"Убить Ланселота" - читать интересную книгу автора (Басирин Андрей)

Глава 10 РАЗБОЙНИКОМАНИЯ

Далеко-далеко…

Нет, не так.

На краю света — это правильнее и честнее. Потому что за Алариком нет ничего, кроме снега и льда. Мертвой воды да опасных троллей-ухохотней.

Итак, край, света. Край, которому не досталось зверей великих. Среди льдов прячется столица Аларика, хмурый, простуженный Арминиус — рассадник махрового готтентотства, сарматства и лангобардщины. Цитадель варваров, сердце мрачной бессолнечной страны. Здесь не сыскать других красок, кроме черной и белой, быть может, оттого местная речь так образна и цветиста?

Что же говорит о варварах «Путеводитель д-ра Живокамня»?

«…Обитатели Аларика мускулисты, бородаты и краснолицы. По последним данным, в стране проживает девять тысяч сто пятьдесят пять кряжистых здоровяков, одетых в медвежьи шкуры. Женщины Аларика грудасты и белокуры, обожают нордические арии.

Стихия аларикцев — аккредитивы и пени, дебеты и кредиты. Основное занятие — торговля.

До самого совершеннолетия аларикцы уверены, что вода бывает в двух состояниях:

1) в замерзшем виде;

2) в котле.

Однако же треть всемирных морских перевозок сосредоточена в руках варваров. Колесо и верховую езду аларикцы освоили с огромным опозданием: в горах верхом не очень-то разъездишься. Тем не менее лучшие форейторы все родом из Аларика. Они обожают блатной фольклор, но ужасно боятся слов «жизнь или кошелек». Славятся оригинальными пословицами и поговорками. Способны с ходу подобрать сотню синонимов к любому слову».

— Эйли Носок Дублонов, подойди к своему папочке. Так, хорошо, сынуля. Молодец. А теперь скажи еще раз — кто я такой?

— Ты — могущественнейший король Аларика, о Филдир Золотой Чек. Водитель першеронов и сокрушитель просроченных долговых обязательств. Слово твое — закон на всех землях от океана до захода солнца.

— Тогда войди в тронный зал и зажги факелы, я приказываю.

— Не могу, папочка.

— Но почему?

— Там темно. И под троном кто-то скребется. Вероятно, пожиратель сырных корок.

Эйли понурился и втянул голову в плечи. Мускулистая Сильгия вздохнула:

— О возлюбленный муж мой, неплательщиков погибель, Финдир Золотой Чек. Дозволь мне войти в тронный зал с тьмы изгнателем в руке. Не могу смотреть, как мучается родная кровинушка.

— Балуешь ты ребенка, Сильгия. Я в его годы…

— Ты? — Королева подбоченилась. — И что же ты в его годы? А? Ты даже меня за косу дернуть боялся.

— По крайней мере, я крал на кухне пирожки с брусникой.

Эйли спрятался за юбку матери.

— Ему только семь. Посмотри на него: что ты хочешь от младенца?

Король поморщился:

— Младенца… Эйли давно уже не слюней пускатель и не гроза пеленок. Ладно. Возжигай же факелы, Сильгия Тучебедрая, да поторопись. Время брани близится. А ты, — он оборотился к сыну, — со всех ног дуй к советникам. К дяде Оки и могучему Харметтиру. Скажи, что я их на совет зову. На Дум Буран.

— Получишь пирожок, — добавила Сильгия.

Ребенок умчался, словно вихрь. Только пятки засверкали.

Желанное дитя Финдира и красавицы Сильгии не оправдывало родительских надежд. Маленький Эйли боялся темноты. Он страшился лающих песцов, воя ветра в печной трубе, нянюшкиных сказок и пожирателя сырных корок. С этим еще можно было смириться.

Варвары боязливы от природы, ведь страх — оборотная сторона осторожности.

Но Эйли оказался совершенно не способен к математике. Он не умел складывать пирожки с брусникой и перемножать песцовые шкурки. Деревянные лошадки не прельщали варварского принца. Море вызывало у него отвращение.

О печаль, о злой рок! Что чувствует несчастный отец, узнав, что дело его некому продолжить?

Горе тебе, властитель. Страна твоя волею рока лишена зверя великого. Умрешь ты — что станется с Алариком? Пингвиний грай раздастся над ледяными полями. Знамение судьбы, клич раздора.

Горе! Горе!

Когда явились могучие таны — Оки Длинная Подпись и Харметтир Большой Процент, — король ждал их в тронном зале. Варвары вошли бесшумно, словно передвигаясь в меховых тапочках… да так оно в общем-то и было.

Оки кутался в шкуру белого медведя, только усы торчали из-под белого меха. Харметтир щеголял в кольчуге и песцовом килте; чудовищный гроссбух за его поясом пестрел закладками, что означало гибель многих и многих прославленных воинов.

Властитель вздохнул. Сильны, опасны советники…

И своевольны.

Факелы на стенах освещали неверным светом лица могучих властителей прошлого. Увы! Увы тебе, Финлир! Не висеть твоему портрету средь бесчисленных Фьоки, Хренриров и Брюквильдов. Упрячут его в чулан неведомые потомки, на радость пожирателю сырных корок. Укроют рядком сереньким, если не сумеешь обуздать алчность Большого Процента и честолюбие Длинной Подписи. Если малыш Эйли так и окажется ничтожеством.

— С чем звал нас, о великий носитель сапог?

Поклонился Оки.

— Благодать да пребудет с тобой, выгодный оценщик. Что случилось? — поддержал Харметтир.

Вместо короля ответила Сильгия. Встряхнула белой гривой, возвестила зычно:

— Муж мой, Финдир Золотой Чек, призвал вас чтобы получить ответ на один вопрос.

Таны встрепенулись. Глянули заинтересованно.

— Мужчины вы или не мужчины? — спросила королева.

— В каком смысле?

— Э-э… правильно ли я понял ваши слова?

Финдир вскочил с трона. Боевые счеты на его бедре громыхнули костяшками.

— Вы еще спрашиваете! Вы — кропатели балансов, написатели отчетов! Знаете ли вы, что фортуна повернулась к нам лицом? Ко всему варварскому народу?

— Нет, о повелитель. Не знаем.

— Слушайте же! В мир явился охотник на зверей великих.

Оки повертел шеей так, словно ожерелье из медвежьих зубов стало ему тесным.

— Это что — фигура речи?

— Нет. Он — настоящий Ланселот. Водители зверей, те, что называют себя Дюжиной, уже недосчитались Бахамота Тримегистийского и Базилиска из Доннельфама.

— О-хо-хо. — Харметтир хлопнул себя по брюху. — Славные времена близятся. Добрые времена!

Он встряхнул немытой гривой и выхватил боевые счеты:

— Скоро грай пингвиний грянет! Черепа врагов отважных превратятся в дивны чаши…

— …в гребешки, запонки, ложки, — подхватил Оки. — Все это скальдическая лирика. Как же мы воспользуемся ситуацией, о Финдир-стоящий-на-моем-плаще-из-шкуры-белого-медведя?

Финдир неторопливо сошел с плаща.

— Ни в одной стране Террокса нет армии, — объявил ой. — Есть лишь стражники — пожиратели паштетов и бочонков винных прорвы. Короли слишком надеются на своих чудищ. Вы понимаете меня, таны?

— Понимаем, о властитель.

Не в силах сдержать чувств, Золотой Чек широко зашагал по тронной зале.

— В заблуждениях погрязнув, спеси бурдюки жируют, — нараспев выкрикивал он. — Нас они в расчет не примут. Осторожность — вот наш козырь!

— Скажи уж прямо, — процедила сквозь зубы Сильгия, — трусы вы все. Одно оправдание, что вина в том не ваша.

Она повернулась к. танам:

— Вы! Отправитесь в путь. Любой ценой — повторяю, любой! — захватите Ланселота. Приведете в Арминиус, и пусть мир содрогнется. Ясен ли вам мой приказ?'

— Да, госпожа.

— Отправляйтесь. Слава найдет вас, лучшие из сынов снежного края.

Варвары поклонились, но уходить не спешили.

— Каково же будет в деле поощрение финансом? — Спросил Харметтир. — Сколько изумрудов дивных, сколько яхонтов цветистых в закрома мои придется?

Финдир поморщился.

— Я отдам тебе Октанайт и Берег Альфиньей Кости. Надеюсь, этого хватит?

Большой Процент затрепетал. Он никогда не думал о возможности стать землевладельцем. Открывавшиеся перед ним перспективы завораживали.

— …Ты же, Оки, получишь возможность сразиться с самим королем Лиром. Говорят, он лучший игрок в шахматы во всем мире.

— Мы удовлетворены, господин. Немедленно отправляемся.

Когда таны ушли, Золотой Чек озабоченно заметил:

— Надо собрать лучших из лучших. Мою личную гвардию — Балансоспособных Бухгалтеров.

— …нет, Старших Бухгалтеров! — перебила Сильгия. Подобно многим женам, она не доверяла способности мужа принимать важные решения.

— И послать их на поиски. Мне кое-что открылось в ночных бдениях на стене. У Аларика нет зверя великого, а значит, короли Дюжины собираются где-то на нашей территории. Дюжинцы не верят, что мы способны открыть место их сходок…

— …их гнусных сборищ…

— …и перехватить тепленькими…

— …с пылу с жару…

— …но это не так. Пусть варвары обыщут горы. Уверен, где-нибудь в Урболке найдется что-то интересненькое, и тогда…

— Так и сделай, муж мой.

Финдир страдальчески посмотрел на жену. Он не помнил случая, чтобы последнее слово осталось за ним.

— Как думаешь, Маггара, стоит анису добавить?

— Лучше базилика. Хоакин обожает базилик, особенно после чихания.

Ветерок разносил в лесу запахи иван-чая и подгорелой каши. И это не случайно. Истинная суть Романтической Подруги проявляется разносторонне. Зайчата, белочки, бальные платья, сахар в кармане — все это наносное, фальшивое… Главное, что отличает лесных принцесс от взбалмошных, неискренних глупышек, — красота, достоинство и верность своим избранникам.

Ну и конечно же пригорелая каша на дне котелка. Давно известно: тщательно размешивают кашу лишь мелочные расчетливые стервы — те, что следуют за капитанами из тщеславия или ради денег. Истинная любовь готовить не умеет.

Ойленова выходка дорого стала герцогу: горожане закидали помост всякой дрянью. Тухлыми яйцами и подгнившей репой. Воспользовавшись беспорядками, Глипниус, Пампфель и Ганхель скрылись из Камении. С ними вместе бежали Ойлен, Фуоко и Хоакин. Терекок — так назывался лес, в котором скрылись беглецы, — превратился в оплот вольных стрелков. Конечно, большинство доннельфамцев остались дома, рассудив, что бунтовать лучше в «Бородароссе» за кружкой пива, но все равно в последователях у Хоакина недостатка не ощущалось.

Бунтарство Доннельфама расцвело пышным цветом. Либеральствующие юнцы оставили скучную философию. Узкие сюртуки сменились зелеными плащами, а парики — шляпами с перьями. Следом за студентами увязались подмастерья портных и торговцы сосисками, дочери мельников и монахи.

Терекок кипел жизнью. Старые традиции Деревуда возродились в новых краях. Неделя шла за неделей, и все больше горожан приходило под знамена вольных стрелков.

напевал Хоакин, бредя опушкой леса. Успевать приходилось повсюду: проверять посты, наблюдать за обучением новобранцев, кормить обедами пойманных баронов. С помощниками ему повезло. Ганхель оказался великолепным лучником, а Пампфелю равных в бою на дубинках не нашлось бы, пожалуй, и в старом Деревуде.

— Шевелись! Шевелись! — подгонял он неуклюжих новобранцев. Дубинка так и кружилась в его руках стрекозьим крылом. — Ноги легче. Спину прямей, пивное брюхо!

На тренировочной поляне Истессо долго не задержался. Завидев разбойника, бывшие горожане каменели. Страх перед авторитетами так просто не выбьешь. Чтобы выдавить из себя раба, и сорока лет в пустыне может не хватить.

— Эй, стой веселей! Гляди волком, нападай с толком. Глинниус, дубинкой удары отбивай, не головой.

— Нападай, стол, ком, — восторженно ревел голем. — Ха-ха-ха! Здравствуй, капитан Хоакин.

Хоакин на бегу поприветствовал голема. Глинниус — теперь Кроха Глинни Ус — подался в историографы Терекока. Он действительно писал лучше, чем говорил, и вел хронику отряда, успешно соперничая с черной книгой. Ойлен стал Шутом, Лиза — Романтической Подругой… лишь Монаха в отряде не хватало.

Вдруг откуда-то донеслось насмешливое:

— Эй, легенда живая! — Ойлен продрался сквозь ежевичные кусты, схватил капитана за рукав. — Хок, поговорить надо.

— Сейчас? Я еще не все посты проверил.

— А чего тянуть? Посты вместе обойдем.

Разбойники уселись на ствол поваленного дерева.

Хоакин был рад передышке — после беготни по лесу от него пар шел. Единственное, что внушало беспокойство, — колючий взгляд Тальберта.

— Хок, что ты собираешься делать дальше?

— Какого еще дальше тебе надо? Мы стрелки, живы-здоровы. Осмотримся, оглядимся что к чему. Я успел подустать от бестолковой беготни.

— Хм… Не так уж много. А потом?

— Сниму заклятие. Убивать чудищ — это не самоцель. Найду какой-нибудь лесок, обоснуюсь. Да тот же Терекок — чем плохо местечко? И Лизе нравится.

— Хок, ты же Ланселот! Это дар великий, призвание. И все это лишь ради того, чтобы сидеть с девчонкой в лесу?

— А чего ты хочешь? Повсюду распространить землю справедливости? Сделать мир огромным лагерем вольных стрелков?

Хоакин сгорбился. Его лицо словно бы постарело на сто лет — те самые сто лет, что он провел под заклятием.

— Людям нужно место, куда бежать, — тихо сказал он. — Ото лжи, от зверей великих… От всесилия королей. Деревуд как раз для того и существует. Если земля справедливости окажется повсюду — чем я стану отличаться от шарлатанов и герцогов? Куда они побегут от меня?

Усмешка скользнула по губам Тальберта:

— И все, да?… Ушам своим не верю. Ты записался в отшельники, в монахи. Деревуд стал прибежищем Для беглецов от жизни. Знаешь, Хок… Мне каждую ночь снится одно и то же. Я вижу корабли и людей что называют себя нищими. Люди другого мира!… Онинесут нищету как знамя, как благодать. И среди них я — дух восстания. Сокрушаю толстопузых мерзавцев жирующих на горе бедняков. Несу радость и справедливость. Всем! Всему миру!

— Ойлен, постой…

Голос скульптора звучал горячечно, отрывисто;

— Ты похитил у меня предназначение. Это я, я должен был родиться бунтарем! Ланселотом, победителем чудовищ. А теперь кто я?… Шут. Бледная тень того Тальберта Ойлена, что мог быть. И даже Неле моя всего лишь фантазия. Я искал ее во всех женщинах мира, среди пастушек и принцесс. Не нашел…

— Еще найдешь, дружище.

— Ты не знаешь, как томит сила, которой нет!

— Я знаю, как томит сила, которая есть. Слышишь, Тальберт?

Шут понял, что хватил лишнего. Отвел глаза, закашлялся. Потом объявил, криво улыбаясь:

— Странный ты человек. Хоакин… Себя не понимаешь. Мечешься, рыщешь из стороны в сторону словно пес, потерявший след. Ну дай тебе бог понять, кто ты есть на самом деле. В чем твоя суть. А я тебя не виню. Ладно… Чего уж.

Сказав это, Тальберт спрыгнул с бревна и ушел в лес. Истессо остался один, размышлять о жизни и о себе.

Шут наговорил много ерунды, но главное в его словах присутствовало. Хоакин часто задавался этим вопросом. В самом деле, кто он такой? Ланселот, победитель чудищ? Капитан вольных стрелков, ходячее приложение к черной книге? Одно ведь противоречит другому. Ланселоты разрушают королевства, а разбойники, наоборот, укрепляют. Как ни парадоксально это звучит.

Хоакин достал из-за пазухи книгу. Перелистал. Завтра в Доннельфаме ярмарка. В лес нагрянет компания веселых монахов. Быть может, среди них найдется кто-нибудь, кто сможет надеть маску беглого монаха. Разбойничий септет окажется завершен. Терескок окончательно превратится в землю справедливости.

Стрелок перевернул несколько страниц. Заглянул в самый конец:

«Хоакин почувствовал, как невыносимо запершило в горле. Страшно захотелось чихнуть. Он попытался двинуться — и не смог. Ноги застыли, окаменение поднималось все выше и выше, захватило грудь, горло…» И пустота. Вот это нехорошо… Запустил журнал, уже несколько дней ни слова. Стоит чихнуть — и несколько дней исчезнут в небытие. Такое бывало не раз. Надо это срочно исправить. Стрелок достал чернильницу, перо. Разгладил лист.

Сквозь бумагу просвечивали строчки. Не веря сам себе, Истессо перевернул страницу. После нескольких белых листов вновь начинались записи. Видимо, когда веселый Кроха Глинни Ус записывал последние минуты Хоакина, несколько листов слиплись и перевернулись вместе.

Еще страница. Еще. Вчитавшись, Истессо понял, что перед ним. Ни больше ни меньше как описание послежизни. Событий, что произошли после того, как Базилиск посмотрел окаменяющим взглядом. Когда мертвящая волна прокатилась по телу и перед глазами возник сияющий коридор.

Туман клубится в коридоре — молочный, в жемчужных блестках. Это не тот туман, что прячет злокозненных иномирянских шавок, обожающих вцеплятся в ноги. Не тот, что скрывает бледные плети растений-вампиров и потайные люки. Грез и сладострастных видений в нем вы также не обнаружите. Его существование — горькая проза жизни. Боги прижимисты и скупы. А уборщицам надо платить. Надо терпеть их возню с ковровыми дорожками, мастикой и щетками. Потому в Обители Богов всегда клубится яшмовый туман. Дешево и практично.

Хоакин чувствовал себя так, словно бредет по колено в ванильном муссе. Под сапогами шуршал мусор: скорлупки орехов, сухие апельсиновые корки, фантики от конфет. Нога уже не раз оскальзывалась на банановых шкурках.

В этом таилась страшная несправедливость: боги, которые попадались навстречу, шли по облакам и представления не имели, какой свинарник творится у них под ногами.

— Э-э… простите…

— Охотно прощаю, создание. Тебе вниз и направо; сто двенадцатая дверь. Твой создатель живет там.

— С…

— Не за что, друг мой.

Светящийся старик прошел мимо. Лицо его было печально, и Хоакин ощутил раскаяние. Ему захотелось начать жизнь, исполненную тягот и самоотречения, наполнить свое существование духовным подвигом — быть может, это порадовало бы старика?

Тот устало обернулся:

— Это лишнее, Хоакин. Просто живи, как живешь. Но все равно я тебе благодарен.

— Н-н…

Коридор опустел. Оно и к лучшему: тяжело общаться с существом, которое заранее знает все мысли, что придут тебе в голову.

За сто двенадцатой дверью располагалась маленькая демиургическая лаборатория. Шкафы были завалены горами, пустынями, лесами; с потолка свисал искрящийся пучок молний. Ветры и ураганы свистели в вытяжной трубе, запах озона наполнял воздух. Хоакин завертел головой.

— Ох! Ух ты! Надо же!

— Нравится? — послышалось со стороны окна. — Подожди, я сейчас.

Сухонький человечек лет пятидесяти склонился над пестрым многослойным маджонгом. Мозаику составляли крохотные костяшки с иероглифами и рисунками. Частью она располагалась в лаборатории, но в основном ее положение было неопределенно. Скажем так: где-то в мировом континууме.

— Минуточку. Подожди, я еще парочку монад добавлю.

При взгляде на мозаику у Хоакина начала кружиться голова. Подобное чувство наверняка возникает у зеркала, что заглядывает в коридор, образованный отражениями в зеркале напротив.

— Это… это все мы?

— Да, это Террокс.

Потрясенный Хоакин уселся возле умывальника. В фаянсовой раковине плескался великий океан. Желтая пластмассовая уточка кокетливо поводила хвостом, пытаясь пробиться сквозь, острова мыльной пены.

— Я рад, что ты зашел, Хоакин. — Создатель вытер руки тряпкой. — Вы, создания, нечасто заглядываете к нам.

— Извините. Если бы я знал об этом…

— Ничего, ничего.

Хоакин неловко помолчал, а потом добавил:

— Но разве после смерти… Я имею в виду…

— Что после смерти?

Слова давались Хоакину с трудом. Почему-то он стеснялся говорить о том, что волновало и тревожило еще с детских лет. Но жить с грузом на душе проклятие почище неизменности.

— Когда я был маленьким, — объяснил он, — к нам заходил священник. Понимаете?

— Так-так… Продолжай.

— Он рассказал мне, что случится, если я буду плохо себя вести. Рассказал, куда я попаду. По его словам, здесь есть такая маленькая комнатка…

Создатель слушал с напряженным вниманием на лице.

— Ага, так… Да, понятно… — кивал он, по мере того как продолжался рассказ Хоакина. — Гармония вселенной… созвучие… Дальше не надо. Я понял. Нет, петь в хоре не потребуется. По крайней мере, если ты сам этого не захочешь.

— Спасибо.

— Не за что. А почему тебя это волнует?

Истессо поманил Создателя пальцем. Когда тот придвинулся, шепотом объяснил свои затруднения.

Брови Создателя поползли вверх.

— Ты шутишь? Но я создал вас по своему образу и подобию. Вы все обладаете идеальным слухом и голосом. Подобно мне.

— Тогда что же нас ждет после смерти? На самом деле?

— Ничего особенного. Те, что умерли, они все там.

— За занавеской?

— Ну да. Хочешь чаю?

— Разные религии говорят о послежизни разное…

— Я знаю. Это моя недоработка. Но одно известно наверняка: после смерти вы все пьете чай в моем обществе. Так ты будешь?

И, не дожидаясь ответа, Создатель прищелкнул пальцами. На столе появились самовар и чашки. Плетеная корзиночка с хлебом, варенье, сахар.

— Не поверишь, Хок, но ты у меня — любимое творение.

— А остальные? Неддам, Фероче?

— Они тоже. Все по-разному. — Создатель подпер щеки кулаками, мечтательно прикрыв глаза. — Ты ведь архетипичен, Хоакин. Олицетворяешь дух бунтарства, тягу к переменам. Очень я это уважаю. Потому что сам консерватор до мозга костей.

Глаза-щелочки распахнулись.

— Да что ж я сижу? Гостя развлекать надо! Ты уж скучаешь, поди, носом клюешь. Давай я тебе фотографии покажу.

Создатель принялся выдвигать ящики стола. Истессо с любопытством следил за ним.

— Куда ж я их-то? Эк незадача. Вчера же здесь лежали.

Наконец нужный ящик отыскался. Создатель выложил на стол кипу альбомов.

— Я не очень назойлив? — спросил он. — Старческая причуда. Налей себе еще чашечку. — Верхний альбом пополз с вершины стопки, и Творец подхватил его. — Вся история Вселенной здесь. От первого дня и до финального потопа.

— Потопа?

— Да. Я консервативен… впрочем, об этом я уже говорил. Не люблю новшеств. Мир Террокс погибнет в ревущем водовороте. Это случится через несколько миллионов лет.

— Долгий срок.

— По нашим меркам не очень. Еще сахарку?

Хоакин попал в плен собственной деликатности. Радушный хозяин не дал ему сказать ни слова. Раскрыл альбом и принялся водить пальцем по фотографиям.

— Первозданная Тьма, — комментировал он. — Снова Первозданная Тьма… опять… это — Машенькин пудель… еще Тьма… не получилась карточка. А! Вот здесь интересно: первые лучи света. Ну эти два миллиарда лет можно пролистнуть…

— Э-э… стоп, о господи!

— Что случилось, Хоакин?

— Постой… У меня все еще в голове не укладывается. Ты сказал, несколько миллионов лет? Но ведь это время еще не наступило?

Создатель выудил из стопки следующий альбом.

— Вот ты о чем, — протянул он рассеянно. — Понятно. Дело в том, что время неважно. О, смотри, какая чудная магма! Редко где встретишь такую магму. Я горжусь ею.

— Но время, время! — забеспокоился Хоакин. — Как же это оно вдруг неважно?

— Вон оно — в той коробке лежит. Хочешь еще печенья? Смотри лучше: вот первые бактерии. Мне всегда говорили, что бактерии у меня получаются лучше всего.

Стрелок сдался. Эволюция животного мира Террокса проносилась перед его глазами. С постыдным равнодушием Истессо взирал на то, как птицы обрастали перьями, а флора осваивала извращенные способы покрытосеменного размножения. Голосеменные патриархи роптали, осуждая новомодное бесстыдство, но молодежь не сдавалась. Груши и арбузы заполняли Террокс.

Динозавры размножились, а потом вымерли в одночасье. Причиной тому была простуда — Создатель забыл закрыть на ночь форточку.

Время действительно не играло роли — иначе безумное чаепитие растянулось бы на века. По внутренним ощущениям стрелка длилось оно не больше двух часов.

— Сам понимаешь, к тому времени, как появились люди, я порядком подустал. Смотри: тетушка Зинаида Григорьевна с внуками. Первая обезьяна, сбившая с ветки яблоко палкой. Снова Зинаида Григорьевна. Стоянка древних людей. А вот лучший кадр — первобытнообщинный строй сменяется рабовладельческим.

Альбом следовал за альбомом.

— Это уже новейшая история. Полюбуйся — момент твоего рождения. Агриппия, Грошдество, комета в небе. 0дна из лучших фоток в альбоме. Комету, кстати, так и не вернули.

По лбу Хоакина пошли складки:

— Всегда думал, что комета — это лишь легенда…

— О нет. Самая что ни на есть настоящая. А вот смотри: это Урболк. Правда, красиво?

Хоакин заинтересовался:

— Урболк? Где это — Урболк? Я что-то такое слышал.

— В Аларике, у варваров. Короли Террокса, так называемая Дюжина, любят собираться там, чтобы устроить пирушку. Решить кое-какие вопросы, принять в клуб новичков… А вот и они сами.

С сосредоточенным видом Истессо рассматривал дюжинцев. Обнимающегося с Изабеллой Махмуда, короля Лира и его преосвященство, сидящих за шахматной доской. Шарлатана.

— Ну-ка, ну-ка, — забормотал стрелок, придвигаясь поближе. В носу засвербело. — Можно поближе? И вот эту тоже, с шарлатаном Бизоатоном.

— Пожалуйста, смотри на здоровье. Знакомого кого увидел?

Создатель вытащил из альбома карточки, положил перед Истессо. Взгляд Хоакина перебегал с одной фотографии да другую.

— Вот здесь только что была комета. Тут, — палец стрелка указал на первую фотографию, — она есть, а тут — нету.

— Да, да. Я уж думал, засветил карточку.

— А вот здесь она снова появилась, — благоговейно прошептал Хоакин. — Видишь, Господи? У его магичества Бизоатона в руке.

Они переглянулись.

— Жемчужина.

— Жемчужина, — подтвердил Хоакин, морща нос. Зуд становился нестерпимым.

— И передал ее шарлатану верховный жрец. Вон, гляди, руку тянет… Эй, эй! Ты что?

Сдерживаться не было мочи. Хоакин обеими руками зажал себе нос, но было поздно.

— Апчхи!

Жемчужный коридор закружился перед глазами, распадаясь на туманные пряди, Пряди свились радужным водоворотом, выталкивая Истессо в реальный мир — полный жизни и радости, чудесных приключений.

Промелькнула дверь в лабораторию. Из-за нее доносился перестук косточек-монад, и приятный тенорок напевал:

Создатель действительно обладал великолепным музыкальным слухом.