"К своей звезде" - читать интересную книгу автора (Пинчук Аркадий Федорович)

8

Рассвет над аэродромом был многообещающим. Светило июньское солнце, лениво раскачивались на деревьях теряющие свежесть запыленные листья, пахло пересохшей землей, и небо голубело от горизонта до горизонта: миллион на миллион, как говорят летчики. К приезду технического персонала очертания солнца уже растворились в грязной дымке, оно не плавилось и не переливалось, как час назад, а просто белело тусклым пятном, как белеют в непогоду уличные фонари на вечерних набережных Ленинграда. Серая паутина обволакивала пространство неторопливо, но капитально, могучей подковой охватывая аэродром. И хотя над головой не было ни облачка, голубизна пространства уже поблекла, а его бездонность обрела реальную высоту, будто к небу подклеили старую выцветшую марлю.

Вылетевший на разведку погоды Пименов докладывал, что на северо-западе просматривается очень подозрительная плотность атмосферных образований, а дежурный синоптик по полученным данным подтвердил вероятное направление циклонической деятельности.

– Если в течение ближайших двух часов не отнесет в сторону, – сказал он Чижу, – может зацепить и наш район.

Волков, как показалось Павлу Ивановичу, не придал особого значения ни словам Пименова, ни предупреждению синоптика. И уже когда Чиж подходил к СКП, его встретил дежурный штурман и сказал, что Волков решил до начала работы слетать лично на доразведку погоды.

Не сказав ни слова, Чиж отметил про себя правильность решения командира. Когда в небесной обстановке есть какие-то вопросики, командиру лучше всего взглянуть на нее собственным глазом. Точно так поступил бы и Чиж, будь он на месте Волкова.

– «Медовый», я «полсотни первый», разрешите запуск. – Голос командира звучал, как всегда, четко и бесстрастно, даже, как показалось Чижу, извинительно. Волков настраивался на полет, и, прежде чем закрыть «фонарь», он подсознательно как бы отпускал грехи другим в надежде, что и ему отпустятся какие-то прегрешения.

Еще будучи командиром, Чиж с профессиональным одобрением отмечал у Волкова это редкое умение оставлять все, что не касается полета, за бортом кабины. Принимая у техника самолет, Волков мог еще шутить, воспринимать суть посторонних разговоров, осмысленно что-то советовать или обмениваться опытом. Но когда он усаживался в кабину и подключал фишку гермошлема к самолетной рации, его сознание концентрировалось на полетном задании до такой степени, что он забывал собственную фамилию и реагировал только на присвоенный ему индекс – «полсотни первый».

Самозабвенная преданность небу была главным стержнем в характере Волкова, его сутью. Чиж разглядел это еще в те дни, когда Волков только осваивал боевую программу летчика. Ступени пилотажного мастерства он брал одну за другой с завидной легкостью. Но легкость эта была только видимой. За ней скрывался въедливый труд, многие часы непрерывного истязания в кабине тренажера, постоянное напряжение мысли. Каждый очередной полет он проигрывал в уме бесчисленное количество раз, осложняя самыми каверзными вводными. И пока не находил оптимального решения в аварийной ситуации, не успокаивался.

– Выдумывает себе трудности, – говорили о нем сослуживцы, – чтобы потом их мужественно преодолевать. – Многим казалось, что такое насилие над организмом неестественно, неорганично и рано или поздно наступит мгновение, когда нервы не выдержат постоянного перенапряжения, последует срыв. И дай бог, чтобы это случилось на земле, а не в воздухе, где чаще всего и попадает летчик в экстремальные обстоятельства.

Однажды срыв произошел, но не у Волкова, а у командира звена, который как раз больше всех разглагольствовал на эту тему. Волков уже командовал эскадрильей и «вывозил» своего подчиненного, чтобы оценить уровень его мастерства при пилотировании самолета по приборам.

Экзамен был сдан на «отлично», и самолет взял курс к аэродрому. Они уже были на посадочной прямой, когда корпус истребителя вздрогнул от удара и неукротимая сила вибрации тут же вцепилась зубами в его стальное тело. Самолет трясло так, словно он не летел, а катился по старой булыжной дороге, по мелким ямам и выбоинам.

– Ваши действия? – спросил Волков сидящего в первой кабине пилота.

– Катапультироваться! – голос летчика был растерянным. – Надо немедленно катапультироваться!

– Отставить, – сказал Волков. – Беру управление на себя.

Он убрал обороты двигателя до минимума, и вибрация прекратилась. Но самолет начал терять высоту. Волков доложил руководителю полетов о случившемся и попросил разрешения на посадку с прямой. Они вышли на полосу с небольшим смещением, но Волков уже у самой земли успел довернуть машину и благополучно посадить.

Позже выяснилось, что произошел обрыв лопатки турбины, – авария серьезная. Но действия Волкова в сложившейся ситуации были академически безукоризненны. Он не совершил ни единой ошибки. Спас самолет и экипаж. Вибрация не прошла бесследно, в катапультных сидениях тоже обнаружились повреждения, и, если бы пришлось аварийно покидать самолет, могли возникнуть осложнения.

Командир звена после этого полета написал рапорт о списании его с летной работы. Позже он перевелся в другую часть и стал неплохим штабистом. Для Волкова же это был почти рядовой вылет.

Передавая Волкову полк, Чиж сказал:

– Пока ты не сказал «полк принял», я с тобой буду разговаривать как с будущим командиром. И дам тебе несколько советов, которых не посмею дать командиру.

Волков молчал. Чиж провел его в технический класс, где стояли магнитофоны с записями переговоров летчика и командного пункта, достал из кармана катушку и поставил на аппарат.

– Давно хотел послушать вместе с тобой, но как-то не удавалось. Сейчас – самый момент, – и повернул черный носик включателя.

Это была фонограмма одного из сложных перехватов, совершенных Волковым. Цель маневрировала, уходила в облака, меняя курс и высоту, но перехватчик неумолимо сокращал расстояние. Голос наведенца звучал невозмутимо-спокойно, почти ласково. А подполковник Волков, зная, что наводит его молодой штурман, всего лишь лейтенант, то и дело позволял себе не то чтобы грубость, но какое-то едва уловимое превосходство: «Что вы мне двадцать раз одно и то же, дайте высоту!» Даже при заходе на посадку: «Я не пойму, кто первый заходит – «один семнадцать» или я?» – хотя руководитель очень четко выдал необходимые команды.

– Понравилась музычка? – спросил Чиж, выключая магнитофон.

Волков молчал. Он предпочитал молчать в ситуациях, когда необходимо было что-то немедленно осмыслить.

– Итак, – сказал Чиж, – совет номер один: в небе нет генералов, есть только летчики.

– Это я знаю, – буркнул Волков.

– Нет, Ваня, это тот случай, когда знать мало. Надо понять.

– Зарубил, Павел Иванович.

В кабинете Чиж вынул из стола письмо с пометкой на конверте «командиру части». В письме мать одного из солдат заблаговременно просила, чтобы сына в день рождения отпустили в городской отпуск, в этот день она приедет к нему на побывку. Из Иркутска.

– Помню это письмо, – сказал Волков, – вы были в отпуске, я распорядился отпустить солдата.

– А его поставили в оцепление, матери объяснили: служба, мол, ничего не поделаешь. Теперь представь, что думает эта женщина о нас с тобой, что рассказывает знакомым в Иркутске, и что думает солдат о своих отцах-командирах. Кстати, отличный солдат, передовик… Молчишь? Это хорошо. Теперь представь, что подобное письмо тебе прислал командующий авиацией округа. Представил?.. Ты бы пять раз проконтролировал, отпустили солдата или не отпустили. А женщина эта, – он потряс конвертом, – между прочим, депутат Верховного Совета.

– Кто ж знал, – Волков пожал плечами.

– Вот, Иван Дмитрич, в этом и суть твоей ошибки. Для начальства – прогнулся, просто для человека – плевать хотел. Отсюда второй совет. Люди, они и в Африке люди. И у каждого есть право считаться человеком. И у генерала, и у солдата.

– Я извинюсь перед этой женщиной, – пообещал Волков.

– Извинись, – сказал Чиж. – Только она не депутат. Это я так.

– Все равно извинюсь. Солдату отпуск дадим.

– Ну и ладно. Напоследок передам тебе завещание моего друга Филимона Качева. Он говорил: слушай всех, а решай сам. Без этого командира нет. Все. Если будешь нуждаться в моих советах – обращайся. Навязываться не буду.

Волков почти не обращался к Чижу за советами, но помощи просил частенько: там проконтролировать, здесь поговорить, с кем-то разобраться, куда-то съездить, кому-то написать… Просьб этих со временем становилось меньше, Волков набирался опыта. И Чиж радовался – его полк был в надежных руках.

Никто этого не знал, но Чиж всякий раз, когда требовались нестандартные действия командира, в уме моделировал решение, а затем на эту модель проецировал деятельность Волкова. И, как правило, Волков не ошибался. Школа Чижа не прошла для него бесследно.

Вот и сегодня. Еще во время докладов Пименова и дежурного синоптика Чиж подумал, что он бы в такой ситуации слетал на доразведку. И если большая часть из того, что здесь говорили, подтверждается, надо перейти на сложный вариант. Таблица готова, предполетную подготовку летчики прошли.

– «Медовый», я «полсотни первый», – голос Волкова был бесстрастно-спокойный. – Разведку закончил, иду на точку. Работать будем по сложному варианту…

Чиж выдал свое удовлетворение непроизвольным кивком. Дескать, все верно, все понятно. И почувствовал, как подступило облегчение, – он простил бестактность Волкову. Ну, сорвалось у человека, не железный, чай, а допекают его со всех сторон.

Конечно, командующему Волков про очки не стал бы говорить. А Чижу посоветовал. Хотя, с другой стороны, еще неизвестно, что лучше – копить в себе напряжение или на ком-нибудь разрядить его.

Самолет Волкова уже тяжело катился по бетонке, упруго волоча за собой набитый спрессованным воздухом тормозной парашют. Чиж спустился на балконную площадку стартового командного пункта. Здесь стоял Новиков, облокотившись на планку перил. Пахло сухой пылью, хотя ветра почти не было, полосатый «колдун» над домиком метеорологов висел безжизненной тряпицей, словно все в этом мире вдруг притормозило свой бег, замерло. Гул турбин на стоянке воспринимался обособленно, как вычлененный самостоятельный мир, существующий в ином измерении. И самолет Волкова, подруливающий к стоянке, тоже был из того мира, хотя встречали его и заводили на свое место вполне реальные земные ребята.

– Отчего не в духе, Петрович? – спросил Чиж и облокотился на широкий брус перила рядом с Новиковым. – О погоде думаешь?

– О ней, – кивнул замполит. – Ни в какие ворота с таким климатом.

– Распогодится, – обнял его за плечи Чиж. – Тучи приходят и уходят…

– Хоть бы вы ему сказали… для его же пользы, – Новиков нетерпеливо махнул рукой, – для общей пользы, для пользы дела!

– Трудно ему, Петрович.

– Вот-вот… И вы оправдываете.

– Ему действительно трудно.

– Значит, можно хамить, голос повышать, портить всем настроение… Почему вы ему все это прощаете?

– Он командир, Петрович, – улыбнулся Чиж и подмигнул Новикову. Немного помолчав, добавил: – Волков из тех, кто умеет в своих ошибках разбираться. Это, сам знаешь, надежнее, чем тебе укажут со стороны.

– Как бы не опоздать с этим разбором… Пойду, надо перед полетами потолковать. Сложняк идет.

Оба посмотрели в небо. Оно еще было светлым, но кисея, поглотившая голубизну, стала гуще и грязнее.

– Петрович, – голос у Чижа вдруг охрип, и он легонько прокашлялся. – Только не юли. Может, мне в самом деле не лететь с вами?

Новиков насупился.

– Север не Сочи, – буркнул он таким тоном, что подразумевалось только одно продолжение: туда немного охотников.

Чиж улыбнулся, хотя улыбка эта далась ему не просто.

– Я не о том. Не пора ли на дворовый козлодром?

Новиков с обидой покачал головой, неизвестно с чем соглашаясь.

– Павел Иванович… Женщины войну объявили. Знают, земля круглая, а туда же: на край света не поедем… – Он глубоко вздохнул. – Алина моя. Наездилась, знаете, вдоль и поперек. Каждое новое мое назначение было ей костью в горле, но ни разу даже не заикнулась. Только в мечтах видела: живем в большом городе и она работает в школе. Молчала и ехала. А тут до слез взбунтовалась. Ревет белугой, будто на этом жизнь кончается. Один раз, говорит, ты мог бы поступиться своими интересами ради меня. Один раз! Я, дескать, как и ты, имею диплом, на меня государство деньги затратило, учило, а отдача? Могу я, наконец, как все люди жить, работать, воспитывать сына? Что ей скажешь?

– Ее можно понять.

– Вот-вот… А вы? Как же вы, с вашим опытом, с вашим умением учить людей…

– Чему я их теперь научу, Петрович, – в голосе Чижа звучала боль. Он сам почувствовал это, устыдился, что вот так обнаженно показал открытую рану, и попытался прикрыть ее юмором: – Вон на каких крокодилах прилетели, подходить страшно…

– Павел Иванович, – перебил Новиков, – вы другому учите. – Он улыбнулся. – Знаете, как наших ребят называют? Чижатами.

Внизу по бетонной дорожке размашисто и уверенно шел Волков, отдавая на ходу распоряжения своему заместителю. В одной руке у него были перчатки, в другой – наколенный планшет.

– Чижатами, говоришь? – спросил Чиж. – Не загибай, Петрович. Давно уж волчатами стали… Иди.

Он проводил Новикова к выходу, а сам повернул на вышку. Металлические ступени лестницы отозвались на его шаги приветливым гулом. Дежурная смена встретила его улыбкой. Помощник облегченно встал с места руководителя, дежурный штурман азартно потер руки, Юлька только глазами вспыхнула, синоптик с готовностью положил руку на телефонную трубку.

Для них он был не только начальником – живой историей полка. Новое пополнение начинает свою службу «крещением» на вечере Боевой славы, где Чиж – главная фигура. Главнее его был разве что Филимон Качев, который начал службу в полку со дня его формирования. Здесь каждый солдат знает его портрет, знает, что он летал с Чижом в одной паре…

Стартовое время, когда в полном соответствии с плановой таблицей начиналась работа, Чиж ценил особо, ибо в эти часы время и пространство становились осязаемо материальны. Замысловатые значки в строчках таблицы оживали, обретали голос и характер, требовали к себе индивидуального внимания.

– «Полсотни шестой» на приеме.

– «Полсотни шестому» запуск.

Доразведка не внесла новых корректив в план летного дня. Работа пошла по сложному варианту, то есть начали летать в первую очередь те летчики, которым был необходим налет в облаках, под шторкой, у кого не хватало для повышения классности посадок при минимуме – кому нужны были сложные погодные условия.

– «Полсотни шестой», подрулить…

– Разрешаю подрулить «полсотни шестому».

Самолет Муравко, хищно вытянув акулью голову, побежал к старту. Летчик покачал у лица растопыренной пятерней. На фоне молочно-белого шлема этот жест нельзя было не заметить. Это традиционный жест. Летчик как бы говорил: у меня все нормально, я спокоен. Летчик как бы обещал: все будет хорошо, скоро увидимся снова.

Кто не летал, не знает, что прощание на тридцать минут – тоже прощание. Дело не только в минутах. Полчаса пешком и полчаса в сверхзвуковом истребителе совершенно несопоставимые временные величины. Это объяснить трудно. Минуты, проведенные за звуковым барьером, имеют иное смысловое наполнение, они сопоставимы с обычными минутами лишь по длине, по объему они не знают аналогов. Каждый полет – это новые впечатления, иные режимы, иные покрытые расстояния, каждая секунда множится на километры, интегрируется с пережитыми чувствами и остается в ощущениях летчика единицей, которую пока еще никто не измерил и не придумал ей названия. Нет для нее системы измерения. И если очень грубо перевести тридцать минут полетного времени на обычное, то по среднему ощущению это будет около суток.

– «Полсотни шестой», на взлет!

– «Полсотни шестому» разрешаю на взлет.

Самолет Муравко уже несется на форсажном режиме к той черте, где колеса его неуловимо оторвутся от земли и многотонный аппарат скользнет над землей в стремительном полете. Воздух раскаленно вибрирует в такт огненным долькам разрубленного на кусочки форсажного языка пламени. Тонко повизгивают окна на стартовом командном пункте.

– «Полсотни шестой», номер зоны.

– Вам зона четыре, «полсотни шестой».

Юля не отрываясь следит за взлетом самолета Муравко, и, как только его огонек поглотила серая паутина, она взглянула на Чижа. И чуточку смутилась, как это с ней бывало в детстве, когда в школьном дневнике появлялась красная запись о плохом поведении и Чиж эту запись начинал читать.

«А что, – подумал Чиж, – не так все и плохо… Вон как Петрович набросился. Значит, Чиж еще нужен здесь. Набросился от души, не для вида».

Он улыбнулся своим мыслям и подмигнул Юле. Она растерянно отвернулась. Значит, парень этот ей по душе.

«С Волковым надо тоже объясниться, – вернулся Чиж к наболевшему. – Эти намеки на здоровье, на очки, они неспроста… А может, мне, как той голодной куме… Надо при случае поговорить. Лучше всего в домашней обстановке».

Работа набирала ритм, и Чиж полностью погрузился в летную обстановку. Одни просили запуск, другие выруливали, третьи сообщали о прибытии в зону, о заходе на посадку. Бросая взгляд то на планшет, то и плановую таблицу, Чиж зримо представлял, где и что делает сейчас каждый самолет.

– «Полсотни шестой»… Захват… Пуск…

– Понял. Выходите вправо на курс девяносто. Доложите остаток топлива.

– Остаток большой, схожу в зону.

– Снижайтесь до десяти, работу в зоне разрешаю.

К аэродрому все плотнее подступала облачность. Синоптик получал данные и все подрисовывал и подрисовывал на карте линии изобар. Ядро циклона зримо вытягивалось в пузатенький графинчик. Горло этого графинчика разбухало, подбираясь к посадочному курсу. Давление падало прямо на глазах. На запросы синоптика запасные аэродромы отвечали обеспокоенно: через двадцать – тридцать минут закрываемся. Чиж попросил на связь командира.

– Надо полеты прекращать.

– Вы что, Павел Иванович? Мы этот сложняк ждали как манну небесную.

– Иван Дмитрич, надо принимать решение. Есть риск.

– Полеты не будем прекращать.

– Вас понял.

Чиж положил трубку. Может, и в самом деле старость подступает? Осторожность, перестраховка – первые признаки. Чиж не любил хитрить с самим собою, хотелось ему знать о себе правду, а самочувствие – не объективный показатель, и он искал такие критерии, от которых не отвертеться. Все старики чрезмерную осторожность оправдывают опытом. Опыт и ему подсказывал: идет не просто сложняк, идет фронт с сюрпризами. И лучше в таком случае переждать. Но Волков торопится. И его можно понять. Он хочет закалить летчиков здесь, чтобы сюрпризы Севера они приняли мужественно и стойко. И чем больше таких сложняков пройдет через эти широты, тем лучше.

– Павел Иванович, – дежурный синоптик протянул Чижу трубку. – Вас.

– Анализ последних данных показывает, что циклон через пятнадцать – двадцать минут пересечет эпицентром наш аэродром…

Чиж прикинул – если Муравко сейчас прервет задание, еще успеет сесть.

– «Шестьсот двадцать пятый», взлет?

– «Шестьсот двадцать пятому» запрещаю взлет.«Пятьсот седьмому» подруливание прекратить.

И сразу звякнул телефон, помощник протянул трубку Чижу:

– Командир.

– Павел Иванович, я же сказал – будем летать! Вы что, не поняли? – Волков был раздражен.

– Нельзя летать, Иван Дмитриевич, – упрямо сказал Чиж. – Опасно.

– Я сейчас приду. Без меня никаких команд! – и положил трубку.

Чиж опять прикинул. В воздухе три самолета. Два только что взлетели, эти вне опасности, их можно на запасном посадить. Муравко до запасного уже не хватит горючего. Время работало против него.

Ветер ворвался на аэродром сразу, будто стоял за воротами и ждал, когда откроют запоры, а уж распахнуть их он и сам сумел. Да так лихо, что влетел с пылью и сорванными листьями, с посвистом и устрашающим гулом. Волков двумя руками схватил фуражку и, низко наклонив плечо, словно рассекая упругую волну, подбежал к домику с вышкой. Дверь за ним закрылась с пушечным гулом.

– Этих двоих, – его палец поелозил по строчкам плановой таблицы, – предупредите, если не пронесет эту муру, будут садиться на запасном. Запросите Дизельный. «Полсотни шестому» – на точку.

Чиж взглянул на хронометр. Семь минут потеряно.

– «Полсотни шестой», работу в зоне прекратить. Выходите на точку с курсом сто двадцать.

– Понял, выполняю.

– Высота, «полсотни шестой»?

– Двенадцать с половиной.

– Понял. Снижайтесь до шести… До точки девяносто. Режим. Выходите на посадочный. Удаление тридцать пять.

– Понял, выполняю.

– Видимость ухудшилась, включаю светооборудование.

– Понял… На посадочном, режим до двух. Иду в облаках.

По стеклам вышки ударили первые капли. Крупные, тяжелые, как из свинца. Следы на стекле – как рваные воронки на заснеженном поле. Сколько таких полей повидал Чиж из кабины истребителя во время войны?

От порыва ветра пугливо скрипнули стропила СКП, угрожающе заиграла жесть крыши. И тут же огромная невидимая рука размашисто сыпанула горсть ледяных шариков. Они с треском кололись о бетон, разлетаясь сверкающими осколками.

– Запросите остаток топлива. – Скулы Волкова побелели, но голос был спокойным.

Муравко доложил. И стало ясно, что у него остался один вариант – садиться дома. До запасного уже не дотянуть. Те семь минут, которые были потеряны в ожидании Волкова, могли избавить сейчас Муравко от риска – он вполне успевал до Дизельного, но они уже канули и думать надо о другом – как обеспечить безопасную посадку.

– Приведите в готовность все аварийно-спасательные средства, – сказал Чиж своему помощнику. Волков только еле заметно кивнул. Видимо, Чиж опередил на секунду его распоряжение.

Муравко уже был на удалении пятнадцати километров, и Чиж представил себя в кабине самолета. Сейчас истребитель идет, как в дыму, только вздрагивает от ударов плотных образований. Лобовое стекло затянуто водяной пленкой. Сплошная муть перед глазами.

– «Полсотни шестой», пилотируйте по приборам до ближнего… На курсе. Удаление двенадцать, на глиссаде.

– Понял…

– «Полсотни шестой», влево пять.

– Выполняю.

– Удаление десять.

– Понял.

– Высота?

– Пятьсот.

– Снижайтесь.

– Понял.

– «Полсотни шестой», горизонт, удаление девять, с этим курсом.

– Понял.

– «Полсотни шестой», удаление семь, левее двести, на глиссаде…

– Понял.

– «Полсотни шестой», подходите к дальнему, проверьте шасси, закрылки, удаление четыре… Левее сто.

– Дальний, в облаках.

– На глиссаде.

– Понял.

– Удаление два, левее пятьдесят.

– Понял.

– «Полсотни шестой», на курсе!

– Ближний, полосы не вижу!

– Уходите на второй круг! – наверное, чуть поспешнее, чем требовалось, приказал Чиж.

За стеклами СКП потемнело, как в зимний вечер. Уже трудно было разобрать, где небо, где земля, космы водяной пыли раскачивались из стороны в сторону, закручивались воронками, неслись в сумасшедшей погоне. Все понимали – это надолго и при вторичном заходе Муравко все повторится. Если не станет еще хуже.

Нагретая июньским теплом земля начала парить и окутываться туманом.

Беда кружила рядом, крыло в крыло с мечущимся истребителем. Здесь не то что растерянность, любая оплошность могла стать непоправимой.

Волков набыченно смотрел на затянутую водяной пылью взлетно-посадочную полосу. Она и с вышки просматривалась с трудом. А как оттуда, с высоты, когда сверху вниз пробиваешь эту кашу?

Муравко наддал оборотов, и над СКП, подобно весенней грозе, прокатился грохот. Только по звуку и можно было догадаться, куда его понесло.

Нужно было принимать безотлагательное решение. Чиж его уже смоделировал, но подсказывать Волкову не спешил. Уж коль он здесь, это право принадлежит ему. Но Волков молчал, и напряжение росло. Наблюдатель и планшетист изображали сверхзанятость, хотя делать им сейчас было нечего, Юля теребила носовой платок и кусала губы. Дежурный штурман, как и Чиж, смотрел на Волкова.

Он взял микрофон и сказал:

– «Полсотни шестой», я «полсотни первый». Разрешаю уход в зону для катапультирования. Доложите решение.

Эфир безразлично потрескивал. Чиж опять представил в кабине себя. Услышав эти слова, он бы улыбнулся и помолчал, делая вид, что обдумывает обстановку. Ответь сразу, и расценят как поспешность в решении. А решение – давно готово. Какой нормальный летчик бросит исправный самолет? Смешно.

– Буду садиться, – сказал Муравко.

Чиж облегченно вытер рукавом лоб и взял микрофон.

– Все взвесил?

– Буду садиться, – упрямо доложил Муравко.

– Понял, «полсотни шестой», – и, повернувшись к Волкову, сказал: – Я сам, Иван Дмитрич.

– Хорошо, – спокойно согласился Волков, но скрыть волнения не смог. – Надо же что-то сделать, хоть что-нибудь!

– Надо. – Чиж снял фуражку и повесил на колпак настольной лампы. И тут же упрекнул себя: как мог забыть? – Включить прожекторы и развернуть по курсу, навстречу самолету, – распорядился он.

– А что, – Волков встрепенулся, – это уже кое-что.

– Лучше, чем ничего, – сказал дежурный штурман. – Такой светлячок – над ближним уже будет заметен. Есть за что глазу зацепиться.

Муравко тем временем снова выходил на посадочный курс. Град перестал, но дождь стал мельче и сеялся по летному полю волнами, еще больше снижая видимость. Чиж связался с двумя истребителями, ожидавшими в зоне, выяснил, какой остаток топлива, и с облегчением переключился на Муравко. Если через полчаса погода не улучшится, те двое успеют сесть у соседей. У Муравко же после этого захода топлива останется максимум на пять минут.

– Внимание на РСП…

– Слушаю, Павел Иванович, – мгновенно откликнулся Большов.

– Будьте внимательны, все сейчас зависит от вас.

– Понял.

Скрипнула дверь, на СКП пришел Новиков. Зыркнул на планшет, таблицу, посмотрел на секундомеры, все понял и отошел в сторону.

– Расчетный выполнил, дайте прибой…

– На посадочном, удаление пятнадцать, прибой триста.

– Дальний… В облаках.

– На глиссаде.

– Ближний… Вижу свет!

– На глиссаде.

– Шасси выпущены! – неожиданно громко выкрикнул солдат-наблюдатель. И все облегченно улыбнулись. Вынырнувший из мутной паутины самолет шел на полосу с небольшим перелетом, но это ему уже ничем не угрожало. Даже на мокрой полосе Муравко сумеет погасить скорость.

– Катапультироваться, – сказал Чиж, ни к кому не обращаясь, – это и дурак сумеет.

Самолет Муравко еще бежал по рулежке, как дождь вдруг схлынул. Начало быстро светать, ветер обмяк и уже не так упруго ломился в стекла СКП. Синоптик доложил, что фронт осадков отходит, облачность поднимается и нижний край по прибору – двести метров.

– Идите, други, – сказал почти ласково Чиж, – не мешайте мне работать. – Ему хотелось прилечь, тягучая боль сверлила плечо, отдавала в локоть и даже ладонь.

Когда Волков и Новиков молча вышли, он попытался определить источник неприятных ощущений, но, будучи неискушенным в делах медицинских, объяснил себе причину боли элементарно: застрявший в левой лопатке осколочек каким-то образом шевельнулся и задел плечевой нерв. Осколочек этот ему предлагали удалить еще сразу после ранения. Но был апрель сорок пятого года, запах близкой победы кружил голову и встретить ее на госпитальной койке – более глупого положения боевой летчик представить себе не мог.

Осколочек прижился, врос в кость и все эти годы ничем не беспокоил Чижа. Даже врачи были убеждены, что от него никакой опасности, а вот, поди же, проснулся, вредить начал. Можно бы побыть сейчас на воздухе, но отработавшие в зоне пилоты уже запрашивали разрешения идти на точку, и Чиж, расслабленно опустив плечо, взял правой рукой микрофон. «Чиж с перебитым крылом», – пошутил он над собой.

Ветер совсем ослаб, и мелкий дождик сыпался, казалось, лишь по инерции. Вся толчея небесная отошла на юго-восток, напоминая промчавшийся через летное поле неуправляемый табун диких животных: чуть приотставшие задние ряды сейчас, резвясь, догоняли стадо, подталкивали несущихся впереди.

По каким признакам Юля угадала, что на вышку поднимается Муравко, Чиж так и не понял. Вопреки правилам, она вдруг оставила свой пост и быстро выскочила за дверь. В воздухе к этому времени уже никого не было и Чиж, еще не зная причины, почему Юля сорвалась с места, вышел следом.

– Ну что ты на меня смотришь как на привидение? – донесся с балкона голос Муравко.

– А ты не понимаешь? – спросила Юля, готовая расплакаться.

– Вот уж не думал, что из-за меня кто-то переживает, – засмеялся Муравко, но Юля зло перебила его:

– Было бы из-за кого! Отец до сих пор очухаться не может, а ты… – Она увидела спускающегося Чижа и, повернувшись к нему, уже сквозь слезы бросила: – Развели тут хулиганов воздушных!

По металлическим ступеням мелко-мелко застучали каблуки ее туфель. Чиж обнял Муравко, похлопал по спине.

– Набросилась, как тигрица, – Муравко еще чувствовал себя растерянным.

– Ты молодцом был, спасибо.

Вбежал, как ветер, Руслан.

– Как ты сел, нулевая видимость?

– Сам знаешь, как в такую погоду садиться. Глядишь – нет земли… И вдруг – полон рот земли.

Чиж прикуривал трубку и вдруг закашлялся. Ему хотелось засмеяться, но почему-то поперхнулся.

– Хочешь знать, что я о тебе думаю? – Руслан расстегнул на комбинезоне Муравко молнию.

– Хочу, – Муравко отцепил руки Руслана от замка и застегнул молнию.

– Это идиотизм! Малейшая неточность – и нет ни самолета, ни летчика. Самолетов можно тысячи наделать. А жизнь не повторишь. Каждый человек уникален. Мог катапультироваться.

– Значит, не мог, – устало возразил Муравко. – Понимаешь?

– Понимаю… За подобные «подвиги» с летчиков надо штаны снимать, а не ценными подарками награждать. Развенчивать надо такое фанфаронство, а мы на щит подымаем. Как же – проявление мужества, выдержки, мастерства! Юля права: хулиганство это воздушное!

– Салага ты… Бросить исправную машину! Велосипед разбить жалко, а тут самолет. Да какой!

– Если бы мы бросали в бою каждый подбитый самолет, на чем бы воевали? – вмешался в разговор Чиж. – Возвращались порой как в песне: на честном слове и на одном крыле.

– Ну да! – вспыхнул Руслан. – Латали дыры и снова в бой. Это мы слыхали, Павел Иванович. Но теперь будет иная война. Если будет. На одном крыле не полетишь.

– Это мы тоже слыхали, – вдруг обозлился Чиж. – Был у меня такой философ. Лампочка мигнула, он за катапульту: «Пожар!» А самолет, умница, сам приземлился в поле. Обшивку поправили и через неделю полетел.

– Значит, по-вашему, я – трус?

– Салага ты, – улыбнулся Муравко. – И зря ушел из морской авиации.

– Чтоб построить нам этот самолет, – уже ласково, как несмышленыша, обнял Чиж Руслана, – наши люди терпят разбитые дороги, мучаются от недостатка детских садов и гостиниц, под открытым небом держат трактора, экономят в большом и малом… Он имел право, – Чиж кивнул на Муравко, – но не воспользовался им. Оценил свои силы и спас тысячи народных рублей. Способный ты парень, а в голове ералаш. Волков прав, что отстранил тебя сегодня от полетов.

Чиж почувствовал, как осколочек в лопатке шевельнулся и уколол уже не плечо, а что-то внутри. Затаив дыхание он перетерпел остроту боли и тихонько, чтобы не побеспокоить этот чертов металл, стал подыматься наверх.

Облачность уплотнилась, приобрела четкие очертания. Полосатый «колдун» на мачте обвис. К стоянке двинулись летчики. Еще несколько минут, и работа и небе загудит полным ходом.