"Увидеть Мензоберранзан и умереть" - читать интересную книгу автора (Баздырева Ирина Владимировна)

Глава 8 Иссельрин

По дороге в Иссельрин, Ника каждую свободную минуту наигрывала на лютне услышанные по пути незатейливые песенки и мелодии, а вечером: в таверне ли, в трактире, на постоялых дворах, где друзьям приходилось останавливаться, или на поляне у костра, уже напевала что-то новое. По тому, с каким удовольствием слушали и как весело отплясывали под ее музыку, Ника даже не подозревала, что ее песни могут причинять кому-то страдание. Но Дорган мучился. Всякий раз пение Ники напоминало ему о том, что многое в ее жизни осталось для него закрытым. Он ревновал, как к прошлому в котором Ника жила без него, так и к ее будущему, в котором ему опять не будет места рядом с ней. И судя по тому, как она пела о любви, ее сердце, похоже уже испытало это чувство. Так мог петь тот, кто перенес сердечную муку, а теперь, быть может, когда-то уже утихшая, она возрождалась вновь, отдавшись в его, дроу, сердце. Он познал ревность. Он жаждал знать о Нике все, особенно то, кого она любила и в то же время понимал, что не сможет, не захочет, этого принять, чувствуя, что подобное знание не облегчит его боль, а принесет худшие страдания. Переживая новое чувство Дорган, сдерживая свои порывы, отдалился от Ники. А она так была увлечена пением, что не замечала его отчуждения. К тому же, к концу дня, вымотавшись от дороги и вечерних посиделок, где вовсю развлекала народ, даже тихо радовалась, что муж не предъявляет на нее свои права, нарушая ее сон.

Так продвигались они к Иссельрину, пока, однажды, не увидели шпили его башен, разноцветную черепицу островерхих крыш и кованый ажур флюгеров. В гостеприимно распахнутые городские ворота, въезжали роскошные кавалькады знати; входили, одетые в свои лучшие, праздничные одежды жители окрестных деревень и соседних городков. Иссельрин, расцвеченный флагами ремесленных гильдий и гербами знатных домов, жил в предвкушении праздника. Двери всех таверн, кабаков и гостиниц были распахнуты для гостей. На каждом шагу лавки и уличные лотки предлагали свои товары.

Компания варвара, дворфа, дроу и двух женщин, пройдя городские ворота, после недолгих поисков — все дешевые гостиницы оказались заняты — остановились, наконец, в «Золотом приюте», где сняли две комнаты. Обретя пристанище, Ивэ и Ника, оставили мужчин в таверне гостиницы накачиваться пивом и пригрозив им немыслимыми карами, если они устроят здесь дебош, ушли в город — осмотреться и послушать последние новости.

Иссельрин волновался в ожидании турнира менестрелей. То тут, то там Ника и Ивэ слышали возбужденное обсуждение того, кто из менестрелей прибыл в город, и кто из них уже заявил о себе комиссии герцога, и все, без исключения, были уверены в победе Джеромо Прекрасноголосого, который неизменно выходил победителем на турнирах менестрелей в Иссельрине.

— Надо бы заявить о тебе, этой самой герцогской, комиссии, — вдруг повернулась к Нике Ивэ и, оглядев ее с ног до головы, добавила: — Да прикупить тебе приличное платье.

— Ну и шуточки у тебя, — обиделась Ника, не поверив в серьезность ее слов и подумав, что она опять пытается поддеть ее.

— Ну, а что ты теряешь? Может тебя, вообще, отвергнет эта самая герцогская комиссия, но зато мы сможем найти какую-нибудь причину встретиться с магом герцога, если попадем во дворец, — Ивэ была сама серьезность.

— Но… разве для этого, обязательно заявлять о себе? — попыталась увильнуть Ника.

— Чего ты трусишь? Просто заяви о себе, может тогда вообще не нужено будет искать никакого повода, чтобы встретиться с магом.

Ника колебалась. Неизвестно, чего она боялась больше: безжалостного язычка Ивэ или необходимости предстать перед герцогской комиссией, выставив себя на всеобщее посмешище. Но Ивэ уже спрашивала у первого встречного дорогу к дворцу герцога, не оставляя Нике выбора. Прохожий, окинув их оценивающим взглядом, рассказал как до него добраться.

— Небось, желаете посмотреть на менестрелей, да предложить им свои услуги, а красотки? — поинтересовался он.

Не удостоив его ответом и не поблагодарив, Ивэ отвернулась и направилась в указанном направлении, потянув за собой Нику. Протискиваясь сквозь плотную толпу, раздавая подзатыльники незадачливым воришкам, пытавшимся стянуть у нее кошелек, Ивэ вывела Нику к узкой улочке, по которой они дошли до каменной ограды герцогского дворца. Идя вдоль нее, они рассматривали красную черепицу крыш круглых башенок, видневшихся сквозь зелень стройных кипарисов, галереи украшенные причудливой лепниной и балконы увитые розами. Девушки дошли до высоких распахнутых кованых ворот, выводящих на мощеный двор, где толпилось множество народу. Ника невольно остановилась, разглядывая эту изысканную публику. Все находившиеся здесь имели богемный вид: волосы до плеч, облегающие одежды, ярких кричащих цветов, манерность жестов, неискренность приветственных возгласов и наигранной радости, сочетающейся с осознанием важности собственной персоны. Отовсюду слышались наигрыши на лютнях и негромкие напевы. Это были, прибывшие в Иссельрин, искать признания и славы, менестрели и трубадуры, спешившие сейчас заявить о себе герцогской комиссии, состоящей из мажордома с замашками вельможи и приданного ему тщедушного канцеляриста, что должен был вписывать в список будущих участников турнира. Эта, так называемая, комиссия, состоящая из двух человек, расположилась за мраморным столом под тенью раскидистого куста жасмина. На белом мраморе стола перед мажордомом уже высилась кучка монет. Видимо, за участие в состязании взималась, судя по достоинству монет, чисто символическая плата. Менестрели: молодые с робостью и надеждой, пожилые с достоинством и самоуверенностью, подходили к столу, называли себя и в зависимости от того, что отвечал им мажордом, отходили, либо подавленные, либо едва сдерживая свой гнев. Мало было тех, кто торопливо развязывал кошелек и дрожащими пальцами выкладывал монеты на стол, а канцелярист старательно выводя пером по пергаменту, вносил его имя в список. Тогда счастливчики со светящимися глазами, и вдохновенными лицами отходили от стола, не слыша, не видя ничего и никого, придавленные своей радостью.

Ивэ направилась было к столу, но Ника торопливо удержала ее, схватив за руку.

— Подожди. Давай сначала посмотрим.

— Хорошо, — согласилась Ивэ. — Однако, как я поняла из трепа этих самодовольных петушков, сегодня последний день подачи заявок на участие в турнире. Так, что лучше не тянуть.

Они подошли к жасминовым кустам и встали в их тени, в сторонке, чтобы видеть и слышать то, что происходит у стола, но при этом не мешать подходящим к нему. Через какое-то время они разобрались в порядке отбора менестрелей на предстоящее состязание. То, что принимался не каждый желающий, стало ясно сразу, как и то, что никакого предварительного прослушивания не было и не предвиделось. Все происходило намного проще. Когда к столу подходил менестрель или трубадур, желающий поучаствовать в выяснении того чье пение искуснее, мажордом интересовался под каким именем его знает публика и когда певец назывался, он разворачивал свиток, что был у него в руках и внимательно искал в нем названное имя.

— Сожалею, господин менестрель, но вы не внесены герцогом в список известных его двору певцов, а потому, с прискорбием вынужден отказать вам.

— Но, как же так… Быть такого не может, что бы слава обо мне не дошла до здешних мест. Да знаете ли вы, что имя мое гремит по всему Северу! — возмущался отвергнутый. — Мои песни поют на площадях Конбурга и Стеслоу. Сам граф Черсенор обратил внимание на мое пение. И даже сам Джеромо заметил, что…

— Сожалею, господин, но вас в списке герцога нет, — повторял мажордом.

— Но, я заплачу… щедро заплачу… — обещал, понизив голос, склонившийся над столом менестрель, видимо надеясь на то, что мажордом — плут, и пользуется представившимся случаем поживиться. А имя менестреля, которого знает весь Север, конечно же, внесено в список, нужно только пообещать хорошее вознаграждение. Но мажордом, глядя поверх головы, непризнанного герцогом таланта, твердил свое, словно не слыша его тихих посул.

И таких вот, непризнанных герцогом, менестрелей и трубадуров прошло в присутствии Ники и Ивэ с десяток, пока, наконец, один из них не удостоился чести быть внесенным в список состязающихся.

— Дуг Серебряный бард, — несмело назвался невысокий молодой человек с острым длинным носом и светлыми локонами, лежащими по плечам.

Мажордом герцога развернул свой свиток.

— Поздравляю вас, Дуг Серебряный бард, вы внесены в список участников турнира нынешнего года. Ваши баллады не раз исполнялись перед его светлостью.

Вид у молодого человека был такой, словно сейчас он рухнет без чувств. Он побледнел, шумно сглотнул, но взял себя в руки.

— Я…так… польщен, — пробормотал он потерянно и поклонился.

— Внесите монету за ваше участие в турнире — мягко напомнил мажордом, пока его помощник, скрипя пером, вносил имя Дуга Серебряного барда в свой пергамент.

Менестрель поспешил вынуть монеты из своего тощего кошелька и бросить их в общую кучу, под завистливые взгляды других соискателей, надеявшихся на то, что и их слава искусных песенников дошла до ушей герцога. Отвергнутые же не расходились, рассчитывая неизвестно на что.

— Я пел при дворе сеньора Гохальда, вам ведь не может не быть известен, сей могущественный господин? Я имел честь развлекать его величество короля Мегана, правителя Приморской страны — снисходительно представлялся, вальяжный, красивый менестрель мажордому, неторопливо кивавшему каждому его слову с неподвижным лицом.

— Меня также знают при дворе эльтийского короля, где просили задержаться и погостить подольше и я, не смея ослушаться, задержался там на три года, дабы ублажать слух тамошних, очень требовательных, скажу я вам, ценителей музыки. И, наконец, Джеромо Прекрасноголосый заявил во всеуслышание, что видит во мне, своего главного соперника в искусстве пения — весомо закончил свою речь менестрель, свысока наблюдая за тем, как мажордом изучает свой свиток.

— Как вы сказали вас все называют? — вежливо поинтересовался тот, не отрывая глаз от списка, сосредоточенно ища в нем требуемое имя.

Кажется, своим вопросом он сбил спесь с важного менестреля, за которым, сгрудились и перешептывались, напряженно наблюдая за разворачивающимся у стола действом, певцы.

— Но… меня даже, будучи не представленным, все узнают, — менестрель обернулся к своим собратьям по искусству и кое-кто, кивнул, подтверждая его слова. Ободренный такой поддержкой, менестрель вновь повернулся к мажордому, смотрящего на него в ожидание, и объявил:

— Я приобрел свою славу под именем Гвидо Утешитель слез.

— Мне очень жаль, господин, но вас в списке герцога нет, — покачал головой мажордом.

— Но, этого не может быть! — хорошо поставленным голосом, вскричал потрясенный Гвидо Утешитель слез — Джеромо Прекрасонголосый обещал… Это ошибка! Нет, это происки моих врагов! Я требую…

— Мне очень, очень жаль, господин Утешитель…

Гвидо Утешитель немного постоял с поникшей головой в позе тяжко оскорбленного человека, погруженного в свои мысли, и ни на кого не глядя, отошел от стола.

— Ивэ, теперь ты понимаешь, что у меня нет ни каких шансов, — зашептала Ника. — Пойдем отсюда.

— Погоди. Ты не хочешь узнать из-за чего эти певуны так стараются попасть на турнир. Смотри, они прямо из кожи вон лезут, что бы пробиться туда.

— Конечно из-за того, чтобы приобрести славу, но ты разве не заметила, что среди них нет ни одной женщины. Меня не может быть в этом списке, а потому подходить к столу и позориться, я не буду.

— Вы желаете заявить о себе, дамы? — вдруг обратился к ним, повернувшийся в их сторону мажордом.

Женщины, оборвав спор на полуслове, не понимающе, смотрели на него. Толпящиеся у стола менестрели, не решаясь пока заявить о себе, замолкли, напряженно следя за ними. Ни кто из них не желал отказать себе в удовольствии посмотреть на унижение двух простушек, вздумавших сунуться ко двору герцога. Это хоть, как-то утешало их раненное самолюбие и оправдывало нежелание рискнуть, сделав решительный шаг к столу. Нет уж, пусть кто-нибудь другой испытывает болезненное унижение и терпит оскорбление, будучи отвергнутым во всеуслышание, когда при людно высказывают сомнение в твоей доброй славе.

— Так как? — настаивал мажордом, глядя на женщин в заляпанных грязью дорожных плащах и осунувшимися от усталости лицами. Из-за его плеча, выглядывало острое личико канцеляриста.

Ивэ, не опуская взгляда, подбоченилась, распахивая плащ и открывая взорам присутствующих, свой мужской наряд.

— Может, мы и заявим о себе, только прежде хотелось бы знать, что получит тот, кто выиграет в этом турнире? — заявила она, не обращая внимания на пришедших в волнение менестрелей, что возмущенно зашептались.

— Какая низость, думать о земном вознаграждении, когда речь идет о более высокой и вечной награде — славе и признании! — не выдержал кто-то из них, громко и высокопарно возмутившись.

На что Ивэ лишь презрительно фыркнула.

— Победитель будет вознагражден ценным призом — венком, сделанным из чистого серебра с золотым покрытием. Поучивший его, станет желанным гостем при любом знатном дворе, как при рыцарском, так и при королевском. Победитель обретет не только славу, но не узнает нужды до конца своих дней — невозмутимо объяснил мажордом.

— А у вашего… этого Джеромо Прекрасноголосого сколько уже имеется таких венков? — насмешливо поинтересовалась Ивэ.

— Насколько мне не изменяет память — четыре, — ровно ответил мажордом. — Так как? Желаете вы побороться за сей приз?

Ника, что-то промямлила, вызвав оскорбительную усмешку и надменно-презрительный взгляд Гвидо Утешителя слез, вновь обретшего свою прежнюю самоуверенность. Смутившись, Ника спряталась за спину Ивэ.

— В моем списке осталось лишь одно имя и это имя дамы, — объяснил мажордом свою настойчивость. — Назовите свое имя, госпожа.

— Ника, — бросила Ивэ. По ее голосу Ника поняла, что и она волнуется. Ей казалось, что мажордом, нарочно медлит, заглядывая в свой список и подслеповато прищурившись, ищет там ее имя.

Вокруг встала напряженная тишина и вот в этой тишине, раздался ровный голос мажордома:

— Прошу вас, госпожа Ника внести взнос — одну монету.

— Но, позвольте! Что она такое? Я, лично, никогда не слышал подобного имени! Вы, друзья мои, слыхали, хоть что нибудь об этой особе? — повернулся к менестрелям возмущенный Гвидо Утешитель слез — Откуда она вообще появилась? Позволь спросить тебя, милочка, где ты пела?

Обращался он к Ивэ, которая, развязав свой кошелек, выудила оттуда монету, вручив ее мажордому.

— Почему вы не спросите о ее рекомендациях? — воззвал он мажордому. — Готов спорить на струны моей лютни, что это самая настоящая самозванка, и если ей и взялся кто-то покровительствовать, то уж конечно не из-за ее пения…

И пока Ника открывала и закрывала рот, медленно заливаясь краской стыда от оскорбительного намека Гвидо Утешителя, Ивэ сунула ему под нос острие своего меча, который она со сноровкой бывалого воина извлекла из ножен.

— Вот наши рекомендации, дружок. Желаешь ознакомиться с ними подробнее?

— Прошу прекратить свару. Не забывайте где вы находитесь, — не повышая голоса, отчитал обоих мажордом, после чего счел нужным спокойно, объяснить, обратившись к Гвидо Утешителю. — Имя сей исполнительницы песен гремит по здешним местам с недавних пор, но слух о ней не раз доходил до его светлости и он пожелал послушать госпожу Нику, дабы удостовериться, что ее искусство равно ее славе.

— О, сладкоголосый Грациола! И кто же донес до ушей герцога, так называемую, славу о ней — раздраженно поинтересовался менестрель, — При каком дворе восхищались пением этой особы?

— Мне известно, что ее имя знают в каждом селении, начиная от Темных гор. Ее песни распевают на городских площадях всего юга.

Тряхнув блестящими от помады кудрями, Гвидо Утешитель слез расхохотался. Ему вторил дружный смех, стоявших за ним менестрелей.

— Вот уж не думал, что к мнению черни, для которой, что кудахтанье курицы, что пение соловья едино, можно прислушиваться.

— Тем не менее, его светлость пожелал послушать пение госпожи Ники, а не ваше Гвидо Утешитель слез, — холодно заметил мажордом, деловито сворачивая свиток и ссыпая деньги в бархатный кошель.

С куста жасмина на опустевшую мраморную поверхность стола упало несколько белых цветов. Ника поспешно прошла мимо расступившихся перед ней менестрелей, не поднимая глаз, тогда как Ивэ проходя минуя Гвидо Утешителя слез, толкнула его плечом.

— Посторонись-ка, певун, — процедила она ему сквозь зубы и тот молча, не найдя, что ответить, вынужден был отступить.

До самого вечера Ивэ таскала, и так уже ошалевшую от всего произошедшего Нику, по шумной, суетливой толкучке городской ярмарки. Ника отстранено соглашалась со всем, что выбрала для нее Ивэ, думая лишь о своем участии в предстоящем турнире менестрелей, которое страшило ее. Одно дело петь ради своего удовольствия перед нетребовательной простой публикой, совсем другое, перед герцогом и его двором, уже пресыщенным всевозможными зрелищами. Ника ясно предчувствовала свой оглушительный провал. Уж Гвидо Утешитель слез об этом позаботится. Разве так необходимо было грубо вести себя с ним? Но раздумывая об этом, проталкиваясь сквозь толпу за Ивэ, Ника вынуждена была признать, что подруга поступила, в общем-то правильно: этот Утешитель слез вел себя вызывающе и Ивэ недвусмысленно дала понять ему, что Ника не беззащитна.

Вернулись они в «Золотой приют» поздним вечером к, уже волновавшимся за них, мужчинам. Ника и Ивэ вошли в обеденный зал гостиницы, как раз тогда, когда Борг подговаривал Харальда и Доргана, который сидел с низко опущенным на лицо капюшоном, поучить своих жен, как следует побив их.

— Ты угомонишься когда нибудь, старый буян? — устало проговорила Ивэ, плюхнувшись рядом с ним на скамью и отсылая мальчишку посыльного с кучей свертков и обрезом ткани в их, с Никой, комнату.

Дорган приподняв голову, взглянул в растерянное утомленное лицо Ники. А Ивэ, набросившись на ужин, начала рассказывать про все их перипетии с заявкой на турнир, не выдержав натиска нетерпеливых расспросов, своего мужа и отца. Нике же кусок не лез в горло, и она лишь кивала, подтверждая слова Ивэ, отмалчиваясь. Кончилось все, как всегда: Харальду пришлось удерживать разгневанного Борга, порывающегося сейчас же пойти и побить «певуна» Утешителя, расквасить ему лицо и выбить как можно больше зубов. Успокоился он после того, как к их столу подошел хозяин гостиницы — хорошо, но не броско одетый дородный мужчина, державшийся с достоинством.

— Я счастлив, принимать у себя даму-менестреля и ее друзей. До нас дошел слух, что его светлостью вам оказана честь в соискании Венка победителя, среди множества прославленных и достойных претендентов на сей приз. Позвольте мне, последующие три дня угощать вас ужином за счет моего заведения. Окажите мне честь услужить вам.

У Борга и Харальда не хватило духа огорчить достойного хозяина гостиницы отказом, и они милостиво приняли его предложение. Дорган не участвуя в озорстве друзей, продолжал отмалчиваться, и лишь после того, как хозяин, удовлетворенный тем, что гости довольны поданным ужином, поклонился и, пожелав им доброй ночи, отошел, поднялся.

— Что ж, своей цели вы достигли. Теперь вы вхожи во дворец герцога, и дело осталось за малым, — встретиться с придворным магом. — сказал он, будто подводил итог.

Он ушел, а Ника так и не поняла, доволен он или нет тем, что она будет участвовать в турнире — об этом он не сказал ни словечка.

Борг и Харальд остались за столом и после того как Ивэ и Ника удалились в свою комнату, еще долго обсуждая услышанное от Ивэ.

— Доргану не нравится все это? — спросила Ника Ивэ, склонившись над материалом, который кроила большими ножницами.

— Не знаю, — дернула та плечом, разбирая постель. — Тебе, его жене, лучше знать об этом.

— Он стал сдержанным, замкнулся и отдалился как-то — прикусив губу, Ника вырезала полукруг проймы.

— Хочешь сказать, что вы давно уже не были вместе? — поинтересовалась Ивэ, сидя на кровати и стягивая сапог.

— И это тоже и он ни разу не говорил со мной о моем пении. Заметила? Я чувствую — он не доволен, но своего недовольства не высказал ни словечком. Может, выступая и играя по деревням, я обнаруживаю его местопребывание для его недругов?

— Ах, не воображай, пожалуйста, что это его может как-то волновать. Уж он-то никогда не боялся встретиться с врагом лицом к лицу. Он тебя, просто, ревнует — и Ивэ зашвырнула сапоги в угол.

— Ревнует? — Ника подняла от кроя глаза — К кому? К пению, что ли?

— А, хоть бы и так — сняв камзол, Ивэ растянулась на кровати.

— Он тебе сам сказал об этом?

— Не говори глупости. Дорган ни на кого не станет навешивать то, что его тревожит. Не думай, что только ты одна видишь, что с ним, что-то не так. Я тебе помнится, давно об этом говорила. Но ты думаешь только о себе. Ладно, — проговорила она, зевнув и натянув одеяло до подбородка — как только тебе станет невмоготу, буди меня. Доброй ночи и да хранят нас всех все святые…

Ивэ давно уснула, а Ника все думала о прошедшем дне и шила, до тех пор, пока не начали слипаться глаза, и она уже не могла сопротивляться одолевавшему ее сну. Тогда она разбудила Ивэ. Та проснулась сразу, оделась и сменив Нику, принялась за работу, а Ника заняла ее место, блаженно вытянувшись на нагретой постели, укрывшись теплым одеялом.

Сквозь сон она слышала, как в дверь их комнаты постучали, и как Ивэ с кем-то, коротко переговорила, и тут же начали тормошить ее за плечо, окончательно выдернув из сладких глубин сна.

— Вставай. Приходил посыльный от герцога. К полудню тебя ждут при его дворе.

Ника села в постели, широко раскрыв глаза, окончательно проснувшись.

— Вы ведь пойдете туда со мной, правда? Ты ведь не оставишь меня одну?

— Конечно, трусиха, ты этакая, — засмеялась Ивэ. — У тебя, как у всех дам, должна быть своя свита. А теперь перестань переживать из-за всяких глупостей и посмотри, что у нас с тобой получилось — и Ивэ, подняв платье перед собой, встряхнула им перед Никой.

— Это… это же просто волшебно… — выдохнула с восторгом она.

Глядя вчера на рулон темно синего бархата, Ника и не надеялась, что у них выйдет, что ни будь подобное. Длинное, приталенное платье, имело узкие рукава, с манжетами в виде раструба, а заниженная линия талии, обозначена золотистым витым шнуром пояса. Платье шнуровалось по бокам, плотно облегая фигуру.

Ника, соскочив с постели, бросилась к лютне — настраивать ее. В номер снова постучали. Мальчик, посланный хозяином гостиницы, принес завтрак: сыр, вино и жареную рыбу. Ника заставила себя поесть и принялась доводить платье до конца, пришивая крючки и обрабатывая швы. Ивэ тем временем, разбиралась с Никиными волосами, тихонько поминая всех демонов Подземья.

Когда проснувшиеся мужчины, спускались вниз к завтраку, и Харальд мимоходом попытался вломиться к ним, желая перемолвиться словечком со своей женой, Ивэ не церемонясь, выставила его вон. Ника была готова задолго до полудня, потому что Ивэ настаивала на непременном посещении храма святого Грациола, покровителя искусств, чтобы просить его об удаче в турнире. Накинув поверх нового платья свой пропыленный дорожный плащ и закинув за спину лютню, Ника спустилась вниз за Ивэ, ради такого случая одетую в юбку и корсаж, чтобы не шокировать своим мужским нарядом двор герцога. Обычно распущенные волосы, Ивэ искусно заплела в косу, уложив ее вокруг головы и покрыв вуалью. У дверей гостиницы, держа оседланных лошадей на поводу, их ждали Харальд и Борг. Доргана с ними не было.

— Не огорчайся, — нагнулась к ней с своего седла, ловко вскочившая на лошадь, Ивэ, — он не хочет вредить тебе своим присутствием.

Ника кивнула, сделав вид, что поверила ее словам.

В храме святого Грациола у подножия статуи изображающего прекрасного юношу с вдохновенным лицом, с арфой в руках, лежали подношения верующих: лютни, арфы, флейты, бубны, виолы, колокольчики и барабаны. Молитвенное восхваление святого состояло из прекрасной музыки, которая играла весь день до первой вечерней звезды. Слушая ее, Ника время от времени тяжко вздыхала: «Во что я ввязалась?» — переживала она, ясно осознавая свои возможности; настолько ясно, чтобы понять: ее, с ее пением, высмеют. А это может повлиять на нежелание придворного мага, говорить с ней. Даже если их встреча и состоится, то захочет ли он иметь дело с неудачницей? Но еще больнее, она переживала свой будущий позор из-за своих спутников. Как он отразится на них? Уж очень близко к сердцу они принимают все, что связано с Дорганом. Дорган… «Дорган понял, что самое лучшее не участвовать в моем поражении. Он очень горд, что бы пережить подобное. Дроу… Грациола, будь другом — взмолилась она — Не дай мне и моим друзьям пережить горечь позорного провала. Пусть все пройдет достойно и пусть маг не откажет мне в своем внимании».

В назначенное время, Ника, Ивэ, Харальд и Борг, проталкивались сквозь толпу к кованым воротам герцогского дворца. От них к широкому мраморному крыльцу, стелилась ковровая дорожка и на нем, в окружении придворных, прибывших менестрелей, встречал герцог. Шедшая впереди Ника, слышала тихое сетование Борга, что держался за ней, по поводу оставленных на мальчишку лошадей. Он переживал, считая, что они слишком много заплатили этому шельмецу, потому что он непременно уедет на их лошадках с их же деньгами в придачу.

— Не верти головой, словно деревенщина, что впервые очутилась на городской ярмарке, — пихнула ее в бок Ивэ, шедшая рядом с невозмутимым лицом.

Ника чувствовала себя так словно, по какому-то недоразумению, вдруг попала на Канский фестиваль: та же длинная ковровая дорожка, та же роскошь и блеск, те же восторженные крики поклонников, приветствовавшие появление своих кумиров, те же жадные взгляды, придирчиво оглядывавшие каждую складку их одежд. Не было только вспышек фотоаппаратов, видеокамер и микрофонов, тянущихся к ним. Ника смущалась восхищенных, восторженных взглядов и криков, которыми ее встретила толпа, стоящая по обе стороны дорожки. Неужели ее знали и в Иссельрине? Скорей всего подобное внимание, вызвано тем, что она была единственной женщиной удостоившейся чести соревноваться в высоком певческом искусстве со знаменитыми менестрелями, и которую заметил сам герцог. Не обошло всеобщее внимание и ее сопровождение. Ивэ оно мало трогало. Она спокойно шла рядом с Никой. А вот огромный Харальд и коротышка Борг представляли собой такой резкий контраст, что не посмеяться над ними было бы невозможно. Однако, в открытую никто не решился на подобное веселье. В обоих чувствовалась дикая, не скованная никакими приличиями, сила. К тому же Борг шествовал с поистине королевским достоинством. А Харальд напоминал настороженного вольного зверя, попавшего в питомник к его раскормленным изнеженным обитателями.

Герцог, высохший старец, с благородным, породистым лицом человека в чьих жилах течет кровь древних королей, доброжелательно поприветствовал Нику.

— Я приятно поражен, — сказал он, когда Ника поклонилась ему. — Я ожидал увидеть скорее простушку, чем прекрасную даму. Вы уже доставили мне удовольствие своим присутствием на турнире.

— Вы очень великодушны, мой господин. Уверяю вас, что в своих предположениях на мой счет, вы недалеко ушли от истины.

Герцог поднял седые брови.

— Вы заинтриговали меня еще больше, прекрасная госпожа. Прошу вас, оказать мне честь быть моей гостьей.

— С радостью, мой господин.

— С чего ты вдруг называешь герцога «мой господин», — шепотом выговаривала ей в спину Ивэ, когда они в сопровождении пажа, прошествовали в зал.

— Как же мне его называть?

— «Мой лорд» или «ваша светлость» — поспешно проговорила Ивэ под резкий звук фанфар.

Ника с досадой прикусила губу: опять она сделала промашку. Хотя с другой стороны она же, не разубеждала герцога в том, что она простолюдинка, а это может извинить ее дальнейшие невольные промахи.

Огромная зала с высоким сводом, была освещена свечами с подзеркальниками, что дробили свет, рассыпая на множество ярких звезд. В огромных мраморных вазах благоухали розы. Публика, собравшаяся здесь, блистала роскошными нарядами и обилием драгоценностей. В противоположном конце зала, как раз напротив высоких двустворчатых дверей, возвышался трон, обитый алым бархатом, с золочеными подлокотниками. Возле него, с высокомерием взирая на собравшихся, собралась не менее блистательная свита герцога. Возле ступенек, ведущих к трону, выстроились менестрели, которые и служили сейчас темой для разговоров. Но привыкшие быть постоянно на публике и в центре ее внимания, менестрели вели себя непринужденно, посылая улыбки своим почитателям, громко выкрикивавшим их имена, и кидая потаенные, многообещающие взгляды дамам. Стоя на предназначенном ей месте, проникаясь здешним настроением, Ника начинала понимать, что должна отказаться от подобранных ею песен, которые решила, было исполнить перед герцогом, бродя с Ивэ по ярмарке.

— Все будет хорошо. Не волнуйся ты так, — произнесла, стоящая позади нее Ивэ.

Ника вздохнула. Было бы так естественно, что бы эти слова сказал ей Дорган, а не, вечно недовольная ею, Ивэ.

— Скажи мне, сынок, — Боргу казалось, что он говорит шепотом — что я делаю среди этих напыщенных индюков?

Харальд захохотал и Ивэ тут же начала ему тихо выговаривать. Высокие створки дверей медленно отворились, и в зал неторопливо, с достоинством вошел герцог в сопровождении своего верного мажордома. Притихший двор, склонился перед ним в почтительных поклонах, оставаясь в таком положении до тех пор, пока он, поддерживаемый мажордомом, не занял своего места на троне и, в свою очередь, учтиво не поприветствовал своих гостей. Пока герцог выражал радость по поводу того, что Вседержитель продлил ему дни, позволив вновь насладиться несравненным пением тех, кто отмечен божественной искрой вдохновения, его мажордом, занял место позади трона, встав за его спинкой. Итак, герцог объявил о начале состязания певцов, лучший из которых будет избран самими слушателями. На середину зала вышел глашатай в тунике расшитой гербами герцогского дома, и только было открыл рот, чтобы объявить первого исполнителя, как в свите герцога произошло замешательство, и к ступеням трона вышел Джеромо Прекрасноголосый. Попросив у герцога соизволения сказать ему одно слово и получив его, милостивым кивком, он непринужденно поднялся к трону и склонившись к герцогу, что-то зашептал. Предчувствуя, какую-то интригу, зал заволновался. Неожиданно для всех, герцог подал знак, но не глашатому, что обернулся в сторону своего господина, боясь пропустить малейшее его движение, а мажордому, который тотчас, выйдя из-за трона, сошел с возвышения и направился к Нике. Судя по смолкнувшим за ее спиной насмешкам и тихому выговору Ивэ, ее друзей это насторожило также, как и ее саму.

— Госпожа, герцог просит вас подойти к нему — поклонившись, тихо объявил ей мажордом.

Поднявшись за ним к трону, Ника остановилась перед герцогом, глядя на него с почтительным ожиданием, между тем, теряясь в догадках. Рядом неожиданно встал Джеромо Прекрасноголосый, спустившись к ней на одну ступеньку.

— Дитя мое, — начал герцог — высокое боговдохновенное искусство пения не предполагает обмана и подтасовки, это не грубые схватки рыцарских турниров, больше похожих на деревенские драки у трактиров. Я не стесняю состязающихся правилами, но у меня имеется одно единственное условие — никакой магии. И это правило нерушимо.

Никак смотрела на него, не понимая, что значат его слова и при чем здесь она. Герцог какую-то долю секунды, пристально смотрел на нее и, в конце концов, сделав раздраженный жест рукой, спросил напрямую:

— Это верно, что ваш супруг — темный эльф?

— Да, ваша милость, — не подумала отпираться Ника.

Лицо герцога сделалось жестким.

— Я прошу вас покинуть мой дом.

— Хорошо, ваша милость, я уйду — присела Ника в глубоком реверансе, скрывая облегчение.

— Что значит «я уйду»? — сварливо осведомился герцог — Разве он сейчас не с вами?

— Нет. Он предпочитает никого не смущать своим видом.

— Но Джеромо уверяет, что он повсюду сопровождает вас.

— Он, мой муж — учтиво пояснила Ника, удивляясь про себя, при чем тут вообще может быть Дорган.

— Руфус, — за спиной Ники, подзывал кого-то рукой герцог — Что вы скажете?

— Ваша светлость, в этом зале нет магического присутствия — отозвался позади нее, высокий дребезжащий голос.

— Всем известно, что дроу настолько сильные маги, что их чуть ли не почитают за демонов — поспешно перебил его Джеромо — Мой герцог, да будет вам известно, если конечно ваш маг не потрудился довести этого до вашего сведения, что магия дроу столь сильна, что они легко могут пользоваться ею на расстоянии и таким образом способствовать победе того, кого, в данный момент, поддерживают.

Ника во все глаза смотрела на герцога, который только что предупреждал ее о грязных трюках уличных драк и который не сумел распознать один из них, что совершался прямо на его глазах. Еще больше она удивилась поступку Джеромо, с которым они мирно распрощались в деревушке, где вместе пели на свадьбе. С ним-то, что случилось? Почему он препятствует ее участию в этом состязании, не стесняясь мелких пакостей, вроде этой мелкой подтасовки? Она покосилась на него. Одетый в бархатный лиловый камзол расшитый золотыми нитями, в черных гетрах и длинноносых башмаках из мягкой кожи, он был неотразим. На миг, Нике вдруг страшно не захотелось уступать ему и петь так, что бы он не чувствовал себя баловнем жизни, которая раз за разом преподносит ему серебряный венок и славу первого и никем не превзойденного певца. Этот человек не умел, или разучился бороться честно, предпочтя пошленькую интригу.

— Что ты на это скажешь, Руфус? — между тем вопрошал невидимого Нике советчика, герцог.

— Ваша светлость, во избежание всяческих недоразумений и слухов о том, что состязание проводилось не честно, мы можем, либо исключить госпожу из числа состязающихся. Либо, я ограждаю, дроу защитным магическим заслоном, через который не пробьется никакая магия, исходи она от демона или тем паче, от какого либо чародея. Только для этого потребуется согласие самого дроу.

— Что скажете, госпожа Ника? — обратился к ней герцог.

— Этот вопрос вы должны задать моему мужу. Я же поступлю, исходя из его решения. Если он согласиться, то я приму участие в состязании певцов. Если он не захочет принять ваше условие, то я вынуждена буду покинуть ваш двор.

— Руфус?

— Я поговорю с темным эльфом и если он согласиться на добровольное заключение в магическом кругу, которое лишит его на полдня сил так, что он станет совершенно беззащитным, так же и потому, что он вступит в круг безоружным, то вы ваша светлость, будете иметь удовольствие слышать пение, мистрис Ники.

Ника успокоилась. Дорган никогда не согласиться на подобное условие. Что бы ему остаться беззащитным и без своих клинков в Поверхностном мире людей? Такое было просто не мыслимо, и подобно тому, если бы она, Ника, вышла в лютый мороз в одной сорочке.

— Быть посему — решил герцог, опуская ладонь на резной подлокотник трона — Ступай, Руфус, и пока мы будем дожидаться тебя, пусть поют менестрели. Ничто не задержит честного соперничества сих мастеров пения. Вы, Джеромо Прекрасноголосый, и вы, госпожа, возвращайтесь на свое место и ждите нашего решения.

Ника и Джеромо поклонились, сошли со ступенек трона и заняли свои места под пристальными взглядами, сгорающих от любопытства, зрителей.

— Что произошло? — с тревогой, едва Ника присоединилась к друзьям, спросила Ивэ.

— Их напрягает Дорган — тихо ответила Ника — Они думают, что он помогает мне своей магией.

Ника нарочно не назвала Джеромо, чтобы не вызвать у Борга и Харальда гнева, зная, что, скорые на расправу, они наплюют на все приличия, чтобы тут же воздать по заслугам клеветнику.

— Готов заложить свой боевой топор и твой молот в придачу, что эту мысль всем внушает этот Джеромо, чтоб ему охрипнуть до конца своей паршивенькой жизни — прогудел проницательный Борг, и не думая понижать своего голоса.

Ради того, что бы поддержать Нику, он снял кожаную куртку и шлем, смазав непослушно торчащие жесткие вихры жиром, заплел густую бороду в несколько косичек и надел парадный камзол. Повернувшись к своему зятю, не менее аккуратно одетому, ради такого случая, он стал решать, что сотворит с Джеромо за его лживые наветы на «девочку». Харальд, чьи русые густые волосы были разобраны и расчесаны на прямой пробор и чисто выбрит — Ивэ не любила бороду, произвел неизгладимое впечатление как на дам, кидающие на него трепетные взгляды, так и на их кавалеров, что настороженно посматривали в его сторону. Одет он был в стеганный кафтан, трещавший на нем по швам и в облегающие гетры, чувствуя себя во всем этом крайне стесненным. Эта неугомонная парочка чуть не сорвала состязание. Слушая их планы на счет Джеромо, Нике стоило невероятных усилий, чтобы сдержать смех. Стоящие же позади, Борга и Харальда, со вкусом и не в слишком приличных выражениях решающих ближайшую судьбу менестреля, сдерживаться и не думали. Молоденький трубадур, в это время исполнявший героическую балладу: нудную и довольно скучную, затравлено озирался, решив, что это его пение потешает публику. Он сбился, перепутал слова, чем действительно вызвал смех и, поняв, что провалился, от огорчения пустил «петуха». В сторону Ники, направился глашатай с мрачным выражением лица, явно для того, чтобы призвать нарушителей к порядку. Однако, Ивэ утихомирила своих мужчин быстрее, чем он подошел к ним со своим выговором, выслушав который, оба, сохраняя благопристойное выражение лица, запихали, не успевшего и пикнуть, глашатая в стоящую позади них толпу. Ника, покосилась на бледного, перепуганного Джеромо, слышавшего все от первого до последнего слова — тем ее чувство мести и было удовлетворено — и сосредоточилась на пении менестрелей.

Все выступающие, разодетые с пестротой, доходящей до вульгарности, изо всех сил, старались превзойти самих себя. Слушая их, Ника решила, что суть состязания заключалась в том, кто выше возьмет ноту, а по верному выражению Борга «переорет» друг друга, и в том кто окажется выносливее в исполнении длиннющих баллад. Теперь-то, она понимала, почему Джеромо Прекрасноголосый, неизменно выходил победителем из подобных состязаний и из года в год сохранял славу непревзойденного певца и не могла не согласиться с тем, что он ее по праву заслуживал. Она слышала его пение на деревенской свадьбе. Оно не было натужно громким или визгливым, как у поющего сейчас, Дуга Серебряного, но полно сдерживаемой силы. Его голос имел богатый тембр и он легко мог модулировать его звучание, постепенно разворачивая его в полную силу. Песни его не были затянуты, а потому не утомляли.

Следующий выступающий пел слащавую любовную песенку, тягучим словно патока голосом и до того она была протяжна и длина, что завязла у всех на зубах. Сам исполнитель этого не замечал, слишком занятый самолюбованием. Все это утомляло, и казалось, что он никогда не закончит петь о любовной истории несчастных влюбленных. А когда, менестрель, прослезившись, пропел об их трагической гибели, это скорее порадовало слушателей, чем огорчило, так как сулило скорый конец его выступления. Ему вяло, из вежливости, похлопали. Вышедший за ним менестрель «играл» своим голосом, выводя соловьиные рулады так, что от старания приподнимался на цыпочки, когда брал слишком высокую ноту. От его звонкоголосого голоса, звучавшего на грани визга, у Ники разболелась голова. Вообще, чем дальше она слушала певцов, избранных герцогом, как самых лучших, тем больше изумлялась. Их песни, как и хиты ее времени, не отличались глубиной и были довольно поверхностны. Если пелось о любви, то непременно слезливым и рыдающим голосом, а любовные переживания казались, по детски, наивными. Некоторые песни были до того пошлы и глупы, что Ника морщилась, но именно они забавляли публику. Если же исполнялась баллада, то она, непременно, была длина и занудна, особенно когда певец начинал громовым голосом перечислять подвиги героев и переходил на тоскливо, заунывное описание его гибели. Требовалось немало терпения, чтобы выслушать это занудство до конца. Но герцог слушал, а его подданные, откровенно зевали и развлекали себя тихими разговорами. Ника тоже внимательно слушала, пытаясь понять, почему песни селян звучат и слушаются совсем не так как здесь, сейчас. Может виной тому вольный простор в котором звучала, не стесненная стенами дворцов, песня. А может быть, потому что селяне пели тогда, когда этого требовала душа, а не повеление господина, за награду. Никаких взвизгиваний и подвываний, которыми менестрель пытался передать любовные страдания, у селян не было. Они пели просто и незамысловато. Они пели для себя, тогда как каждый из выступавших менестрелей, желал, как можно дольше удержать внимание слушателей, не видя, что чем дальше, тем больше они утомлялись и уже не отличали одну песню от другой. Не то было с балладами, когда певец превращался в сказителя. Они были скупы на переживания и сводились к пересказыванию сюжета. Балладами наслаждались где угодно: на городской площади, в деревне, или в рыцарском замке, затерянном в глухих лесах, где появление нового лица и прошлогодней новости становилось целым событием, но уже не при этом дворе, где слушатели были пресыщены и взыскательны. Словом выбор баллады тоже был не лучшим вариантом. Борг, умудрившийся стоя вздремнуть под пение одной из таких нескончаемых баллад о рыцаре, сражающимся с великаном, вдруг очнулся и поинтересовался, кому понадобилось тянуть за хвост кота и за что мучают ни в чем не повинное животное, вызвав своим замечанием смех окружающих. Нику начало охватывать беспокойство — не выступивших осталось всего трое: она, Джеромо и еще один менестрель, а маг так и не появился. Публика уже заметно утомилась, ожидая выступление Прекрасноголосого, когда в дверях залы появился Руфус. С Джеромо вмиг слетела вся его меланхолия и показное равнодушие. Встрепенувшись, он впился испытующим взглядом в, прошествовавшего мимо него, мага, следя за тем, как Руфус поднялся к трону герцога, и тот подался ему на встречу. Маг коротко доложил. Герцог кивнул и подал знак глашатаму. Тот поспешил к Нике, сказав, что герцог требует ее к себе. Все это происходило при полной тишине. Присутствующие в зале, напряженно следили за происходящим, боясь, что либо упустить и строили различные предположения одно фантастичнее другого, пытаясь разгадать интригу происходящего. И если, кто-то начинал шепотом о чем-то спрашивать другого, на него ту же шикали, словно это мешало расслышать то, что говорилось у трона. Ощущая на себе гнетущее внимание зала, Ника приблизилась к герцогу, только сейчас оценив его такт. Он не желал предавать огласке тот факт, что муж женщины менестреля темный эльф, дабы не вызвать у слушателей предвзятого к ней отношения.

— Ваш супруг позволил заключить себя в кольцо защиты, не дающему применять магию на то время, пока полностью не пересыплется песок в часах. Он согласился на все условия, отдав свои клинки моей страже. Лорд Дорган заверил меня, что не имеет никакого отношения к вашему пению. Единственным его условием было, чтобы ему дали возможность услышать его. Я позволил себе смелость, ваша светлость, позволить ему это, ибо то, что он будет слышать, есть обратная связь, никак не влияющая на выступление перед вами мистрис Ники. Ваша светлость не возражает против моего решения?

— Но уверены ли вы, Руфус, что темный эльф, не сможет, и в этом случае, повлиять на свою жену магией?

— Сейчас он находиться в подземелье вашего дворца, а вы знаете, насколько массивны его стены. Кроме того, вокруг него я начертил три круга пентаграмм. Первая пентаграмма — обездвиживает дроу, вторая не пропустит его магию, если он вознамериться применить ее силою своей воли, третья запирает первые две. Его кресло поставлено в центре круга в котором изображены древние знаки, призванные держать в заключение демона тьмы.

Ника стояла с вытянутым лицом. Зачем Дорган согласился на подобное? Из-за нее? Но ведь ей-то меньше всего хочется участвовать в этом состязании, а если и появилось мимолетное желание, то лишь потому, что очень хотелось надавать по носу Джеромо. Но уж это точно не стоит того, чтобы Дорган подвергался подобному риску.

— Теперь вы можете петь герцогу, мистрис — повернувшись к ней, учтиво поклонился маг.

Отдав поклон герцогу, Ника отошла от трона с замкнутым лицом и невеселыми мыслями. Она была подавлена.

— Что произошло? — заволновалась Ивэ, когда она присоединилась к ним. Борг и Харальд с тревогой ожидали ее ответа, вопрошающе глядя на нее.

— О чем это вы там шептались с герцогом и магом? — пробубнил Борг, видя как стоящие позади, придвинулись к ним вплотную, изо всех сил прислушиваясь.

— Дорган… Он согласился на заключение в пентаграмме Обездвижения и на то, чтобы на какое-то время лишиться своей магии… — прошептала Ника.

— Что?! — тихо вскрикнула Ивэ, а Харальд и Борг тут же начали пробираться к выходу.

— Как ты могла позволить свершиться подобному — прошипела Ивэ, сверкнув глазами — Это ты во всем виновата…

Ее перебил, громкий голос глашатая, торжественно объявляющий выход Джеромо Прекрасноголосого. Зал взорвался аплодисментами и восторженными выкриками. Публика дождалась выступления своего любимца. Взяв первые аккорды на своей, инкрустированной серебром по темному дереву, лютне, он тут же завладел вниманием слушателей. Зал стих внимая ему, а Ника поняла, что шансов, против него, у нее никаких. Он пел, и его голос лился легко, свободно. И если на деревенской свадьбе он больше дурачился, то сейчас его талант проявил себя во всем своем великолепии. Его песня длилась ровно столько, чтобы увлечь ею слушателя, не утомив его. Он пел с удовольствием, щедро делясь этим удовольствием со слушателями. Ника, обернулась к Ивэ, чтобы услышать слова поддержки, которая как никогда нужна была ей сейчас, но обнаружила, что ее, как Борга и Харальда рядом нет. Друзья Доргана не задумываясь поспешили к нему на помощь, оставив ее в одиночестве. Так в придачу к своей неуверенности, Ника испытала острое чувство вины. А вдруг с Дорганом, уже что-то случилось? Отчаяние и беспомощность придавили ее, как и неминуемый позор, приближавшегося, провала. И не было ничего на чтобы ей можно было опереться, уцепиться, чтобы выкарабкаться из засасывающего ее болота уныния и обреченности. Джеромо Прекрасноголосый еще пел, а Ника была уже побеждена. Вот он взял последний аккорд, и чуть понизив голос, закончил песню, оставляя затухать ее последний мягкий резонирующий ее звук. Зал зааплодировал. Отовсюду летели восхищенные выкрики: «Джеромо!», «Ты само совершенство!», «Никто не сравнится с тобой, Прекрасноголосый!». А Ника отчего-то подумалось: почему Джеромо вдруг испугался ее, почему всеми доступными способами, попытался не допустить ее к этим состязаниям? Выходит, он не так уж уверен в себе и именно в ней видит, равного себе, соперника. Он слышал ее пение на деревенской свадьбе. Значит, есть в ее исполнении, что-то, что тревожит его и что дало повод герцогу пригласить ее к себе. Джеромо, опустив лютню и, прижав руку к сердцу, раскланивался перед герцогом и его свитой. Когда его пение потеряло над Никой власть, ее мысли приняли другое направление. Конечно, Прекрасноголосый пел совершенно и все же, чего-то в его, мастерски отточенном, пение не доставало. Слушая его, все понимали, что перед ними мастер и наслаждались его сильным голосом, но впечатление от него быстро проходило.

И вот, глашатай объявил ее, Нику. Сжав во влажных ладонях гриф своей старенькой лютни, она вышла на середину залы и, дрожа от волнения и паники, поклонилась. Рот и гортань вмиг пересохли, когда она, подняв голову, встретилась глазами с Джеромо. С торжествующей улыбкой, насмешливо выгнув бровь, он показал глазами на то место, где до этого стояли ее друзья, точнее, друзья Доргана. Нике ничего не оставалось, как ответить ему ослепительной улыбкой. Неужели он и вправду верил в то, что Дорган как-то причастен к ее пению. Догадка пришла к ней яркой вспышкой озарения. Ее осенило как-то вдруг. Что она сейчас слушала? Придворные песни, которые исполняли, следуя определенным канонам, так что уже ни подвиги героев баллад, ни любовные переживания влюбленных не трогали исполнителей. Все менестрели в своем пении держались определенного правила, раз и навсегда принятого критерия, и слушатели оценивали их именно по тому, насколько верно они его выдерживали, и Джеромо выдерживал его от начала до конца и пел до бесчувствия правильно и совершенно. Ни кто из менестрелей не смел, да наверно и не умел, выйти за рамки этих правил, завести, зажечь слушателей, тронуть сердца, заставив их биться учащенно. Но она-то не придворный певец. Ее пригласили с улицы и она всем напомнит об этом. Ну, что Караваева хватит у тебя смелости поломать здешний шаблон в певческом искусстве? Тем более зрители уже, заметно, притомились слушать одно и тоже. Эх, была ни была! Встряхнем публику, лишь бы выдержала старенькая лютня. Она тронула пальцами струны. Зал затих в ожидании. Герцог сидел, не меняя позы и казалось, впал в дрему. То, что она собиралась сейчас исполнить на своей дребезжащей лютне, было риском. Пробежав пальцами по струнам, Ника почувствовала кураж.

Публика сперва ничего не поняла, ошеломленная натиском и ритмом, зато сразу поняли молодые менестрели. С загоревшимися глазами, они, не выдержав, выступили вперед и своим наигрышем здорово поддержали треньканье ее старенькой лютни, придав верный ритм погони.

Продолжая петь, Ника кивком поблагодарила Дуга Серебряного и молоденького менестреля, что дал «петуха». Ребята верно уловили дух охотничьей песни. Да и не только они. Судя по всему, в зале было полно заядлых охотников.

Надо же! Всего три ноты и нужный темп, а как народ завелся. НачалИ кто во что горазд, зато с азартом подпевать ей. Джеромо с подергивающейся щекой и негодованием оглядывал зал, когда люди, сначала вразнобой, а потом попадая в один ритм, своим хлопаньем поддержали «бег стаи».

Герцог оживился, сел прямо, оставив свою расслабленную позу. Но Ника вошедшая в раж, стараясь перекричать зал, поняла: еще чуть чуть и она сорвет голос. Чувствуя боль в груди, напряженные до предела связки, она понимала, что уже не может ничего изменять: снизить высоту и темп песни который взяла с самого начала. Она чуть ослабила голос, понизив его, чувствуя боль, раздирающую горло и закончила петь раньше времени, но кажется беснующийся зал, этого не заметил, да и ребята менестрели поддержали ее, запомнив припев песни.

Подобный вихрь страстей, что пронеся в эти пять минут по залу, двор герцога не знал. Ника поклонилась герцогу, положив ладонь на свое горящее, растерзанное горло. Песня давно была закончена, а зал продолжал дружно хлопать, повторяя ее ритм. Герцог вынужден был поднять руку, призывая к тишине. Не сразу, но буря эмоций слышавшихся в выкриках «еще… спой еще…», «ату… их ату…» стали стихать, хлопки смолкли, и не только из-за уважения к особе герцога, но и от нетерпения узнать его последнее решающее слово. Сейчас, никто не сомневался, кто вышел победителем на этом состязании. Герцог поднялся со своего места, поддерживаемый мажордомом, величественно выпрямившись.

— Все вы, мои гости, слышали исполнения достойнейших из достойных в искусстве пения, — проговорил он в напряженной тишине — И понимаете, насколько труден, выбор победителя, что встал передо мной на этот раз. Истиной является то, что самым искуснейшим из присутствующих певцов, остается Джеромо Прекрасноголосый. Он, по-прежнему, услаждает наш слух — эти слова были встречены восторженным ревом половиной зала, тогда как другая разочарованно молчала.

— Но истинной является и то, что мистрис Ника, взбудоражила своим пением наши души, взбунтовала сердца, показав, что можно и нужно петь, так как подсказывает божественное вдохновение. Итак, мистрис Ника не уступает в своем искусстве Джеромо Прекрасноголосому. Они оба, достойны главного приза — венка Первейшего из искусных.

Эти его слова были встречены не менее горячим ликованием, молчавшей до того половины зала.

— Вы сами видите, — раскинул руки герцог над волнующейся публикой, — в каком затруднении я пребываю. Кому из этих, двоих, с их неповторимыми голосами и чарующим исполнением, отдать мне предпочтение и Венок победителя. Ответить сейчас на этот вопрос не только не разумно, но и невозможно.

При этих словах Ника опустила голову, скрывая тревогу. Она боялась, что герцог заставить ее и Джеромо петь еще, чтобы выяснить, наконец, кто из них лучше, чье искусство пения выше. Во всяком случае, публика была настроена на это. Ее горло не выдержало бы подобной нагрузки еще раз, да и уже, наверное, больше ни какой другой.

— Вас всех, я приглашаю сюда завтра же, когда часы на городской ратуше пробьют час пополудни, чтобы решить, кто из этих двоих, удостоится главной награды. Сейчас же прошу славных гостей и менестрелей, что все это время услаждали наш слух, пройти в пиршественную залу, где вас ждет угощение.

Больше всего сейчас Нике хотелось сбежать отсюда к Доргану. Узнать, что с ним и как он. Она уже, оглядываясь по сторонам, тихонько начала отступать назад к выходу, но ее тут же обступила толпа восторженных придворных и повлекла в обратном направлении — к пиршественной зале. У высоких, распахнутых дверей, куда вливалась толпа людей, ее отловил глашатай и сопроводил на почетное место — за герцогский стол, где по другую сторону от кресла, гостеприимного хозяина, уже сидел Джеромо Прекрасноголосый. «Ну, что ж, — обреченно подумалось ей, — во всяком случае, это оттянет неизбежное и неприятное объяснение с Ивэ». Ника попробовала расслабиться, но вскоре обнаружила, что из-за горла не может проглотить не то что кусочка от гусиного паштета и бисквита, но даже слова произнести. Приходилось отделываться ослепительными улыбками, вежливыми кивками и внимательно выслушивать своих соседей по столу. Она заметила, что Джеромо с кислым выражением лица, храня мрачное молчание, накачивается вином, стараясь не замечать ее. Думать о том, как она будет петь завтра, не было ни сил, ни желания. Хотелось одного — добраться до своей постели в гостиницы и уснуть. Ей уже и не верилось, что она наравне с Джеромо вышла победительницей на турнире менестрелей, словно это происходило вовсе и не с ней, но доказательством, того, что это все же произошло, была боль в горле и восторженные взгляды гостей герцога, которые она время от времени ловила на себе. Сам герцог казался апатичным и равнодушным ко всему. Ника не заметила, чтобы он получал удовольствие от музыки и пения призванных им же менестрелей. Зачем тогда, все это? Может, какой нибудь, данный герцогом обет? Порой даваемые обеты бывали очень странными, но ими никогда не пренебрегали и стремились выполняли, во что бы то ни стало. Ника читала о таких вещах. О том, что она будет делать завтра со своим надорванным горлом когда герцог возобновить состязание между Джеромо и ею, Ника старалась не думать. Утомленный герцог, призвав гостей, продолжать свое веселье без него, удалился, поддерживаемый верным мажордомом. Насытившиеся и подвыпившие гости, расслабились — разговоры стали заметно громче и развязнее, уже слышались грубые шутки и разнузданный смех. Кто-то потянул Нику за рукав. Обернувшись, она увидела одного из юных пажей, что стояли у стены во все время пира, готовые в любую минуту сорваться по первому же требованию гостей, чтобы вовремя услужить им.

— Госпожа — учтиво поклонился этот миловидный мальчик с русыми, тщательно завитыми, локонами и большими голубыми глазами, обрамленными темными ресницами — придворный маг герцога Руфус, с нижайшим поклоном просит прощение, что прервал вашу трапезу и спрашивает, когда вы сможете посетить его?

Ника некоторое время, не веря, смотрела на него, потом удивленно подняла брови.

— Господин маг не жалует подобных многолюдных празднеств, госпожа, — тут же пояснил паж, поняв ее немой вопрос.

А когда Ника поднялась, важно произнес:

— Следуйте за мной, госпожа, — и, не обратив внимания на ее кивок, тут же двинулся к выходу.

Ника выскользнув из-за стола, поспешила за пажом, не представляя, как будет объясняться с магом. А ведь ради этой встречи, она выдержала испытание певческим турниром и надорвала горло. Ну, почему, почему, ей так не везет? Мальчик с гордым видом вел за собой мистрис, посмевшую бросить вызов первому менестрелю. Он очень хотел, чтобы Венок победы достался ей, тогда бы все мальчики при дворе герцога страшно завидовали ему в том, что именно он, в этот день, прислуживал ей. В темном гулком коридоре, освещенном светом, лившимся из узкого оконца, видневшемся в дальнем его конце, паж остановился перед низкой арочной дверью.

— Это покои мага, — прошептал он. — Желаете, чтобы я дождался вас, госпожа?

Ника кивнула. Без провожатого, она ни за что не выберется из лабиринтов запутанных коридоров и дворцовых переходов.

— Всегда к вашим услугам, — не скрывая радости, с подскоком поклонился мальчик и постучал в дверь.

Она открылась легко и бесшумно.

— К вашей милости изволит прибыть сама, мистрис Ника! — так торжественно и громко возвестил он, что Ника поморщилась, несмело шагнув за порог.

То, что в комнате никого не было, она поняла сразу, еще не спускаясь по ступенькам и стоя на пороге, с любопытством осмотрелась. Комната, глядевшая на нее тремя пыльными, закопченными окнами эркера, больше походившая на лабораторию ученого чем мага, ответила ей безмолвием. Ника заколебалась. В отсутствии хозяина, следовало уйти и дождаться его возвращения в коридоре вместе с пажом, или послать его отыскать мага, но движимая любопытством, Ника спустилась по трем ступенькам и прошла вглубь комнаты. Уж больно все здесь было необычно. В этом, довольно просторном и темном, помещение большую его часть занимала закрытая печь, с выходящим наружу дымоходом. Кроме тигля у печи, имелось еще одно отверстие — смотровое, хотя сейчас, глянув через него, Ника ничего не увидела, кроме непроницаемой черноты. Отходя от печи, она споткнулась о сваленные возле нее сосновые и осиновые чурбачки, с грохотом повалив при этом, аккуратно приставленные к ее побеленной стене металлические щипцы, тяжелую чугунную кочергу, какие-то молотки и мех для раздувания огня. Подняв инструменты и поставив их на место, Ника, отряхивая руки и платье, поспешила отойти к противоположной стене, которую полностью занимал стеллаж, обходя при этом широкий, длинный стол, заставленный горшками, пыльными резервуарами различной формы и стеклянными сосудами. Над всем этим хаосом и нагромождением царил громоздкий перегонный куб, из которого тянулась спиральная трубка, спускаясь к стоящему у стола чану. Ника остановилась, всматриваясь в дегтярно-черную жидкость наполнявшую какую-то реторту из зеленого стекла, казавшейся густой и вязкой. Она стояла между высокой колбой с поршнем и керамической ступкой с каменным пестиком. Но тут Никино внимание привлекли небольшие серебряные зеркала, составленные на подоконнике эркера и громоздкие песочные часы, мимо которых она сейчас проходила. Разглядывая зеркала и так и этак, Ника так и не смогла догадаться об их предназначении и переключилась на большую оплетенную бутыль, в высокое горлышко которой была вставлена жестяная воронка. Ника рискнула было вынуть ее из горлышка, чтобы посмотреть, чем наполнена бутыль, но воронка, похоже, намертво присохла к ней. Щель между жестью воронки и толстым темным стеклом горлышка была забита, чем-то закристаллизовавшимся. Ника не стала рисковать и выкручивать эту воронку, боясь уронить бутыль с ее содержимым, хотя была уверена, что и оно уже давно высохло, и переключилась на анатомический рисунок человека, висевший на стене у окна. Человек на рисунке был окружен четырьмя стихиями и созвездиями, а идущие от них стрелочки указывали, над какими органами каждый из них господствует. Приблизив лицо к рисунку, чтобы как следует рассмотреть все детали, она вздрогнула, задев что-то макушкой. Это что-то, легкое и шелестящее, невесомо прошлось по ее волосам. Она испуганно вскинула глаза: перед ее лицом болталась, свисая с края полки, высушенная кожа змеи, а еще выше, самые верхние полки занимали ворохи пожелтевших свитков и растрепанные пухлые книги. Нижние полки были сплошь уставлены сосудами из толстого стекла с заспиртованными в них органами — похоже, все человеческими — всякими ящерами, змеями и существами о которых Ника даже не подозревала. На полках валялись высушенные лягушки и сухие коренья самой причудливой формы. Один из этих кореньев, самый крупный, отличался от всех остальных. Он был светлым, круглым и здорово походил на крепенького толстенького младенца с маленькой головкой и едва обозначенными ручками и ножками. Не удержавшись, Ника протянула руку, чтобы взять его и рассмотреть поближе.

— Не советую вам этого делать — раздался за ее спиной сварливый голос.

Вздрогнув от неожиданности, Ника резко обернулась, поймав на ходу пыльную колбу, которую нечаянно смахнула с полки и виновато улыбаясь, водрузила ее на место.

— Не стоит извиняться, мистрис, ибо женское любопытство также непредсказуемо, как и не управляемо. Оно подобно стихии и его также, как и стихию, надобно просто пережить. Я же позвал вас не для того, чтобы вы били мои колбы и тревожили корень мандрагоры. И, судя по тому, как вы поспешили на мое приглашение, вас что-то тревожит? Ага, вы киваете… Дайте-ка я угадаю. Вы хотели бы узнать о темном эльфе? Вам не стоит беспокоиться о нем. Мало того, что он притворился беспомощным ягненком, чтобы успокоить меня на свой счет, так его еще охраняют его друзья. Они-то и позаботились о нем. Он даже отказался от моей укрепляющей настойки, которую я осмелился ему предложить. Зато два его полоумных друга: один мощный верзила, другой коротышка дворф, наглец каких свет не видывал, буквально силой заставили меня выпить эту настойку чуть ли не всю. Вот вы улыбаетесь их грубой выходке, а между тем, кто позаботится о вас?

Руфус вопрошающе глядел на нее поверх толстых линз, криво сидящих громоздких, очков.

— Вот-вот, — укорил он ее, когда Ника лишь пожала плечами. — Благодарите этого дурного дворфа, за то, что не влил в меня всю настойку, а хоть чуточку оставил вам, ибо она вам нужнее чем, кому-либо.

Ника подняла брови.

— Как это зачем? — развел руками, взметнув широкими рукавами мантии, Руфус. — Вы же умудрились сорвать голос, пытаясь перепеть этого выскочку и дамского любимца Джеромо. Завтра он попытается взять над вами вверх. Непременно попытается. Попомните мои слова. Мало того, он захочет смешать вас с грязью, выставить перед герцогом в неприглядном виде, как сделал это сегодня — и когда Ника нахмурилась, протянул ей склянку из толстого темного стекла — Что вы все заладили: зачем, зачем? — недовольно выговорил он ей — Я хочу, чтобы вы спросили меня об этом вслух, иначе нипочем не отвечу. Пейте.

Не без усилия выдернув плотно пригнанную пробку, Ника вылила на язык и проглотила несколько капель горьковатой, пряной жидкости.

— Ничего, что я теперь не буду спать, самое меньшее, три дня, зато уж вы обретете голос. Ну, что я говорил? Женское любопытство может побудить женщину выпить даже отраву… Нет, нет, не бойтесь в пузырьке был не яд.

— Почему Джеромо так настроен против меня? — хрипловатым голосом, спросила Ника, этого знатока женских душ.

— Но, ведь это так явно. Все, кто имел честь знаться с Джеромо хоть немного, поняли, что он отвергнут вами. Сам же он полагает, что перед ним не в силах устоять ни одна женщина. Но, правда и то, что мало кто мог противиться его обаянию. Вот он и решил, что виной вашей неуступчивости и равнодушия к нему, являются чары дроу. Сами видите, что он оказался парнем не промах — сразу начал интриговать против вас. Темный эльф и вправду является вашим супругом? — спросил неожиданно Руфус, склонив голову набок.

Достопочтенный маг и сам был не чужд любопытства.

— Скажите, не приходилось ли вам слышать о некоем мудреце Зуффе? — в ответ спросила Ника, направляя любопытство мага в другую сторону, чутко прислушиваясь к своим ощущениям.

Горло совсем не болело. Не было и намека на першение, и даже на отголосок той раздирающей горло и грудь, боли, что ей пришлось испытать минуту назад.

— Зуфф? — переспросил маг, задумчиво теребя кончик своего мясистого носа — Знавал я Дорта Великого, работал с несравненным Простаком Конратом. Много слышал, но, увы, не имел чести знать лично Фора Высоколобого, но о Зуффе… — тут он внимательно взглянув на Нику, спросил — От кого, ты сама, услыхала о сем мудреце? Да и существовал ли он вообще на свете? Может это плод твой фантазии?

— Мне о нем рассказал Хиллор?

— Хиллор Дворф? — подскочил на месте Руфус так, что едва успел перехватить слетевшие с его мясистого носа очки — Так ты сподобилась увидеть самого Хиллора? Поистине провидение настолько же таинственная и сложная, как и интереснейшая, штука. Да. И, что же тебе поведал Хиллор Дворф о сем Зуффе?

— То, что он сам слышал о нем, будучи ребенком, от своего деда, который в свою очередь слышал от кого-то, что этот самый Зуфф, мог повелевать временем.

— Гм… Тогда и не знаю, что сказать тебе на это, — покачал головой Руфус. — Уж если об этом самом Зуффе не ведает сам Хиллор, живущий на сем свете чуть ли не три века дольше меня то, что можно требовать от меня мотылька-однодневки. Но ты ни в коем случае не должна унывать. Я же те все ночи, что мне не придется спать по вине противнейшего дворфа, посвящу тому, чтобы переворошить древние свитки, какие только найдутся в подвале архивариуса. Однако не ожидай от меня многого. Ты возбудила во мне любопытство, и я не оступлюсь пока не разузнаю об этом Зуффе хоть что-то, если конечно таковой мудрец, все же когда либо существовал, — сказал он, озадачено поправив опять съехавшие очки. — Кроме того, ты пела так… — он задумался, — словом ты заставила меня подумать о том чего я лишился, отдав свою молодость пыльным свиткам и колбам.

— Я не хотела огорчать вас.

— А я и не огорчился. Это была всего лишь мимолетная грусть. Сладкая и легкая и я, напротив, благодарен тебе за нее.

— Меня несколько беспокоит то, что мы сейчас с вами совершили, ведь герцог строго настрого запретил пользоваться магией и различными допингами, а вы мне дали…

— Те жалкие остатки, что достались на твою долю, можно смело считать лекарством, в котором ты так нуждалась — беспечно отмахнулся старый маг и, поправив очки, вкрадчиво спросил — Что это за средство такое о котором ты только что упомянула? До-пи-нг.

— То же самое, что вы только что дали мне, — эликсир для поддержания сил.

— И что же в этот самый допинг входит? — допрашивал он.

— Не знаю.

— Женщины, — презрительно фыркнул Руфус. — Ну, да если бы речь шла, к примеру, о румянах и пудре, ты бы поразила меня своей осведомленностью. И не воображай, что все, что я для тебя сделал, это ради твоих прекрасных глазок. И потом, ты умудрилась разбудить мое любопытство, которое я непременно должен удовлетворить…

— … которое непредсказуемо и неуправляемое словно стихия, которую надобно пережить, — не удержавшись, закончила, смеясь, его тираду Ника. — «Это никогда не случалось, но есть всегда».

— Постой-ка, — маг, поправил вновь съехавшие очки. — Как? Кто это сказал?

Ника растерялась. Если бы она это помнила: вычитала откуда то или услышала от кого-то.

— Э…э… кажется некий мудрец. Философ.

— Откуда тебе известно, что это философ, — въедливый маг был очень напорист.

— Ну… от преподавателя философии.

Руфус по новому посмотрел на нее.

— Так ты училась у философа?

— Было дело… — попыталась отделаться Ника неопределенным ответом.

— Значит в твоей голове водятся не одни помады и пудры?

— Нет, не одни… — согласилась, смеясь, Ника. Маг был славным старичком.

За порогом лаборатории Руфуса, ее поджидали уже два пажа.

— Госпожа, — шагнул к ней, сопровождавший ее мальчик. — Вас, призывает к себе герцог, а потому следуйте за Лео.

Он кивнул в сторону второго мальчика со смышленым лицом, темными кудрями и белозубой улыбкой, который грациозно поклонился ей. За ним, минуя узкий, темный коридор Ника поднялась по широкой мраморной лестнице чьи стены были увешаны гобеленами, и уставленны вазами с источающими тонкий аромат, розами. Повернув в коридор, освещенный восковыми свечами в медных канделябрах, они дошла до дубовой двери, в которую мальчик, взявшись за медное кольцо, негромко стукнул. Дверь распахнулась и паж отступил, пропуская в нее Нику. Встретивший ее мажордом, жестом поманил гостью за собой. Она прошла мимо кровати-алькова с задернутыми тяжелыми занавесями. Их шаги скрадывал толстый ворс ковра.

Герцог сидел в глубоком кресле у жарко горящего камина, кутаясь в просторный упленд подбитый мехом. Ника поклонилась ему, а верный мажордом устроился на низкой скамеечке у его ног и принялся растирать ему руки.

— Вы пели превосходно, дитя мое, — слабо произнес герцог, и Ника подивилась насколько же он, оказывается, дряхл.

— Однако же, справедливости ради стоит заметить, что ваш голос по силе много слабее голоса Джеромо.

— Я это знаю, ваша светлость.

— Как и то, что завтра вас ждет нелегкое состязание с сим менестрелем? И я, даже, не в состоянии предположить, что он предпримет, чтобы навредить вам. Положитесь на волю Вседержителя и не огорчайтесь, чем бы для вас не окончилось завтрашнее состязание. Уверяю вас, вы уже завоевали себе немало верных сторонников, среди которых нахожусь и я. Однако, я должен быть беспристрастным, не смотря на мою к вам расположенность.

— Да. Я понимаю.

— Ты необычайная девушка. Я это вижу. Иначе, как бы ты сумела покорить холодное сердце дроу настолько, что он с готовностью принес себя в жертву для тебя.

— Я обычная. Необычен мой супруг.

— И он знает, что ты смертная?

— Да, ваша светлость.

— Тем более это удивительно. Видимо, наступает время великих перемен — качая головой, проговорил герцог.

— Но мы не знаем истинного положения вещей, — поднял голову мажордом, продолжая растирать руки старика — В чем тут дело? Может дроу околдовал бедняжку, или настолько запугал, что подчинил ее вою своей.

— Это так? — глянул герцог на Нику.

— Конечно, нет.

— Но может быть тебя и дроу объединяет какая-то тайна?

Ника вздрогнула, испугавшись проницательности герцога.

— Значит не из страха, не очарованная магией и не из боязни, что твоя тайна откроется, ты следуешь за ним? В то, что тебя привязывает к нему любовь, я поверить не могу. Может он соблазнил тебя, пообещав нечто такое..? — герцог не договорил, пристально вглядевшись в ее лицо.

— Да, — прошептала Ника.

— О! — оживился он — Верно, дроу пообещал исполнить твою мечту? Так о чем же она, дитя мое? О чем твои грезы?

Глаза герцога странно блестели и Ника насторожилась — она не понимала, куда он клонит. Их разговор казался ей странным.

— Ты не хочешь говорить со мной о своей, самой сокровенной мечте? — спросил герцог, заметно оживившись.

— Я мечтаю найти мудреца, называющего себя Зуффом.

Герцог разочарованно откинулся на спинку, почти утонув в кресле.

— Я слишком стар, — проговорил он медленно. — И прожил достаточно, чтобы отличить мечту от низменной цели. Поиск этого Зуффа всего лишь ступенька к твоей мечте.

Ника промолчала. Проницательность герцога была поразительна.

— Я не хотела бы говорить об этом, — спрятала она руки за спину, с силой стиснув пальцы.

В интересе герцога к ее мечтам, Нике чудилось что-то не здоровое. Но герцог не рассердился, а глубоко вздохнув произнес:

— Ты права, дитя. Не стоит пускать в свою сокровищницу посторонних. От их жадных, алчных взглядов сокровища только тускнеют и обесцениваются. Так и мечта твоя мельчает и ослабевает от непонимания и насмешек. Идти к ней нужно молча, храня ее глубоко в сердце, веря только ей и никому больше, даже если ты понимаешь, что она неосуществима. Но правду об этом ты узнаешь лишь тогда, когда потратишь на ее осуществления все свои силы. Ты узнаешь правду и о себе, и о ней, своей мечте. Но, вот ты, дитя, непременно увидишь ее осуществленной, потому что не будешь слушать тех, кто начнет доказывать, что все это вздор и отговаривать тебя, — он взглянул на нее усталыми, потухшими глазами — Я стар, и лишь моя мечта поддерживает во мне искру жизни, хотя я понимаю, что мне не на что надеяться, — он хрипло, неприятно рассмеялся. — Видимо, Вседержитель не желает потакать моему наваждению, мое же сердце ропщет на это. Вот я и живу из чистого упрямства и вредности, зная, что моя мечта, увы, несбыточна. А теперь оставь меня.

Ника поклонилась и пошла к двери. Лео дожидался ее у дверей герцогских покоев. Они спустились к пиршественной зале, где вовсю шло безудержное веселье. Там стояла страшная духота, от какофонии звуков раскалывалась голова, потому что все менестрели разом решили порадовать слушателей своим искусством. А благодарные слушатели, отплясывали кто во что горазд. Паж, ловко лавируя между скачущими в танцевальных па, сталкивающихся пар и уворачиваясь, от нетвердо держащихся на ногах танцоров и тех, кто ни как не мог сообразить в какую сторону двигаться к выходу, а потому просто стоял в глубокой задумчивости, пока не падал под ноги танцующих, отыскал ее плащ и пошел вперед — провожать Нику до гостиницы.

Во дворе герцогского дворца вовсю гулял народ под пение непристойных куплетов менестрелей. Низко надвинув капюшон плаща, Ника старалась не потерять в толпе юркого Лео. Ей повезло: так и не узнанная никем, она беспрепятственно добралась до своей гостиницы, возле которой, как и на примыкающих к ней темных улочках, царила сонная тишина. Дав мальчику монету, Ника вошла в пустой обеденный зал гостиницы, по которому неприкаянно бродил хозяин, в который раз протирая передником столы. Он печально поведал, что все завсегдатаи и постояльцы гуляют у герцогского дворца и с надеждой поинтересовался: не голодна ли госпожа и не желает ли заказать ужин. Ника поблагодарила его, сказав, что только что встала из-за пиршественного стола и поднялась в свой номер, в тайне надеясь, что дворф, варвар и Ивэ тоже веселятся на празднике менестрелей у дворца. Однако на ее робкий стук в дверь комнаты, которую занимали мужчины, тут же откликнулся, низким ворчанием, Борг. Поняв, это как приглашение, Ника вошла в комнату, которая ничем не отличалась от той, что занимала она с Ивэ: постель под простым холщовым покровом, стол и два табурета. В углу на третьем табурете — таз с кувшином. Отличие состояло лишь в том, что, сейчас, стол был завален объедками, посреди которых стоял кувшин с вином, а рядом, в столешницу, был вогнан нож. Везде, где ни попадя, валялась одежда. Входя, Ника запнулась о тяжелый башмак Борга. Сам он босой, в рубахе навыпуск, сидя на полу, начищал свой шлем. Харальд, шумно жуя, расправлялся с жареной курицей, руками раздирая ее на куски. На постели, поверх одеял, лежал Дорган: неподвижно, с осунувшимся лицом и закрытыми глазами. Подойдя к кровати, Ника опустилась перед ней на колени.

— Что с ним? — испуганно прошептала она.

— Он спит, — ответил Борг, подходя к ней. — Ему крепко досталось.

Склонившись, Ника прижалась лицом к его груди.

— Ну, ну, девочка. Ты-то здесь причем? Дорган сам пожелал этого… Да. А мы слышали, как ты пела.

— Громко так, — прогудел со своего места Харальд. — И Дорган тебя слышал.

— Почему он… так выглядит? — Ника подняла голову и посмотрела на дворфа покрасневшими глазами.

— Ну, видишь ли, девочка, та штука, которой подверг его придворный маг, выкачала из него много сил, чтоб, все было наверняка…

— Боже мой! — Ника опять прижалась щекой к груди эльфа, слыша слабое биение его сердца. — Если бы я только знала…

Теплая ладонь прошлась по ее волосам.

— Ты молодец, — прошептал Дорган, не открывая глаз.

— Ты не должен был соглашаться на такое. Ты, верно не знал, на что идешь?

— Знал — проговорил эльф, ласково перебирая ее волосы.

— Я вовсе не горела желанием петь.

— И все же, я пошел бы на это еще раз, чтобы услышать, как ты поешь… Но ты задержалась. Я начал беспокоиться.

— Я разговаривала с магом Руфусом. Он сказал, что давал тебе настойку, которая восстановит твои силы.

— У меня свои средства, чтобы подняться на ноги, — проговорил Дорган. — Он, что нибудь знает о Зуффе?

— Нет. Он никогда о нем не слышал, но обещал порыться в старых свитках и книгах. Потом меня призвал к себе герцог и мы вели с ним странный разговор.

— О чем вы говорили?

— Он сказал, что ему понравилось мое пение, но если судить честно, то Джеромо искуснее.

Харальд пренебрежительно фыркнул, а Борг заявил, что герцог, должно быть, туг на ухо.

— А потом, он начал говорить, что-то о мечте и что он умрет, так и не увидев ее воплощенной.

— Этот человек одержим? — покачал головой на подушке Дорган — Так кому он решил отдать Венок?

— Завтра мы состязаемся с Джеромо, но если они потребуют…

— Уже нет… — перебил ее Дорган. — Не потребуют. Ступай отдыхать. Завтра ты должна быть готова к решающему состязанию.

— Доброй вам ночи, — попрощалась с мужчинами Ника.

Но прежде чем уйти в свою комнату, спустилась вниз. Ей повезло — хозяин гостиницы, достойный Доман, еще не ложился. Выслушав просьбу Ники, он с готовностью отозвался на нее, заявив правда что пергамент нынче дорог, но вот восковую табличку со стилом с удовольствием одолжит. Нику это, вполне, устраивало.

Ивэ спала, отвернувшись к стене и Ника пристроившись на краешке стола, придвинув поближе ночную свечу, быстро набросала на дощечке ноты и слова песни, которую решила исполнить завтра. Перечитав написанное и убедившись, что вроде, ничего не пропущено, она тихонько раздевшись и заплетя волосы в косу, скользнула в постель. До того, мерно дышавшая во сне Ивэ, вдруг повернулась на спину.

— Почему ты так поступаешь с Дорганом? — спросила она, глядя в потолок.

— Как? — вздрогнула Ника, уже устроившись под одеялом.

— Ты пользуешься им. Можешь обманывать его, он мужчина, но не меня. Ты только позволяешь ему любить себя. А сама… Я не удивлюсь, если окажется, что тебя от его прикосновений бросает в дрожь отвращения, но ты терпишь, потому что сейчас он тебе необходим, как и мы. Скажи, что я не права? Я знаю, как только ты добьешься с нашей помощью своего, ты тут же бросишь его. В твоем сердце нет любви к нему. Благодарности и дружбы — сколько угодно, но не любви. Ты легко забудешь его, а он тебя никогда. Но тебе ведь нет дела, что ты разобьешь его сердце — жестко выговаривала Ивэ — Пощади его. Уйди сейчас, пока он не прирос к тебе насмерть. Уйди. Ты справишься без нас.

Ника молчала до тех пор, пока не затих отзвук слов Ивэ. На столике догорала свеча.

— Может ты и права — вздохнула Ника — Но я ни в чем не виновата перед Дорганом. Я не вымаливала его любовь и ничего не обещала ему. Я — его собственный выбор. И он знает о том, что я покину его и потому перестань относиться к нему, как к несмышленому юнцу, которого необходимо опекать. Чего ты бесишься? Ведь недавно, ты сама правильно заметила, что мы сами должны разбираться друг с другом, без посторонних. И я не уйду сейчас, потому что нуждаюсь в нем. А у него будет достаточно времени разглядеть, что я дрянь и стерва. Тогда наше расставание окажется для него безболезненным.

— Он этого никогда не увидит.

На следующий день, Ника проснулась к обеду и сразу же начала собираться. Ивэ не было, а на столе ее уже дожидался завтрак: холодное мясо, сыр, подогретое вино и ржаные лепешки с яблоками. Одеваться ей, молча помогала, появившаяся Ивэ. А вскоре за ними явился Лео. Ника бросилась к столу вдруг вспомнив, что не видела не нем восковой дощечки со своими ночными записями.

— Ивэ, ты верно, куда-то переложила дощечку?

— Какую еще дощечку? — удивилась Ивэ.

Разбираться времени не было и Ника махнула рукой, решив, что ее прибрал слуга, приносивший завтрак. Ладно, по дороге повторит песню по памяти, только вот перед почтенным Дома не удобно, но и это было поправимо. Она просто возместит ему стоимость потери.

Как и вчера, к герцогу ее сопровождали Ивэ, Борг и Харальд. К воротам дворца они подъехали, когда часы на городской ратуше отбивали назначенное время. Лео провел их в залу, где оказалось еще больше народа, чем накануне.

Джеромо был уже здесь, окруженный своими поклонниками, а, как только появилась Ника за ней сразу же собрались ее приверженцы. Для Ники оказалось приятным сюрпризом, когда среди них она заметила несколько менестрелей. Из доносившихся до нее выкриков, летящих из одного лагеря в другой, стало понятно, что вчера вечером между ними случилась потасовка. Перепалка, между сторонниками Джеромо и ее, продолжалась до тех пор, пока двери не распахнулась и в залу не вошел герцог, поддерживаемый под руку своим верным мажордомом. Облаченный в бордовые бархатные одежды, с золотым обручем на длинных седых волосах, он с величественной осанкой, взошел на свой трон, медленно опустившись на него. Мажордом своими темными одеждами, оттенял роскошь его наряда и казался всего лишь его тенью. Публика почтительно молчала и в тишине зала, раздались слова герцога:

— Все вы являлись вчера свидетелями того, что Джеромо Прекрасноголосый встретил, наконец, достойного соперника, мистрис Нику. Джеромо, как всегда усладил нас своим блестящим, безупречным пением, а мистрис Ника покорила огнем и жизнью, вложив в пение все свои чувства и сердечность. Однако достопочтенный Джеромо продолжает настаивать на том, что мистрис Нике помогала магия темного эльфа — он покачал головой — И, хотя, мы можем поручиться, что вчера магии здесь не было и в помине, все же хотели бы, прекратить всякие домысли и разговоры на сей счет. Я вижу выход только в одном: Джеромо Прекрасноголосый и мистрис Ника должны спеть еще раз.

Ника быстро взглянула на Джеромо и ей очень не понравилась его довольная улыбка с которой он встретил ее взгляд.

— Прошу вас, — герцог поднял руку, приглашая состязающихся. — Кто из вас желает петь первым?

— Я уступаю первенство даме, — галантно поклонился ей Джеромо, а Нике все меньше нравились его многозначительные усмешки. Она чувствовала, что за ними скрывался, какой-то подвох.

Она вышла вперед и пробежавшись по струнам лютни, осторожно начала петь, пробуя свое залеченное горло. Она не тревожилась о том, что могла бы не спеть эту, довольно сложную, арию, просто не нужно брать слишком высоко.

И тут Ника с удивлением услышала, что ей кто-то подыгрывает, причем подыгрывает не перевирая ни одной ноты. Повернувшись, она увидела, стоящего рядом с ней Джеромо, наигрывавшего на своей лютне с такой уверенностью, будто это он должен был сейчас выступать с этой песней. И Джеромо, наблюдая ее тихую панику, вскинув в наигранном удивлении брови, действительно начал петь. Ника спохватилась, оказывается она чуть не пропустила начало куплета.

Откуда он знает ее? Откуда он, вообще, мог знать ее? Но тут же горько усмехнулась: Господи, так вот кто стащил дощечку на которой она записала ноты и слова. Конечно это сделал не он сам, а, возможно, мальчик слуга, что приносил завтрак. Нику прошиб пот — Джеромо, перехватил инициативу и теперь ведет их дуэт.

Он пел в полную силу, намного выше ее возможностей, а она невольно должна была тянуться за ним. И то, что для него было в порядке вещей, для нее переросло в катастрофу. Она просто не могла брать, своим только только подлеченным, успокоившимся горлом те высоты, которые легко брал Джеромо, отлично зная, что это выше ее возможностей. А она пела на их пределе, с испугом, глядя в торжествующие мстительные глаза менестреля, чувствуя, что вот сейчас сорвет голос. Он ждал этого. Нет, она не пустила «петуха», а в какой-то момент, открыв рот не смогла издать ни звука, глядя на соперника широко раскрытыми от ужаса глазами. Надвигался позор провала, не говоря уже об унижениях, которые последуют со стороны его клики. Менестрель подхватил ее пение. Он прекрасно выучил сложную арию и допел ее легко и свободно. Без нее.

Ей оставалось только подыгрывать ему, ожидая, что вот сейчас он отступиться, замолчит и всем станет ясно, насколько она слаба и уступает Джеромо. Однако, пока, у всех сложилось впечатление, что они поступили так намерено, поделив песню на две части, начало которой спела Ника, а закончил — Джеромо. Хорошо, что она еще не записала слова Призрака, жутким голосом требующего от Кристины: «Пой мне!», что бы тогда, она делала. Надо сказать, что получилось здорово, если бы не пережитый Никой страх. И еще, она, терялась, не зная, как расценить поступок Джеромо: благородный соперник? Или человек, ясно давший ей понять, что в его власти было уничтожить, растоптать ее. Но, ведь, он этого не сделал, за что Ника, по видимому, должна была благодарить его до скончания века. Мер-рзавец… На ее глазах навернулись слезы досады. Но этот самовлюбленный тип все понял по своему, по-видимому, приняв эти слезы за восторженную благодарность. Улыбочка сошла с его гладкого лица и он схватив руку Ники, горячо поцеловал ее. А может и не мерзавец. Ведь не «утопил» он ее, хотя запросто мог бы.

Публика, как-то вдруг притихла и, в наступившей, тишине голос герцога произнес:

— Я ждал вас.

Ника и Джеромо, непонимающе, оглянулись: от дверей, через зал, ни на кого не глядя, к ним шествовал Дорган. Присутствующие пребывала в легком замешательстве. На дроу смотрели с любопытством и опаской. Светлая грива волос, спускающаяся по плечам и спине, оттеняла темную кожу эльфа. Он шел легко, с достоинством, в темных простых одеждах, без своих клинков, не обращая внимание на испуганные перешептывания и растерянные лица гостей. Он подошел к подножию трона герцога и поклонился ему просто, как равному. Герцог жестом пригласил его приблизиться.

— Не скажу, что я рад видеть у себя дроу, но мне жаль, что наша предосторожность так сказалась на вас.

— Благодарю за искренность, — насмешливо отозвался Дорган. — Не каждый дерзнет сказать дроу правду в глаза.

— О! — слабо отмахнулся старик. — Как видишь, мне уже ничего не страшно и твои угрозы ни к чему.

— Я это вижу.

— Ты, тоже неважно выглядишь, дроу.

— Я беспокоюсь…

— Ты говоришь о своей жене? Ты поэтому просил меня об аудиенции? — понимающе кивнул герцог. — Но твоя жена не может быть первой, даже принимая во внимание то, что ты, дроу.

— Я пришел не из-за нее. Позволь мне излечить твою душу.

Герцог выпрямился на своем месте.

— Что ты имеешь в виду?

— Вы судите певцов по недостижимому идеалу. Я, прав?

Герцог застыл на своем троне и, чтобы скрыть замешательство, закрыл глаза. Его мажордом сделал было движение к нему, но Дорган жестом остановил его.

В зале стояла полная тишина. Смолки даже шепотки дам, обсуждающих необычную внешность эльфа. Герцог медленно, тяжело поднял на него поблекший взор.

— Слышал ли ты, когда нибудь пение лунных эльфов, дроу? Говорят о том незабываемом впечатление, которое оно оставляет. Говорят, человек не в силах забыть их песни, потому что они крадут душу тех, кто случайно услышал их. Пение лунных эльфов, резвящихся под луной, уже ни на миг не отпускает тебя, пробуждая непреодолимое, иссушающее разум желание, вновь услышать их: хоть раз, хотя бы на миг. Человеку уже никогда, никогда больше не утолить тоски, которую они навеяли своими чарующими неземными голосами. Он страдает и чахнет, мечтая лишь об одном: услышать еще эту неповторимую музыку, эти сладостные звуки. Увы, человеческая природа не в силах, даже приблизиться к подобному совершенству. Это недостижимая мечта.

— Я слышал пение лунных эльфов, — задумчиво глядя на герцога, произнес дроу. — Им они приманивают человека, делая его душу больной. Уверяю вас, если бы ваша мечта вдруг осуществилась и вы вновь услышали бы их, это не утолило бы вашей тоски, а наоборот усилило настолько, что вы не вынеся ее, погибли.

— Знаю, — раздраженно дернулся герцог. — Ты думаешь, я не говорил себе этого, но подобные слова не приносят и крохи облегчения.

— Если пожелаешь, я исцелю твою душу. Я дроу, но мне, как любому эльфу, от рождения дан дар пения. Если конечно, на то будет твое желание, — поклонился Дорган.

Герцог, подался к нему с ясно читающейся на лице, надеждой.

— Да. Я желаю слышать твое пение, дроу. Пой, — повелел он.

Дорган начал петь. Его голос бархатом обволакивающий душу, не нуждался в аккомпанементе. Он проникал в душу, волнуя ее и поднимая неведомые чувства. Его голос вкрадывался в сердце, чтобы потом, обнажив его, причинить боль своей чувственностью. Никто не разбирал слов эльфийской песни, но это было не важно, да их бы и не услышали, из-за оглушившей всех страстности, вихрем поднявшейся в сердце каждого, кто слушал его. Нежность поющего голоса была невыносима, а мелодия мучительно прекрасна, так что по коже пробегали мурашки. Окончив петь, эльф замолчал. Но, никто не мог поверить в это, растерянно озираясь по сторонам. Упавшее, тяжелым молотом, молчание было кощунственным надругательством над душами. Тишина казалась неестественной, ужасной.

— О! — прорыдал герцог. — Что, ты, сделал со мной? Что за боль ты причинил мне, она словно ведьмин яд жжет душу, изгоняя холод заклятия, — он отнял руки от мокрого лица и с дрожащей просветленной улыбкой взглянул на дроу. — Благодарю тебя, друг мой. Ты вернул мне меня самого. Наваждение лунных эльфов оставило мою душу и больше не гнетет ее, не занимает мой ум и воображение. Я это чувствую. Знаю. Словно неведомые оковы, сжимавшие ее, спали. Теперь я понимаю, что их пение было монотонным и тягучим. Оно было холодным и блеклым, как лунные лучи, под которыми они резвились и танцевали. Оно так безжалостно. Всю свою жизнь я потратил на поиски ложной красоты. Пусть она совершенна, но она, убийственно холодная. Но, ты… Откуда в тебе столько чувств?

Дроу молча улыбнулся.

— Венок по праву твой, — решительно сказал герцог, вставая. — И я намерен объявить о своем решении во всеуслышание.

Но эльф, схватил его за руку, обернувшись на Нику, стоящую рядом с Джеромо. У обоих было одинаковое выражение лица: полуоткрытый рот и круглые от восхищения глаза.

— Не торопись, прошу тебя, — тихо попросил он герцога. — Девочка и менестрель, потрудились за твою награду, выдержав нелегкое соперничество друг с другом. Будет неразумно лишить их ее.

Лицо герцога, с гневом смотревшего на удерживающую его руку, разгладилось.

— Ты великодушен. Пусть так и будет. Но ты останешься моим гостем.

— Благодарю. Для меня это небывалая честь, — поклонился Дорган и повернулся было, что бы уйти, но остановился, не в силах двинуться.

Джеромо и Ника о чем-то шептались, склонив головы друг к другу, потом, придя по-видимому к единому решению, взявшись за руки, подошли к подножию герцогского трона.

— Ваша светлость, — поклонился Джеромо. — пение лорда Доргана примирило меня с моим прекрасным противником, мистрис Никой. Мы, решили, что Венок победы по праву принадлежит, вам лорд Дорган.

Дорган, глаза которого застилала красная пелена ревности, едва нашел в себе силы ответить на его поклон. Он плохо понимал, что говорил ему, улыбающийся герцог. Под хлопки и ликование зала, на его белоснежные волосы возложили венок из серебра, каждый листок которого был опылен золотом. Но он видел только лицо Ники с которого постепенно сползала счастливая улыбка, а поднятые для рукоплескания руки опустились, после того, как она встретилась с его тяжелым, глядящим сквозь нее, взглядом.

Их повели в пиршественный зал, где за шумным ужином, во время которого в изобилии разливались дорогие вина и подавались изысканные кушанья, Дорган боролся с желанием, встать, подойти к Джеромо, сидящего среди менестрелей с мрачной миной, и вонзить ему нож в сердце. На Нику, которая пробудила в нем темные инстинкты дроу, он не смотрел. Он не хотел видеть ту, которая так мучила его. Веселье за столом нарастало, мука Доргана становилась невыносимее. К нему, кто-то подходил, что-то говорил, уходил, подсаживался и опять, что-то говорил. Он отвечал вежливой, натянутой улыбкой. В конце концов, поблагодарив герцога, он, сославшись на все еще неважное самочувствие, после заклятий Руфуса, ушел из-за стола. К нему бросился Лео, чтобы проводить эльфа в отведенные для него покои. А она осталась там и конечно же Джеромо, теперь возле нее. Он остановился, чтобы вернуться в зал, но с усилием подавив этот порыв, заехал кулаком в стену. Лео, отлетел от него подальше, махнул рукой на одну из дверей, сказав, что это и есть покои отведенные им и умчался. Да, что с ним такое? Он всегда прежде владел своими чувствами. Применить магию и тогда он забудет Нику. Нет, это невозможно. Лучше он будет мучатся. А если Джеромо позовет ее с собой, предложит свою помощь? Убить его! Но, тогда, будет мучиться Ника, так же как он мучается сейчас. Только не это. Лучше уж погрузить нож в ее сердце. Дорган прислонился спиной к холодной мраморной стене. В конце концов, так и должно было случиться: Джеромо человек, как и Ника, на них приятно смотреть, когда они вместе. Они, оба смертные и возможно умрут в один и тот же день. Оба любят петь. Пусть уходят. Нет, лучше он уйдет. Сейчас. Видеть их вместе, было выше сил. Он оттолкнулся от стены и подошел к дверям покоев. Зачем ему сюда заходить, лучше сразу же идти в гостиницу, но слуги герцога уже наверняка перетащили сюда его вещи, следуя указаниям своего господина. Он толкнул дверь, вошел в покои и остановился: в кресле у окна сидела несчастная Ника. Все его ревность истаяла, как дым, под порывом ветра, а сердце сжалось от жалости.

— Почему, ты, не на пире? — спросил он.

— Что мне там делать?

— Что-то случилось?

Ника покачала головой.

— Не хочешь говорить?

Кивок.

— Это из-за Джеромо?

— Что? Он-то здесь причем?

— Тогда в чем дело? — Дорган присел перед ее креслом на корточки.

— Ты сегодня так пел… Не пойму, как ты, до сих пор, мог терпеть мое, так называемое, пение? А ведь я много слабее Джеромо. Видел бы ты, как он, чуть локти не кусал от досады — Ника старалась не смотреть на него.

— Разве это так важно. Тебе ведь нравится петь.

— Я, наверно, больше не смогу этого делать.

— Почему?

— Во мне, что-то противится этому.

— Я, кое-что скажу тебе. Я бы не смог сегодня так петь, если бы ты не дала мне душу.

Сегодня я исполнил мечту герцога, и очень хочу исполнить все твои мечты. Но, и у меня есть мечта. Я хочу свое бессмертное тело, обменять на бессмертие души, чтобы там в Великой Вечности, мы могли стать единым.

— Я совсем тебя не знаю, — покачала головой Ника, глядя на него блестящими от слез глазами.

— Так узнавай, — Дорган сжал ее ладони в своих.

Неожиданно дверь распахнулась и в покои ворвался Руфус в своей развивающейся мантии.

— Вот вы где, а я вас ищу по всему дворцу. Вообразите, что вас одновременно видели в разных местах. Согласитесь, гонять подобным образом, уже не молодого человека, не прилично. Но вы стали знаменитостью, лорд Дорган. Только и разговоров, что о вас. Уверен, герцог, наконец, бросит устраивать эти разорительные состязания. Теперь это ему ни к чему. Да… о чем это я?.. Я о вашей просьбе, мистрис Ника. Нет, нет о Зуффе, я ничего не узнал, но на севере в Олдсе живет один ученый чудак, чьей страстью являются древние книги, свитки, рукописи, манускрипты. Будучи купцом, он объездил весь свет и везде где только мог, собирал их. Кончилось тем, что он стал ездить по свету не для того, чтобы выгодно скупить и продать свой товар, а в поисках книг и других источников редких знаний. Конечно он, полностью отдавшись своей страсти, и думать позабыл о делах, спустил все деньги на книги и их поиски и в конец разорился. Он голодал, но книги не продал ни одной. От полной нищеты его спасли его собратья — гильдия суконщиков. У него остались его дом и его бесценные книги. Как оказалось, эти суконщики поступили, весьма, мудро. Гильдия начала процветать, имея у себя такого советника. Выяснилось, что ему ведомо много коротких и безопасных путей, которыми могли пройти торговые обозы. Он мог рассказать о неведомых странах и об их обычаях, и о странных существах населяющие те дальние края. Мало этого, кое-кто из купцов, после выгодной торговли, чтобы отблагодарить чудака — а чем ему можно было доставить удовольствие, было известно — привозили для него книги. К нему приходили монахи далеких монастырей с просьбой разрешить переписать, тот или иной, философский трактат, какого нибудь мудрец, кланяясь ему при этом, известно чем — переписанными копиями древних пергаментов, хранящихся в их библиотеках. Поговаривают, что его навещают маги из-за той мудрости, хранителем которой она является. Думаю, если кто и может, что-то знать о Зуффе, то только сей чудак. Конечно, он сейчас стар, мысли его мешаются и память ослабла, но это касается повседневных мелочей. Пусть в обыденной жизни он рассеян и забывчив, это никак не относиться к его книжным знаниям.

Они прогостили у герцога еще три дня. Невежливо было отказываться от его радушия и старания угодить своим новым друзьям. Оскорбленный Джеромо Прекрасноголосый покинул резиденцию герцога, сухо попрощавшись со всеми. Но не то, что он уехал на этот раз, без Венка победы и титула «лучшего из лучших», расстроило его, а то, как подозревала Ника, что его интрига сорвалась. Ну, человек ведь учиться всю жизнь. Не все же время быть баловнем судьбы, а то, глядишь, от скуки такой баловень начинает играть в нехорошие игры.

Герцог изменился: он ожил, в глазах появился блеск, у него проснулся интерес ко всему и все эти три дня, он наслаждался их обществом, ведя с ними долгие беседы, на которых обязательно присутствовал Руфус. Все три ночи, маг уводил Доргана в свою лабораторию. Чем они там занимались, не знал никто. Дорган помалкивал, а Руфус весь день ходил задумчивый и рассеянный, все время бормоча себе, что-то под нос. На третью ночь, дворец герцога сотрясся от грохота: что-то взорвалось в лаборатории Руфуса. После взрыва, она имела плачевный вид: оконные переплеты были покорежены, толстые стекла выбиты, дверь же вынесло совсем. Сами, Руфус и Дорган не пострадали, только у мага обгорели борода и волосы на голове, а лицо эльфа было иссечено осколками. Однако глаза у обоих продолжали гореть азартом.

— Неужели, даже такой убийственный аргумент, не убедил вас, что философский камень нельзя создать искусственно — с улыбкой говорил Дорган магу.

— Однако же, он существует, — упрямо настаивал на своем ученый.

— Я этого не отрицаю, — сказал Дорган, — но его нужно добывать, а не создавать.

— И вы знаете, как? — подался к нему Руфус, пытливо заглядывая в его глаза через толстые линзы очков.

Дорган покачал головой.

Герцог оказался несказанно щедр к своим друзьям и в день их отъезда, им подвели прекрасных лошадей, через седла которых были перекинуты переметные сумы, набитые провизией. Кроме того, что они увозили с собой Венок победы, герцог вручил каждому из них, по бархатному кошелю с серебром. Они пустились в путь к Олдсу, в город где жил почтенный архивариус Криспин.