"Будьте бдительны! Сборник рассказов" - читать интересную книгу автора (Верещагин Олег Николаевич)

ПИОНЕРЫ

— Чего ты ему отдал? — недовольно спросил Влад, ныряя в обрушенный коридор. — А наши чего курить будут?

— Не ной, там ещё есть, — Димка Медведев на ходу содрал обёртку с шоколадки. — Всем хватит… Значит, половину хавчика отдаём мелким и женщинам. Остальное делим, как всегда?

— Угу… погоди, — Влад достал сигарету, зачиркал спичками, с наслаждением закурил. — Пхххх… Хоть отожрёмся. Знаешь, я думал — всё отберёт.

— Кто? — не понял Димка, жуя.

— Кто-кто… Этот. Дружинник.

— Да ладно тебе… Много они у нас отбирали?

— Я бы хрен отдал, — Влад продемонстрировал «браунинг». — Смотри. Там подобрал. И патрон набрал.

— Можно бы и ещё притащить… — задумчиво сказал Димка. Глотнул шоколад.

— Да у всех уже есть почти, зачем ещё-то? — не понял Влад.

— Да так, — неопределённо ответил Димка, бросая скомканную обёртку в темноту. — Так просто. Потащили.

* * *

Димка проснулся от того, что его вызвали к доске на физике. Он не знал темы и открыл глаза почти с облегчением.

В школьном подвале было темно. Но не совсем. И тихо. Но не совсем. Тут никогда ничего не бывало «совсем». Обязательно горел какой-то костерок, обязательно хныкал кто-то из младших или кто-то где-то разговаривал. Обязательно доносились снаружи выстрелы, взрывы… Правда, сейчас наверху было почти тихо. Но Димка уже хорошо знал, что это означает лишь одно: скоро атака на это участке.

Мальчишки — почти все здешние, знавшие друг друга ещё по школе — спали в своём углу на набросанных одеялах. Димка сел. Огляделся.

Мама — совсем недалеко, за ящиками, на которых горела керосиновая лампа — чинила его куртку. И плакала. Она плакала каждый раз, когда подходила его очередь идти за продуктами. И потом, когда он возвращался.

Димка почувствовал, как к глазам откуда-то изнутри тоже подступили слёзы. Сердито шмыгнул носом. Дурацкий характер, девчоночий характер.

Хорошо, что мама жива. Если честно, он до сих пор не мог толком осознать, что большинство его одноклассников — и вообще ребят из школы — потеряли родителей. Да и от самих ребят и девчонок осталась едва пятая часть. Мама часто жаловалась, что они не среагировали вовремя, не выбрались из города. А Димка иногда думал — что бы они стали делать там? Тут — тут ему давно не было страшно. И даже как-то привычно.

Мать перестала шить, о чём-то зашепталась с молодой женщиной, укачивающей на руках ребёнка. Женщину Димка не знал. Она была нездешняя, а в подвале собралось человек двести, не меньше. Самых разных людей. Отовсюду.

Спать уже не хотелось. Наверху наступало утро. Димка вспомнил, как позавчера пролез через обрушившуюся на первом этаже стену в комнату, которая, сколько он себя помнил, всегда была заперта на висячий замок. В школе о содержимом комнаты ходили легенды. Самые разные. А на самом деле это оказался просто склад. Димка сперва даже разочаровался. На столах и шкафах лежали и стояли какие-то коробки, серые от пыли. Барабаны, горны с красными вымпелами. Лежали — стопками и россыпью — книги, журналы, брошюры. Присмотревшись, мальчишка понял, что попал в комнату, где в начале 90-х — когда его ещё и на свете не было — сложили предметы, имевшие отношение к пионерской организации. Почему-то не выкинули, то ли пожалели, то ли побоялись… О пионерах Димка почти ничего не знал, но при виде книг вспомнил вдруг, что любил читать. Дома была хорошая библиотека. Пока он был — дом.

Он порылся в книгах. С удовольствием, откладывая то одну, то другую. Потом его позвал Влад, он заторопился, схватил первую попавшуюся книгу и в подвале сунул её под подушку. Потом они пошли за продуктами…

Мальчишка сунул руку под подушку. Книга была толстой, старой, растрёпанной, в невзрачной коричневатой обложке. Димка присмотрелся — отсветов лампы хватило, чтобы понять: на обложке нарисован красный галстук и написано большими буквами: «О ВАС, РЕБЯТА!» Авторы — какие-то Власов и Млодик.

Сперва он хотел подсесть к ящикам, но мама наверняка начала бы жалеть его, говорить, а Димке сейчас не хотелось этого. Наклонившись так, чтобы было удобнее (сосед — Пашка Бессонов — пробормотал: «Ты чего толкаешься…»), он открыл первую страницу.

Если бы кто-то последил за читающим мальчишкой со стороны, то, наверное, удивился бы. Во-первых, Димка читал быстро. А во вторых — его лицо в это время отражало все чувства. Он то хмурил брови непонимающе, то сочувственно. То шевелили губами. То улыбался. То пожимал плечом. Через какое-то время отложил книгу (прочитанную уже на треть), потёр глаза и, решительно поднявшись, подошёл к матери, обойдя по дороге несколько 30-литровых канистр с бензином.

— Ты не спишь? — женщина улыбнулась, поцеловала наклонившегося к ней сына. — Добытчик… А я тебе куртку зашила.

Сейчас у неё было хорошее настроение. Это было ужасно и противоестественно, но — хорошее. Её мальчик вернулся, снова идти его очередь настанет не скоро, наверху не стреляют…

— Ма, — вдруг спросил Димка. — Ты были пионеркой?

Она не успела ответить на этот странный вопрос.

Наверху разорвался первый 6,2-дюймовый снаряд «паладина».

* * *

С железным визгом брошенная снаружи граната отлетела обратно, спружинив о прислоненную к оконному проёму кроватную сетку. Хлопнул взрыв.

— Утритесь, долбо…бы! — с хохотом крикнул пулемётчик и снова прилип к прорезному прикладу ПКМ.

Штурмовые группы упрямо пробирались по развалинам всё ближе и ближе к полуразрушенной школе, где сотня Басаргина — меньше четырёх десятков человек — держала оборону уже полчаса. Казавшиеся громоздкими, но быстрые фигуры в глубоких касках, жилетах с высокими воротами и с почти родными «калашами» в руках мелькали то тут, то там. По оконным проёмам и дырам в стенах били «браунинги» и несколько ракетных комплексов, снаряженных боеприпасами объёмного взрыва, попадания которых разваливали целые комнаты. Если бы дружинники не меняли места, то от защитников давным-давно никого не осталось бы…

Басаргин дал в окно короткую очередь, быстро перекатился кувырком к следующему. Видно было, как поляки застряли на установленных метрах в двадцати от дома ПОМЗах и МОНах, соединённых между собой растяжками. Тут и там хлопнули несколько взрывов. Сапёры штурмовиков в лихорадочном темпе снимали растяжки в то время, как их товарищи вели шквальный огонь по дому, наверное, проклиная тех, кто додумался начать атаку без артиллерийского или воздушного обстрела — в надежде на «фактор внезапности». Сейчас этот фактор оборачивался тем, что то тут, то там штурмовик тыкался бронестеклом американского шлема в щебень, в пыль, в асфальт. Дружинники давно не пользовались калибром 5,45 — «батька» озаботился добычей «стволов» под проверенный 7,62 — не такие скоростные, но более тяжёлые пули пробивали навылет и снаряжение, и кевлар жилетов, и керамические вкладыши — и, пройдя почти насквозь, ударяли в жилет на спине изнутри, рикошетировали, делали в теле человека ещё два-три «броска», превращая почти любое ранение в смертельное.

Но Басаргин видел намётанным глазом — поляки не повернут. Слева от подсотника упал гранатомётчик — парню снесло голову пулей «браунинга». Басаргин подхватил ГМ-94, забросив автомат за спину. Опять выглянул. Прорвались, прогрызлись… Тут и там штурмовики бежали к школе, низко пригнувшись и строча на ходу. А следом из улицы…

— Мать! — вырвалось у Басаргина.

Это были «паладины» — те, о которых говорил Климов на утреннем совещании. Огромные, выкрашенные в чёрный цвет 155-миллиметровые самоходки. Каждую впереди сопровождала «брэдли». А по флангам каждой бронепары мелькали пятнистые фигуры — похожие на поляков, но чем-то отличные… морпехи!

— Очистить нижний этаж! — заорал Басаргин командиру первой полусотни надуряднику Прохорову. — Всем вверх, держать лестницы!

— Есть, понял! — Прохоров метнулся по коридору — и в тот же момент первый снаряд «паладина» ударил прямиком в школу.

— Твою ж… — зарычал подсотник. Теперь он не мог командовать, не имело смысла — теперь он мог только драться, как простой боец. Бросившись к окну, он выхватил из кармана отшлифованную металлическую пластинку, поймал солнечный луч, пустил в ход ладонь, закрывая-открывая импровизированный гелиограф в сторону гостиницы: Пшеки на нижнем этаже. Их поддерживают три «паладина», столько же «брэдли», до взвода морпехов США. Держу верхние этажи.

Напряжённо вглядываясь, он увидел ответ буквально через пару секунд: Не дайте подойти бронетехнике. Отрежьте её от пехоты, заставьте остановиться. Пехоту заманивайте на первый этаж всю.

— Мать! — повторил Басаргин. И заорал, перекрывая рёв и грохот: — Гранатомётчики, ко мне!

Предвидя что-то такое, он держал гранатомётчиков с «громами» в резерве. По штату в сотне была дюжина РПГ и до чёрта одноразовых «мух». Но оставалось всего четыре расчёта, поэтому Басаргин заранее раздал по две «мухи» пятерым лучшим стрелкам.

Собрав отряд вокруг себя, подсотник, сидя под стеной, ткнул в пол:

— Слышите?! Поляки внизу! Прорвёмся через чёрный ход и подожжем броню, иначе они под её крышей похоронят всю оборону! Всем всё ясно? — он обвёл лица бойцов взглядом. — За мной! За Русь, мужики!

Это не было просто словами или голым лозунгом. Не сейчас и не здесь…

…Они вбежали в глухой коридор как раз когда двое здоровенных капралов с белыми орлами на рукавах приканчивали выстрелами в упор последнего из двоих прикрывавших это направление дружинников. В два окна лезли ещё жолнеры. Басаргин заорал: «Твою так, бей их!» — выстрелил из гранатомёта, уныло взвизгнула картечь, один из капралов охнул, осел. Тяжело чокая о бетон, полетели ручные гранаты, взрываясь оранжевыми вспышками. Вскочивший на подоконник гранатомётчик-дружинник мешком упал наружу, следом тоже полетели гранаты. Оглушённый, озверевший, подсотник выскочил наружу, упал прямо на корчащегося поляка, изуродованного гранатным взрывом, не удержался на ногах, получил удар прикладом в голову, от которого закрылся рукой — локоть хрустнул, жолнер замахнулся снова… Басаргин пнул его (ххэк) ногой в пах, закрытый бронефартуком, поляк зарычал, сгибаясь, и соскочивший следом Жорка Малышкин несколько раз ткнул его сверху в шею, за воротник, штык-ножом. Плюясь кровью, жолнер обернулся, навалился на гранатомётчика, свалил. Двое поляков убегали по развалинам куда-то в сторону, один отбивался автоматом от дружинников. Генька-цыган, сидя на груди лежащего офицера, рубил его по лицу и по рукам, которыми он заслонялся, сапёркой — летели брызги. Двое дружинников, закинув гранатомёты за спину, стреляли в бегущих очередями, но промахивались, и те так и канули куда-то в развалины.

— Всё?! — прохрипел Басаргин, поднимаясь — рука не слушалась. — Сколько?!

Убит был только один — Макс Сиварёв, тот, который не вовремя вскочил на подоконник. Убитых поляков считать было некогда, своих раненых — тоже; все держались на ногах.

— За мной! — подсотник сам не понимал, почему из горла лезет один хрип, что случилось с голосом. — Ползком, вперёд!..

… «Паладины» не спешили приближаться. Раскачиваясь на гусеницах, они расстреливали гостиницу, стреляя мимо школы. Острые хоботки скорострелок «брэдли» тоже дёргались очередями.

Басаргин знал по опыту, что артиллерийский обстрел не так страшен, как может показаться. До тех пор, пока здание держится. Но, как только будет нарушена конструкция, оно просто сложится, как карточный домик. Сейчас у «паладинов» позиция была неудобной. Но, как только школа падёт, они обойдут её, не опасаясь быть сожжёнными сверху, выйдут на прямую наводку и расстреляют гостиницу за полчаса. А скорострелки БМП и стволы морпехов не дадут подойти близко контратакующим. Шанс был только сейчас — в относительной узости, пока янки не подозревают, что враг рядом, что враг подобрался…

— Всё, мужики, — захрипел надсотник. — Или сожжём их на хер — или сами тут ляжем. Пошли.

Пластаясь между развалин по щебню, они поползли — впереди с «мухами», следом — расчёты «громов». Рука Басаргина не работала, он оставил гранатомёт, намотал ремень «калаша» на локоть целой, чтобы стрелять с одной.

Двое дружинников буквально свалились на расчёт М60, устроившийся в воронке — янки прозевали. В воронке началась азартная короткая возня. Когда подполз Басаргин, оба морпеха лежали около пулемёта, изрезанные ножами до неузнаваемости, а его ребята уже подбирались к первой БМП. Задние дверцы были открыты, сидевший там огромный негр что-то кричал в микрофон закреплённой на стене рации. При виде русских он выкатил глаза и выдохнул хрестоматийное:

— Ш-шит…

— Ху! — подскочивший ближе дружинник впечатал приклад в лоб под каску. Изнутри, из БМП, что-то спросили. — Не понимаю я по вашему, б…я, плохо учился, — сообщил дружинник, бросая внутрь «лимонку» и откатываясь в сторону. Рвануло, подскочили выбитые люки…

— Ай-иии!

— Гранатомёты, огонь! — прохрипел Басаргин, падая за гусеницу уничтоженной машины. — Огонь, огонь, мужики!

И сам начал стрелять — неприцельно, веером, просто в пятнистые спины, выпяченные рёбрами бронежилетов — совсем близко, возле других машин…

…Димка не знал, от чего глохнуть — от рёва снаружи или от криков в подвале. Люди, казалось, обезумели от страха. Такого не было ещё ни разу. Прямо напротив входа остановилась огромная чёрная машина — «паладин». Качаясь на гусеницах, она редко стреляла — после каждого выстрела на щебень со звоном летела здоровенная дымящаяся гильза, а в подвале поднималась новая волна крика. Кричали женщины, кричали дети, кричали немногочисленные мужчины… Тогда один из двух спустившихся в подвал и залёгших у входа солдат поворачивал ожесточённое, грязное лицо и тоже что-то кричал, тыча в сторону людей стволом винтовки — непонятно, ожесточённо… Эти двое лежали совсем близко от прижавшихся к стене мальчишек. А отползти было страшно — казалось, что, стоит пошевелиться, как американцы начнут стрелять в людей. Умом Димка понимал, что это не так, что они просто прикрывают самоходку. Но ничего с собой не мог поделать и сидел, как прикованный.


Что тут сказать?


— Мальчик… — услышал Димка шёпот и повернулся. Но позвали не его, а замершего рядом Влада — звал подошедший вдоль стены лысый старик, Димка не знал, кто это такой и как его зовут. — Мальчик… — старик нагнулся. — Я видел, у тебя пистолет. Дай, пожалуйста.

Помертвев, Димка видел — как в жутком, кошмарном, тягучем сне — руку Влада. Он подал «браунинг» старику. Довершая абсурд, старик сказал:

— Спасибо, — снял оружие с предохранителя, неожиданно легко и быстро сделал оставшиеся пять шагов и в упор выстрелил в затылок одного из американцев — под каску. Изо лба у того ударило алое, он ткнулся в порог и задёргался. Старик выстрелил во второго — точно так же… но тот успел перевернуться на спину и получил пулю в лоб, сам судорожно нажав на спуск М16.

Лысого старика — он так и не выпустил пистолет — отшвырнуло прямо к истошно заоравшим мальчишкам, буквально вмазавшимся в стену подвала.

Старик привстал на затылке и каблуках. Стиснул грудь, сказал:

— Х, — и обмяк. Его лицо как будто стекло к вискам и стало полудетским.

А дальше Димка помнил плохо.

Он почему-то оказался около канистр с бензином и сильно оттолкнул маму (как он мог такое сделать?!) Он совершенно не понимал, что делает — и в то же время понимал совершенно отчётливо. Потом он был снаружи и тащил тяжеленную канистру за неудобные «ушки» на башню «паладина». Вокруг был день, вокруг была смерть, а над головой — прозрачное-прозрачное голубое, почти белое небо. И совсем рядом горела ещё одна машина — меньше, зелёная, не чёрная — и сидел человек без ног, смотревший на Димку невидящими глазами. Мальчишка установил канистру на бане возле люка и пробил несколькими ударами куска арматуры. Бензин потёк желтоватыми резко пахнущими струйками. Люк открылся. Высунулась круглая голова с большими чёрными глазами (оказывается, там не люди, оказывается, эти жуткие машины водят муравьи или кто-то вроде!) и сказала:

— О май год… бой… вотс ю дуинг?

Потом муравей достал пистолет, и Димка, столкнув на него — в люк — всё ещё очень тяжёлую, брызжущую бензином канистру, скатился с машины, доставая коробок спичек. Зажёг разом все головки. Внутри машины закричали на несколько голосов, и Димка, бросив комок огня на броню, изо всех сил прыгнул обратно в подвал. Сжался на полу между трупов американцев и старика.

Снаружи ухнуло пламя.

И только тогда он начал понимать происходящее.

Его вырвало — дугой, фонтаном, на пол и стену…

…Подошедшая сотня во главе с самим Верещагиным добила поляков на первом этаже. Трупы лежали на полу и лестницах. Одной паре — «паладину» и «брэдли» — удалось отойти. Но только одной. Два БМП и одну самоходку сожгли гранатомётчики Басаргина. Ещё один «паладин» сгорел по причине, остававшейся непонятной, пока кто-то из дружинников не рассказал надсотнику о том, что видел из окна.

Верещагин спустился в подвал. Люди подались от него в стороны, но белобрысый худенький мальчишка, навзрыд плакавший в объятьях какой-то женщины, остался сидеть на месте.

Надсотник тяжело сел на самодельный топчан. Стащил берет и вытер им лицо. И только после этого узнал мальчика.

— А, добытчик, — сказал он. — Димон, кажется?

Зарёванный мальчишка несмело поднял голову. Посмотрел, часто моргая, на сидящего офицера. И вдруг улыбнулся — несмело:

— Это вы…

— Я, — кивнул надсотник. — Разрешите? — он отстранил руки женщины, которая смотрела на него со страхом. И притянул мальчишку к себе. Димка дёрнулся, но не стал вырываться и обмяк. Тихо, еле слышно сказал:

— Я правда… я это сделал?

— Да, — сказал надсотник. — Ты. Люди видели. Она почти вышла на прямую наводку. Если бы не ты — может быть, меня бы сейчас уже не было. Может быть, уже никого из нас не было бы. Ты хоть понимаешь… — он отстранил мальчика, — понимаешь, что ты герой?

— Уходите, пожалуйста уходите… — начала женщина, но Димка неожиданно сказал жёстко:

— Не надо, мама. Пожалуйста, помолчи, — и, отстранившись, повернулся к офицеру. — Я не знаю, — смущённо сказал он. — Я ничего не помню. Я просто…

И, не договорив, пожал плечами.

* * *

Басаргин молча опустил бинокль. Его породистое лицо было каменным.

— Да, это наши, — сказал он безразлично.

Верещагин, стоявший чуть дальше от пролома — чтобы не выдали блики на линзах — поднял свой небольшой «tasco», купленный ещё в мирное время. Четырёхкратный, не такой мощный, как у Басаргина, бинокль, тем не менее, безотказно приблизил развалины церкви Ксении.

Четыре обнажённых, полуобугленных трупа были распяты на обломках обычных электрических столбов — головами вниз. Между двумя средними распятыми стоял фанерный лист с кощунственно выглядевшей надписью по-русски:

…ОБО МНЕ РАДУЕТСЯ ОБРАДОВАННАЯ ВСЯКАЯ ТВАРЬ…

РАДУЙТЕСЬ, РУССКИЕ ТВАРИ!!!

— Клим, — пробормотал Верещагин, глядя в лицо крайнего слева. Почти неузнаваемое, оно всё-таки принадлежало надуряднику Климову. Остальных опознавать и не требовалось — несомненно, это были его разведчики. — Клим-Клим, как же ты так… как же ты так… неудачно-то?

— Удачно или неудачно — но разведка сорвалась, — Земцов терзал свою коротко подстриженную бороду. — Командир, слышишь? Олег, да опусти ты бинокль!

Верещагин опустил бинокль, сунул его в чехол. Повернул к своим друзьям злое лицо.

— Я слышу, — сказал он. — Разведка сорвалась. Не глухой… и не слепой.

— Что будем делать? — поинтересовался Басаргин. — Между прочим, они наших заминировали, я проводки вижу…

— Что делать? — зло спросил Верещагин. — Ничего. Ночью сам пойду, ясно?!

— Х…я ты пойдёшь, — усмехнулся Земцов. — Клим в десять раз ловчее тебя был, и вот…

— Я сказал — пойду, значит — пойду! — заорал командир.

— Х…я пойдёшь, — непоколебимо сказал Земцов. — А будешь дурью маяться — скрутим. Ты командир, твоё дело…

— Моё дело — людей на смерть посылать? — приходя в состояние холодного ехидства, поинтересовался Верещагин. Но Сергей был невозмутим:

— И это тоже. Но основное — думать. Так что думай.

Неизвестно, что ответил бы разозлённый надсотник. Но все трое офицеров именно в этот момент услышал голос — не с неба, а от входа:

— Можно… можно я пойду?

Мужчины обернулись, и мальчишка, на котором скрестились их взгляды, явно оробел. Но от этого только стал напористей, и в голосе его явно прозвучал вызов:

— Давайте я пойду!

— А, это ты, Димка, — кивнул Верещагин. — Не шатайся днём по этажам, с ума сошёл, что ли?

— Я могу пойти, — повторил мальчишка упрямо. — Вы же сами говорили, что я…

— Говорил, — сердито оборвал его Верещагин. — И сейчас скажу, что без тебя сотню Игоря смяли бы. Но это одно дело. А другое — послать тебя…

— Вы меня не посылаете, я сам иду, — быстро возразил мальчишка и мотнул светлым чубом. — Ну это же мой район, я тут всё знаю!

— Слушай… — начал Верещагин. Но Земцов молчал, теребя бороду. А Басаргин вдруг сказал:

— А это выход.

— Выход?! — надсотник посмотрел на них. — Ну ладно бы я. У меня нет детей. Но вас-то обоих — вас же дети дома ждут! Так как же можно…

— А Клима не ждали, — напомнил Басаргин.

Верещагин выругался. Жена Климова и его младший сын Никитка погибли при бомбёжке колонны беженцев. Старший — приёмный — сын Юрка пропал без вести немного раньше.

— Я могу, — напористо-неистово сказал мальчишка, сжимая кулаки и весь подаваясь вперёд. — Ну я же правда могу, а вы не можете. Я схожу и вернусь. Вы мне только объясните, что нужно узнать. Я могу! — голос его стал умоляющим.

— Олег… — начал Басаргин. Верещагин оборвал его:

— Помолчи ради всего святого.

Теперь молчали все.

— Зачем тебе это нужно? — спросил Верещагин. — Объясни.

— Зачем?!. - начал Димка агрессивно. И — захлебнулся. Беспомощно хлопнул глазами. Офицеры ждали. На ресницах у мальчишки появились капли, губы задрожали. — Я могу… — прошептал он и уронил голову.

— Ясно, — сказал надсотник. — Пошли. Будем говорить.

* * *

Пашка Бессонов согласился идти сразу. Димку не очень интересовало — почему, просто внезапно ему стало жутко идти одному. Он почти пожалел о своём решении — и, будь возможность повернуть время, наверное, не высунулся бы в комнату, где стояли офицеры. Но теперь отступать было некуда, и Димка нашёл компромисс — страшно обрадовавшись, когда Пашка сказал: «Конечно, пошли!»

А вот Влад сперва выпучил глаза, а потом насмешливо сказал:

— Ну ты даёшь.

— А что тут такого? — спросил Димка.

Они стояли у выхода из подвала и говорили тихо. Но Влад своему тихому голосу ухитрялся придать незабываемые и разнообразные оттенки ехидства:

— А то, что ты баран без башни.

— Мы же туда сто раз ползали.

— За жрачкой. А не чтобы в пионеров-героев поиграть.

Димка вспыхнул. Он даже себе не признавался, что прочитанная им книга… в общем… в общем, это она руководила его поступками процентов на семьдесят. Влад бы не понял (Димка и сам не очень понимал). А тут — как будто мысли прочитал!

— А теперь — чтобы помочь нашим, — сказал Димка. Влад скривился:

— Нашим-вашим… Я вообще не понимаю, откуда на нас эта война свалилась. Наши ещё какие-то…

— Ладно, — отрезал Димка. — Матери не говори, куда мы пошли. Я ей наврал, что мы на море[2] пошли, рыбу глушеную пособирать.

— Вали-ите, — махнул рукой Влад. — Кто только вас собирать будет…

…Он нагнал Димку и Пашку на пересечении Лизюкова и Жукова, когда они, лёжа в развалинах, прицеливались, как ловчее перебраться за развалины кинотеатра «Мир». Мальчишки сперва вскинулись, но потом Димка спросил удивлённо:

* * *

— Ты?!

— Угу, — Влад втиснулся между ними. — Ну чего вы? Вон там можно пролезть, за бордюром. Пошли, пока ракет нет.

* * *

В три ноль семь Верещагин проснулся.

Снаружи бумкали минометы. Но это был не бой, а бессистемный обстрел, злость за позавчерашнее. И не это его разбудило.

Бросив взгляд на свои старые «командирские», надсотник увидел именно это.

03.07.

Через полчаса начнёт светать. Через час — рассветёт совсем. Димка ушёл в полночь. Если через двадцать минут они не вернутся — значит, их нет.

За столом спал, положив голову на руки, Пашка. Едва надсотник пошевелился, как вестовой вскинулся и сел прямо.

— Спи, — сказал Верещагин, подсаживаясь к столу и пододвигая блокнот.

— Не, я не хочу, сипло и обиженно ответил Зубков. В упор посмотрел на Верещагина и сказал: — Зря вы меня не послали.

— Ты не местный, Паш, — сказал Верещагин, начиная от руки линовать рапортичку. — А Димка местный.

— Местный, — фыркнул Пашка. — Он стрелять-то умеет?

— А ему и не нужно стрелять, — усмехнулся Верещагин. — Если разведчик начал стрелять — значит, плохи дела.

— Он вернется, — вдруг сказал Пашка. — Вы не беспокойтесь, он вернётся, время ещё есть. Вы не волнуйтесь.

— Не волноваться? — Верещагин тщательно провёл линию. — А я и не волнуюсь. Зачем мне волноваться за чужого мальчишку? — он хмыкнул и сказал: — Просто я когда-то не сдал два экзамена — первый по прощению, второй — по любви… Вот и всё.

— Не волнуйтесь, — повторил Пашка.

И почти тут же в коридоре что-то бумкнуло, кто-то засмеялся — и стремительно вошедший Басаргин выдохнул:

— Вернулись.

— Почему во множественном числе?.. — непонимающе пробормотал Верещагин, сам не замечая, как встаёт из-за столика. Лицо Пашки расплылось в улыбке.

— Запускать? — Басаргин тоже улыбался.

— Скорее! — крикнул Верещагин. И в его «кабинет» ввалились трое (трое?!) чумазых, оборванных, синхронно и широко лыбящихся мальчишек.

— Мы втроём ходили… — сказал Димка виновато, но в то же время буквально светясь. — Это вот Влад… вы его тогда видели, когда я вам сигареты подарил… а это Пашка…

— Мне было мало одного, — сказал Верещагин сухо, покосившись на своего вестового (он сидел на прежнем месте с видом «я же говорил!!!»). — А вот посылал я как раз одного.

— Ну… — Димка потупился.

— Он один здрыснул идти, — заявил Влад. — В ногах у нас валялся, чтобы мы тоже пошли.

— Докладывайте, — так же сухо (чтобы не захохотать, не расплакаться — не дай бог! — или не наделать ещё каких-нибудь глупостей) приказал Верещагин.

В мальчишках словно выключили тормоз. Все трое сунулись ближе к столу — и начался дикий галдёж:

— …а мы ползком, а там собаки — рррр…

— …а я рукой прямо в гавно…

— …а там кирпич — бум, и как заорут…

— …а пушки стоят — самоходки, десять штук…

— …а Пашка говорит: «Давайте что-нибудь напишем…»…

— …а мы в том месте тогда ещё сигареты покупали, и в дырку — нырьк…

— …нам как два пальца об асфальт, а они огроменные, да ещё в снаряге…

— …бздынь! Бздынь! У меня очко — жим-жим…

— …вот, я на руке записал…

— …гляжу — мина…

— …а они бла-бла-бла по-своему, я вот, на диктофон записал, может, важное что…

— …много — охер…ть…

Это был не доклад. Даже не его подобие. Это был просто весёлый и беспорядочный гомон. Но Верещагин не прерывал его. Он ещё расспросит всех троих — как следует и о том, о чём нужно. А пока…

Пока он просто стоял и улыбался, слушая, как галдят мальчишки.

* * *

Бла-бла-бла на чудом работающем в побитой «нокии» диктофоне оказалось трёпом двух часовых-янки — о бабах. Но, что интересно — янки. Значит, морскую пехоту не отвели в тыл. К чему бы это?

Верещагин отложил диктофон и с удовлетворением посмотрел на карту, испещрённую обозначениями. Был практически полностью разведан квартал между улицами Владимира Невского, Жукова, Лизюкова. И это сделали трое тринадцатилетних пацанов! Эх, Клим-Клим…

Жестокая, свирепая улыбка прорезала лицо надсотника. Институт искусств — а в нём штаб польско-хорватской бригады… Верещагин посмотрел на часы. Пашка на своём скутере уехал в штаб десять минут назад. Ну погодите, братья-славяне, предатели хреновы — через полчасика на ваши головы ухнут 203-миллиметровые фугасы двух резервных «пионов». Тогда вы — если уцелеете — поймёте, каково тем несчастным рядовым, которых вы гоните на наши стволы во славу своих заморских хозяев. Надеюсь, вы не сдохнете сразу, а помучаетесь с оторванными руками-ногами…

— Кто? — поднял он голову, услышав шаги — слишком осторожные для дружинника. — Кто там?

— Я… можно?

Мальчишеский голос… Со света Верещагин не сразу различил лицо, но голос узнал сразу:

— Заходи, Дим, — сказал он, ногой выдвигая стул, на котором обычно сидел Пашка. Но вошедший мальчишка покачал головой. Верещагину показалось, что он очень взволнован — и уж точно бледен. — Что случилось? Что-то с мамой?!

— Нет… — помотал головой мальчишка. — Я хотел… — он очень смутился, тяжело задышал. — Я хотел…

— Да не волнуйся ты так! — надсотник вдруг понял, что забеспокоился и удивился тому, что ещё может это — беспокоиться из-за одного человека. — Что случилось, говори спокойно.

— Я прочитал книгу… — Димка выложил на стол растрёпанный томик. — Вот…

— О-о-о… — лицо Верещагина вдруг стало таким, как будто он повстречал старого знакомого. Надсотник взял книгу, покачал её на ладони. — «О вас, ребята!» Я её очень любил. И издание было точно такое…

— Правда?! — обрадовался Димка. — Ну, тогда… — он опять сбился, раздражённо мотнул головой и решительно продолжал: — Я тут в одну комнату пролез, там стена рухнула… тут, в школе. Там разная пионерская атрибутика… — непринуждённо употребил он это слово. — Ну, и книги… Вот я её прочитал. Я читать люблю… И ещё я нашёл… — он полез под куртку-ветровку с надписью «Mongoos» и достал…

Надсотник ошалело моргнул, не веря своим глазам.

В руках у мальчишки был красный галстук — неожиданно яркий в свете керосинки.

— Это пионерский галстук, я теперь знаю… — сказал Димка. — Они там. В ящике в одном. Я… — он опять сбился. Надсотник молчал, держа руку на книге, лежащей на столе — как будто собирался в чём-то клясться на Библии. — Я хочу… — мальчишка выталкивал слова, как через узкое стеклянное горлышко — звенящие и редкие. — Я хочу, чтобы… чтобы я не просто так был… а чтобы…

— Я понял, — сказал Верещагин. В глазах его — широко распахнутых, в красных прожилках недосыпа и страшной усталости — было недоверие, изумление и… и ещё что-то. Может быть — восторг? Или даже преклонение?

— Вы же были пионером? — спросил облегчённо Димка.

— Я был плохим пионером, — покачал головой Верещагин. — Вернее… никаким.

— Ну… пусть, — Димка шагнул вперёд, протягивая галстук на вытянутых руках. — Вот… пожалуйста.

Надсотник закашлялся, встал, провёл рукой во коротко стриженым седым волосам. Подтянулся. Взял галстук. Димка, не сводя с мужчины глаз, вжикнул молнией ветровки, повыше раскатал горло тонкой водолазки цвета хаки.

— Я что-то должен сказать, да? — спросил он. — Там же была… какая-то клятва?

— Была, — кивнул Верещагин. — Но я её не помню, Дим. Мы все давно забыли свои клятвы… Я не знаю слов…

— Пусть… — шепнул Димка. Глаза его стали упрямыми. — Тогда вы… вы просто придумайте, что мне сказать. Чтобы была клятва. Вы ведь можете. Вы до войны книги писали. Я узнал…

— Хорошо, — и надсотник вдруг вырос и построжал. — Я придумаю клятву. Повторяй за мной. Я, Дмитрий Медведев…

— Я, Дмитрий Медведев… — отозвался мальчишка, вытянувшись с прижатыми к бёдрам кулаками.

— …вступая в ряды пионерской организации России…

— …вступая в ряды пионерской организации России…

— …и осознавая взятый на себя долг…

— …и осознавая взятый на себя долг…

— …торжественно клянусь…

— …торжественно клянусь… — мальчишка коротко выдохнул.

— …быть верным Родине, мужественным и честным… — звучал мужской голос.

— …быть верным Родине, мужественным и честным… — повторял голос мальчишки.

— …защищать то, что нуждается в защите, в дни войны и дни мира…

— …защищать то, что нуждается в защите, в дни войны и дни мира…

— …ни словом, ни делом, ни мыслью не изменять Родине…

— …ни словом, ни делом, ни мыслью не изменять Родине…

— …а если понадобится — отдать за неё свою жизнь.

— …а если понадобится… — мальчишка на миг запнулся, но договорил твёрдо: — …отдать за неё свою жизнь.

— Пусть будут свидетелями моей клятвы живые и погибшие защитники России и моя совесть.

— Пусть будут свидетелями моей клятвы живые и погибшие защитники России и моя совесть.

Надсотник повязал галстук на шею Димки. Побитые, перепачканные гарью пальцы мужчины сделали «пионерский» узел автоматически, заученно, и он невольно улыбнулся.

— Почему вы улыбаетесь? — строго спросил, поднимая голову, Димка.

— Узел, — сказал Верещагин. — Я научу тебя, как его правильно завязывать.

* * *

Он успел уснуть снова, но сон опять нарушили. Зевающий Земцов привёл какую-то немолодую женщину, явно не знавшую, как себя вести, и старика — вполне бодрого, подтянутого.

— К тебе, — сообщил Сергей, уходя досыпать.

— Садитесь, — предложил Верещагин. — Хотите чаю?

— Спасибо, — поблагодарил старик, подождал, пока сядет его спутница, но дальше говорила именно она:

— Видите ли… я была директором этой школы. Станислав Степанович, — старик кивнул, — ветеран войны, он работал консьержем в одном из домов… — женщина откашлялась. — Вам не кажется, что это неправильно, происходящее сейчас? — увидев, что Верещагин иронично улыбнулся, женщина поправилась: — Я конкретно о ситуации с гражданским населением. Дети не учатся…

— Это даже не главное, — перебил её, извинившись взглядом, Станислав Степанович. — Я вот присмотрелся… вы воюете очень храбро, что говорить. Я не ожидал, что мы ещё можем так воевать… — в голосе старика прозвучала гордость, он кашлянул и продолжал: — Но вы воюете как бы сами по себе, понимаете? А ведь люди готовы помогать. Я со многими говорил, не только с пожилыми… И у многих есть навыки — например, можно делать мины, чинить форму, да мало ли что? Есть врачи, есть медсёстры, повара… Кроме того, гражданских надо отселить поближе к морю, это нетрудно…

Верещагин придвинул к себе блокнот и открыл его:

— Я писал докладную о чём-то подобном генерал-лейтенанту Ромашову, — медленно сказал он. — Но в общих чертах… А теперь давайте с вами поговорим подробно. И начнём — извините, Станислав Степанович! — всё-таки с детей.

— Олег! — рассерженный Земцов вошёл в комнату. — Извините… Что к тебе за делегации?! Эти пришли, которые… — он покосился на женщину. — Выйди.

— Я сейчас, — кивнул Верещагин, поднимаясь.

В коридоре переминались с ноги на ногу Влад и Пашка — друзья Димки. Пашка угрюмо молчал. Влад, глядя на офицера, сказал:

— Вообще-то это охренеть нечестно.

— Это ты о чём? — спокойно спросил Верещагин, мысленно посмеиваясь и не веря происходящему.

— А о том. Ходили вместе, и вообще вместе… А тут он приходит, гордый, как будто его орденом Сутулова наградили, с закруткой на спине…

— Погоди, — оборвал его Пашка. Звонким от обиды голосом сказал: — Мы что, выходит, недостойны?

— А зачем вам это надо? — спросил Верещагин, про себя подумав: ни разу ни он, ни мальчишки не сказали, о чём идёт речь — и так понимают…

— Значит — надо, — упрямо ответил не Пашка — Влад. — Так что, нам валить, правда недостойны?

— Несите галстуки, — сказал наконец надсотник. — Нет, постойте. Утром. Через три часа. Во-первых, у меня дело. А во-вторых, чтобы вы подумали. Попросите Димку. Пусть почитает вам, как мальчишек на таких вот галстуках вешали. И, если не передумаете — через три часа у меня…

…- Извините, — сказал надсотник, садясь к столу и придвигая к себе блокнот. — Ну что ж. Давайте вместе составлять проект — как жить дальше. Воевать будем мы. А вот жить придётся вместе…