"Убить Ланселота" - читать интересную книгу автора (Басирин Андрей)

Глава 9 ВЕЗДЕ ДОМА

Страница зашелестела и перевернулась. Белые поля.

Совершенно белые. На этом записи в книге обрывались.

Хоакин удивленно посмотрел на Маггару.

— Я здесь ни при чем, — покачала головой фея. — Так оно и было.

— Но ведь я-то жив?

— Как видишь.

Хоакин поднялся на ноги. Вокруг бушевало летнее лесное разноцветье: кружились бабочки, трещали кузнечики, ветер доносил запахи цветущего иван-чая. Совершенно не верилось, что он мог погибнуть в логовище Базилиска. В Камении, окруженной садом застывших фигур.

— Кто же оставил эти записи?

— Думаю, господин Глинниус. На бумаге он выражает свои мысли куда лучше, чем вслух. Да и к канцелярской работе привычен. Если хочешь, мы у него спросим.

— Он здесь? В лесу?

— Ты удивишься, Хоакин. Кого здесь только нет!

Фея вспорхнула и умчалась в сторону леса. Хоакин отправился следом за ней.

Едва заметная тропка вилась средь травы. Стрелок брел бездумно, наслаждаясь солнцем и свободой. Последний раз он чихнул не так давно. Экзамен в Граде Града был еще свеж в его памяти. Лица старых маразматиков-профессоров, двойной зрачок в глазу Бизоатона. И несвобода.

донес ветер до Хоакина обрывки мелодии.

Голос этот стрелок узнал. Узнал, хоть и не слышал до того ни разу. Пела Лиза, кашеварничая у лесного очага:

Истессо замедлил шаг. Осторожно, чтобы не спугнуть, отвел ветку, мешавшую смотреть. Запах дыма смешивался с ароматами мяса и хвои.

— фру-фру! — возмущенно заверещал барсучонок, выскакивая из-под ног. Зайцы, оленята, сойки прыснули в разные стороны. Затаились в кустах — только любопытные глаза моргают да носы принюхиваются.

Девушка обернулась:

— Хок? Ты?

Половник выскользнул из рук и ушел на дно котла. Лиза даже не заметила этого. Во все глаза она смотрела на стрелка. А он на нее.

Встреча в «Свинцовой чушке» — как давно это было… Шафрановый сарафан пообтрепался, ожерелья давно потерялись. Второе платье — бирюзовое — выглядело получше, но Фуоко берегла его на случай, если придется попасть в цивилизованные края. Скитаясь по лесам, девушка окрепла и загорела. Монастырская бледность уступила место здоровому румянцу.

— Здравствуйте, сударыня. Вы прекрасны, как Аврори Колоратуро.

— Благодарю, Хок. Но почему на вы?

Появившаяся неизвестно откуда Маггара уселась на плечо Фуоко.

— Не обращай внимания, Лиза. Он всегда так. Привыкнет, освоится и станет прежним.

При последних словах голос ее дрогнул. Прежний Истессо — сейчас. В дальнейшем он будет меняться. Каждый раз чуть иначе, чуть не так. Когда же он избавится от своего проклятия?

Стрелок вытащил из котла половник, принюхался:

— Божественно! Незабываемо. Вы гений кухни, сударыня.

Он потянулся, чтобы зачерпнуть еще каши, но Лиза хлопнула его по руке:

— Успеешь, обжора. А каша еще не готова.

Лишь после этого Хоакин ощутил себя дома. Разбойничья жизнь не меняется, что бы ни случилось. Пахнет мятой и подгоревшей кашей, под ногами суетятся зайчата и бурундуки. Надо поспрашивать у Фуоко, как она попала в храм. Можно биться об заклад: своих родителей она не знает. А зайчата — признак верный.

Лиза становится Романтической Подругой. А это значит, что земля справедливости вновь настигла его. Ведь Деревуд — это не географическое понятие. Это состояние души.

Истессо раскрыл книгу на первых страницах. «Календарь гостей Деревуда на август». Все правильно. Клетки таблицы перестали быть пустыми; их заполняли ровные строчки текста.

— Что-то случилось? — Лиза глянула на стрелка. — У тебя, удивленное лицо. И счастливое.

— Нет, нет, ничего. А где мы находимся?

— Как где? Ах да, ты же не помнишь… Мы в лесочке, что неподалеку от Доннельфама. В лагере вольных стрелков. Когда выяснилось, что ты победил Базилиска, народ повалил в леса валом.

— Я все-таки победил Базилиска. Всегда знал. Как же это случилось?

Лиза обтерла руки об подол. Подошла к Хоакину, обняла его за плечи.

— Милый, милый, бедный мой Ланселот! Ты все успел позабыть. Но я расскажу тебе. Тем более что это весьма занимательная история. Ее стоит послушать.

— Еще один щелбан.

— Так нечестно. Вы придумываете правила на ходу.

Ойлен с усмешкой посмотрел на поэта:

— А как по-твоему, дурачок? Кто еще станет придумывать правила в игре, в которую играю я? Шарлатан Тримегистии?

Скульптор и поэт засели в пустынном зале, обжираясь и пьянствуя. Стены празднично белели штукатуркой (Ойлен подрядился расписать их фресками из жизни герцога), на пыльных коврах стояли подносы с колбасами, перепелами и сырами. Бутылки и бочонки высились в живописном порядке: от скуки Тальберт выстроил из них макет Базилисковой Камении. Получилось довольно похоже.

Конкурентов у проходимца не было. Коллекция подхалимов и болтунов, которую собирал герцог Розенмуллен, находилась пока в зачаточном состоянии, так что зал (ей предстояло стать Залой Вольных Художеств) пустовал.

Но не совсем. Кроме плутов здесь обитали пленницы. У окна примостилась Лиза, пустыми глазами глядя во двор. Маггара и Инцери сидели обнявшись на подоконнике. Все мелкие ссоры, раздоры забылись перед лицом общей беды.

— Ах, если бы я оказалась там, — потерянно повторяла элементаль. — Я бы этому Базилиску вмазала. Уж натянула бы ему глаза на жопу.

— Пустая болтовня, — заметил Ойлен, раздавая карты. — Базилиск муху своими глазами на лету окаменяет. По Хок выкарабкается. Недаром он из Ланселотов.

Пленницы вздохнули, а поэт добавил:

— Базилиск… он того… кхе-кхе! Говорят, зрение у него ослабло. Может, и не убьет до смерти.

Повисла тишина, нарушаемая лишь шлепками карт по подносу да всхлипываниями Маггары.

— С другой стороны, — подал голос Ойлен, — может, мне самому сразиться с Базилиском? Неле говорит, что у меня каменное сердце. Йост, отец мой, утверждал, будто желудок у меня железный, а глотка — медная. И когда выпью — голова становится свинцовой; Что мне зверь сделает?' Эй, это ты стучишь?

— Нет, не я, — испуганно встрепенулся поэт.

— Это Глинниус, — сквозь слезы пояснила Фуоко. — Только он умеет так греметь.

Игроки прислушались, отложив карты. Звуки разносились отчетливо и громко, словно полковой барабан провожал мародеров на эшафот.

Бум. Бум. Бум. Бум.

— Ну пошла потеха. — Тальберт недовольно наморщил нос. — Кажется, мне работки привалит. Копчиком чую.

Двери распахнулись.

Бум. Бум.

Голем бережно присел и положил на пол свою ношу, В первый миг Фуоко не разглядела, что он принес. Потом вскрикнула, бросилась к лежащему:

— Хоакин!

Загремели по полу сбитые бутылки. Сама того не замечая, Лиза разрушила винную Камению, над которой возился Тальберт.

— Силен, знать, разбойник, — объявил голем. — Под старость Базилиск. Слаб стал глазами. Придется, Тальберт. удружить. Вящей славе потрудиться.

В дверь просунулись головы Пампфеля и Ганхеля. За ними мелькнула недовольная физиономия профоса.

— Что такое? Непорядок! — рявкнул профос — Отчего слезы? Зачем? Отставить слезы. Немедленно. Эй, Ганхель, Пампфель!

Стражники вошли.

— Молодцом парень, молодцом, — тоном знатока объявил Ганхель, обходя Хоакина. — Иные на полбрюха каменеют, иные — до подмышек. Потом добивать приходится. Чтоб не мучились, значица. А на этом ни песчинки.

Он присел возле обеспамятевшего Ланселота. Клинком раздвинул зубы Хоакина, влил несколько капель вина. Стрелок чихнул и открыл мутные, непонимающие глаза.

— Господин Фортиссимо? — жалобно спросил он у Лизы. — О мой король, как причудливы ваши облики.

— Готово дело. — Ганхель поднял глаза к небу. — С мертвыми разговаривает. Ничего, сейчас оклемается. Эп. ваятель!

— Да, господин стражник.

— Дельце есть. По велению господина профоса. Мрамор сейчас подвезут, увековечишь вот их, — он небрежно махнул рукой в сторону Фуоко и Хоакина, — в камне.

— Жаль старого скульптора, — заметил голем. — Умер бедняга Пчеллини. Какой был мастер!

Тальберт похлопал Хоакина по щекам, дернул за нос Стрелок застонал, попытался отвернуться.

— Скульптуру изваять? Это работка славная, — заметил Ойлен. — А как с оплатой?

Профос сморщился:

— За деньгами дело не станет, лентяй. Триста. Когда управишься?

— Завтра. К самому утру будет готово.

Стражники переглянулись.

— К утру? — обрадовался профос — Так быстро?

— А что возиться? Была бы работа какая. Маши себе молоточком и маши.

— Еcли к утру, — почесал в затылке Ганхель, — то мы едва успеем. Бюргеров оповестить, помост сколотить.

— Не рассуждать! Ваше дело — приказ.

Профос приосанился, ткнул Ганхеля пальцем в грудь.

— Ты. Головой отвечаешь. За наличие присутствия мест на церемонии. Ясно?

— Так точно, господин профос.

Неумолимый перст передвинулся в сторону Пампфеля. Тот попытался отодвинуться, однако палец следовал за ним:

— Ты, Пампфель, разберешься с пленниками. Согласно процедуре. Чтобы не плодить поддельных фальшивок к бессмертным творениям Базилиска. Уяснил?

— Будет сделано, господин профос.

— То-то же. Исполнять!

Старый служака оборотился к скульптору. Глазки его сузились. Ойлену профос не доверял, а уж где недоверие, там и ненависть.

— Смотри, каналья. Обманешь — я тебя в бараний рог. Самолично в глину закатаю! Будешь вторым Глинниусом. Смотри мне! — повторил он уже в дверях.

Дверь хлопнула. У господина профоса были причины для спешки. Вся эта история с взяткой и попыткой побега пахла дурно. До возвращения герцога ему предстояло обстряпать дело по-свойски. Обелить себя, свалить вину на Эрастофена. Следы замести.

Так что мешкать не стоило.

— Зачем это, интересно, помост? — поинтересовался Ойлен, когда профос ушел.

— Для доннельфамцев. Чтобы, значит… — Пампфель замялся, подыскивая нужное слово, — порезантировать новую скульптуру. Вклад в мировую культуру Базилиска-батюшки. Ну что, поднимаем прохиндея? Девушка, примите позу потрагичнее.

Мрамор принесли быстро. Глиниус оказался существом воистину незаменимым: расторопный, деятельный, ответственный. Как и все големы, впрочем. Ойлен успел не раз пожалеть, что раньше ему таких помощников не попадалось.

Молоток скульптора застучал по зубилу. Забулькало вино. Дело стронулось с мертвой точки.

Хоакиново заклятие обладало одним интересным свойством. Пока стрелок жил в Деревуде, оно никак не проявлялось, но стоило покинуть насиженное место, и тайное стало явным. Чих воздействовал не только на Хоакина, но и на пространство вокруг него. Иначе говоря, любую местность превращал в Деревуд и сторожку, где Хоакин впервые встретил Бизоатона. Изменения — крохотные, почти незаметные — бежали по Базилисковой Камении, преображая стражников, камергеров и поваров.

— Ганхель, дружище. Ты пьешь? При исполнении?

Стражник удивленно уставился на кружку в своей руке:

— И правда. Что это я?

— Придется доложить герцогу. Извини, дружище. Сам понимаешь: долг есть долг.

— Да я ничего. Понимаю, не впервой… Но ты уж и на себя донеси, Пампфель. Я видел, как ты укусил куриную ногу. О, вот опять!

Солдаты удивленно посмотрели друг на друга:

— Дисциплина ни к зверю. Совсем разболтались, — и вновь принялись за вино и еду.

Тем временем Тальберта терзали муки творчества. Глыбища мрамора с грохотом передвинулась. Потом еще и еще. Голем вытер пот, обмахнулся скатертью, которую сорвал со стола, и заявил:

— Вот так вот. Всю жизнь — камни. Камни, камни, камни. Все в подземелье. Как сланец последний.

— Сюда двигай и помалкивай. Да осторожнее!

Мрамор ожесточенно заскрежетал. Скатерть взвились, словно знамя.

— Э-ге-гей, на волю! — вдруг выкрикнул голем. — На природу, люди! Сень лесов зеленых. Ждет, манит, трепещет!

Тальберт постучал по глыбе зубилом, прислушиваясь к звону. Чем-то звук ему не нравился.

— Лиза, сядь правее, — приказал он. — Вот так. Голову Хоакина — на колени. Так, хорошо. Взгляд любящий. Еще любящее! Хорошо. Вы, крохи, — в первый ряд.

Инцери и Маггара покорно устроились в ногах Лизы. Тальберт все не мог поймать композицию. У двери бушевал голем с двумя кружками пива в руках:

— …У богатых — отобрать! Бедным — все раздать! Сладок воли вкус! Я теперь разбойник — Веселый Глинни Ус!

— Эй, толстопузый, потише там! — рявкнул скульптор. — Здесь храм искусства, а не кабак. Ну крылатенькая, сейчас мы из тебя ангелочка сделаем. Взгляд построже… да, да. Ручки сложи молитвенно. Крылышками потрепещи.

Он взялся за молоток, напевая:

Полетели на пол крошки мрамора. Тальберт повернулся к стражникам:

— А что, мерзавцы, осталось там выпить хоть на полглотка?

— Осталось и больше. Выпьем за землю справедливости.

В руке скульптора появилась чаша.

— А нам? — возмутилась Фуоко.

— Зажилил? — поддержали крохи.

— Вам тоже. Пьем за вольных стрелков!

— За Ланселота!

Свершилось чудо. Над землей понеслась удивительная сила, преображавшая Террокс. Подмастерья в портняжьих лавках вздыхали, глядя на зеленое сукно. Принцессы замирали подле гобеленов с кострами, котелками и оленятами. Дочери мельников роняли решета в задумчивости.

В деревудской чаще икнулось сутяге Дофадо. Виконт, которого остановили воины без знаков различия на доспехах, потянулся к шпаге.

— Что такое?! — фальцетом заверещал он. — Это произвол!

Толстуха с развратными глазками потупилась:

— Ничего страшного, сударь. Ваш обед, сударь.

— Что? Засохшая булка со шпеком? Двухгрошовая сосиска, завернутая в увядший лист салата? Стакан воды? А это что?

— Грамота от шарлатана в подтверждение наших привилегий. И счет за пир, устроенный в вашу честь.

— Триста дублонов? Помилуйте, это же форменное вымогательство! Грабеж, одним словом.

Негодяи придвинулись, в руках их заблестели ножи. Виконт переводил с одного разбойника на другого ненавидящий взгляд.

— Таковы традиции вольных стрелков, — извиняющимся тоном пояснил Реми. — Вы ведь поддерживаете их, не так ли? Вы же не выступите против вольностей и свобод, дарованных нам шарлатаном?

— Не выступлю? Не выступлю, говорите? И еще как выступлю!

Легкий ветерок пронесся над соснами. Спесь слетела с лжестрелков. Сила преображения достигла Деревуда, забирая разбойничье благословение, унося его в доннельфамский лес. Виконт подбоченился:

— Прочь, канальи. Самозванцы! Истинный разбойник никогда не унизится до двухгрошовой сосиски. Убирайтесь!

Зазвенела шпага. Шляпа Реми Дофадо лишилась обоих полей. Разбойники разбежались, не пытаясь даже узнать, чем закончится столкновение с разъяренным виконтом. Великолепный коммерческий проект Неддама де Нега потерпел крах.

Ганхель отбросил в сторону кубок. Пригладил усы.

— Пора мне, братцы. Побегу собирать бюргеров. — И к Тальберту: — Точно к утру? Не опозориться бы.

Скульптор прижал руки к груди:

— Вне сомнений, господин стражник. Верно, как то, что меня зовут Тальберт Ойлен.

— Ну смотри. А то его светлости не объяснишь, что за пагуба эти романы.

— Романы?

— Точно. Глаза портить.

— А статуи в саду? — осторожно осведомилась Лиза. — Чьей работы?

— Пчеллини, конечно. На моей памяти Базилиск никого толком так и не окаменил.

Фуоко не стала спрашивать, что произошло с теми, кого зверь не сумел добить. Что-то подсказывало, что этого ей лучше не знать.

Пампфель налил себе еще вина, отхватил здоровенный ломоть паштета.

— Так значит, этот парень — Ланселот. И капитан вольных стрелков к тому же… Эй, Ганхель!

— Чего тебе?

— Ничего, дружище. Просто ты надел наизнанку камзол. Торопишься, верно?

Ганхель не ответил. Стащил через голову камзол, вывернул на правильную сторону. Травянисто-зеленая подкладка спряталась под алым сукном мундира.

— Так лучше?

— Точно. Зверь побери. А знаешь…

— Что?

— Ничего. Пустяки. Но камзол наизнанку тебе идет. В нем ты — вылитый разбойник.

— Я думаю, дружище. Ну я пошел.

Вольнострелковые флюиды заполняли Камению. Не один Ганхель ошибся, надевая мундир.

События в Урболке близились к развязке.

Скрип-скрип. Вжих!

— У-у… ми… ра… ю… О-о-о, сударь!

— Обжорства… ф-фу… и непотребства тому виной.

Скрип-скрип. Стук-стук.

От Розенмуллена валил пар. Герцог едва не падал с ног; на лыжне его держала лишь непомерная гордыня, взлелеянная поколениями доннельфамских властителей. Шарлатан хоть и хорохорился, но чувствовал себя немногим лучше.

Заклятие стопорилось. Вдохновение Пути никак не приходило к королям.

Его преосвященство нетерпеливо ущипнул свою бородку. Над этим всем надо работать. Пора отбросить замшелые традиции, наследие дикого прошлого. Кого бояться? Пусть порталы ведут не только из дворцов и Урболк, но и обратно. Тратить недели на обратный путь недопустимо. Да, раньше в спешке не было нужды… Но сейчас все изменилось.

В мире объявился Ланселот.

— В чем же ваш план? — поинтересовался король Лир, словно невзначай оказавшись за спиной. — Вы начали рассказывать, но его светлость вас прервал.

— План? Да, план. Я подумал, что неплохо бы проделать с мерзавцем то, что он сотворил с Бахамотом.

— Распустить слухи о смерти?

— Именно.

Предъявить простолюдинам меч и доспехи, — кивнул Лир.

— Понимаю.

— Нет, пока что не понимаете. Мертвое тело. Обезглавленное. Или даже…

Жрец и король переглянулись. За века, что они провели в Дюжине, им пришлось стать свидетелями сотен интриг. Все оригинальные мысли когда-нибудь кому-нибудь уже приходили в голову. Чтобы выдумать воистину неотразимый ход, требуется не оригинальность мышления, а хорошая память и знание истории.

— Как же, как же… Припоминаю. Валх Алый Кошелек? Варварский бунтарь лет этак семьсот назад?

— Вы уловили ход моих мыслей. Предъявим народу статую Ланселота. Пустим слух, будто ее можно расколдовать: заклинанием, живой водой.

Пальцы жреца пригладили остатки бороденки. Его преосвященство решился:

— Эй, хозяин. Лыжи мне, милейший. Да поживее!

Третья фигура ступила на лыжню. Говорят, заклинания похожи на мозаику. Это же относится и к Вдохновению Пути. Святость и благочестие его преосвященства оказались тем самым недостающим кусочком, из-за которого не складывался узор.

Дюжинцы зажмурились, отвернулись, пряча лица, затрясли рукавами. Золотистые молнии окутали бегущих по лыжне властителей, и короли ушли в пустоту Истончились в силуэты, сжались в линии, а затем в точки.

Путешествие в Доннельфам началось.

Для тех, кто остался вне заклятия, прошло ни много ни мало десять часов. Иное дело для Розенмуллена, Фероче и его преосвященства. Для них солнце скакнуло по небосводу, размывшись в радугу желтого цвета. Черной полосой пролилась ночь, впитав в себя урболкские снега и принеся вместо них вербену и жасминовые кусты Камении.

По инерции дюжинцы некоторое время скребли по дорожке лыжами, отталкиваясь палками от песка, а затем перевели дыхание. Вокруг них зеленел дворцовый сад. Его герцог Розенмуллен узнал бы из сотен и сотен других.

Средь могучих грабов и вязов, в зарослях волшебного ореха высился помост белого дерева. Его оплетали гирлянды алой императы с белыми душистыми цветами табака, украшали венки из можжевельника и роз. Суетились рабочие, в спешке доделывая то, на что не хватило времени.

За рабочими приглядывал профос. Увидев герцога и его спутников, он засуетился, забегал. Отдав несколько быстрых распоряжений, склонился в низком поклоне:

— Ваша светлость. Ваше преосвященство. И вы, ваше магичество! Польщен, весьма польщен.

— Что здесь творится, болван?

— Узник, ваша светлость. Казнен Базилиском, как и было приказано. Готовимся явить, так сказать, результат народу. Гнев и волю богов, некоим образом.

Профос вспотел. Вытер загривок носовым платком, вытянулся в струнку, преданно глядя на герцога. Он был несказанно доволен: удалось переговорить с Розенмулленом раньше, чем тот встретился с проклятым альбиносом.

История с подкупом черным пятном легла на совесть старого служаки. Профос гордился своей неподкупостъю. Все, кто мог свидетельствовать иное, молчали как камень. В прямом смысле этого слова. Мраморный Хоакин нужен был ему не меньше, чем дюжинцам. А уж как тем требовалась гибель Ланселота говорить не приходится.

Глядя на сияющую рожу профоса, они повеселели.

— Ну, господа, — объявил Розенмуллен, — все в порядке. Наши опасения оказались беспочвенны.

— Не будем торопиться. Проклятый Ланселот мог выкрутиться, — заметил Фероче. — Он изворотлив. Да и гибель его никем не доказана.

— Пустяки. Мой план не даст промашки. Даже если он и выжил каким-то образом, статуя похоронит его надежно. Бокс попули — глас Божий. Попробуй, докажи, что ты Ланселот, когда в Камении твоя могила. И всякий может в том убедиться.

— Ваши замыслы гениальны, ваше преосвященство. Как всегда.

— У вас не будет случая усомниться в этом. Что с завтраком?

Герцог поманил пальцем профоса:

— Слышал, болван? Немедленно распорядись принести сюда стол. Пусть подадут что-нибудь легкое, утреннее. Пивной суп, например. Колбасные клецки, айнтопф с савойской капустой. На сладкое печенье и марципановый рулет. Господа властители трапезничать желают. Да вина, вина не забудь!

Профос ринулся к Камении. Вслед ему неслось:

— Стой! Да пришли кого-нибудь снять с нас эти проклятые лыжи.

Старый служака оказался расторопен. Четверти часа не прошло, как стол оказался накрыт. Правители уселись завтракать. Статуя чернела на помосте, накрытая траурным полотном, но никого она не смущала. Еще Король-Солнце подметил, что нет для короля аромата приятнее, чем трупная вонь от казненного врага.

— Передайте горчицу, пожалуйста, — попросил жрец, — Когда соберется народ?

— После заутрени, ваше преосвященство. Скоро появятся. Не хотите ли вейнрейнского?

— Нет-нет. Моя религия запрещает пить вино.

— О, тогда — «Бальзам Мюнхдорфа». Его в вина не запишешь. Это не пиво, не коньяк, не бренди, не ром и не гаолянская отрава. Интересный напиток.

— Рискну. Давайте сюда свой бальзам.

Герцог наполнил стаканчик жреца смолянисто-черной жидкостью с запахом аниса. Себе же и шарлатану налил вейнрейнского.

— Ну, за погибель Ланселота?

Его преосвященство поморщился:

— Помилуйте! Дурной тон — пить за погибель. Вы бы перенимали опыт наших союзников. Синских императоров, например. Истинный властитель не сокрушает, но использует во благо. За Ланселотов с нашими гербами на ливреях!

За оградой уже собрались первые зеваки. Робко-робко кучковались они, с надеждой поглядывая в сторону Камении. Наряды их были праздничны, но некая странность отличала облик доннельфамцев. Первым на нее обратил внимание Фероче:

— А что это обыватели у тебя, — обратился он к герцогу, — в зеленом ходят? Мода такая или национальный костюм?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю. Поветрие какое-то нашло.

Толстый господин в нежно-салатном плаще с цветочками, в полосатых гетрах и шляпе с перьями подошел к самой ограде. Вгляделся пристально, отыскивая взглядом помост. Розенмуллен милостиво помахал ему ручкой.

— Мои добрые подданные, — умилился он. — Верите ли, господа: они мне вроде как дети. Смотрю — и козу из пальцев состроить хочется. Сю-сю-сю! Ути-пути!

«Ребеночек» фамильярно кивнул герцогу и вразвалку побрел прочь. Розенмуллен нахмурился: за спиной зеваки болтался лук.

— Вероятно, шествие… аллегорическая фигура. Карнавал какой-нибудь, — неуверенно пробормотал герцог, — Наш доннельфамский бургомистр такой затейник.

Завтрак продолжался. Не раз еще дюжинцы подняли стаканчики с анисовым бальзамом. Пили за просвещенную тиранию, за детскую слезинку, которой не должно быть, за традиции. Площадь перед Каменией быстро запруживалась народом. В толпе засновали торговки пирожками и сосисками, замелькали красные камзолы стражи. Странное дело: увидев своих гвардейцев, герцог не успокоился. Наоборот, томительное предчувствие скрутило живот. Заставило его бурлить и жаловаться на жизнь. Откуда-то пришла мысль о подвохе.

— Скорей бы уж все началось, — пробормотал он. — Сил нет терпеть.

Наконец затрубили трубы. Смех, шум, разговоры — все стихло, словно площадь накрыли войлочным одеялом. Доннельфамцы смотрели на помост, ожидая, что скажет правитель. И герцог не подкачал.

— Дорогие доннельфамцы, — деловито начал он, выходя на помост. Камергер передал ему свиток, но Розенмуллен даже не заглянул туда. — Не скрою, не скрою. Мы переживаем тяжкие времена. Герцогство наше издавна славилось благоразумными, трезвыми людьми. Крепость и постоянство — вот наш девиз! Имя «доннельфамец» во всем мире стало нарицательным. Нас сравнивают со всем стойким, неколебимым — и это воистину так. О нас слагают пословицы и поговорки. К примеру, говорят: «доннельфамец-человек», «под лежащего доннельфамца вода не течет», «доннельфамца на доннельфамце не оставлю»…

Народу идея пришлась по вкусу:

— Нашла коса на доннельфамца? — донеслось из-за ограды. Герцог благосклонно кивнул и дважды легонько хлопнул ладонью о ладонь.

Площадь взорвалась аплодисментами. И началось:

— …Мала капля, а доннельфамца долбит!…

— …Пустить доннельфамца в огород!…

— …Доннельфамец за пазухой!…

Герцог подождал, пока гвардейцы успокоят народ, и продолжил:

— Святые книги — за нас. К примеру, сказано: «Ты, Петер, и на сем доннельфамце я созижду церковь свою…»

Его преосвященство забеспокоился. Стал подавать тайные знаки герцогу, но тот словно бы ничего не замечал. Фью саркастически усмехнулся:

— Умоляю, ваше преосвященство! Пусть говорит. Он великолепно излагает. Весьма любопытственно, к чему он придет.

Розенмуллен разошелся не на шутку. Мокрая прядь прилипла ко лбу, усики под носом яростно топорщились:

— …Ну а соседи наши, тримегистийцы? Исстари заняты поиском философского доннельфамца. И? Реторты их, перегонные кубы, мензурки и атаноры — к чему? Ну?! Ну?! Смелее! К вящей славе нашего народа, но я вам скажу!

Теперь уж Фероче сидел красный как рак, а великий жрец потирал руки в восхищении.

— Точность в формулировках! Изысканные эпитеты! «Дурак в воду доннельфамца закинет, десятеро умных не вытащат». Учитесь, Фью. Пригодится.

Герцог же витийствовал вовсю:

— …но находятся порой мерзавцы, ставящие под сомнение доннельфамскую твердость духа. Скажем им твердое «нет»! Ибо стоит на страже могучий Базилиск. Враз покажет он мягкотелым либералишкам их истинную природу!

Рука Розенмуллена патетично вытянулась в сторону статуи:

— Вот! Вот судьба тех, кто не разделяет! Тех, кто истекает слюной на нашу монолитность! Смотрите же! Базилиск бдит!

Барабанная дробь наполнила сад Камении. Люди за оградой затаили дыхание. Профос, вполголоса чертыхаясь, рванул черное полотно.

Ткань не поддавалась. Еще, еще! Послышался треск.

— А-а-ах!

Ограда выгнулась под напором тел. Доннельфамцы вцепились в прутья решетки и смотрели, смотрели, смотрели. Их молчание становилось невыносимым.

Розенмуллен обернулся. За его спиной высилось загадочное сооружение из кубов, углов, мерцающих на солнце сахарных граней.

— Ч-ч-то такое? — от удивления он начал заикаться. — Стра… Стра-а-ажу ко мне!

— Га-а-а! — понеслось над толпой. — Га-а-а-а!

Тальберт Ойлен подходил к искусству нетрадиционно.

Он оказался кубистом.