"Убить Ланселота" - читать интересную книгу автора (Басирин Андрей)

Глава 7 ВСЕМИРНЫЙ БЕСПОРЯДОК ВЕЩЕЙ

Вжих. Вжих. Вжи-и-их. Вжи-и-их.

Храм лениво разлегся среди кипарисов — белый и сверкающий, как рафинад. В этот утренний час пусто было на его ступенях. Только два жреца работали метлами, сгребая пыль, нанесенную упрямым анатолийским ветром.

Вжи-и-и-их. Вжи-и-и-и-их.

Иго преосвященство не любит торопыг. И монахи не спешат. Да и зачем куда-то мчаться, куда-то бежать? Ведь время остановилось. Чтобы понять это, достаточно взглянуть на солнечные часы, укрепленные на фронтоне храма.

Солнечный луч передвинулся, но тень осталась на месте. Такой же, какой она была вчера.

И позавчера.

Неделю назад.

Год.

И неважно, туман на дворе или дождь. Стрелка солнечных часов указывает почти строго вверх. Без одной минуты двенадцать. Туда, где укреплена медная табличка с надписью: «Эра Чудовищ».

Вжи-и-и-и-и-и-йх.

— Что, не нашел, о угодный богам многохвальный брат Версус? — поднял голову первый жрец.

— Нет, о брат Люций. Увы мне, увы, горемыке.

Оба продолжили свое неспешное занятие. Домели каждый до своего края лестницы и вновь пошли навстречу друг другу.

— Может быть, в нише таится он, в той, что левее от входа? — предположил первый. — Или же скрылся вкорзине с бельем пропотелым и грязным.

Он поднял глаза к небу:

— Дай нам знамение, боже. Зацепку, намек… ну хоть что-то!

— Где воплощенье твое, — подхватил единоверец, — Укрывается с прошлой субботы?

Хлопнула дверь. Из храма вышел носатый молодец ввыцветших шароварах и драной оранжевой безрукавке. Плечи его сгибались под тяжестью пыльных ковров. Следом семенил толстячок в черной тунике с золотой каймой — храмовый эконом. Верхняя губа эконома почти касалась носа, отчего казалось, что он постоянно к чему-то принюхивается.

Жрецы-подметальщики опустили глаза. Эконома они побаивались, ибо поговаривали, будто он наушничает его преосвященству о малейших нарушениях устава. Человек, которого зовут Полифемус-Пта-Уха-Гор, в Анатолае всегда будет чувствовать себя чужим. Имя Полифемус-Пта-Уха-Гор способно сломать размер любой строки. А как, не наушничая, продвигаться по иерархической лестнице, если братья-единоверцы обращаются к тебе: «Эй, добрый брате, чье-имя-ни-как-не-запомнить?»

— Ушел, о пройдоха с лицом, оскверненным пороком, — проводил его взглядом Люций. — Будут к нам боги щедры — надо быть, не вернется к вечерне.

— И как преславно то будет, мой брат, как живительно славно.

Жрецы переглянулись. Небольшое усилие — и необходимость общаться гекзаметром отброшена. Так пес сдирает с морды постылый намордник.

— Его преосвященство сегодня видел? — спросил Версус.

— Нет.

— В том-то и дело. — Жрец шмыгнул носом. — Исчез старикан.

— ?

— Надо думать, на сходку Дюжины отправился. И Катаблефаса с собою забрал…

Кусты подозрительно шевельнулись. Брат Версус, не моргнув глазом, продолжил:

— …зверя великого, в нашем живущего храме.

— Думаешь, камень тоже там?

— Без камня Катаблефас скучает. Помяни мое слово — мы зря ищем. День, другой… Его преосвященство вернется, и камень тоже. Глазом моргнуть не успеем.

Ветви орешника вновь закачались. Жрецы напустили на себя мрачный вид и взялись за метелки.

— …сохрани и верни, ну хотя бы к обеду, — забубнил брат Люций.

— …коли утратили мы, так пошли же нам дар предвиденья, — вторил ему брат Версус.

…Беспокойство жрецов вполне объяснимо.

Они ищут бога.

Священники любят искать бога. Это их основное занятие. Но тут случай особый. Жрецы поклонялись квинтэссенцию всего сущего[3], иначе говоря философствующему камню. Тому самому, с которым любит вести беседы анатолайское чудище Катаблефас.

Жизнь по соседству с богами тяжела. Жрецы и священники постоянно чувствуют на себе испытующий взгляд. «А не сотворил ли ты себе кумира? — спрашивает он. — Не поклоняешься ли златому тельцу? Праведен ли?» Приходится постоянно оправдываться: не сотворил, не поклоняюсь, не грешу. Но это все окупается. В конце-то концов, мы здесь, а они там.

Другое дело — квинтэссенций. Он вездесущ. Он не имеет постоянной формы и лежит на алтарной полке. Ему плевать на других богов, потому что он знает, из чего все сделано. Жрецы, алтари, другие боги. Любимое его развлечение — притвориться нестираной тогой.

Или дохлой крысой. Или миской протухшей каши. Спрятаться и наблюдать, как жрецы ищут его.

Люций и Версус ничего не имеют против. Поиски абсолюта для них праздник, бегство от скучной храмовой жизни. Жрецы рыщут по храму, заглядывают под молитвенные коврики, ищут в вазах и кувшинах. Для них не существует запретных мест. Кухня, любая келья, даже пещера Катаблефаса — бог может оказаться везде.

Рано или поздно его находят — чтобы вновь утратить. Но в этот раз вышло иначе. Ни в одном из своих излюбленных мест квинтэссенций не появился.

Жрецы переглянулись.

— Думаешь ты, что, возможно, бунтарь тот проклятый виною? — вполголоса поинтересовался брат Люций.

— Коли повинен тут кто, так уж он, не иначе. Подумай!

Быстрый взгляд — вправо, влево. Нет ли соглядатаев? Губы Версуса приблизились к уху единоверца.

— Он убил тримегистийского зверя. Говорят, он собирается прекратить Эру Чудовищ.

Жрецы посмотрели на солнечные часы. Тень не шелохнулась.

— И зовут его…

— Мне уже доложили. Господин Хо Хи Исе Со.

Начальник стражи опустился на одно колено:

— Император проник в самую суть вещей. Может ли недостойный добавить еще кое-что?

За окном летели журавли. Одинокая сосна пыталась поймать растрепанной верхушкой облако. У подножия горы алела черепицей многослойная крыша пагоды.

— Говори, мой верный слуга.

— В этом человеке воплотилась душа великого воина Лян Цзы Ло Тэ. Так утверждают мудрецы.

Синский император огладил бороду. Лян Цзы Ло Тэ? Это многое объясняет. Трон Сины стоял на облаке. Даже самому высокому человеку приходилось задирать голову, разговаривая с повелителем. И вот впервые в жизни император почувствовал, насколько это неудобно.

Несколько дней назад трон накренился, грозя сбросить императора. Подданные делали вид, что ничего не замечают, но слухи-то не остановишь. Кое-кого даже пришлось сварить в кипящем масле.

— Бунтовщик нарушает установления неба для добродетельных мятежников, — нахмурился император. — Его поступки возмутительны и безнравственны.

— Воистину так.

— Его присутствие заставляет крениться троны и шататься империи. Как тут расцвести добродетелям?

Начальник стражи зашуршал свитком из рисовой бумаги.

— Повелеваю: стражу у ворот Небесного Дракона удвоить. Отрядите чиновников, чтобы ходили по империи с бамбуковыми подпорками. При малейшем признаке шатаний — подпирать.

Свиток заполнялся иероглифами.

— Бунтовщика Хо Хи Исе Со изловите. Вряд ли человек этот почитает своих родителей.

— Они давно мертвы.

— Вот и я говорю. Погубил своих почтенных родителей, злодей из злодеев. Небо взывает о милосердии! Его следует казнить.

— Ай, бачка шаман, плох Варклап стал. Невидный совсем.

Суховей шел над степью. Глаза кочевников слезились, как будто пастухи вдыхали запретный дым травки ошишана. Даже шапки их, похожие на свору дерущихся маленьких зверьков, утратили боевой дух. Облезлые хвостики повисли, мордочки снуло скалились.

Страшней суховея, страшней беспутных мародеров, угоняющих из табуна коней, была весть, которую маленький кривоногий пастух принес шаману.

— Варклап белый стал. Пустой стал, неживой — глядеть страшно.

Шаман скрючился, вглядываясь в туман нижних и верхних миров. Долго молчал, ой, долго. Трубку можно выкурить — так долго.

Наконец глаза его приоткрылись.

— Из земель словоедов беда. Человек, однако, новый. Злой человек, опасный. Аким Истешка. Искать его надо. Убить.

Вождь кочевников поднялся, поправил шапку.

— Варклапа спасти. Истешку убить. Скажи, где искать злого Акима?

Шаман пожевал губами.

— Об этом боги молчат.

Террокс бурлил. Одна соскочившая петля способна превратить свитер в бесформенный ком ниток. Хоакину удалось возмутить спокойствие во всех землях Террокса. От утонченных пагод Сина до пыльных степей Тугрегии гремело:

Ланселот.

Хоакин.

Эра Чудовищ!

Раньше все было просто и понятно. Двенадцать властителей и двенадцать зверей великих. Они правят. Простые же люди стонут под неслыханной тиранией чудищ. Платят постыдную дань, отдают на растерзание монстрам жертвенных дев. В свободное от стонов время выращивают пшеницу, доят коров, ткут, прядут, мастерят табуретки и корабли. После работы ходят в театр и читают книги.

Это — обыденно. Никого не удивляет, что чудища — основа безопасности и мира на Терроксе, — одновременно его же проклятие и беда. Что люди веками вздыхают: тирания кругом. Где свобода? Куда дели?

На долгие века слова о свободе поистерлись. Сказания о Ланселоте стали литературным жанром — академичным, замшелым. С классикой, критическими статья ми, подражателями и халтурщиками. Маггара ошибалась, когда говорила, что имя Ланселота под запретом. Его просто забыли. Так забывают все, вышедшее измоды. Чтобы потом, через много лет вспомнить и ахнуть: как свежо и ново!

Появление Хоакина и стало таким толчком. Слух о гибели Бахамота разнесся уже к вечеру. Детские голоса звенели повсюду. Родители ужасались, драли уши непокорным чадам — но заткнуть рты не могли.

— Бахамота не было!

— Чудище мертво!

— Молчите, молчите! Тсс! На самом-то деле…

Пустое. Кто знает, как оно на самом деле? Через несколько дней страшная весть разнеслась по всей Тримегистии. Еще через неделю слухи просочились за границу.

Террокс лихорадило. Троны качались. Звери великие метались в своих логовищах, словно перепуганные болонки.

Пришло время Дюжине собраться вновь.

Тишина.

Давно уж в урболкском постоялом дворе не булькает клепсидра. Ее сменили настенные часы — с зеркальным маятником и кукушкой. Вертятся колеса, качается гиря-шишечка, а стрелки ни с места. Что минутная, что часовая — обе глядят вверх, на табличку с надписью «Эра Чудовищ».

В остальном — все неизменно. Те же шелка по стенам, те же столы, скамьи. Короли…

Впрочем, нет, короли иногда меняются.

— Ваше шахство! Приятно вас видеть.

Кудлатая блондинка пожала голыми плечиками и мило улыбнулась. Платье ее переливалось всеми оттенками черного. Портные постарались на славу. Ткань облегала скромные прелести блондинки, подчеркивая их и выделяя курсивом. Та ли это графиня Исамродская, что когда-то присягала в верности Казначею Пыли, другая — кто знает?… Зато уж ее собеседник — точно тот.

— Принцэсса, красавыца! Сражен, сражен.

Блондинка легонько стукнула падишаха веером по руке:

— Шалунишка Махмудик. Не принцесса, всего лишь графиня. И разве мы не договорились без титулов?

Нос шахинпадца хищно задрожал.

— Моя Лейла! Я твой Мейджнун навеки.

Он привлек владычицу к себе и…

Дверь отворилась. В комнату вошел его преосвященство. За ним — Фью Фероче, король Лир, кочевник в злобной шапке. Следом — остальные короли.

Жизнь выкидывала фортели. Никогда Дюжина не собиралась дважды в один год. Тысячелетиями заведенный распорядок рушился, и оттого властители нервничали.

— А… ммм… — Король Лир указал взглядом на пустое кресло во главе стола. Там обычно сидел Казначей Пыли.

— Его не будет.

— А герцог Розенмуллен? Старый пройдоха опять опаздывает.

— Нехорошо это, — завозилась блондинка. — Ох, чую, не к добру это…

— Ваше мнение мы учтем, — оборвал его преосвященство. — Кто-нибудь еще хочет высказаться? Нет? Тогда приступайте, Фью.

Бледный шарлатан поднялся с места.

— Господа властители, — начал он. — Дражайшие мои короли.

Фероче достал из рукава платок и вытер пот на лбу.

— Не тяните, Фью, — посоветовал жрец. — Говорите сразу, что случилось. Здесь все свои. Поймем.

— Хорошо, ваше преосвященство. Я скажу. Ланселот вернулся.

— Ланселот?

— Да. Или человек, считающий себя Ланселотом. Я разговаривал с ним.

Люжинцы переглянулись, зашептались. Король Лир постучал скипетром по столу, призывая к молчанию.

— Вы уверены? — спросил он.

— Абсолютно. Он появился на моей коронации. И в тот же день я лишился зверя великого.

— Рассказывайте. Ничего не скрывайте.

Фероче принялся рассказывать. Правители слушали его сочувственно: у каждого за спиной была коронация. Все знали, что это за морока и нервотрепка.

— Кто у вас ланселотничал? — спросила графиня.

— Гури Гил-Ллиу.

— Он дорого берет.

— Зато и надежен. Не перебивайте, сударыня, иначе я никогда не закончу. Проклятый Ланселот (он называет себя Хоакином Истессо) связал Гури и похитил его документы. Затем прокрался в пещеру и убил Бахамота.

— Убил?

— Фигурально выражаясь. Вы же знаете, что Бахамот еще ребенок. Я не решусь показать его подданным, чтобы пресечь грязные слухи.

— Но как же люди им поверили? Чудища бессмертны.

— Да, бессмертны. Но мерзавец Истессо где-то разжился клинком Ланселота. Этот меч убивает чудищ, даже не прикасаясь к ним.

Его преосвященство погладил бороду:

— Неприятное положение.

— И не говорите.

— А скажите, Фероче, как вообще Хоакин появился в Цирконе? Для вас это конечно же новость, но Бизоатон Фортиссимо связал Ланселота заклятием. Абсолютно надежным — это я знаю наверняка.

— Отец перехитрил сам себя. Я ничего не знал о Хоакине. И вообще, не проще ли было его убить?

Жрец покровительственно положил ладонь на плечо шарлатана:

— Юноша… Вот и видно, насколько вы молоды и неискушенны в политике. Ланселота убивать бессмысленно. Мы его убьем, а он родится где-нибудь еще.

— А держать в медвежьем углу, значит, полезно…

— Да. В Деревуде Истессо на своем месте. Он бунтует, ниспровергает основы. Считает себя героем. И при этом остается под присмотром. Кой зверь вам понадобилось лишать его капитанства?

Фероче смущенно опустил глаза:

— Это все первый министр. Хотел оказать протекцию одному человечку. Реми Дофадо.

Дюжинцы возмущенно загалдели. Лир опять постучал по столу скипетром:

— Тихо, тихо, господа! Всем нам порой свойственны ошибки. — Он обратил свое лицо к шарлатану. — Я всегда говорил, что надо бороться с протекционизмом. — (Дюжинцы закивали.) — Вы получили по заслугам, Фью. В другое время я первый сказал бы: «Пусть это будет всем нам уроком». Но…

— Но, Лир, мы живем не в другое время, а в это, — жестко довершил его преосвященство. — Нам следует действовать сообща.

— И что же теперь делать?

— Прочесть книгу.

— Прочесть книгу?

Хоакин захлопал ресницами. Беспокойная тень Маггары металась по траве, вызывая головокружение.

— Да. И немедленно. Начни с первой же страницы. Ты опять чихнул, Хоакин, понимаешь?

— Здесь только что был король Бизоатон, — напомнил стрелок. — И куда делась хижина? Я точно помню, что была хижина.

— Хок, ты невозможен. Поверь: в хижинах у тебя недостатка не будет. Вот с дворцами хуже.

— Печальное пророчество. А как ваше имя, сударыня?

— Я Майская Маггара из рода Чайных Фей.

Стрелок почесал в затылке:

— Хорошо. Чайная фея. Согласен. Почему-то всегда думал, что вы существуете только в сказках. Знаете, Маггара…

— Знаю. Сейчас заварю.

Фея унеслась в сторону леса. Запахло дымом и смородиновым листом. Чай Маггара умела заваривать в любой обстановке.

Хоакин раскрыл книгу в черной обложке. Ряды строчек успокаивали; читая историю своей жизни, стрелок словно встречался со старым другом. С самим собой.

Летний полдень окружал его. Трещали кузнечики 1в траве, над головой неумолчно гомонили птицы. Шмель уселся на уголок страницы, но тут же взлетел, Испуганный. Зашелестел переворачиваемый лист.

Становилось жарковато. Стрелок снял камзол и рубашку, постелил на траву, а сам улегся сверху. Из майской полночи перенестись в августовский полдень — сильное испытание. Волшебники, путешествующие воротами измерений, хорошо знают, что такое суточная аритмия. Неудивительно, что Истессо стало немного не по себе.

— Зверь побери, — пробормотал Хоакин, читая. — Да я молодец! Настоящий герой.

С каждой новой страницей в душе росло беспокойство. Какие чудные приключения происходят с ним, а память пуста… Как можно жить такой унылой жизнью? Ради того ли он бежал из Града Града?

Из травы вынырнула жизнерадостная растрепанная саламандра:

— Хок! Йу-ху-ху! Докуда дошел?

— До Бахамота. Не мешай, Инцери.

— Блин. Как что, так сразу «не мешай, Инцери»! — Элементаль насупилась. — Я, между прочим, не просто так. Лиза говорит, обед почти готов. А еще она спрашивает — каким концом поварешки в котле помешивать?

— Круглым. И пусть посолить не забудет.

Вновь зашуршали страницы.

— «От смерти спаслись все-таки, — прочел Хоакин. — Инцери, не подглядывай».

— Точно так все и было. Правда-правда!

— Ты еще здесь? Тогда передай Лизе, что я ее очень люблю.

— Правда? Ой, здорово! Но ты же ее ни разу не видел?

Хоакин промолчал. Лиза была единственной, кого он помнил из прошлой жизни, исключая Бизоатона Фортиссимо. Неужели заклятие дает сбой?

Крылатая тень упала на страницу. Маггара приземлилась на плечо разбойника:

— Инцери, марш отсюда. Иди Лизе помоги, — и к Хоакину: — Хок, вот твой чай. О чем читаешь?

— О Доннельфаме. О том, как я отправился просить помощи у герцога Розенмуллена.

Хоакин во владениях Розенмуллена оказался впервые. Лиза нет. На пути в Циркон она проезжала Доннельфам в закрытой карете. Но когда она проделала щелочку в занавеске, госпожа Ляменто обозвала ее потаскушкой.

С Доннельфамом у шестидесятилетней жертвенной Девы были связаны тягостные воспоминания. Проклятый герцог Розенмуллен когда-то оказался «пфуй-негодником» — по меткому выражению служанки Кантабиле. То ли на него снизошел неуместный гуманизм, то ли поскупердяйничал он — однако жертву, предложенную Летицией, не принял. С тех пор госпожа Ляменто ненавидела его всем пылом своего нерастраченного девичества. Все, связанное с Доннельфамом, вызывало у настоятельницы живейшую неприязнь. Лиза просто попала под горячую руку.

В карете с закрытыми окнами — сами понимаете Доннельфам Фуоко знала поверхностно. Когда Хоакин назвал город сонным и унылым, она согласилась. Сложно было не согласиться.

Путешественники проходили мимо буйства страстей, искрометного карнавала интриг, а видели — толстых бюргеров, степенно расхаживающих по площади с кружками пива в руках, да застенчивых девиц на скамеечках в парке. Девушки читали книги в суконных обложках и краснели. С точки зрения доннельфамской морали их поведение было вызывающим и непристойным. Любая бюргерша скажет, что это распутство так откровенно навязываться мужчинам.

Но юность плюет на условности. Мимо скамеек прохаживались белокурые юнцы в узких сюртучках, все как один — записные сердцееды и донжуаны. От разговоров, которые они вели, за версту веяло либерализмом и свободой духа:

— Что насчет духовной лимонады, Ганс? Не правда ли, старина Кант задал им перцу со своим картогромическим империалом?

— Я склоняюсь к современным теориям, Гюстав. Все эти вазисы и раскройки меня попусту фрустрируют.

Девушки на скамейках сладко обмирали от таких слов. Какая раскованность мысли! Какое вольнодумство! И еще усердней прятали симпатичные веснушчатые мордашки за обложки книг.

Сегодня все было можно. Дух свободы веял над ратушной площадью Доннельфама. В том, как топорщились волосы на подбородке фрау Инги, как важно и заговорщицки подмигивал кельнер в пивной, гоняя по мокрому подносу серебро, — на всем чувствовалась печать вольномыслия. Даже строгие готические башенки приобрели вид неуловимо революционный. Еще чуть-чуть, казалось, и они склонятся к вольностям рококо и барокко.

Но Лиза и Хоакин этого не замечали. Чутче всех атмосферу города уловила Инцери. Она высунула нос из кармана стрелка и принюхалась.

— А здесь празднично, — заявила она.

— Разве?

— Точно-точно. Уж я-то знаю толк в праздниках. Я есть хочу.

— Я тоже проголодалась. — Лиза огляделась. — Может, заглянем в тот симпатичный погребок? С рыжим великаном на вывеске?

Хоакин возражать не стал. Погребок так погребок. Тяжелая дверь распахнулась. Путешественники нырнули в гостеприимный полумрак «Бородароссы».

За дверью остались тягучая августовская жара, пыль и раскаленные камни мостовой. «Бородаросса» встретил путешественников прохладой и уютом. Тем самым патриархальным уютом, которого безуспешно добивались цирконские трактиры.

Крепкая деревянная лестница вела в общий зал. Плотник, ее сколотивший, хватил через край в своем увлечении осадной техникой. Лестница вышла — хоть сейчас строй баррикады и воюй. Прямое попадание из катапульты она бы пережила.

Хоакин спустился в зал. Погребок дышал основательностью. На столах могли гарцевать буцефалы и першероны. Бойницы в стойке с бочонками располагались так, что позволяли держать под обстрелом весь зал. На стенах висели гравюры с изображением могучих крепостей. В углах красовались щиты и знамена.

Вы спросите, кто же заглядывал в кабачок? Очень и очень многие. Посетителей всегда хватало. Например, заседания «Доннельфамского фортификационного Клуба» всегда проходили в «Бородароссе».

Военный стиль навязывал посетителям свои правила игры. Бюргеры прятались за стрелковыми щитами, выжидая удачного момента для атаки — на каплунов и маринованных зайцев, на лососину и рагу из пяти сортов мяса.

За стойкой стоял хозяин. Его нескладная фигура на фоне тяжеловесных щитов смотрелась трогательно и беззащитно. Чем-то он был похож на черепаху: то ли морщинистой шеей, то ли выпяченной, словно клюв, верхней губой. Погребок служил ему панцирем. Выражение «мой дом — моя крепость» родилось в стенах «Бородароссы».

Хоакин и Лиза уселись в самом углу, подальше от всевидящих бойниц стойки.

— Что будете заказывать? — поинтересовался хозяин. — Есть великолепные цыплята, вейнрейнское вино. Пирожки неплохо удались. Блинчики с муженевским сыром — пальчики оближете.

Он выжидающе глянул на Хоакина. Маггара что-то зашептала стрелку на ухо. Тот внимательно выслушал и кивнул:

— Хорошо. Так и сделаем. — Он повернулся к хозяину: — Итак, уважаемый, мы бы хотели вот что.

— Слушаю вас внимательно, сударь.

— Перво-наперво блинчики. Печеного хлеба, супа из цветной капусты — я слышал, в Доннельфаме он великолепен, — и куропаток. Букет цветов, — тут Хоакин задумался, — лучше чайные розы. И еще жаровню с угольками.

Хозяин выслушал заказ не моргнув глазом:

— Пить что будете? Могу предложить из погребов герцога.

Маггара вновь зашептала.

— Не надо герцогского. Мы простые путешественники. Дайте того, что в маленьком бочонке, под старым фартуком вашей жены.

— Рад встретить знатоков. Немногие в нынешнее время ценят хорошее вино. Вам записать на счет праздника?

— А?… Неважно. Главное, несите побыстрей. Мы проголодались.

— Будет сделано, господа.

Готовили в «Бородароссе» быстро. Четверти часа не прошло, как сонная толстозадая девица в хрустящем белом чепчике принесла супницу. Словно по волшебству стол украсился салфетками. Появилась терракотовая ваза. Чайных роз не нашлось, но Маггара и лилиям обрадовалась. За время пути она сильно изголодалась по оранжерейным цветам. Полевые, лесные, луговые — это прекрасно, но иногда хочется побаловать себя чем-нибудь экзотическим.

— А есть ты не будешь? — поинтересовался Хоакин, — Совсем?

— Я на диете.

— Зачем?

Фея пожала плечами:

— Вам, верзилам, хорошо. Вы ногами ходите. А меня, чуть поправлюсь, крылья не держат.

Пока фея диетничала, Инцери с блаженным видом зарылась в раскаленные угли. Перед Лизой появилась тарелка с блинчиками. Блюдо, похоже, делалось с расчетом, чтоб на него любовались, а не ели.

— Вам на счет праздника записать? — вновь осведомился хозяин. — Или сами заплатите?

— А в чем разница?

— На счет праздника дешевле. Но опаснее. — Трактирщик огляделся. Никто не подслушивал. — В Цирконе-то — слышали? Бахамота-батюшку… того. Сланселотили.

— Неужели?…

— Точно. Что делается-то…

Неулыбчивый господин за соседним столиком придвинулся поближе. Ладонью оттопырил ухо, чтобы лучше слышать. Трактирщик, не меняясь в лице, продолжал:

— Конечно, Розенмуллен сопереживает горю шарлатана. Но мы не такие. Либерализм — наша давняя традиция. Вот уж который день мы празднуем освобождение наших братьев-тримегистийцев. Из-под позорного гнета, значица.

— Да как же вы празднуете? — удивилась Инцери, — Ни гирлянд, ни цветов. Одеты буднично. Ведете себя как ни в чем не бывало.

Хозяин поджал губы:

— Эх, барышня! Сразу видно, что вы еще юны. Да если в открытую-то… Герцог живо в камень. — Он сделал движение, словно лепя шар из теста. — Он такой, наш Розенмуллен. Строг, но справедлив. И Базилиск у него.

Хлопнула входная дверь, и пирующие настороженно оглянулись. На лестнице стоял богач. На вид — самый что ни на есть философ доннельфамского толка: круглое лицо, усики под носом, взлохмаченная шевелюра. Неуклюж, в кости широк. Бархатный сюртук на заду топорщится.

— Эй, хозяин! — весело воскликнул он. — Кружку пива. В счет сам знаешь чего. Как говорится: свободе нравится набраться.

— Будет исполнено, господин вольнодумец.

— Постойте, — схватил его за рукав Хоакин. — Вы расскажете о вашем герцоге? Мы приезжие, нам интересно.

Трактирщик сделал умоляющее лицо. Ему очень не хотелось, чтобы его застали в обществе Хоакина.

— Если разрешите, — обратился к стрелку вновь прибывший, — я вам помогу.

— Вы хорошо знаете герцога?

— Как самого себя. Вы позволите? — Круглолицый подсел к путешественникам. Перед ним тут же появилась запотевшая кружка пива.

— Да, пожалуйста, — запоздало пискнула Лиза. — Садитесь.

— Бог мой! — Круглолицый отхлебнул из кружки. — Вам сильно повезло. Розенмуллен… Кто о нем расскажет лучше меня? Все будут врать, ловчить, изворачиваться.

— Почему, сударь?

— Почему? — Толстячок обвел помещение презрительным взглядом. — Да потому что они жалкие трусы. Приспособленцы. Хамы. Верите ли, сударыня, — обратился он к Лизе, — каждый считает себя вольнодумцем и бунтарем. А на деле… — Круглолицый сплюнул. — Эй! — громко воскликнул он. — Политика герцога безнравственна. Розенмуллен — продажный интриган. Ну?

Неулыбчивый господин за соседним столом потер ладонью ухо. Заморгал растерянно:

— Ничего не слышу. Оглох, ей-богу, оглох.

Круглолицый презрительно усмехнулся. Вскочил, расплескивая пиво, вытянул палец:

— А? Гляньте на него. Циник. Прохвост. И все такие. Все! Без исключения. Спросите трактирщика: кто не пьет в счет праздника? Не найдете таких. Все бунтуют. И у всех подхалимские рожи.

— Как вас зовут, сударь? — поинтересовался Хоакин.

— Эрик. Эрик Румпельштильцхен. Я управитель Базилисковой Камении, герцогского дворца. А ваши имена, милейшие?

Путешественники представились. Эрик доверительно наклонился к стрелку:

— Чтоб вы знали: на праздник сам же герцог денег и дал. В поддержку свободомыслия. Но эти — что они в свободе понимают-то?

Он шумно отхлебнул из кружки. Перед носом его невесть откуда взялось блюдо с мясными рулетами. Эрик схватил кусок двумя пальцами, обнюхал.

— Вы-то сами откуда будете? — спросил он, жуя.

— Путешественники мы. Странствуем для собственного развлечения.

— Странствуете? — Эрик вновь отхлебнул и вытер губы рукавом. — Не цыгане? Герцог любит, — он пощелкал пальцами, — комедиантов. Истинный покровитель искусств, новый Петроний Арбитр. Если пляшете, поете — могу похлопотать. Не пожалеете.

Он обвел зал повелительным взглядом:

— Всех касается. Слышали? Молчим?

Бюргеры притихли. Никто не рисковал поднять глаза от тарелки, чтобы не встретиться взглядом с Румпельштильцхеном.

— Вот, — горько усмехнулся он, — все их хваленое вольнодумство. — Он доверительно придвинулся к Хоакину: — А я не боюсь показаться рутинером. Среди моих предков был бургомистр. Помните легенду? Ланселот, перводракон… И бургомистр, само собой разумеется. Так вот, он — тот самый. И я этим родством горжусь. За то меня герцог и ценит.

— Правда? — Стрелок вытащил из-за пазухи письмо. — Очень кстати. Узнаете печать? А подпись?

— Шарлатан. — Управитель потянулся к письму. — Пишет герцогу Розенмуллену. Вы позволите прочесть?

— Я обещал его магичеству передать из рук в руки.

— А, ну хорошо. — Эрик убрал руки. — Посмотрим, как вы попадете к герцогу без моей помощи.

Он покачался на стуле, заложив руки за голову:

— Хозяин! Еще кружечку. Свобода, как говорится, равенство набраться.

Число пустых кружек на столе росло. Выражение Эрнкова лица становилось все более скучающим.

— Хоть бы подрались, — пробормотал он. — Шваль людишки… — Он огляделся, намечая жертву: — Вот ты. — ткнул пальцем. — Да, ты, с бантом. Тебе говорю!

Господинчик с крысиным лицом заозирался:

— Я?

— Ты, ты. Думаешь, бант нацепил, так и все? Бунтарь? Я вашу породу сучью знаю. Давно раскусил. Поди сюда.

Человек с бантом растерянно хихикнул и засеменил к управителю.

— Ты кто? Поэт? Поэт, не отпирайся, наслышан. Читай стихи. Революционные. Ну?

Бедняга побледнел.

— Я… я не умею, господин Румпельштильцхен!… Я — поэт, да. Но какой поэт? Лирический. Спросите — каждый подтвердит.

Он обвел посетителей умоляющим взглядом. Молчание было ему ответом. Казалось, даже столы попытались отодвинуться от него.

— Значит, не поэт?

— Нет.

— Не поэт…

— Но я могу попробовать.

— Уж попробуй. — Румпельштильцхен развязно похлопал его по животу. — Уважь ценителя. Попытка не пытка.

Декламатор подобрался. Откашлялся, одернул сюртучок. В голосе его проскользнули неуверенные нотки:

начал он.

Эрик приопустил ресницы. Кивнул благосклонно,

продолжал поэт.

Понемногу он раздухарился:

В зале стало тихо. Человечек с крысиным лицом стоял, закрыв глаза. На кончике его носа повисла прозрачная капля.

— Что ж… — Румпельштильцхен пожевал губами, словно пробуя стихи на вкус — Мило, мило. С изюминкой. Эзоповым языком, так сказать… Сударь, вы — истинный бунтарь. Поздравляю!

Он два раза прикоснулся ладонью к ладони. «Бородаросса» взорвалась аплодисментами.

— Браво! Браво! — кричал человек с мрачным лицом, бывший глухой. — Бррррависсимо!

— Какая аллегория! Какая ирония, тончайшие намеки!

Поэт покачнулся. Он бы упал, если бы его не подхватили. Герой дня пошел по рукам. Доннельфамцы наперебой угощали его пивом и ветчиной.

— Всем пить за здоровье бунтаря! — кричал Эрик, перекрывая шум. — Господин герцог угощает. Эй, кто там под лестницей прячется? Подать сюда!

Бюргеры полезли под лестницу. После недолгой возни перед Эриком предстал растрепанный бродяга в берете и заляпанном красками камзоле — чернявый, с пронырливым лицом. Одного глаза у незнакомца не хватало. Лицо пересекал шрам.

— Кто таков?

— Тальберт Ойлен, сударь.

— Имя меня не интересует. Кто таков, я спрашиваю?

— Я скульптор. А еще барабанщик на пустом брюхе, резчик по окорокам, художник — соусом по кровяным колбаскам и дублонами по чужим кошелькам.

— То есть ты шут и проходимец.

— Да. И повсюду нахожу конкурентов. Шутам неплохо живется, как по-вашему, ваша светлость?

— Точно так, бродяга. А ты проницателен.

— Так вы — сам герцог Розенмуллен? — удивился Хоакин. — Вот новость!

— Да. Обожаю ходить в народ. Инкогнито. Где еще услышишь правду о себе?

— А бюргеры что? Не знают?

— Знают, как же. Проходимцы.

— И говорят правду?

— Попробовали бы они соврать!

Тальберт не сводил с Фуоко влюбленных глаз. Лиза покраснела:

— Что ты уставился на меня, нахал?

— Сударыня, одолжите футляр для моей флейты? Коль возьмете в свою труппу, я и трубачом могу быть.

— Что?

— Или барабанщиком. У меня такая колотушка! Станьте деревом, я стану белкой. Запутаюсь в ваших ветвях.

— Стань лучше рыбой, — фыркнула Фуоко, — и утопись. А то мой жених тебя под орех разделает.

— О да! Ореховое масло полезно. Олени им укрепляют рога.

Герцог хлопнул бродягу по плечу:

— Ты, я гляжу, парень не промах. И на язык остер. Пей и помалкивай. Со мной поедешь, мне как раз нужен ваятель.

Он обернулся к хмурому как туча Хоакину:

— Вашу шайку-лейку я тоже приглашаю. Посмотрим, на что сгодитесь. Заодно расскажете, что в Цирконе стряслось.

Во дворец — Базилискову Камению — отправились не сразу. Сперва Розенмуллен всласть поиздевался над бюргерами, заставляя их петь хором и плясать на столах. Кроме Хоакина и Лизы с герцогом отправились безымянный поэт и Тальберт. Всю дорогу Розенмуллен донимал скульптора философскими разговорами. Когда они вошли в дворцовый парк, спросил:

— А скажите мне, господин скульптор, одну вещь. Если бы люди стали зеркалами — как бы изменился мир?

— Никак. Остался бы прежним.

— Отчего же?

— Очень просто. Гляньте на Хоакина, ваша светлость. Он и сейчас зеркало. Дай ему тумака — отразит тумак, улыбнись — улыбнется в ответ. Эй, угрюмец! Что, неправду я говорю?

Истессо криво усмехнулся.

— А ты? — не унимался герцог.

— Я — зеркало кривое, — ответил шут, тыча в шрам, пересекающий пустую глазницу. — С меня спрос особенный.

— А поэт?

— Добавьте серебра побольше, ваша светлость, глядишь, отразит, что прикажут. Серебряная амальгама кула лучше медной.

— А я? — спросила Лиза. — Что обо мне скажешь?

— Вы, сударыня? О, вы чудное зеркало. — Он схватил руку девушки и прижал к губам. — Век смотрелся бы, да увы… Моя кривая образина не располагает к самолюбованию.

Хоакин подставил бродяге подножку. Тот кубарем покатился по дороге, да так и остался сидеть в пыли, широко раскинув ноги.

— Эй, проходимец, — позвал Розенмуллен. — Ты забыл обо мне! Я-то какое зеркало?

— Вы, ваша светлость, не зеркало — простое стекло. Он вытянул палец, указывая на дворцовый парк. — Смотрю сквозь вас и вижу, что с этим скульптором мне не тягаться.

Герцог огляделся. Вдоль парковых дорожек стояли каменные изваяния, изображавшие израненных, умирающих людей.

— Что верно, то верно, братец, — самодовольно хохотнул он. — Статуи эти — творения Базилиска. Он, знаешь ли, реалист: рабски копирует природу.

— Вот только его творениям не хватает жизни, — пробормотал Тальберт.

— Что ж… Придется тебе у него поучиться.