. Джерри-младший сказал свое первое слово.

- Что же это было? - спросил Джерри и почувствовал, как у него почему-то екнуло сердце.

- Он сказал: "Дэдди"! - счастливо смеясь, выкрикнула Рейчел. - Он сказал: "Дэдди"!

Бесконечно прекрасен наш свет, бесконечно справедлив наш Бог!

Глава сорок первая ОТРЫВОК ИЗ ПОЗДНЕГО РОМАНА ХЬЮ УАЙРЕДА*

"НАЙТИ И УБИТЬ"

(*Псевдоним Джерри Парсела)

"Третий день Билл Траппи рыскал по тростниковым зарослям. С раннего утра до позднего вечера он и еще пять наемников искали мексиканцев, которые пытались перейти границу. "Работу они, видите ли, ищут, проклятые свиньи! думал Билл, с ожесточением размахивая мачете. - Из-за этих цветных ублюдков белых американцев выбрасывают на улицу. Чем их будет меньше на свете, всех этих черных, желтых и всяких прочих, тем меньше будет проблем у настоящих людей". Сапоги громко чавкали в воде и грязи; то и дело чертыхались наемники, пытаясь отогнать от себя тучи москитов; исхлестанные в кровь лица осаждал рой мух. Наконец вышли на сушь. Это была небольшая поляна, едва возвышавшаяся над уровнем реки. "Привал"! хрипло объявил Траппи и повалился на траву. Его товарищи последовали его примеру. Билл лежал на спине и смотрел в безоблачное небо. "Надо во что бы то ни стало поймать этих ублюдков, - думал он. - Джек Бассет обещал хорошую цену за каждого из них. Он их будет держать на своих плантациях пять, шесть лет, пока не выжмет из них все соки. Пока они не сдохнут. лучше и дешевле работников и не найти. Рабы!". Он достал банку пива и медленно выпил все до последней капли.

Билл Траппи вспомнил Вьетнам. Вот было время. За каждого пойманного или убитого партизана давали кругленькую сумму. Однажды они с приятелем набрели в джунглях на деревушку, в которой обнаружили тридцать шесть "партизан". "Ха! - сказал тогда Билл и толкнул напарника локтем в бок. - Ты займись мужчинами, а я поработаю с женским полом". Сейчас он ума не мог приложить, как они вдвоем дотащили до своего лагеря тридцать шесть голов. Измазались в крови, как черти - ведь головы надо было отрубить! Командир отряда долго и внимательно разглядывал каждую - верзила Генри бережно расходовал "зелененькие" Пентагона. Но вот он подошел к Биллу, похлопал его по плечу, сказал: "Славно потрудились, ребята!". А он был скуп на похвалы, этот верзила Генри.

Да, война - настоящее время для настоящих мужчин...

Билл вспомнил, как во время рейда по тылам их отряд ворвался в госпиталь для тяжело раненых. В отряде было четверо необстреляных юнцов. "Живые мишени! - радостно выкрикнул им Траппи. - Зарабатывайте деньги, мальчики. Стрелять только в голову, наверняка". Юнцы старались, зарабатывали, пули ложились кучно. "Недаром нас столько месяцев муштровали", - ответил один, меняя диск. Вдруг его стошнило. "Эк тебя вывернуло наизнанку, - укоризненно сказал Билл. - Видать недомуштровали малость". "Зато трое других - ребята крепкие", - в раздумьи произнес верзила Генри.

Да, война - настоящее время для настоящих мужчин..

Однажды Билл Траппи зашел в Сайгоне в ювелирный магазин. Вот было дело! Он долго вертел в руках золотые поделки, рассматривал на свет драгоценные камни,рукавом тер старинные серебряные браслеты. Хозяин магазина, низенький вьетнамец лет семидесяти, выкладывал с готовностью на прилавок свой лучший товар. "Желтая скотина, - думал Билл, улыбаясь и переходя от вещи к вещи. - Мы на фронте каждую минуту рискуем своей головой. А такие, как он, жиреют на нашей крови. Ну еще был бы белый - куда ни шло. А то чучело азиатское - и туда же, в Рокфеллеры метит". Подошли к старинной золотой маске. "Это реликвия историческая, - говорит вьетнамец. Ей цены нет. Но из уважения к американской армии я готов ее отдать за десять тысяч долларов. Только наличными". "Только наличными", - согласился Билл. К тому времени он уже знал, что в магазине никого, кроме него самого и старика, не было. "Подержи-ка мой автомат, хозяин", - сказал Траппи. И с этими словами всадил свой армейский нож по самую рукоятку в сердце вьетнамцу. Ловкий парень был этот Билл. Из магазина он исчез незаметно. А сколько золота и камней прихватил! Военная полиция через полчаса весь квартал оцепила, свидетелей пыталась найти. Куда там! Ведь кроме всего прочего - силы, умения, Знания - Билл Траппи обладал одной редчайшей особенностью. Он был дьявольски везуч.

Да, война - настоящее время для настоящих мужчин...

Теперь, лежа на спине, Билл услышал отдаленный шорох. Подняв руку и тихо приказав наемникам молчать, Траппи прислушался. Шорох усилился. Через минуту стал слышен треск падающего под ударами мачете тростника. Мексиканцы сами шли в западню. "Сколько их? - думал Траппи, безмолвно расставляя своих людей по углам поляны. - Было бы человек двадцать, это то, что надо". Их было больше пятидесяти. Наткнувшись на засаду,они хотели бежать. По команде Билла шестеро были тут же сражены автоматными очередями. "Всем следовать за мной! приказал Траппи зычным голосом. - При малейшей попытке к бегству стреляем без предупреждения. Ясно? Пошли, амигос..."

В тот же вечер, сидя в баре местной гостиницы, Билл Траппи размышлял о том, что пора бы ему податься на границу с Сальвадором или Никарагуа. Здоровье пока есть. И жажда бить всех этих красных и цветных тоже есть. Жажда быть американцем, за которого никому и никогда не придется краснеть.

Америка! Благослови своего сына на священный бой за твои идеалы, за твое сегодня, за твое завтра.

И пусть всегда он помнит, что война - настоящее время для настоящих мужчин.

Глава сорок вторая ВИДЕНИЯ ДАЙЛИНГА

Он медленно шел по дну реки, погрузившись в нее по пояс. Ему безумно хотелось пить. И хотя он видел, что по реке проплывают вздувшиеся трупы животных и людей, он зачерпнул из нее обеими ладонями воду и поднес ее ко рту. И увидел, что это была не вода, но кровь...

И он страдал неимоверно...

И мечтал страданиями искупить великие грехи свои... Из записей в его дневнике

"Я - родной брат-близнец Иисуса Христа; но самый факт моего рождения всегда держался в абсолютной тайне; обо мне никто и никогда не говорил, не писал, не вспоминал. Люди не любят вспоминать о том, что им так или иначе неприятно или может хоть в какой-то степени, хоть в чем-то помешать.

До тридцати трех лет был я безвестным иерусалимским плотником по имени Геминар* (*Близнец (латин.). безвестным я и остался. но события последних двух недель моей жизни... О!

Я вижу - вот вы там, в самом темном углу, хитро щуритесь, шепчете: "Сумасшедший!" Вы, сэр, сами сумасшедший, если смеете хоть на миг думать так обо мне. Я смертельно болен. Я вишу, распятый на кресте, и из рук и ног моих каплет густая кровь. Все болит во мне нестерпимо. Да, это так. Но я не сумасшедший, нет. Пожалуй, никогда в жизни не имел я более ясную голову...

Слушайте. Ммм... Будьте милосердны, отгоните рукой или веткой мух от ран моих. Воистину, не раны наши, не язвы наши страшны, а те, кто жиреют на них. так вот, начиналось все со святой лжи. Со святой лжи в собрании Малого Синедриона.

Мы не часто встречались с братом. Каждая встреча была памятна. Не была исключением и та, последняя. Он никогда не приходил ко мне домой, говорил - не хочет навлекать на меня гнева храмовых священников (никто ведь не знает, что мы братья, а его считают вероотступником). А тут пришел. Уже вечерело. Дневная жара спала. С улицы потянуло дымком очагов и то и дело слышались голоса соседок, которые стряпали ужин и обменивались при этом последними новостями. Брат бесшумно юркнул в мой дворик и остановился у плотно затворенной им двери. Он приложил палец к губам, призывая меня молчать, прислушался к шумам улицы. Видимо, не найдя в них ничего настораживающего, он перевел дыхание и мы обнялись. Брат мой! Он был так же высок, так же худ, так же бедно одет - ветхий хитон, сношенные сандалии. На голове - светлая повязка, перехваченная тонким ремешком, ненадежная защита от солнца и пыли. И все же лучше, чем ничего. Долго мы стояли молча, обнявшись. Слушали, как бьются наши сердца.

Вы больше не улыбаетесь насмешливо и всезнающе? Еще бы, теперь и вы видите и эти косые лучи рыжего солнца, и лиловый хитон брата, и бурый пол дворика. И крики соседок слышите один голос молодой, задорный, разливистый, другой - глуховатый, сдержанный, чуть пригашенный жизнью.

Молодой голос: Этот бродячий проповедник-то, Иисус его имя, опять на рынке сегодня твердил, что любое богатство неправедно, и его должно приравнять к воровству.

Пригашенный жизнью голос: Так-то оно так. А торговцы что на это?

Молодой голос: Известно, что - камни в него швыряли.

Брат печально улыбнулся, и тут я только разглядел, что лицо его покрыто ссадинами и кровоподтеками. Он провел по щекам ладонями и, поморщившись от боли, прошептал: "Они не ведают, что творят. Они раскаются". "А не будет поздно?" спросил и я шепотом. "Раскаяние никогда не поздно", - ответил он убежденно.

наш ужин был столь же скорый, сколь и нехитрый - козье молоко, хлебные лепешки, черный виноград. тут скрипнула наружная дверь. Я выглянул во двор - там никого не было. "Не обращай внимания, - сказал брат. - за мной давно уже по пятам ходит тайная стража". "Я боюсь за тебя, Иисус!" воскликнул я. Он улыбнулся своей кроткой улыбкой и, положив руку мне на плечо, сказал: "Разве можно бояться говорить правду? А ведь я только это и делаю, ничего больше". "Весь наш народ молчит", - сказал я. "Он спит, убежденно заметил брат. - Он спит. Но он проснется. И время пробуждения близко". Я с сомнением покачал головой. наступила тишина, которая длилась, мне помнится, очень долго. Брат дремал или спал, сидя за столом, положив голову на руки. Я думал о превратностях жизни, о будничных, маленьких своих заботах. Как и брат, я был холостяком. Но, если для него кровом было все небо, мне нужно было думать о том, чтобы мой кров не рухнул бы однажды мне на голову. Мне нужно было думать о том, чтобы было чем развести огонь в очаге - пусть хотя бы испечь пресную лепешку, и чем наполнить мой кувшин к обеду и ужину. Вдруг брат открыл глаза, и я понял, что он не спал.

- Я пришел к тебе с просьбой, - негромко сказал он. - В судьбе людей зависит многое от того, согласишься ты или нет.

- Говори, брат. для тебя я решусь на все, - с готовностью ответил я.

- Я прошу не для себя, а для людей, - он сделал ударение на последнем слове.

Я ждал. Я чувствовал необычность его обращения, но не понимал еще всю огромность его для меня самого.

- Долг, - начал он с запинкой, - зовет меня сегодня же уйти в Бетлехем и оттуда - в далекие земли. Но нельзя лишить жителей Иерусалима Глашатая истины. Я хочу, чтобы на улицы со словом правды вышел ты, Геминар. Мы так похожи, что никто и не заметит замены.

- Но я же не умею, не знаю! Что я должен делать? - почти в ужасе вскричал я.

- Говори только правду - вот и все, - Иисус поднялся на ноги. - Не надо ничего ни уметь, ни знать. Правда сильнее всего.

- Каким же богам люди должны поклоняться и верить? спросил я.

- Бог один, - сказал он. И он суть правда.

"Правда, - подумал я, - это доброта, и доверчивость, и доблесть".

- Доброта, доверчивость, доблесть, - повторил мои мысли вслух Иисус. Со слезами на глазах я бросился к нему на грудь: "Я готов умереть за тебя, брат!"

Но едва успел смолкнуть мой голос, как раздался сильный стук в наружную дверь. Послышались резкие мужские голоса: "Открывай - именем Синедриона!". "Беги!" - шепнул я Иисусу, подводя его к тайному выходу на другую улицу. Какую-то секунду он колебался,наконец решился, поцеловал меня в лоб и исчез в темноте. Почти тотчас же рухнула дверь под напором нескольких дюжих легионеров. "Держите его, это - он!" - вскричал низенький лысый мужчина, вбегая во двор. "Га-верд, - тотчас узнал я его. - Старший член Синедриона, злобный и мстительный ростовщик". Легионеры вытолкали меня тупыми концами копий на улицу. тут Га-верд стал вполголоса говорить с человеком, лицо которого было похоже на любое другое лицо, но с провалившимся носом. "Соглядатай из Тайной Стражи", - понял я.

- Ты уверен, что это бродячий проповедник Иисус? - допытывался Га-верд.

- Пусть мне отрежут язык и выколют глаза, если это не он, - горячился соглядатай. Так мы довольно долго топтались у моего дома, пока Га-верд не сказал: "Ведите его прямо в Синедрион".

Идти было недолго, но на полпути нас настигла буря. Сначала песок заскрипел на зубах. Потом он стал застилать глаза, забиваться в уши. Завыл, застенал ветер. темнота стала вовсе непроглядной. Мы остановились, прижавшись к высокой глиняной стене. Я молился, чтобы брат благополучно выбрался из города, миновав стражу и дозоры. прошло где-то около часа, прежде чем мы сумели продолжить наш путь. У меня затекли связанные на спине руки, и я попросил легионеров ослабить веревку. В ответ они ударили меня несколько раз копьями. При этом они ругались так, словно состязались в словесной хуле.

Синедрион собрался, как обычно, в храме. Римляне передали меня храмовой страже и заспешили в свои казармы. В главном зале дергалось пламя семи светильников. Во второй его половине, прямо в центре против входа, сидел первосвященник. По правую и левую руку от него расположились старшие и младшие члены Синедриона.

- Кто может опознать в этом человеке бродячего проповедника Иисуса, называющего себя сыном божиим? - громко спросил первосвященник.

- Это он, - ответили все, кто находился в зале. Лишь один Га-верд сказал: "Мне кажется, взгляд у того должен был бы быть чуть-чуть посмиреннее и одежда поплоше".

Из-а колонны выскользнул безносый, согнулся чуть не до пола, подвывая крикнул:

- Это он, он! Я слежу за ним четыре месяца...

- уберите вон этого... из тайной стражи, - поморщился первосвященник. два юных служителя тотчас поволокли безносого к выходу.

- Пусть его опознает Иуда, - предложил Га-верд. Все согласно закивали. пересекая зал, быстрым шагом ко мне направился довольно высокий юноша. Черные густые волосы, бледное, чистое лицо, тревожно-радостные, широко раскрытые глаза.

- Учитель, - воскликнул он, обнимая меня, и прошептал на ухо: "Я знаю, что ты не Иисус". - Это он, - твердо сказал он, повернувшись к членам Синедриона. И поцеловал меня в лоб.

- Хорошо, - отметил, словно про себя, первосвященник. И уже громче приказал: - Дайте ему его деньги. Он их честно заработал.

Один из младших членов подошел к Иуде и вручил ему кожаный кошель. Иуда раскрыл его и стал считать серебряные монеты. Все терпеливо ждали.

- Тридцать! - радостно объявил он наконец.

- Ты свободен, - объявил ему первосвященник.

- Я ухожу, - сказал Иуда. - Ты вряд ли сейчас простишь меня, Иисус. Но я поступал, как велит мне совесть, и ты поймешь меня очень скоро.

- Очень скоро, - зловеще усмехнулся Га-верд.

- Берегись! - крикнул я ему на прощанье. - Если пьяные солдаты узнают про твои деньги, тебе несдобровать!

Он молча поклонился мне и исчез.

- Итак, бродячий проповедник, ответь, правда ли, что ты призывал людей Иерусалима выступать против всех, у кого было хоть немного больше того, что им самим было необходимо для существования? - бесстрастно начал допрос первосвященник.

- Да, - гордо вскинув голову, ответил я.

- Он твердит, что у всех всего - вы только вдумайтесь: у всех всего! - должно быть поровну, - сказал кто-то с издевкой.

- Разве это не естественно? - удивился я. Мне легко было вести этот разговор, я был не просто хорошо знаком с проповедями брата, я был его верным и преданным учеником.

- Не убий, - продолжал допрос седой, важный старик, даже злейшего врага своего?

- Убийство порождает убийство, - твердо сказал я. - Любовь порождает любовь.

- "Не возжелай жену ближнего", - залился внезапно хохотом Га-верд. Это еще почему? Если она тайная блудница, пусть блудит и наяву. Для таких у нас древний, преотличнейший закон - забивать их камнями до смерти. Хорошо и то, что муж от такой быстрее избавится.

- Женщина во всем равна с мужчиной, - я сказал это так, чтобы слышали все в зале. - раз грешат двое, значит оба грешники.

Наступило молчание, которое не предвещало ничего хорошего. Наконец, словно очнувшись от забытья, члены Синедриона заговорили все разом. Они старались перекричать друг друга, размахивали руками, бросали в мою сторону злые взгляды. Встал и протянул кисть, сжатую в кулак над головою, первосвященник, и постепенно успокоились даже самые ретивые и горластые.

- Я согласен с мнением большинства, - сказал он, и в голосе его послышалась угроза. - Эй, стража, ну-ка, устройте этому бродяге проверку, в своем ли он уме. Да поживее.

Двое юношей подхватили меня под руки, и мы оказались на внутреннем дворике. Воздух был чист и прохладен. Над моей головой колыхались звезды. От свежего воздуха я, должно быть, потерял сознание. Когда же я пришел в себя, звезды плыли под моими ногами. "Схожу с ума", - подумал было я, но, увидев рядом с собой человека в черной маске, стоявшего на земле, понял, что меня подвесили за ноги. "Говори, не имеющий стыда, весело произнес он и щелкнул бичом так, что я почувствовал сорван клок кожи с правой лопатки, есть ли кто-нибудь в этой жизни, кто главнее тебя?". "Все, - поспешил заверить его я, видя, что он готовится еще раз привести в действие свой ужасный бич. - Все главнее меня". "И я - палач?". "Да, и ты". Очевидно, мой ответ был недостаточно быстр. бич метнулся, как огромная черная змея, и на сей раз его укус пришелся в живот. "Ты хорошо говоришь, - похвалил меня палач. - надеюсь, ты справишься и с третьим вопросом. Ну, а кто, по-твоему, самый главный человек на свете?". "Кесарь Рима!" - мгновенно выкрикнул я. "Не очень-то большой фантазией отличаются твои вопросы, Кровавая Маска", несмотря на боль, успел все же подумать я. "Ведите его назад, - палач кивнул скучавшим стражам на меня, с явной досадой, бросая бич на пол дворика. - Скажите: этот "сын божий" вполне в своем уме. Вполне ха-ха-ха-ха-ха! - пригоден к насильственной смерти по людскому приговору. Ха-ха - "божий сын"!

Стражи вновь доставили меня в главный зал. Впрочем, теперь без их помощи я сам туда и не дошел бы. Наверное, я потерял много крови - перед глазами все кружилось, и ноги дрожали. В гробовой тишине громом обрушились слова первосвященника:

- Почему ты пришел к мысли, что ты сын божий?

- Мне было видение. И мне были слова.

- Какие слова?

- "Любимый сын мой". Только их сказал не ваш бог, а мой.

- Смерть ему! Убить отступника! Повесить бродягу! Распять разбойника!

- Последний вопрос, - тихо произнес первосвященник, и тон, каким он это сказал, заставил вновь всех смолкнуть. Только что ты признал, что римский император - владыка мира. Хочешь ли ты повторить это и перед нами?

К этому времени я чувствовал себя лучше, лишь нестерпимо хотелось пить.

- Да, это так, - сказал я, глядя ему в глаза. Он меня провоцировал, и только мы двое понимали это. - Но это противоестественно. Человек не должен никому подчиняться, кроме своей совести. Такое время настанет, когда не будет ни правителей, ни владык. Тогда...

-Стража, - крикнул он, перебивая меня. - Уведите этого человека в темницу...

- Что это? Где я? Господи, неужели это опять Бродвей? Я хочу целовать камни этой улицы, этого города. Я знаю и люблю здесь каждый дом. Каждое окно весело подмигивает мне, и прохожие улыбаются. Вот идет дама с ребенком, вот пожилой джентльмен, вот совсем юная парочка. И всем есть дело друг до друга, все дружелюбны, все достойны и рады жизни. Смотрите, как славно - в Центральном парке веселится народ. И из метро выходят напуганные и угрюмые, и довольные и просветленные. А вот... ну, знаете - черный идет в обнимку с белой у самого памятника Колумбу. Браво, Нью-Йорк. Странно, впервые в жизни хочу пить кока-колу. А эта смазливенькая девчушка говорит по-французски. Как ты попала сюда, дитя мое? Ты хочешь за поцелуй пятнадцать долларов? Пойдем. Только не торопись. Любовь, даже уличная, второпях противна. Стоп! Откуда здесь эти жирные синие мухи? И их много, уйма, тучи. Опять я вижу того лохматого, огромного, грязного. Он идет навстречу нам. О, детка, Жульетта, беги! Сейчас он опять начнет ломать мой позвоночник. Небо чернеет, чернеет, прижимается к самой земле. Лохматый оскалил желтые клыки... Он схватил меня, согнул в три погибели. Нет, нет сил противиться его жуткой силе. Спасите! Спа-си-те! Спа-а-а...

Сколько я просидел в темнице? Трудно высчитать. Все время взаперти. есть давали тухлую похлебку - и то, когда выпросишь чуть не на коленях. Часто били. приходили всегда двое: безносый из тайной стражи и одноглазый верзила - центурион. Молчали, только звучно ахали, вкладывая в удары всю силу. После трех-четырех минут я терял сознание. Они отливали меня водой и продолжали свою работу. от побоев и голода силы мои таяли. Я с трудом мог сидеть и теперь все время лежал на каменном полу. Холод камня успокаивал раны.

Однажды в камере появился первосвященник.

- Прочь, привидение, - пробормотал я.

- Я пришел, - проговорил он, дотронувшись до моего разбитого плеча и тем причинив мне адскую боль, - чтобы предложить тебе жизнь.

От тюремщиков я знал, что меня приговорили к смертной казни и что Синедрион послал прокуратору Иудеи донос, что я якобы ранее публично и потом, во время допроса, призывал к свержению власти кесаря и Рима.

- Тебе не хочется жить? - удивился он. "Что же в этом удивительного?" - подумал я, а вслух сказал:

- Жить всем хочется.

- У нас единственное условие - отрекись публично от своих богопротивных выдумок.

Мы долго смотрели в глаза друг другу. Мой взгляд был кроток и светел. В его взоре читались ненависть и презрение. не сказав более ни слова, он вышел из темницы. Скоро застучали тяжелые подошвы снаружи,распахнулась дверь, и одноглазый центурион объявил сиплым голосом: "Прокуратор велел доставить тебя к нему во дворец".

Меня вывели на улицу, и я зажмурился; от яркого, утреннего солнечного света закружилась голова. На меня обрушился град ударов копьями, строй конвойных сомкнулся. Долго пришлось ждать перед закрытой дверью гостевого зала дворца. Наконец она отворилась, и я предстал перед наместником римского кесаря. Собственно, я предстал перед полупрозрачной занавесью, которая закрывала большую часть помещения. За ней смутно угадывалась группа людей - мужчина и несколько женщин. Он возлежал на возвышении, девушки теперь я разглядел, что они были юны и прекрасно сложены - наливали ему вино и подносили фрукты... Одну из них он обнимал за талию, она негромко смеялась, положив ему руки на грудь. Другая, совсем нагая, медленно, словно нехотя, принимала различные позы любви. Я отвернулся и тотчас же услышал спокойный, холодный голос: "Подойди ближе". Я робко шагнул вперед. "Еще", властно приказал голос. Я сделал два шага. Одна из девушек сдернула занавес в сторону, и я с любопытством взглянул на прокуратора. Лет пятидесяти, крупный, меднолицый, он был один в короткую тунику. резко отстранив девушку, он встал и подошел ко мне почти вплотную. Широко расставив кривые ноги, долго разглядывал меня. Видимо, оставшись чем-то недоволен, он хлопнул в ладоши, приказал: "Центуриона ко мне". "Да, прокуратор", почти мгновенно объявился тот. "Вы уверены, что это он?" спросил прокуратор. "Хоть у меня и один глаз, - обиделся центурион, - но вижу я им отлично. Это бродячий проповедник Иисус, приговоренный Синедрионом к смерти. Кстати, ни у одного из них не было и тени сомнения в том, что это он". "Спасибо, вы свободны", - задумчиво сказал прокуратор, вновь глядя на меня. Центурион ушел, и прокуратор тихо, словно про себя, пробормотал: "Не будь я Понтий Пилат, если это не так". Подозвав к себе девушку, которую он обнимал, он заговорил с ней на латинском языке и сразу стало ясно, что она римлянка или прожила в Риме много лет. "Ты помнишь, Сабина, как, переодевшись простолюдинами, мы слушали с тобой на базаре проповедь новоявленного пророка?". "Помню, - небрежно ответила девушка. - Почему ты спросил об этом?". "Вглядись внимательно в этого человека, это тот проповедник?". Я знал латынь с детства и теперь с замиранием сердца ждал, что она скажет. "Пусть он заговорит", - предложила она. Пилат посмотрел на нее с благодарностью и восхищением.

- Говорят, ты изрекаешь много истин, - сказал он. - Что есть высшая истина? Если она вообще существует.

- Она существует, - ответил я. - Высшая истина - в радости бытия.

- Даже неправедном? - удивился он.

- Тогда нет радости.

- Это не он, - тихо сказала ему Сабина. - Тот не выговаривал две согласные. Этот говорит чисто.

- Умница, моя Сабина. Только об этом молчи и забудь.

И, обратившись ко мне, заметил:

- Ты знаешь, что тебя приговорили к смерти?

- Знаю, что приговорили. Но не знаю - за что?

- За то, что ты баламутишь доверчивых людей, объявляешь, что ты "сын божий", что слово твое пророческое.

- А если это правда? - спросил его я. - Что тогда?

Он не ответил мне, только посмотрел как-то хмуро и устало. Бросив быстрый, тревожный взгляд на девушек, как бы говоря сам с собой, отрывисто спросил:

- Бог есть?

- Бог есть, - ответил я, - он в тебе, во мне, в них. Бог в каждом из нас.

- И с каждым из нас умирает?

- И с каждым рождается вновь и вновь.

Он задернул занавес, вернулся на свое ложе. Прошло много времени. Я дремал стоя. Как вдруг Пилат вновь хлопнул в ладоши и крикнул:

- Теперь пусть войдет глава Синедриона.

Первосвященник стал рядом со мной, демонстративно брезгливо отвернувшись в сторону. Пилат набросил на плечи плащ, подошел к нему.

- Значит, вы твердо решили помиловать убийцу и убить проповедующего милость? - сухо спросил римлянин. Первосвященник кивнул, монотонно сказал:

- Да, именно так решил верховный суд иудеев.

- Но почему? - внезапно взорвался Пилат.

- У нас уже есть один бог, а другого нам не надо, - тем же монотонным голосом сказал первосвященник. И, видя, что Пилат ждет дальнейших разъяснений, продолжал: - Сколько человек может зарезать убийца? От силы десяток. А этот, - он с ненавистью посмотрел на меня, - замахивается на нашу веру. А на ней одной держится весь народ иудейский.

- Как видно, я страшней всех легионов Рима и всех убийц Иудеи, невесело усмехнулся я.

- Мудрые и сильные - даже в миг страшной опасности смеются над собой, - задумчиво произнес Пилат. - Все остальные - над другими. Итак...

- Вы готовы объявить его наместником бога на этой земле, - задохнулся от злобы первосвященник. - Вам наплевать даже на то, что он замахнулся на власть Рима!

- Я никогда не говорил такого, - поспешил я опровергнуть его слова.

- Я утверждаю ваш приговор, - бросил Пилат и посмотрел многозначительно на меня, потом на Сабину. Первосвященник, едва склонив голову, вышел. Пилат налил в кубок вина, выбрал большую спелую грушу, протянул их мне. Он взял меня обеими руками за плечи, тихо спросил по-арамейски:

- Кто ты?

- Человек я, человек.

- Сейчас тебя поведут на казнь, человек. Держись так же славно, как и до сих пор. Сабина, вызови стражу, пусть они с ним поторопятся, на Голгофу путь далекий. Я иду на балкон объявить приговор.

Ааа... Огромные черные жирные змеи выскакивают из бездны и душат, душат меня безжалостно. Усилие, еще - я задыхаюсь, мне страшно... Слава Богу, удалось сбросить их с себя. Как странно - змеи в городе, большом городе.

Я не знаю этого города. Силуэты его не враждебны, но и нет в нем ни одного родного штриха. Далекий,наверно, от моей страны город. И люди чужие. Красивые, но чужие. Сумерки. Все куда-то спешат: машины, люди, даже темные облака на небе. И вдруг эта вспышка, словно миллионы молний сверкнули разом. И запылали небеса. На фоне этого вселенского зарева стал расти огромный серо-черный гриб. И мелкий, горячий пепел стал засыпать город. было тихо, лишь где-то вдали слышался приглушенно не то вой, не то плач. По осевой линии прошлась серо-зеленая грузовая машина. На крыше кабины вращался мощный динамик. Он выплескивал наружу одно слово: "Апокалипсис! Апокалипсис! Апокалипсис!". В разные стороны бежали люди. Они горели - не их одежды, - их тела, их волосы. И в воздухе, который был раскален до предела, пахло паленым мясом. Люди-факелы натыкались друг на друга, на деревья, которые обуглились дочерна, на стены домов, которые тоже горели. Тут только я понял: они были слепы, они ослепли при первой вспышке. Поперек улицы появилась трещина. она росла и росла, и из нее вырывалось пламя до небес с гарью и дымом. В растущей бездне клокотало что-то и вздымалось ввысь кроваво-серым фонтаном. Обнявшись, шли мужчина и женщина. оба пили что-то из бутылок, повернув друг к другу обугленные глазницы. Мгновенье оба исчезли в клокочущей бездне. Старуха тащила полуметровую статуэтку из желтого металла. Ей было тяжело, но она довольно щерилась обгоревшими губами. Вот она ступила на мостовую, и тут же ее сбил автомобиль-факел. Старик вожделенно тащил упиравшуюся девушку, не видя, что бездна уже в одном шаге от них. Все новые и новые трещины разрывали землю. Ага, вот они змеи! Черные, жирные, никакая напасть их не берет. Они тянутся ко мне, готовятся броситься в атаку. Зарево из красного превратилось в багрово-лиловое. Дышать становилось все труднее. низко над землей волнами проносились самолеты с нашими опознавательными знаками. Многие самолеты лопались со странным глухим звуком и тут же росли новые серо-черные грибы. Пепел стал густым. Все дома исчезли в безднах. Чудом уцелел центральный круг какой-то площади. По нему бесконечно мчался серо-зеленый грузовик, и динамик на его крыше выплескивал все то же: "Апокалипсис!". Я стоял на маленьком островке в морской бухте. Но от островка все время откалываются небольшие куски и скоро его вовсе не станет.

Черная стена воды идет на город, на островок, на меня. Это цунами, заливающий всю сушу планеты, и страшнее и чернее его ничего нет.

Америка, дом мой, где ты? Твой сын гибнет на чужбине. Жива ли ты, Америка?

Я и раньше видел кресты. Но то были чужие. Я никогда не думал, что он может быть таким тяжелым. Тащить его, чтобы на нем же быть самому распятым! Солнце стояло прямо над головой. жара была удушающая. Прежде чем взвалить на спину крест, я окинул взглядом площадь перед двориком. Море народа. По смешкам и плевкам, по косым взглядам и угрозам, то и дело долетавшим до меня, я понял, что священники настроили доверчивых людей против меня. Пожалуй, не всех, но многих. у ног моих вертелся какой-то бездомный шелудивый пес. Один из легионеров ударил его плашмя копьем. Пес заскулил, отскочил в сторону, но не убежал, а держался рядом. Потом, во время двух недолгих остановок он лизал мои разбитые в кровь ноги и хоть как-то облегчил мои мучения.

Крест был свежеоструган. Я попытался поднять его, и не смог даже сдвинуть с места. Тогда четверо солдат взгромоздили его мне на спину. Я зашатался, но устоял.

- Получай, разбойник, свою посмертную поклажу! - рявкнул одноглазый центурион и захохотал. Засмеялись и солдаты.

- Будь ты проклят, вероотступник, - резким тенором закричал седой, хромоногий нищий, и его плевок попал в мою левую щеку. Тут же ударился о подбородок и разлетелся мелкими брызгами перезрелый помидор. Путь на Голгофу начался. Подъем был довольно пологий. "Зачем столько войск? - думал я, с трудом делая шаг за шагом. - То ли боятся, что меня преждевременно убьет толпа, то ли ужасаются, что последователи Иисуса сделают попытку его освободить. Нет, не будет ни того, ни другого". И еще думал я о том, что Сабина отправилась к месту казни не из простого любопытства. Но с какой целью? Ведь она знала, что я не Иисус.

Я сделал всего лишь шагов пятьдесят, а сил, казалось, не осталось уже никаких. Пот заливал глаза. Господи, сколько пота в человеке? Сколько слез? И сколько мух и слепней в Иудее? Казалось, они все слетелись ко мне, и жужжали, и жалили, и кусались, словно чувствуя, что я не в силах их ни отогнать, ни даже согнать. Двигаясь вместе с процессией, какие-то мальчишки бегали взад и вперед, бросали в меня камешками, кричали: "Эй ты, сын божий, покажи твои чудеса! Освободись! Или твой отец отступился от тебя?". несмышленыши. Жестокие, как все дети, разве они ведали, что творят?

Остановились. Я с трудом сбросил крест на землю, едва не распластавшись под ним. Какое это было блаженство - повалиться тут же в дорожную пыль. Но страшный бич одноглазого центуриона не дал мне лежать.

- Вставай, пророк всех времен, мы забыли постелить на это божеское ложе царские простыни, - и он загоготал вместе со своими легионерами. Пить! Никогда в жизни мне так не хотелось пить - даже после долгого перехода по пустыне однажды в юности. Я стоял и плакал, а пес лизал мои окровавленные ноги. Женщина, совсем согбенная старуха, седая и морщинистая, протянула мне кружку с водой. Солдат ударил по ее руке ногой, кружка упала и покатилась по склону. К центуриону подошла Сабина. Она сказала ему что-то на ухо, и он вновь загоготал:

- Соленая - это великолепный подарок такому разбойнику.

Сабина подала мне флягу, и я почувствовал, как холодное сладкое блаженство разливается по всему моему телу.

- Понтий Пилат и я, мы преклоняемся перед твоим мужеством, - шепнула мне Сабина. - А теперь сделай вид, что вода во фляге была соленая.

Я сморщился. Солдаты гоготали.

- Я тоже хочу воды! - закричал один из двух разбойников, шедших со мной на казнь.

- И я! - вторил ему второй. - Мы такие же разбойники, как и он.

Ответом им был гогот солдат и свист бичей центуриона:

- Марш, разбойники! Марш, убийцы!

Каждая выбоинка, каждая рытвина, каждый, даже самый мелкий камень становились причиной дополнительных терзаний. терновый венок надвинули на самые брови. Колючки впились в тело. Прошло много времени, и я не ощущал боли, но иногда кровь заливала глаза. мы были почти у вершины, когда я вспомнил прощальные слова, сказанные Пилатом в спину первосвященнику. Они были ответом на вопрос, почему римлянин так ненавидит иудеев. "Я живу здесь много лет и знаю вас теперь хорошо, - сказал он в раздумьи и скорее с горечью, чем с ненавистью. - Если бы вы могли, если бы у вас была сила, вы повергли бы в прах все живое. И - напоследок - самое себя".

На вершине холма я потерял сознание. очнувшись, я вдруг увидел, что вырос вдвое, нет, втрое. И тут только понял, что я распят. Я не чувствовал ни рук своих, ни ног. Словно и все тело стало легким, как пушинка. Едва приоткрыв глаза, я все же увидел, что толпа исчезла. Лишь одна Сабина, закутавшись в плащ, стояла невдалеке. Солдаты по-прежнему окружали холм. Солнце было уже не так высоко, однако душно было даже сильнее прежнего.

- Жив еще, собака,- услышал я голос, который показался мне знакомым. Я сделал усилие и, повернув голову вправо, увидел одноглазого центуриона. Говорил он то ли себе, то ли двум палачам, бывшим рядом с ним: - И ведь может еще долго прожить.

- Целую вечность, - с готовностью и злобой усмехнулся один из палачей. - Целую вечность.

Подошел Га-верд. Долго смотрел на меня приторно добрыми глазами. Протянул на конце палки ко рту моему губку,сказал:

- Пей!

"Какой добрый, какой же добрый! - захлебнулся я благодарною мыслью. Я всегда верил в доброту человеческую. И верю". Что это была не вода, а уксус, я понял, теряя сознание. Как радостно хохотал Га-верд. Как злобно хрипели разбойники, распятые слева и справа от меня. Они тоже умирали от жажды. Они требовали себе губку Га-верда.

Думаю, блаженнее забытья состояния не бывает... Забытья. Дремоты. Сна.

Так сладко, так беспредельно сладко в последний раз я спал, пожалуй, лишь полвека назад. Безо всяких усилий, легко и свободно летел я невысоко над землей. Зеленые поля и леса, усыпанные цветами склоны холмов, славненькие коттеджи и домики. И тихо так; тихо - ни криков, ни шума машин, ни гула самолетов. Солнце - не жаркое, не бьющее в глаза, ласковое, заботливое. Постепенно снижаясь, я ступил на землю в центре небольшого безвестного городка где-то на северо-западе. Городков таких сотни - главная улица вдоль хайвея, банк, торговый центр, два-три кинотеатра, несколько церквей, редакция газеты, школа, да спортивный комплекс. Было безлюдно, и я решил, что скорее всего - воскресенье. В окне адвокатской конторы на цветном экране бежали строчки: "Сегодня - 5 сентября 2082 года, 10 часов 14 минут, Шестьдесят пятое президентство". На стене красовался огромный многоцветный плакат: "Граждане Синлессвилля! Все как один примем участие в плебисците 6 сентября. Долой желудки и мозги! Последний перед плебисцитом митинг - в 1- часов 00 минут 5 сентября на стадионе". Когда я прибежал туда, митинг уже начался. На поле была сооружена временная платформа, на которой разместился президиум. Выступал пожилой мужчина, седой, высокий, атлетического вида. Микрофон разносил крепкий голос всем трибунам: "...так как завтра мы будем решать судьбу нашу, наших детей, детей их детей. Мозги и желудки являются постыдными атавизмами. Достижения геоинженерии, электроники, словом - наш технологический гений - дают возможность вместо мозга и желудка вживлять компоненты с энергопитанием на двести лет. Размер их - десять миллиметров. Вы только подумайте - не надо тратить деньги на продукты, время на их приготовление,на еду, переваривание и все прочее. А мозг? Стоимость учебы, постоянное мучительное накопление знаний, которые могут не понадобиться, поиски так называемой истины. И потом - все эти болезни, лекарства, врачи, операции, больницы; вы только подумайте! В том, что предлагает наш муниципалитет, заключено торжество здравого смысла. Во многих соседних городах системы "Совершенный мозг" и "Совершенный желудок" уже успешно осваиваются. Гарантии полные. Здесь, джентльмен кивнул почтительно сидящим справа и слева от него, - ответственные представители таких достойных фирм, как "Юнайтед дайнэмикс" и "Амалгамейтед электроникс". С их помощью и с помощью Провидения мы свободно решим самые сложные проблемы в этой самой свободной стране.

- А кто будет закладывать программу вашего "совершенного" мозга? раздался громкий насмешливый голос.

- Ответственные национальные организации.

- ФБР, что ли? - не унимался голос.

- Что же, нам и нашим детям придется навсегда забыть вкус и запах стейка, вкус и запах виски, вкус и запах супов и мороженых, пирогов и пудингов?

- На первых порах стимуляторы будут создавать полную иллюзию и запахов и вкусов - по выбору.

- Господа, а еще не придумали отменить старинный способ делать детей? Тоже можно, наверно, обнаружить немал преимуществ и делать их без вмешательства родителей, а?

Ораторы теперь сменяли один другого. Помимо явных сторонников и противников совершенных мозгов и желудков, были и такие, которые вроде и не возражали против экспериментов в принципе, но склонялись к постепенному их осуществлению.

- А по-моему, были бы руки, ноги и глаза, чтобы вести автомобиль, все остальное несущественно, - завершил свою недолгую речь один.

- Главное - глаза, - тут же возразили ему, - именно глаза. Иначе как же смотреть одновременно все сто пятьдесят четыре программы теле-капсуло-голо-графтографа?

- Итак, предлагаю резолюцию, - загремел через динамики голос председателя митинга. - "Долой мозги и да здравствует автомобиль!"

- Странно, - обратился я к соседке по трибуне, пожилой полной даме. Я не вижу ни черных, ни цветных.

Она осмотрела на меня так, словно я вылез на ее глазах из летающей тарелки.

- Вы иностранец? - глубокомысленно наморщила она лоб.

- В известном роде - да.

- Я так и подумала, - успокоилась дама. - Лет пятьдесят назад мы всех тих черных, желтых, медных - и пр., пр., пр...

Что произошло полстолетия назад, я так и не узнал - все оркестры города, собравшиеся на стадионе,грянули разом "Янки дудль".

Выйдя на главную улицу, я подивился оперативности синлессвилльских отцов города. Фасады всех зданий были уже обклеены яркими плакатами. Трехъярдные буквы звали: "Долой мозги и да здравствует автомобиль!"

И вновь я летел невысоко над землей. Неторопливо убегали подо мною куда-то вдаль холмы, и леса, и долины. тихие солнечные сонные городки мирно дремали у хайвеев. и едва слышная райская музыка переполняла мою душу. вот в таком городке я родился, сделал первые шаги по земле, поцеловал первую девушку. Близ такого городка похоронил мать, потом и отца. И меня завещаю похоронить там же. Только не подумайте. что он удобный и естественный погост. Нет. Такой городок - основа национальной морали. В значительной степени он - Америка...

Кругом черным-черно. Льет сильный дождь. Не видать ни зги. Жив ли я? Жив, наверно. Ибо ничего не болит, лишь голова. Но я не могу, не могу сбросить этот венок, нет сил для единого резкого движения. Сегодня, глядя на Пилата и девушек, я вспомнил свою первую и единственную любовь. Она была дочерью виноградаря Симона. Ее звали Саломея. И было мне пятнадцать, а ей тринадцать лет. Как-то было сильное землетрясение. Я бежал на ближний пустырь, и у храма, прямо на дороге, споткнулся о девочку. Она была недвижима. Я поднял ее на руки и понес. На пустыре она пришла в себя, и тут мы увидели, как разрушился храм. Земля гудела вокруг, но мы не слышали шума падающего здания - было довольно далеко.

- Прямо куполом на то место, где я упала со страха, сказала Саломея. - Если бы не ты...

Она поцеловала мою руку.

Мы любили смотреть на звезды. Тихонько убегали из дома я от двоюродного дяди, она от родителей - на тот самый пустырь, прятались в траве и молча лежали на спине, прижавшись плечами. Потом мы путешествовали со звезды на звезду, а то по такой большой, такой близкой, такой прекрасной Луне.

Однажды Симон поехал на лошадях к морю (приходил корабль из Греции с корнями виноградных лоз) и взял нас с собой. Какой же это был праздник море, солнце и Саломея! Она выходила из волн как нимфа, и волосы падали ей до пят. Взявшись за руки, мы бежали по влажному песку у самой кромки воды и радостно смеялись.

Брызги, соленые и теплые, паруса рыбачьих лодок, бездонное небо - все приводило нас в восторг. Если бы жизнь была вся - как счастливое, беззаботное детство!

На Пасху мы ходили друг к другу в гости. Сидели строго и чинно, как взрослые, ели праздничные блюда. Особенно любили сладости. Когда оставались одни, мы неумело и безгрешно целовались. Однажды я невольно подслушал разговор Симона с моим дядей.

- Девочка созрела, - говорил Симон. - Посмотри на ее груди - набухли как две почки весной на веточке персикового дерева.

- Это так, - улыбнулся дядя.

- Так, конечно, так, - с досадой повторил Симон. - Твой парень трется возле нее все время.

- Что значит "трется"? - решил возмутиться дядя.

- Да разве я против? - миролюбиво добавил Симон. - Только как бы до греха не дошло. Поженить бы их, вот что.

Дядя долго молчал. Мне не было видно его лица. Но когда он, наконец, заговорил, я отлично представил его гримасу, когда он давился, но жевал зеленую сливу.

- Она созрела, да он-то еще не мужчина, а ребенок. Как сделать ее матерью - это он сообразит, я с тобой согласен. Но содержать семью? Нет, не сможет. Нам же брать их на свои плечи и кормить и поить нет ни сил, ни резона, ни возможности.

Через месяц было объявлено о свадьбе Саломеи с сыном купца. Но женой его она не стала. В день свадьбы бросилась с крепостной стены и разбилась насмерть...

Иисус сейчас далеко-далеко. Он несет людям свет добра и сострадания. И я счастлив, что умираю за брата. Последние же мысли о моей любви, в которой - одной! - проявилось все то лучшее, на что способен человек. А он способен на многое. И ради любви становится всесилен, всенежен, всестоек, всепрощающ, все... бессмер... бессмертен.

Иисус, брат мой, слышишь ли ты меня?"

Глава сорок третья ДО УТ ДЭС*

(*Даю, чтобы и ты мне дал (лат.)

Джерри метался по Штатам. Сегодня он был в Юте, завтра в Пенсильвании, послезавтра - в Северной Дакоте. Встречи с крупнейшими бизнесменами, инспекционные осмотры своих предприятий, обеды с губернаторами и законодателями - все, казалось, шло обычным своим чередом. Парсел неукоснительно придерживался порядка, который он выработал для себя много лет назад: ранний - шесть часов - подъем (он любил употреблять именно это военное слово, а не какое-нибудь там пробуждение и пр.), полчаса гимнастики, легкий, почти голодный завтрак, обильный, практически неограниченный ленч, а после четырех часов дня - лишь овощи, фрукты, молоко. Дважды в день, утром и вечером, он разговаривал по телефону с Рейчел, трижды - в десять часов утра, в полдень и в три часа дня, - с головным офисом в Нью-Йорке.

Для посторонних все было как обычно, как всегда - Джерри Парсел, магнат, один из индустриальных столпов страны, мудрый и щедрый меценат работал, работал, работал во славу своей империи и Америки. Но был один человек, который знал,что с Джерри Парселом происходит нечто непонятное,неладное, скверное. Этим человеком был Джерри Парсел. То его охватывало такое состояние,когда он не знал, что может совершить в следующую секунду. И он, стремясь уйти от гнетущей потребности совершить нечто непоправимое, включал диктофон или видеофон или хватал трубку телефона и начинал яростно диктовать распоряжения, указания, приказы. Явных противоречий в них не было, но чувствовалась поспешность и непродуманность. Чувствовалась теми, кто работал с Парселом многие годы и утвердился в мысли, что поспешность, непродуманность так же чужды Парселу, как жалость и слюнтяйство. То он вдруг ощущал неизвестный ему дотоле страх одиночества, страх закрытого помещения, страх высоты. И он вызывал к себе в кабинет секретарей, помощников, телохранителей; спешил прочь из здания на улицу, мешался с толпой, уезжал за город и бродил часами вдоль речки, по полю, по лесу. То ему казалось, что он смертельно болен, и он прочитывал кипу медицинских книг, всякий раз облегченно вздыхая, когда казавшиеся ему достоверными симптомами рака или проказы не подтверждались.

"Боже, в чем же я, собственно, не прав? - размышлял как-то Джерри. Он только что приказал посадить самолет на ближайшем аэродроме - ему показалось, что в следующее мгновение этот могучий летающий аппарат разлетится на мелкие куски, и ужас охватил его. Вскоре после посадки он сумел восстановить контроль над собой и провел несколько часов, сидя с Ларссоном в паршивеньком баре провинциального аэропорта. - В том, что я отстаиваю дорогие для меня идеалы? Или в том, что я не даю врагам Америки укреплять их позиции - как здесь, внутри, так и за ее пределами? Или, наконец, в том, что - как я полагаю, - все средства хороши в борьбе против этого богом проклятого дела? И осуществляю этот свой принцип везде, всегда, при любых обстоятельствах?

Подумаешь - земной бог Джон Кеннеди! Таких Джонов тысячи. И каждый может, если судьба его поставит в экстремальные условия, напортить столько, что и на небесах не сумеют исправить. Нет, с ним все ясно, все правильно. Хотя каждый раз возникает проклятый вопрос - кто теперь? Но это, в конце концов, все же лучше, чем поступление принципами. Ведь Джон, кроме всего прочего, был строптивым малым. А строптивость хороша лишь в молодом и необъезженном мустанге... Когда хирург проводит успешную операцию, удаляя злокачественный нарост и когда эта операция способствует одоровлению всего организма, хирургу все благодарны, его объявляют героем, возводят чуть ли не в сан святого. Хотел бы я знать, чем я - не хирург больно Америки?"

За все пять недель, прошедшие со времени последнего разговора с Беатрисой, Джерри ни единого раза не вспомнил дочь по имени. "Она", "ее", с "ней", - только так разрешал он себе думать о Беатрисе. теперь чаще всего она представлялась ему в виде годовалой, розовощекой девчушки с забавными светлыми кудряшками. она улыбалась, протягивала к нему пухлые пальчики, твердила: "Дэдди! Дэдди!". Или он видел ее пятилетним крепышом, для которого наступила пора миллиона вопросов: "Почему птички летают? Почему солнышко светит? Почему ты такой старый? Почему? Почему? Почему..." А сколько было восторга, когда ей, уже подростку, он подарил сделанный по специальному заказу миниатюрный "бьюик" и она стала разъезжать в нем по дорожкам их сада в Манхэттене.

Теперь все это забыто. теперь он для нее - не папочка, не дэдди, "чудовище". Теперь он для нее - "убийца самого лучшего из всех американцев Джона Кеннеди". Надо будет дать задание Ларссону выяснить, кто этот негодяй,очернивший отца в глазах дочери. А "она" тоже хороша! Восстала против отца, слепо поверив сплетням и сразу же заняв противную поизцию. неужели гены Маргарет оказались сильнее? Неужели его дочь не прозреет и не проснется в ней чувство великой ответственности перед собой, перед людьми, перед миром? Допустимо играть в либерализм. Допустимо иногда и побравировать "левой" позой. Недопустимо забвение главного - исполнения миссии клана Парселов, миссии идеальной американской справедливости и идеального американского порядка.

Было время, когда "она" ловила каждое его слово, дышала его дыханием, мыслила его мыслями. И ведь совсем недавно это было. Счастливый Джерри не допускал и мысли, что когда-нибудь будет иначе. И вот - на тебе! А он так гордился "ею". "Ее" сильным мужским умом. "Ее" парселовским характером. "Ее" бескомпромиссностью и упорством. Все, все обернулось против него. Джерри любил их нечастые, долгие вечерние беседы, игру в бильярд (последние пятнадцать лет он ни с кем, кроме нее, не играл - просто потому, что не получал удовольствия), совместные походы на бейсбольные матчи и поединки борцов и боксеров. Ему нравилось всячески опекать "ее" незримо и неназойливо. А любой "ее" успех, большой ли маленький ли, наполнял его чувством гордости, заставлял испытывать радость значительнее и глубже, чем при любых своих победах на бирже. Да и что они ему, эти победы? "Всех женщин мира не перелюбишь, всех денег на этом свете не обретешь", вспомнил он выражение Роберта Дайлинга.

А "ее" дочерние ласки? Один "ее" легкий и нежный поцелуй в щеку - как прикосновение мягкого, молодого листочка - снимал с него усталость, накопившуюся годами в общем-то довольно бурной жизни. От прикосновения "ее" руки к его волосам, от сказанного тепло и искренно "дорогой папочка" он начинал себя чувствовать не машиной для делания денег, а человеком, любимым кем-то на этом свете бескорыстно и бесхитростно. И ощущать, что кроме долга в этой жизни существует еще и радость. Радость продолжения твоего собственного бытия. В бытие тех, кому ты дал жизнь.

Случилось и еще нечто непредвиденное и необъяснимое. Как-то вскоре после их размолвки (он все еще надеялся на то, что это всего лишь легкая ссора), Джерри, как обычно, отключился от всего внешнего мира, чтобы продолжить ежедневную работу над новым романом. и не смог написать ни одной стоящей строчки. То, что всегда приносило радость, создавало настроение упоительного вдохновения, свободного и могучего парения мысли, теперь нагоняло апатию, сонливость, даже тоску. "Я, видно, сегодня устал. биржевые страсти душу вымотали, - попытался иронизировать над самим собой Парсел. Что ж, духовным займусь завтра". Но завтра случилось то же самое. И послезавтра. И как ни прятался сам от себя Джерри Парсел, он понял, что это не простая усталость, и не сиюминутный нервный стресс, что это нечто более серьезное и длительное. И что это нечто определенно вызвано его размолвкой с дочерью. Понимание этого, осознание этого привело Джерри в состояние крайнего замешательства - состояние, которое никогда не было ему присуще и потому испугало его не на шутку. Дать указание о розыске Беатрисы он не решался. Зная ее, он понимал, что, поступив так, можно вконец испортить все. и он чаще обычного звонил теперь Рейчел. И разговоры его с ней были ласковее и продолжительнее, чем когда бы то ни было. Рейчел была нежна, ровна, говорила лишь о Джерри-младшем:

- Ты знаешь, сегодня он посмотрел на меня совершенно твоим взглядом! У него появилась на подбородке твоя ямочка! На левой коленке у него две родинки - точь в точь, как у тебя!

Джерри оттаивал, успокаивался. Правда, ненадолго...

Джекки была рада, что Рейчел с Джерри-младшим гостят у не. Она так устала от потрясших ее переживаний, связанных с ужасной смертью Джона, его пышными, печальными похоронами. Ей так хотелось отдохновения, покоя. Но пресса и телевидение не оставляли ее ни на минуту. Когда охота за ней стала вовсе невмоготу, она улетела во Флориду. И позвала с собой Рейчел. Жена Парсела импонировала вдове Кеннеди своей тонкостью, тактом, мягкостью.

Днем они вместе много гуляли по парку. Вместе возились с Джерри-младшим, и обеим эта возня доставляла огромное наслаждение. Джекки забывала о своем горе, радовалась первым шагам новой жизни - чужой, но такой симпатичной, такой бесконечно симпатичной. Вечерами они подолгу сидели вместе, молчали. Джекки с увлечением шила забавные одежды для Джерри-младшего. Рейчел запоем читала.

Она страстно скучала по Джерри и безумно стеснялась этого чувства. Оно появилось вскоре после рождения ребенка и удивило ее своей силой. Целомудренная, стеснительная, она жаждала близости Джерри, и самое ужасное для нее заключалось в том, что он быстро разгадал эту ее маленькую тайну. Бывало по телефону он скажет ей одно из самых интимных. самых пустячно-трогательных слов, понятных только им двоим, и она мгновенно зардеется, станет мило заикаться и почти тут же прервет разговор. Мужчин, которые хоть раз проявили к ней интерес как к женщине, она вспоминала тайком. При этом шептала с улыбкой: "Ах ты, паршивец! Ах ты, Синяя Борода!".

Особенно в мыслях своих Рейчел жалела Дайлинга и Маркетти. Роберта она помнила по встрече в Дели. Какой он был тогда обворожительно прелестный. И какой отчаянно смелый и нахальный. Тот, кого они с Джерри увидели здесь, в клинике для душевнобольных, был не Роберт. Это был страшный призрак, немой и несчастный. Дик нравился ей своей молодостью, красотой. Той картинной красотой, которую она ставила превыше всего, будучи девчонкой. И которая перестала будоражить желание после того, как она узнала Джерри. И все же ей нравились легкие,вкрадчивые ухаживания Дика.Они волновали ее. как волнует человека интимная сценка внезапно увиденной в окне чужой жизни. Чужой. Какой неподдельный ужас овладел ею, когда однажды за завтраком Джерри мимоходом сообщил ей: "Ты, разумеется, помнишь Дика Маркетти?". "Ну, разумеется". "Так вот, он покончил вчера жизнь самоубийством, бедный малый", - Джерри вздохнул, побарабанил пальцами по столу. "Как?! Я же видела его всего лишь дней пять назад! - вскричала Рейчел. - Он был весел. Здоров. Во всяком случае - в своем уме". "Разве мы знаем, что с нами будет через минуту, через час, завтра?". "Как это случилось? - Рейчел прижала руки к груди, смотрела на Парсела широко раскрытыми от потрясения и страха глазами. - Такой молодой, такой славный парень". "Выбросился с семьдесят пятого этажа, - спокойно и внятно ответил Джерри. Ему не нравилась чересчур бурная реакция жены на известие о смерти итальянца. Слава Богу, хоть в обморок не упала. - Скорее всего, наркотиков наглотался". Рейчел заплакала. "Он мне жизнь спас,неужели ты не помнишь? говорила она сквозь всхлипывания. - И он был такой мо-ло-дой!". "Я великолепно все помню, - успокаивая жену, Джерри гладил ее по волосам. Мне, конечно, его очень, очень жаль. Я уже распорядился, чтобы похороны были организованы по первому классу за наш счет". "Он совсем не был похож на самоубийцу, - продолжала плакать Рейчел. - такой веселый, такой общительный!". Джерри ничего больше не ответил. Подумал неодобрительно: "Чересчур веселый и чересчур общительный, видит Бог. А что жизнь спас - так это было придумано мозговым трестом ЦРУ...".

В тот страшный вечер Рейчел захотелось одной побродить по саду. Она решила пройти тем же маршрутом, которым не так давно они прогуливались с Джерри. Глаза ее быстро привыкли к сгустившимся сумеркам, и она не спеша шла вдоль пальмовой аллеи, вдоль живой изгороди из розовых кустов, вдоль берега озера, в котором живет "хозяин" - огромный аллигатор по прозвищу Мишель-лакомка. Внезапно от одной из пальм отделилась высокая фигура, закутанная в темный плащ. Вздрогнув, Рейчел остановилась. Когда фигура приблизилась к ней, Рейчел разглядела, что на лице у нее была маска с прорезями для глаз и рта.

- Кто вы? - слабо вскрикнула Рейчел, пятясь прочь от незнакомца.

- Не бойтесь меня, миссис Парсел, - проговорил он, стараясь ее успокоить.

- Откуда вы знаете мое имя?

- Я приехал специально, чтобы встретить вас и передать вам в руки письмо, - сказал незнакомец, оставив без ответа ее вопрос. - Очень важное письмо, миссис Парсел.

С этими словами он протянул ей конверт, который Рейчел машинально взяла обеими руками.

- Но кто вы? И зачем такая таинственность? Письмо можно было бы послать по почте.

- Меня зовут Агриппа. Мое имя ничего вам не скажет. Однако если вы не хотите стать убийцей, если вы не желаете мне смерти, вы никогда не произнесете моего имени вслух, - человек тихо кашлянул, плотнее закутался в свои одежды. Усмехнулся, с горечью закончил: - Что же касается почты, то здесь вы глубоко заблуждаетесь, миссис Парсел. Ваши письма не только читаются, с них снимаются в обязательном порядке копии.

- Что вы такое говорите? - возмутилась Рейчел. - Кто посмеет сделать это? Наконец, если бы это и было так, я заметила бы.

- Оставайтесь при своем мнении, - невозмутимо заметил незнакомец. Впрочем, может быть, оно изменится по прочтении этого письма. Прощайте, мое время истекло.

Рейчел хотела спросить, нужен ли ее ответ. Но она не усела этого сделать. Человек исчез еще более внезапно, чем появился. Она вернулась в дом и тотчас направилась к спальне Джекки, намереваясь рассказать ей о странной встрече и вместе посмеяться над таинственным посланием. Но у самой двери вдруг передумала и, уединившись в маленькой гостиной первого этажа, вскрыла тщательно заклеенный прозрачной лентой конверт. В нем оказался белый листок, исписанный незнакомым, мелким почерком. Рейчел включила - в дополнение к люстре - торшер и стала читать:

"Уважаемая миссис Парсел!

Вы никогда меня не видели и не слышали о моем существовании. Тем не менее считаю своим долгом обратиться к вам с этим письмом. Мое имя - Чарльз Хиккери Амадео Гаргант Рольф Лайон-старший. В Гарлеме, да и в других районах Нью-Йорка меня хорошо знают под кличкой Бубновый Король. У меня свой обширный, устойчивый бизнес и репутация респектабельного дельца и надежного партнера. Вот уже в течение многих лет я являюсь - пусть малюсеньким, пусть крохотным, пусть ничтожным - но партнером вашего мужа, мистера Джерри Парсела по целому ряду предприятий. В общем, это все хороший, достойный бизнес: тайные публичные и игорные дома, наркотики, "живой товар". На чисто деловую сторону сотрудничества жаловаться грех. Мистер Парсел - тоже надежный партнер. Но я имел глупость смешать бизнес с политикой. И вот результат - мой врач говорит, что жить мне осталось от силы двенадцать-четырнадцать часов.

Вы можете сказать, что все это - мое личное дело. И вы будете правы. Поэтому перейду к сути. А она заключается вот в чем:

1. Вы, конечно, знаете мистера Роберта Дайлинга, бывшего друга Парсела, а ныне - сумасшедшего, находящегося в частной клинике "Тихие розы". С ума он сошел в результате того, что был свидетелем, как трое в масках поочередно насиловали его жену, мать его будущего ребенка, Лауру. Это были мои парни, которым я поручил провернуть эту малоприятную операцию - по личной просьбе мистера Джерри Парсела. Он, конечно, не раскрывал мне причин своей мести. Но я случайно и вполне достоверно узнал, что Парсел попросил Дайлинга одолжить ему Лауру на ночь. Дайлинг отказался. За это и был наказан.

2. Вам известен мистер Ричард Маркетти. Официальная версия его смерти - самоубийство. Смею уверить вас, что это не совсем так. Я был последним человеком, который видел в живых Маркетти. Мои парни вышвырнули его сквозь окно его номера в гостинице на семьдесят пятом этаже. Сделано это было во исполнение воли Джерри Парсела, который передал мне свои указания на этот счет лично. Если вы подумаете, что Маркетти пострадал из-за флирта с вами, вы, пожалуй, будете в какой-то степени правы. Но только в очень малой степени. Главная причина смерти Маркетти в другом. Маркетти был младшим членом "Коза ностра". Одновременно он состоял на службе в ЦРУ. Пройдя достойный курс обучения, этот парень слишком хорошо стрелял.

3. Один из его выстрелов раскроил череп мистера Джона Кеннеди. Я говорю "один", потому что был и второй стрелок. Но это прямого отношения к сути нашего дела не имеет. Кто же приказал стрелять в мистера Кеннеди? Ваш муж, мистер Джерри Парсел.

Наверное, я мог бы рассказать многое, что было бы интересно узнать вам. И вашему сыну, когда он подрастет. Но, во-первых, сказанного вполне достаточно. Или нет? Во-вторых, мне осталось жить совсем недолго и я спешу сделать необходимые распоряжения, написать еще несколько писем и т.д.

Я понимаю, у вас возникает законный вопрос: почему я изложил все вышесказанное - и в письме именно вам? Я умираю не от порока сердца или какой-нибудь другой длительной и необратимой болезни. Все гораздо проще. Вчера двое пробрались тайком в мой дом и, когда я вошел в ванную, мне насильно сделали укол. Подоспели мои телохранители, одного поймали. Выяснилось, что они не успели влить в меня двойную дозу яда. Я должен был скончаться через пятнадцать минут, но умру через полтора-два часа после того, как вы получите это письмо. В итоге допроса пойманного стало ясно, кто приказал разделаться со мной. Это был один из двух моих ближайших помощников. Это был ваш муж, мистер Джерри Парсел.

Вы вольны поступить с этим письмом, как вы считаете нужным.

Если же у вас возникнут какие-нибудь вопросы, позвоните мне по телефону, указанному в конце этой страницы. Если еще буду жив и в состоянии ответить - отвечу.

Искренне - Лайон-старший".

Рейчел быстро прятала письмо в конверт, испуганно оглянулась. Ей вдруг показалось, что за ее спиной стоит Джекки Кеннеди. "Боже мой, какой позор! Какой ужас! Джерри - убийца Джона Кеннеди? Но ведь это же нелепо. Нелепо и страшно. А разве не страшна вся эта история с Диком? Если только, конечно, автор письма не лжет. Но разве можно лгать, лежа на смертном одре? Боже, я ничего не понимаю. Мо Джерри, мой добрый, славный, любимый Джерри и вдруг убийца! И Дик - такой красивый, такой милый и предупредительный, такой джентльмен! Нет, или я схожу с ума, или здесь что-то не так. Все это слишком бесчеловечно, слишком чудовищно... Но если все же... Если допустить хоть на минуту, что в этом письме - правда? И я пользуюсь гостеприимством вдовы, мужа которой убил мой муж, отец моего ребенка? Это чудовищно, тысячу раз чудовищно".

Рейчел взяла конверт, поднялась в свою спальню. Долго сидела она в темноте, смотрела в черный проем окна. Ей было так скверно, как, пожалуй, не было еще никогда в жизни. Она не могла ни о чем думать. Единственная мысль, которая билась в сознании, повторялась назойливо и непрестанно, была: "Что делать? Что мне теперь делать?". Она бесшумно ходила по комнате взад и вперед, натыкалась на стулья, стол, диван. Наконец включила свет и набрала телефонный номер, указанный в письме. Потом низкий мужской голос сказал:

- Вас слушают.

- Извините... Такой неурочный час, - пробормотала Рейчел. - Это... Это не мистер Лайон-старший?

Голос помолчал, затем спросил:

- Кто спрашивает мистера Лайона-старшего?

- Я... Мне обязательно нужно сказать ему несколько слов. Меня зовут Рейчел Парсел.

В трубке что-то щелкнуло, и тотчас же Рейчел услышала сухой, пронзительный голос, громкий, нетерпеливый:

- Вы все-таки позвонили, миссис Парсел. Хорошо, что вы застали меня в живых. Я подвожу свои итоги, миссис Парсел. И я готов ответить, спрашивайте.

- Так это... Это правда... Ваше письмо?

- Я лгал всю жизнь, миссис Парсел. Даже тогда, когда это не было необходимо, даже тогда, когда это не приносило мне видимых выгод. Сейчас я ухожу. Письмо, о котором вы спрашиваете - моя исповедь.

Тут он стал задыхаться, и Рейчел явственно услышала это.

- Моя исповедь... Исповедь... И мое отмщение... Я рад... Это все... Святая правда... Лайф из шит, дэм ит...

Голос смолк. Рейчел долго смотрела на немую трубку, потом уронила ее на пол. Ей опять показалось, что за ее спиной кто-то стоит, кто-то угрожающий, беспощадный. Она быстро обернулась. На нее смотрел юный Джон Фитцджеральд Кеннеди. Фотография висела невысоко на стене. Джон был снят с матерью и отцом. Большие, внимательные глаза доброжелательно взирали на мир. Она только раз видела эту фотографию. Теперь она испугала Рейчел. Ей почудилось, что во взгляде Джона заключен немой укор. "Но при чем тут я? воскликнула она мысленно. При чем тут я?". Ей показалось, что Джон усмехнулся, словно говоря: "Знаю я вас! Все вы жаждали моей смерти. Правда, от тебя, Рейчел, я коварства не ожидал. Да, видно, верно говорят: "Муж и жена - одна сатана". "Это неправда! - вновь мысленно воскликнула Рейчел и зарыдала. - Я только сейчас обо всем узнала. Я ни в чем не виновата перед тобой, Джон! Честное слово! Честное слово!! Честное слово!!!".

Кто-то подошел к двери. Она вскочила на ноги, распахнула ее. Коридор был пуст. Тих. Темен.

Всю ночь Рейчел мучили кошмары. Она забывалась ненадолго хрупким сном. И всякий раз, проснувшись, не могла вспомнить, что же ей только что пригрезилось. Однако постоянным было ощущение чего-то огромного, мохнатого, угрожающего. Часов в семь она окончательно проснулась и лежала, бездумно глядя в пространство*Медленно оделась, вышла в сад. "У Джерри-младшего здоровый сон", - подумала она, идя вдоль озерка, в котором обитал "хозяин". И вдруг остановилась, пораженная мыслью: "Джерри-младший - ведь он же может вырасти таким же, как его отец - столикий Янус. И будет сеять вокруг себя смерть. Я не хочу этого. Я не могу допустить этого. Ведь я же мать. Я должна защитить свое дитя. И сделать это можно, лишь исчезнув из поля зрения Джерри-старшего. Спрятаться в какой-нибудь далекой стране, где нас не обнаружат ищейки и слуги мистера Парсела".

Приняв такое решение, Рейчел вернулась в дом и в течение получаса собралась к отъезду. Она знала, то Джекки не встает ранее половины десятого и боялась разбудить ее своей ходьбой. "Как я теперь смогла бы смотреть ей в глаза? Разговаривать с ней? Сидеть за одним столом и есть ее пищу? Какой подлой и гнусной женщиной я была бы, если бы смолчала о роли Джерри Парсела в судьбе Джона, в их судьбе! Но я не смогла бы - за все богатства мира! рассказать ей правду. Не посмела бы. Иисус Христос, за что подвергаешь меня такому тяжкому испытанию? Я готова на любые страдания. Только не лишай меня разума, ради маленького сына моего - не лишай!".

Когда в одиннадцатом часу Джекки Кеннеди спустилась вниз к позднему завтраку, она была крайне удивлена, не увидев за столом Рейчел.

- А что, миссис Парсел и Джерри-младший еще не появлялись? - с недоумением спросила она пожилую экономку, которая служила в доме Кеннеди более четверти века.

- Удивительное дело, - отвечала старая женщина. - Мадам с ребенком покинули ваш дом полтора часа назад.

- Как? - воскликнула Джекки, и в голосе ее послышались нотки досады. - Почему такая пешка? Мы разговаривали с Рейчел, с миссис Парсел вчера вечером, и она сказала мне, что поживет здесь еще минимум три-четыре недели.

- Разве можно угадать, что эти Парселы будут делать в следующую минуту? - проворчала экономка. - Между прочим, миссис Парсел оставила вам записку, - и она протянула Джекки сложенный вдвое лист бумаги. Джекки раскрыла лист, увидела несколько старательно выписанных слов: "Милая Джекки! За все - спасибо. Срочные дела гонят нас на Север. Прощайте. Рейчел". Записка лишь усилила чувство досады. "Какие у нее могут быть особые дела? - раздраженно подумала Джекки. - По мужу затосковала, вот и сбежала. Это я еще могу понять. А вот мне уже бежать не к кому, - она вздохнула, смахнула со щеки непрошенную слезу. - Но чтобы вот так исчезнуть, не попрощавшись? Я всегда подозревала, что у этих Парселов мало внутренней культуры. Впрочем, Бог им судья". Джекки знала себя скверное настроение ей было обеспечено по меньшей мере до вечера. После завтрака она удалилась в кабинет своего покойного супруга, где сортировала бумаги его личного архива для будущих публикаций - не будут же они вечно засекреченными, эти чертовы бумаги...

Да, последнее время Джерри положительно не переносил одиночества. Оставаясь, пусть ненадолго, наедине с собой, он начинал испытывать какой-то необъяснимый страх. То ему казалось, что за каждой дверью его кто-то подстерегает. То в едва слышном тикании часов ему мерещилась мина-ловушка, которая вот-вот взорвется. И он вспоминал, как на одной из таких мин подорвался в Италии в сорок четвертом совсем молоденький офицерик из их штаба. Боже, сколько тогда было крови! То он вдруг решал, что его конкуренты и враги напичкал кабинет подслушивающей аппаратурой. И он часами пытался ее обнаружить. Конечно, Ларссон и его ребята не дремлют. Но ведь и на старуху бывает проруха. Бывает...

Джерри только что вернулся из Японии и еще в самолете предвкушал встречу с Рейчел и Джерри-младшим. Но оказалось, что они еще не возвращались из Флориды от Джекки Кеннеди. "Загостились! - тепло подумал Джерри о жене и сыне. - А Джекки и рада держать их подле себя. Пока ощущение горя у нее не притупилось, ей необходимо быть на людях и с людьми. Это понятно. А отчего одиночество так гнетет меня?".

За ленчем он решил позвонить жене. Дворецкий подкатил на изящной двухэтажной тележке телефон, и вскоре Джерри услышал негромкий женский голос: "Да".

- Я хочу говорить с миссис Кеннеди, - произнес Джерри, поспешно запив сотерном добрый кусок индейки.

- Простите, кто спрашивает миссис Кеннеди?

- Джерри Парсел.

Какое-то время на другом конце провода молчали, и Джерри даже хмыкнул недовольно. Затем тот же голос сказал: "Сейчас мадам возьмет трубку".

- Алло! Джерри? Здравствуй, милый, верный дружище! Рада слышать твой голос.

- Святой Павел, я тоже очень, очень рад! - бодро откликнулся Джерри. - Надеюсь, тебе немного легче? Время - испытанный лекарь.

- Как может быть легче? - Джекки задала этот риторический вопрос, и такая тоска послышалась в ее голосе, такая смертельная тоска, что Джерри поежился. - Просто заставляю себя жить, потому что есть дети, потому что есть память о Джоне. Он ведь, ты это лучше многих знаешь, если не лучше всех - был великим оптимистом и жизнелюбом.

- Еще бы! - воскликнул Джерри. - Еще бы мне это не знать. Тем ужаснее трагедия, пережить которую может лишь сильный. Ты - сильная, Джекки.

- Как поживает Рейчел? - сменила тему Джекки. - Как твой доблестный наследник? Надеюсь, ты нашел их в добром здравии?

- Рейчел и Джерри-младший? - ошеломленно произнес Парсел. - Постой, но те же вопросы я хотел задать тебе. Вы меня, наверное, решили разыграть. На самом деле Рейчел с Джерри-младшим на руках сидит с тобой и смеется над своим старым дуралеем-мужем.

- Клянусь всеми святыми, их здесь нет! - встревоженно проговоила Джекки. - Сегодня ровно неделя, как они уехали в Нью-Йорк.

- Но ведь я же говорю с тобой из Нью-Йорка! - вскричал Джерри.

- Ничего не понимаю, - сокрушенно выдохнула Джекки. Куда же они могли запропаститься? А, может быть... Нет, их же сопровождали два телохранителя. Да никто и не осмелился бы!

- Кто осмелился бы? - повторил ее последнюю фразу Джерри в виде вопроса. - В наш век ни для кого никаких запретов не существует. Все дозволено.

Простившись с Джекки, Джерри вызвал Ларссона и спросил, кто сопровождал Рейчел из Флориды в Нью-Йорк. Ларссон ответил, что это были совершенно надежные, верные парни и что он беседовал с ними лично по их возвращении. "Они сказали, - сообщил он, - что миссис Парсел отпустила их в нью-йоркском международном аэропорту".

- Что значит "отпустила"? - набычился Джерри. - Что значит "отпустила", я тебя спрашиваю. Они же были обязаны сопровождать ее от двери до двери!

- Она просто приказала им оставить ее с сыном, а самим отправляться в офис.

Джерри встал:

- Миссис Парсел нет дома целую неделю, а вам всем на это наплевать, угрожающе тихо сказал он.

- Я думал, - уныло протянул Ларссон, - что у нее очередная поездка инкогнито, согласованная с тобой. Бывали же такие.

- Если с ними что-нибудь случилось, - деловито, спокойно сказал Парсел, - если их кто-нибудь тронул хоть пальцем, знай: полетят головы, очень много голов, клянусь Иисусом Христом.

"Первая - моя, - невесело усмехнулся про себя Ларссон, который слишком хорошо знал этот буднично-деловитый тон своего босса. - И еще много, много. Но куда же они все-таки девались?".

- Поднять всё и всех на ноги, - негромко приказывал Джерри. Подключить всех людей, связаться с полицией, с ФБР, с частными детективами, главарями подпольного бизнеса. Жду твоего доклада в течение трех часов.

"Что же могло произойти? - размышлял Джерри, оставшись один. - В аэропорту, здесь, в Нью-Йорке, Рейчел отпускает телохранителей. Невероятно! Украдены? Но Джекки права: кто же осмелится украсть жену и сына Джерри Парсела? Разве что самоубийца! Какие могут быть варианты? Я не могу придумать ни одного мало-мальски правдоподобного. Любовник? Его нет. Несчастный случай? Но о нем было бы известно через полчаса, известно всей Америке. тогда что же?".

Джерри медленно подошел к небольшому полотну Дега, за которым находился несгораемый шкаф. Ключи к нему имелись и у Джерри и у Рейчел: в одном из его отсеков она частенько оставляла свои бриллианты. Сдвинув картину в сторону, Джерри трижды повернул ключ. Раздалась тихая музыка, и дверца шкафа медленно отворилась. Джерри увидел несколько ожерелий, массивные колье, браслеты. Все это сверкало, искрилось, переливалось цветами радуги. Он наклонился, разглядел предмет, которого в шкафу никогда раньше не было. Им оказался небольшой белый конверт. "Это еще что за эпистола? - удивился Джерри. Видимо, Рейчел оставила что-нибудь". Он взял конверт, вынул з него исписанные листы бумаги. Это было послание Бубнового Короля, которое вручил Рейчел Агриппа. Сверху был подколот маленький белый листок, на котором ее рукой было написано:

"Какой чудовищный, невероятный ужас! А я-то наивно полагала, что ничего не может быть на свете омерзительнее змеи. Оказывается, может".

Джерри уселся а свой стол, медленно перечитал письмо Бубнового Короля и записку Рейчел. Закрыл глаза. Последний раз, размышлял он, ее видели в нью-йоркском международном аэропорту. Однажды она сказала ему, что мечтала бы жить где-нибудь в Европе, что Америка - слишком для нее суматошная страна. "Суматошная, - Рейчел улыбнулась, развела руками, - или даже сумасшедшая. А я предпочитаю тишину, покой, уединение". Сказано это было мимоходом, в шутку, но Дерри эти слова Рейчел запомнил. Он подумал также о том, что в знак благодарности Рейчел за рождение сына он открыл на ее имя в известном женевском банке счет, на который была перечислена восьмизначная сумма. Значит, Европа? А в Европе что - Англия, Франция, Италия, Швейцария, Греция? А что, если не Европа. Что, если Южная Америка? Или Австралия? Он позвонил по внутренней связи Ларссону и приказал отменить поиск миссис Парсел и Джерри-младшего.

- С ними все о'кей, Ларссон. Абсолютно.

Ему вдруг захотелось стать маленьким мальчиком, таким маленьким, чтобы не стыдно было у кого-то старшего попросить совет, найти защиту. Джерри уже давно забыл, когда он с кем бы то ни было советовался. Зачем? В детстве для него высшим авторитетом была мать. Он повиновался ей беспрекословно. Даже мысли ослушаться не возникало. Позднее таким авторитетом стали преподаватели колледжа. Правда, кое-что из сказанного ими иногда подвергалось сомнению. Тем не менее, авторитет их был настолько велик, а желание заслужить их благодарность - столь настоятельным, что он, получив недостаточно высокие оценки, плакал. Забирался куда-нибудь в темный угол и плакал - горько, беззвучно. Еще позднее авторитетом для Джерри стали великие писатели, философы, ученые. Он даже иногда (правда, очень редко) их цитировал в подтверждение своих мыслей. Выучивал наизусть целые абзацы и страницы и потрясал сверстников и даже иногда взрослых.

Он усмехнулся - как давно это было и как примитивно наивен он был тогда. Теперь он сам для себя был высшим и непререкаемым авторитетом, высшим философом и мудрецом, высшим судьей. Для него существовало лишь два мнения - его собственное и все остальные. И, разумеется, в борьбе этих двух противостоявших друг другу точек зрения всегда побеждала первая, то есть его, Джерри Парсела. Так с кем же он хотел советоваться и у кого искать защиты. И от кого?

В семидесятые годы, после постыдного бегства великой державы из маленького Индокитая, американцев охватил "вьетнамский синдром". Парсел трижды летал во Вьетнам, хотел разобраться, почему же ни французы, ни янки не смогли победить "этих вьетконговцев". Он пришел тогда к выводу, что в принципе победить можно любого врага. Но только в том случае, если ты защищаешь нечто для тебя самое дорогое.Именно этот критерий Джерри всегда пытался применять в различных жизненных ситуациях. Теперь судьба замахнулась не просто на самое дорогое. Теперь она посягнула на то единственное, что делало его жизнь осмысленной оправданной. И сейчас, сидя здесь, за своим столом, за которым вершились судьбы миллионов и миллионов (людей ли, долларов ли - какое это имеет значение, и те и другие реальны и материальны), Джерри Парсел внезапно понял, что у него нет сил продолжать борьбу. Он был все еще завидно силен физически. И ум его был остр и безотказен. У него было сломлено то, без чего ни сила, ни ум не стоили и полцента воля. Скорее всего, он через какое-то время примирился бы с уходом Беатрисы. Может быть, он вынес бы и уход Рейчел, хотя этот удар был для него пострашнее, чем бегство дочери. Но Джерри-младший - нет, это уж было слишком. Маленький, розовый комочек жизни воплощал в себе самые смелые мечты о будущем. Он стал за очень короткое время олицетворением надежды всей его жизни. И вот его нет, этого комочка, этой надежды, этого всего.

Никогда раньше Джерри не спал за своим рабочим столом. Он счел бы подобный поступок кощунством - ведь здесь принимались решения и вершились самые смелые дела его могущественной империи. Теперь он спал, положив руки и голову на стол. Ему снилась Маргарет. Она ласково гладила его волосы, тихонько говорила: "Славный мой дурачок Джерри! Я так хотела, чтобы ты был счастлив. Это ведь так просто. Недаром французы говорят: "Если хочешь быть счастливым - будь им". Рейчел - хорошая девочка. Но она не сберегла тебя. Приди ко мне, мой любимый. Приди скорее!".

Джерри открыл глаза и вздрогнул. В комнату прокрались сумерки. В полутьме он увидел, что у стола стоит мужчина. Лицо его было мучительно знакомым. Кто же это такой? Ба, да это же Ричард Маркетти!

- Что, небось пришел меня укорять? Может, и счеты хочешь свести? Тогда лучше прежде расскажи, как ты за Рейчел увивался, сукин сын.

- Извините, мистер Парсел, я не понимаю, о чем вы говорите, сдержанно произнес Маркетти и привычная улыбка не сходила с его губ. Джерри протер глаза пальцами, тряхнул сильно головой. Теперь он увидел, что перед ним стоит Ларссон.

- Только что мне позвонили из Лондона, сэр. Миссис Парсел и Джерри-младшего видели там в прошлый вторник.

- Оставьте их в покое, - Парсел меланхолично улыбнулся, слабо махнул рукой. - И - спасибо вам, Ларссон. И вот еще что. Я хочу поручить вам организацию завтрашнего вечера. Все инструкции вы получите через час у дежурного секретаря. До завтра, Ларссон.

Всю ночь Джерри работал. Он привел в порядок многочисленные бумаги, которые и без того велись им в общем-то весьма прилично аккуратно. Это были дневники, краткие отчеты о самых крупных финансовых операциях, черновики важнейших писем. Под утро он вновь заснул. И тотчас перед ним возник Джон Кеннеди. Бледный, печальный, растерянный.

- Ах, Джерри, - говорил Кеннеди слабым голосом, - так много потеряно за такое короткое время! Я потерял Джекки, вы - Рейчел. Мы оба - веру в себя.

- У меня веры хватает, - попытался возразить Джерри.

- Бросьте, - спокойно оборвал его Джон. - Зачем обманывать самого себя?

Джерри обиженно заморгал, недовольно засопел. Кеннеди обнял его за талию, сказал доверительно:

- Нас с вами мне не жаль. Мы свою миссию выполнили. Слово за теми, кто придет после нас.

- Я не согласен! - выкрикнул что было сил Парсел. - Я еще не все счеты свел с этим миром.

- Идиот, - спокойно констатировал Кеннеди. - Я же все знаю. Мы же все знаем.

Он обвел руками вокруг себя, и Джерри вдруг увидел огромную толпу людей. Толпа колыхалась, надвигалась на него, отходила, вновь надвигалась. И все смотрели на его руки. "Что особенного они там увидели?" - подумал Джерри и тоже взглянул на свои руки. Они все были в ранах, которые гноились. На пальцах были огромные черные когти.

- Это же не мои руки! - что было сил закричал Джерри. Не мои!

И проснулся. Едва брезжил серый нью-йоркский рассвет. Джерри посмотрел на свои руки. "Руки как руки", - спокойно усмехнулся он.

Тот день для всего окружения Джерри Парсела показался сущим адом. И обычно Джерри работал напряженно и интенсивно. Но в тот день он словно бы задался целью вконец загнать всех своих помощников. Совещание директоров компаний сменялось брифингом экспертов. Затем наступала очередь юристов. Перед ленчем Джерри лично выбрался на биржу, чем произвел сенсацию - он не был там уже много лет. Ленч был коротким и происходил в кабинете, как в далекие годы начинавшейся зрелости. Телефонные и телексные переговоры с различными городами Соединенных Штатов и с зарубежными столицами следовали один за другим. Владельцы дочерних предприятий, высокопоставленные чиновники министерств и ведомств, генералы и адмиралы, сенаторы и конгрессмены - кого только не повидал вместительный кабинет Парсела в тот день. Вопросы решались быстро и четко. Иначе и быть не могло - они были подготовлены и проработаны до мельчайших деталей. "Время - деньги" - никому и в голову не приходило цитировать эту известную на весь мир американскую поговорку. Она была аксиомой, первейшим и главнейшим жизненным девизом Парсела. "Все стареют, а с великим Джерри неуловимое время справиться не в силах", - посмеивались пронятые седьмым потом секретари Джерри. В восемь часов вечера Парсел чувствовал себя так же свежо и бодро, как и в шесть часов утра, когда он встал - раннее пробуждение он всегда считал первоосновой успешного дня. Вернувшись в свой манхэттенский особняк, Джерри долго плескался в бассейне, медленно, обстоятельно одевался. После некоторых колебаний он выбрал темно-синий с легкой искрой костюм, прихватил однотонный галстук к рубашке своей любимой бриллиантовой булавкой.

Когда около девяти часов он вошел в большую гостиную первого этажа, там все жило ожиданием его появления. Ларссон, единственный из мужчин, допущенный к тому. чтобы разделить вечер с хозяином, включил мощный магнитофон. Послышалась волшебная музыка Иоганна Штрауса, любимого композитора Джерри. Пятьдесят девушек приветствовали его появление негромкими хлопками, возгласами "Хай! Хай! Хай!". В знак ответного приветствия Джерри помахал рукой. Каких тут только девушек не было! Светловолосые, голубоглазые скандинавки с тяжелым бюстом и широким тазом; юркие, кареглазые длинноногие итальянки; стройные, гибкие, чернокожие африканки с призывно влажными, крупными губами; изящные, хрупкие, изысканно нежные японки; страстные, гордые, с горящим взглядом перуанки - все были в легких, разноцветных, полупрозрачных одеждах. В четырех углах зала были поставлены большие столы. Один из них был баром: на нем сгрудилось несколько дюжин бутылок с различными винами, водками, коньяками, джинами. На другом разместились холодные закуски всех кухонь мира. Третий был отдан в распоряжение горячих блюд, они подогревались на небольших переносных плитах. Последний был заполнен фруктами, сладостями, разными сортами мороженого. Едва войдя в зал, Джерри отметил взглядом высокую, тоненькую девушку с раскосыми глазами и бронзовой кожей.

- Как тебя зовут? - спросил он, подходя вместе с ней к бару.

- Синтия, - ответила девушка, обнажив при этом ровные, белые зубы.

- Откуда ты родом, Синтия? - Джерри понравилось, как она улыбается.

- С острова Таити, сэр, - ответила она и вновь улыбнулась. "Какая у нее сильная грудь, - думал Парсел, разглядывая девушку. - И какая нежная".

В зале не было ни единого стула, кресла, дивана. Зато на полу было набросано вдоволь вышитых восточных подушек - из кожи, из бархата, из шелка. Каждый набирал себе на тарелку что хотел и располагался прямо на полу, подложив, подсунув, бросив под себя подушки. Джерри, как всегда, ел с аппетитом. Синтия держалась рядом с ним. Она мало пила, мало ела.Млела од его взглядами, изредка посматривала на него сквозь длинные, пушистые ресницы.

Гречанки - их оказалось пятеро - исполняли любовный танец. Обнаженные тела девушек медленно скользили вдоль одной из стен. Они словно парили в воздухе, и Джерри с некоторым недоумением подумал, почему, собственно, этот танец называется любовным. Но вот участилась музыка, и движения танцовщиц убыстрялись вместе с ней. Вот они уже стали неприличными,бесстыдными, омерзительными в своей откровенной имитации полового акта.

- Каков твой идеал счастья? - негромко спросил Джерри Синтию. И тут же почувствовал, что пьянеет.

- Счастья? - переспросила она. - Не знаю. Наверное, это когда много денег - и можешь делать, что хочешь.

Он наморщила лоб и выжидательно смотрела на Джерри,словно спрашивая взглядом, понравился ли ему ее ответ. Джерри промолчал, допил стакан, наполнил его снова. "Хорошо, что нет ни официантов, ни других слуг. Болтуны и соглядатаи. А девочка эта, милая Синтия, представляет себе счастье точно так, как представляет его себе подавляющая часть человечества. Деньги! Конечно, без них плохо. Но какое они имеют отношение к счастью? Вряд ли ошибочна существующая века пословица "Счастье не купишь ни за какие деньги". Так что же такое счастье? Наверно, сколько людей - столько и пониманий счастья. У одного это - ухватиться хоть одним пальцем за руль власти. У другого - задрать юбку первой встречной девчонке. У третьего приобрести очередную машину, книгу, монету, марку, тарелку. У четвертого зачать или родить ребенка, обмануть друга с его женой, получить наследство от любимого дядюшки, однажды напиться, да так, чтобы быть пьяным всю жизнь. А как я, Джерри Парсел, понимаю счастье? Не позавчера, не вчера сегодня, сейчас?".

Джерри вспомнил, что ведь и ему когда-то казалось, что обладай он хотя бы одним миллионов - и он будет счастливейший человек на этом свете. Милое, наивное заблуждение! Сколько у него теперь этих миллионов, он и сам точно не знает. А счастье? Где оно?

Потом ему хотелось объездить весь свет, побывать в самых далеких и укромных уголках планеты, иметь возможность в любой момент сесть в свой собственный самолет и приказать везти себя хоть в другое полушарие. Он уже давно имеет такую возможность и легче назвать те, не столь уж многие города земного шара, где он не бывал, чем те, в которых он гостил (а во многих десятки раз). Выходит, счастье и не в путешествиях.

Он жаждал славы писателя. И добился ее. Он мечтал вершить судьбами людей. И теперь на его предприятиях работают сотни тысяч мужчин и женщин и от него одного зависит, будут они завтра так же обеспечены, как и сегодня, или будут вышвырнуты на улицу и пойдут по миру. В молодости он не смел и мысли допустить о том, что когда-нибудь познает любовь представительниц всех континентов, всех рас, всех цветов и оттенков кожи. И вот все это свершилось. Свершилось, но счастлив ли он?

"Да, вероятно, слишком сильно во мне звериное начало, думал Джерри. Волк счастлив, если ему удается вырастить потомство и сохранить его. И леопард. И аллигатор. Животное начало. Инстинкт сохранения рода. Инстинкт бессмертия. Вот оно! Ну, конечно же, счастье - в бессмертии!".

Гречанок сменили негритянки из Чада. Их танец был экзотичен, быстротечен, весь наполнен такими фигурами, Разгадать смысл которых Парсел не мог. И он в который уже раз в жизни откровенно подивился многоликости человеческой культуры. Под удары барабанов девушки ритмично двигались по залу. Когда они были от Парсела всего в каких-нибудь трех ярдах, он внезапно расхохотался. Смех этот был ответом на собственные его мысли. "Судьба-дура задумала украсть у меня вечность, - подумал он. - Ушла Беатриса. Унесла с собой Джерри-младшего Рейчел. Но ведь они же есть - и Беатриса, и Джерри-младший. И - будут! Я, Джерри Парсел, победил самое судьбу. Ха-ха-ха!".

Он выпил подряд несколько стаканов очень крепкого - девять к одному "мартини". Теперь его мысли текли не ровной, спокойной чередой, а цеплялись, наталкивались одна на другую, спотыкались, еще до того, как выкристаллизоваться, падали, исчезали.

- Счастье - в движении! - выкрикнул вдруг он и двинулся к центру зала. Танцевали почти все девушки. Все были обнажены.Все исступленно импровизировали фантастические, неземные па под какофонию визжания, уханья, скрежета современного джаза.

- Счастье - в движении! В движении! Клянусь Богом нашим Иисусом Христом - в движении! - кричал Джерри, мотая головой, тряся руками, самозабвенно вихляясь всем телом. Синтия старательно повторяла каждое его "па".

В два часа девятнадцать минут утра из ворот особняка Па- рсела медленно выехал огромный черный "кадиллак". Кроме Джерри, который сидел за рулем, в нем находилось одиннадцать девушек и Ларссон. Темные стекла скрывали от редких полицейских и встречных их наготу. Они хохотали, наваливались друг на друга, щекотали Ларссона, визжали на поворотах. "Кадиллак" выбрался из Нью-Йорка и помчался на юго-запад, все увеличивая скорость. Было темно и его мощные фары выхватывали из несшегося навстречу пространства большой отрезок хайвея. Джерри включил радио и собирался вызвать зачем-то по радиотелефону дежурного секретаря, когда Синтия крепко обняла его за шею и впилась в его губы своими. Теряя дыхание, Джерри хотел оттолкнуть ее от себя локтем. И в это время руль вырвался из его рук. Последнее, что увидел Джерри Парсел в этой жизни, было огромное, рыжее, одноглазое чудовище, которое, чем-то гремя и лязгая, наваливалось на него всей своей неимоверной тяжестью. Джерри с величайшим трудом повернулся к нему грудью, пытаясь прикрыть собою Синтию.

"Счастье, в чем ты?"

Глава сорок четвертая ЭПИТАФИЯ ВЕРНОСТИ

Раджан читал верстку первой полосы завтрашнего номера "Индепендент геральд". В самом центре ее помещался большой портрет Маяка и некролог. "Уходят ветераны, - с тоской подумал Раджан. - Уходят один за другим, так и не свершив того, ради чего они сражались всю жизнь. С иностранными поработителями, голодом и нищетой, болезнями и невежеством, олигархами могущественным внутренним врагом, коварно захватившим власть в парламенте и средствах массовой информации, экономике и торговле, армии и банках. Бедные становятся беднее, а богатые - богаче. Процветают казнокрадство, коррупция, взяточничество. Совсем как в такой далекой и такой близкой Америке".

Раджан вздохнул, подписал полосу и отправил ее с посыльным в печатный цех. Председатель Совета директоров "Индепендент геральд" сегодня по телефону предложил ему возглавить газету. Как торопится жизнь, как стремительно и безостановочно летит вперед. "Могли бы подождать, пока прах Маяка развеют над Священной рекой", - сдерживая слезы, зло ответил он председателю. Тот реагировал философично, сдержанно: "Я вполне разделяю ваши эмоции, дорогой господин Раджан. Однако есть в этой жизни дела, которые не терпят отлагательства. Все люди смертны. Дело вечно".

Да, люди смертны. Они уходят - одни раньше, другие позже. Одни угасают тихо и незаметно, как свечка в храме,окруженная тысячью таких же свечек. Другие стремятся своим уходом наделать как можно больше шума, оставить след. И даже лежа на смертном одре, даже на пороге небытия, стремятся из этого небытия достать своих недругов. Раджан вспомнил, как за день до его отъезда из Нью-Йорка в Дели Чен спешно привез его к постели умирающего Бубнового Короля.

- Вот, загибаюсь - по милости твоего несостоявшегося тестя, прохрипел он. И лицо его исказило подобие улыбки. С огромным трудом приподнявшись на локте, он протянул другую руку с растопыренными пальцами к Раджану: - Ты нарушил мой запрет, написал обо мне в своей газете. Что ж, как говорится, кто старое помянет - тому глаз вон.

Он откинулся на подушку, закрыл глаза, часто дыша. Наконец сказал едва слышно:

- Об одном прошу тебя теперь... ради этого позвал... напиши и про него...

- Про Джерри Парсела? - громко спросил Раджан, наклонившись к Бубновому Королю. Тот, казалось, не слышал его вопроса и торопливо, словно боясь, что не успеет сказать самое главное, продолжал:

- Это он... Джона Кеннеди... он... своего секретаря-итальянца... он...

- Все - правда, - со зловещей улыбкой проговорил Чен, выйдя на минуту из спальни вместе с Раджаном. - И я мог бы кое-что рассказать. Да еще малость хочется потопать по этой земле, посмотреть на деревья, посчитать звезды. И потом - надо же кому-то и похоронить нашего "короля"...

Раджан сидел за своим столом, обхватив голову руками.он не выполнил просьбу Бубнового Короля. Не выполнил просьбу умирающего. Просто не поднялась рука на отца Беатрисы. Да и какие у него были доказательства для подобного страшного обвинения? Показания почившего в бозе американского гангстера? А главное - это выглядело бы, как публичная месть женщине, которая его бросила. И которую он по-прежнему любил. Нет, в этом случае роль обличителя не для него. Выдвигая бездоказательное обвинение, можно зайти слишком далеко. Например? Например, Джерри Парсел души не чаял в Джоне Кеннеди. И все же убил его по каким-то своим соображениям, как утверждает Бубновый Король. "Ястреб" убивает "голубя". Беатриса влюбилась до беспамятства в Бобби Кеннеди. А может быть, ее этот роман - часть дьявольского заговора Джерри и Беатрисы Парсел против братьев Кеннеди? Любовью убивай!

Было еще не поздно, когда Раджан закончил работу над номером и, выйдя из здания на улицу,разыскал старенький редакционный "фиат". Слышались со всех сторон негромкие разрывы петард.Иногда вечернюю синь разрывали вспышки многоцветных ракет. Был канун Праздника Огней - Дивали, одного из самых любимых в Индии. Пахло легким дымком, в тысячах очагов горел кизяк, уголь. Хозяйки готовились к приему гостей, жарили, парили, варили.Раджан долго кружил по узким улочкам Старого города, осторожно объезжая спавших прямо посреди дороги коров, буйволов. Остановившись у маленького одноэтажного дома, прошел сквозь калитку,н которой висело несколько маленьких, ярких фонариков, во внутренний двор. Его встретил худенький мальчик, одетый в белую рубашку и темные брючки.

- Здравствуй. Ты - Роберт Дайлинг-младший? - обратился к нему Раджан.

- Да, сэр - негромко ответил мальчик и стал смотреть в землю.

- Это тебе, - Раджан протянул ему коробку со сладостями. Мальчик не брал ее, продолжая глядеть в землю. Чувствуя неловкость, Раджан пробормотал: - Возьми же,наконец. А где мама?

- Мама, мама! - закричал мальчик, убегая в дом. Раджан остался на улице. Положив коробку на маленький столик возле двери, он огляделся по сторонам. Над входом во всех домах веселыми желтыми, синими, зелеными точками светились фонарики. Кого-то звали домой - радостно и протяжно. Кто-то тянул густым бархатным голосом старинную песню. Где-то сквозь открытое окно или дверь струились звуки восточных мелодий.

- Добрый вечер. Извините, сын сказал, что спрашивали меня, - услышал Раджан настороженный голос. Он обернулся. Перед ним стояла Лаура.

- Добрый вечер, - улыбнулся Раджан. - Извините за столь позднее вторжение.

- Что вы! - радостно воскликнула Лаура. - Мы так рады! Сынок, это же господин Раджан.

Они вошли в дом, который как две капли воды был похож на миллионы таких же скромных жилищ - и планировкой комнат, и более чем скромной мебелью, и стандартными украшениями на стенах. Раджан помнил, что домик этот со всем его содержимым достался Лауре по наследству от отца и что она была безмерно счастлива этим обстоятельством. Как, впрочем, и тем, что работала секретарем-машинисткой в небольшой продуктово фирме. Своя крыша над головой. Маленький, но устойчивый заработок.

- Мы так рады, так рады! - повторяла она. И приносила в крохотную гостиную и ставила на небольшой стол тарелки с угощениями. Раджан сидел на краешке сбитого из бамбука диванчика, держал в руках свою коробку со сладостями.Протянув ее Лауре, посадил на колени мальчика. Мальчик серьезно смотрел ему в глаза:

- Дядя, откуда вы нас знаете?

- Ты разве не помнишь, как я встречал тебя и маму в Нью-Йорке, когда вы приезжали за папой?

- Не помню, - тихо проговорил мальчик. И вновь посмотрел на Раджана огромными, черными, печальными глазами.

- И как мы ездили к папе в госпиталь - тоже не помнишь?

- Нет, - вновь ответил мальчик. И, помолчав, добавил: Это ведь было давно.

- Давно, - согласился Раджан. - Больше года назад.

- Я тогда был еще маленьким, - вздохнул мальчик.

- А где же мистер Дайлинг? - спросил Раджан Лауру.

- Сынок, пойди позови папу, - ответила она.

Минуты через две в комнату вошел Роберт Дайлинг. Его привел за руку сын. Раджан встал, протянул руку:

- Здравствуйте, мистер Дайлинг. Как вы себя чувствуете в этот прекрасный вечер?

Дайлинг ничего не ответил, сел на невысокий табурет в противоположном от Раджана углу. Довольно густые волосы его были белы, как снег. Лицо обрюзгло, плечи сузились, словно усохли. На нем был просторный голубой шелковый халат, на ногах - узкие черные туфли с загнутыми кверху носками.

- Частенько он даже нас не узнает, - едва слышно украдкой шепнула Раджану Лаура. - Но это ничего. Иногда бывают просветления.

И, обратившись к Дайлингу, сказала, протягивая ему тарелку с едой:

- Тут твой любимый кебаб, Роберт.

Он взял тарелку и стал поспешно, жадно есть. При этом он брал мясо руками, ронял его на пол. Мальчик стоял у него между ног, прижавшись к груди,настороженно наблюдал за гостем. Дайлинг издал нечленораздельный звук горлом, и Лаура тотчас подала ему стакан воды.

- У меня два ребенка - старый и малый, - словно извиняясь, вновь прошептала она Раджану. И посмотрела на Дайлинга нежным, влюбленным, тревожным взглядом. А он, выпив всю воду, отдал стакан и тарелку Лауре. Раджану показалось, что взгляд его при этом был вполне осмысленным, разумным. Однако в следующий момент Дайлинг обратил свой взор на стену прямо над головой Раджана. Глаза были светлыми, счастливыми. Дайлинг запел что-то. Раджан прислушался, похолодел: звуки не складывались ни в мотив, ни в ритмичную какофонию.

- Не обращайте внимания, - умоляюще прошептала Лаура. Это всегда так после еды.

Внезапно Дайлинг замолк, словно прислушиваясь к чему-то в себе.Он медленно подошел к столу и, опершись о него руками и распрямив плечи, спросил раздельно и внятно:

- Господин Раджан, я надеюсь, вы были счастливы у меня на родине, в моих Соединенных Штатах Америки?

- Всякое бывало, господин Дайлинг, - сумрачно ответил Раджан.

- Не может этого быть! Не может этого быть! - горячо воскликнул Дайлинг, и глаза его сияли. - Соединенные Штаты самая счастливая,самая добрая,самая радостная страна на всем белом свете. Вы слышите? Это вам говорю я, Роберт Дайлинг!

Так же внезапно, как они загорелись, глаза его вдруг потухли, он сгорбился, как-то весь съежился, затих. Раджан тоже молчал. Мальчик стоял рядом с отцом, уткнувшись ему головой в живот. Лаура смотрела на них глазами, полными слез.

Июнь 2000

Дели-Москва-Вашингтон-Нью-Йорк-Москва