Бэл АлбертИгра с ножами

АЛБЕРТ БЭЛ

ИГРА С НОЖАМИ

Огромный зал будто лихорадит. Сначала заслон тишины прорвало несколько жидких хлопков, за ними хлынула лавина, и море рукоплесканий бушевало секунд десять. Сквозь рокот этого прибоя, подобно крикам чаек, звучало:

- Браво, браво!

И опять тишина, в которую какой-то запоздалый зритель, спохватившись, подкинул три-четыре хлопка.

"Плак, плак, плак!" - прошлепали они, словно утки по луже.

Вслед за тем аккорд рояля скользнул по залу, как солнечный луч над притихшим океаном. И голос солиста расцвел радугой в тишине.

Я стою в проходе. Десять шагов и два поворота отделяют меня от сцены, но и сквозь толстые перегородки я чувствую дыхание зала.

Как только закончит певец, на сцену выйдут танцоры. Сейчас они за кулисами, забрались в ящик с канифолью, натирают подошвы, чтоб не скользили ноги.

Они уложатся минут в восемь, десять, затем мой черед.

Я волнуюсь, эти десять минут полежать бы на диване, собраться с мыслями, успокоиться. Но гул зрительного зала неотразимо притягивает. Так человек, не умеющий плавать, глядит на вспененный омут, чувствуя и восхищение, и ужас.

Мне ни разу не приходилось выступать в таком большом зале, перед такой искушенной публикой. Не скажу, чтоб я не умел плавать, но этот омут мне кажется чересчур глубоким и черным.

Мое первое выступление состоялось год назад в одной из школ ФЗО. Зал был тесный. Зрители - мальчики и девочки, беспокойные, шумливые, как воробьи.

Начал я с мячей. Пустил их кататься по плечам, по коленкам, отбивал пятками, локтями и вдруг в стремительном рывке схватывал два из них, а третий балансировал на лбу.

Аплодисменты были вялые, а кто-то сказал:

- Подумаешь, так и я могу!

Я густо покраснел. Задели мое самолюбие студентапервокурсника. Даже руки задрожали. Но заставил себя успокоиться, кое-как справился с остальными предметами - обручами, правда, только шестью, булавами, металлическими тарелками. Оставался "гвоздь". Номер с тремя зажженными факелами. Я их сам смастерил в столярной мастерской училища: деревянная рукоятка длиной в тридцать сантиметров, на конце жестянки с мелкими отверстиями, в жестянках пакля, смоченная керосином. Факелы выкрашены в черно-красный цвет с белыми зигзагами.

Итак, я взял зажженные факелы и подал знак осветителю. Он должен был погасить все лампы, прожекторы, освещавшие меня, а в зале зажечь одну лампочку, чтобы резче выделялась сумеречная сцена и мне лучше был бы виден полет факелов. Однако осветитель почему-то выключил все лампы до единой.

Факелы горели, во все стороны разбрасывая искры.

Пламя было до того слабое, что я с трудом различал рукоятки. Но делать было нечего, пришлось работать вслепую. Помахал факелами, чтоб посильнее разгорелись и в лицо брызнул искрящийся керосин.

В зале беспокойно зашептались. Им, наверное, казалось, не миновать теперь пожара.

И тут я пустил в дело факелы. В зале послышались аплодисменты. Представляете: в полной темноте три искрящихся огненных дуги. Алые круги и бледное лицо посредине. Я был столбом, вокруг которого вертелось карнавальное колесо, разбрызгивающее огонь.

Когда зажгли свет, лицо у меня было черно от дыма и копоти, будто я надел маску сварщиков. Зал хохотал.

С тех пор я не гнался за дешевыми эффектами. Факелы выбросил на помойку.

Солист закончил, и опять зал беспокойно шумит. Певец, проходя мимо, подмигнул мне счастливым карим глазом. Тучный, лацканы его фрака и манишка обсыпаны капельками пота. За певцом семенит пианистка, личико разрумянилось, в руках растрепанная папка с нотами.

- Нынче что-то невообразимое! - говорит она, и два нотных листа выпадают из папки.

Солист не видит, он шагает впереди, втиснутый в черный фрак, а его развевающиеся фалды увлекают за собой листки, и на какое-то мгновение певец похож на черную птицу с белыми крыльями, но вот листки опускаются на пол. Птица лишилась крыльев, я поднимаю их, отдаю пианистке.

- Благодарю! - говорит она. - Вы из циркового училища, не так ли?

- Да, - отвечаю.

Она трижды легонько плюет на меня.

- Тьфу, тьфу, тьфу! Теперь сам черт вам не страшен! - бросает она и убегает по коридору. Черная птица, крылья которой она несет в своей папке, уже скрылась за поворотом.

Подошел ведущий.

- У вас все в порядке? - спрашивает. - После танцоров ваш выход. Сначала музыкальное сопровождение.

Лента у звукооператора.

- Да. Я готов.

Сердце стучит раза в полтора быстрее, чем обычно.

А вдруг у звукооператора какие-нибудь неполадки? Порвется магнитофонная лента? Без музыкального ритма я как без рук.

Дрожит сцена под ногами танцоров. Баянисты наяривают. Прохожу вперед, смотрю в темноту по ту сторону рампы.

Темнота зрительного зала мне всегда представлялась сверкающей, ядовитой, как ртуть. Сквозь эту темноту взгляды публики впиваются в тебя кинжалами.

Сейчас выйду на сцену и стану лилипутом на деревянном щите, в который зал-великан всаживает клинок за клинком.

Еще полгода назад Леонид сказал мне:

- Хорошим артистом тебе не быть, ты боишься публики.

Мы ехали из общежития в училище и ждали электричку на подмосковной станции.

- Поспорим, - сказал я, - что пройду на руках по перрону от семафора вон до тех перил.

- Чего спорить, - отозвался "Леонид. - Никогда ты этого не сделаешь, тут сотня пассажиров и все будут пялить глаза.

Конечно, Леонид подзуживал.

Был солнечный майский день. На теплом сером асфальте попадались красноватые камешки. Они вонзались в ладони, но боли я не чувствовал. И присутствие людей меня не смущало. Главную роль в этом, думаю, сыграл свет. На сцене только я освещен, зрители глядят из темноты, а здесь мы были в равных условиях.

Точно так же я чувствовал себя во время практики на манеже. Но там за спиной всегда надежный щит. Вопервых, работники сцены в форменной одежде. Они сотни раз видели твой номер, для них ты стал настолько привычным, что они предпочитают разглядывать зрителей, и эти шесть пар глаз тебя обеспечивают с тыла.

Во-вторых, оркестр. Музыканты исполняют выбранную тобою вещь, и дирижерская палочка, эта волшебная палочка, казалось бы, одной мелодией удерживает в воздухе обручи, тарелки, булавы. Наконец, клоуны. Они всё знают, всё умеют, только прикидываются этакими дурачками, и на фоне их мнимой неповоротливости искусство жонглера предстает во всем блеске.

На перроне не было ни работников сцены, ни музыкантов, ни клоунов. Но не было также ни публики, ни артиста. Просто один человек ходил на руках, остальные смотрели.

Милиционер засвистел.

- Я тренируюсь! - сказал я в свое оправдание.

- Документы!

Пассажиры аплодировали. Я заплатил штраф. Подошел поезд, мы сели, прогудел гудок, поезд укатил.

Позднее мы с Леонидом обсуждали этот случай. Леонид был на четвертом курсе, мы жили в одной комнате.

- Видишь ли, - сказал Леонид, - нельзя людей делить на публику и артистов. И те и другие люди. Только во время выступления артисты - это люди, которые работают, а публика - люди, которые развлекаются. И те, кто работает, не должны бояться тех, кто развлекается.

Работа вызывает уважение.

Танцоры закончили номер на бис. Я присел раздругой, чтобы размять ноги. На мне испанский костюм, за широким кушаком из зеленого шелка пять ножей с красными деревянными ручками. Номер называется "Игра с ножами".

Да, Леонид, где только мог, пытался рассеять мой страх перед публикой. Однажды, получив стипендию, мы ужинали в кафе, и он сказал?

- Можешь сделать, как в том анекдоте?

- В каком анекдоте?

- Закажи кефир, вылей себе на голову и скажи официантке: "Извините, я думал, это чай!"

Кефир я не стал заказывать, но из пяти бокалов для шампанского изобразил хрустальный фейерверк. Жонглеры называют этот номер каскадом. Заведующий подлетел к нам вне себя от возмущения и, запинаясь, проговорил:

- То-то-товарищи! Пре-кра-тите!

В это кафе нас больше не пускали.

Вот пробежали мимо танцоры. На них разноцветные костюмы. Растянулось по коридору сине-зелено-красное ожерелье.

И тишина. Я стою на грани неведомого мира. Советы Леонида, всякие тревоги, эксцентричные выходки студента на перроне и в кафе, бесчисленные упражнения по акробатике и жонглированию в училище, дрожание рук, воспитание воли - все осталось где-то в стороне.

Есть только зал, наполненный людьми, у которых взгляды точно клинки ножей, и жонглер, у которого ножи заткнуты за пояс.

Сцена пока еще пуста, по обе стороны от меня кулисы. Делаю глубокий вдох, как пловец, который бросается в воду с десятиметровой вышки. И вместе с воздухом я наполняюсь отвагой. Она необходима, без нее человек просто ремесленник, каким бы требовательным он к себе ни был. Отвага прежде всего.

Звукооператор пустил магнитофон.

Мелодия ритмичного испанского танца, и, сделав арабское сальто, я выскакиваю на сцену.

Когда пловец в воде, высота скалы его уже не пугает.

Начинаю ритмичным этюдом с четырьмя ножами. Он легок и прост подбрасываю два ножа, за ними два других, а сам через спину делаю сальто-мортале. Едва ноги касаются пола, клинки первой пары ложатся на ладони. Подкидываю эту пару наклонно вверх вправо, вторую - влево. Ничего сложного, главное - выдерживать ритм и следить, чтобы каждый клинок совершил четыре оборота..

Затем одному клинку даю возможность вонзиться в пол. Перехожу к различным комбинациям с тремя ножами. Они мелькают то за спиной, то поверх плеч, то под локтями. Поочередно вскидываю ноги, и ножи пролетают под ними.

Еще два клинка вонзились в пол. Выполняю несколько трюков с одним ножом. Они остроумны и нравятся публике, не требуя от жонглера особых усилий. Это мой отдых перед финалом.

И вот уже в воздухе пять клинков. Стальные дуги оплели меня со всех сторон. Теперь-то я знаю, что зрители пронзают насквозь клинками своих взглядов лишь тех, кто стоит за кулисами. Теперь я для них не чужой, я частица их жизни, частица вечного движения. Я проводник, люди идут за мной, я веду их в мир игры.