"К своей звезде" - читать интересную книгу автора (Пинчук Аркадий Федорович)

7

Маша всегда просыпалась без будильника, и Волков не переставал удивляться этой ее наивысшей внутренней дисциплинированности. Сам он вечно недосыпал и без будильника встать не мог. Сегодня, на удивление, опередил звонок на целых десять минут. Сна не было ни в одном глазу. Но было ощущение досады от чего-то незавершенного, неисполнившегося, будто еще позавчера не вытащил занозу, и она сегодня напомнила о себе легким ознобом.

На кухне мягко шипела сковородка, глухо постукивал о деревянную дощечку нож (Маша крошила лук или морковку), диктор неторопливо сообщал последние известия.

Спортивный костюм висел под рукою, и Волков, откинув одеяло, лежа натянул шаровары. Согнул ноги, повернул их вправо, влево, «покрутил педали велосипеда», сложился перочинным ножиком, достав лбом колени, – тело было легким и послушным. У открытого окна он раз пятнадцать растянул тугой шестипружинный эспандер, затем взял десятикилограммовые гантели. Активная силовая зарядка вошла в его жизнь в мальчишеские годы, и не было такого дня, когда бы он не проделывал всего комплекса запланированных упражнений. Не успевал утром, искал какую-нибудь щель среди дня, в крайнем случае делал упражнения вечером перед сном. Волков был убежден: достаточно один раз дать себе поблажку, и лень станет отвоевывать у тебя позицию за позицией. Видел он этих сорокалетних толстяков с отвисшими животами.

Особенно нравились Волкову утренние пробежки до озера и назад. Людей нет, воздух чистый, под кедами мягко пружинит земля, пахнет мхом и корою. Этот запах Волкову слышится во всякую пору, кроме зимы. Зимой все стынет, и запахи в лесу господствуют другие, похожие на запахи металлических опилок.


В подъезде он привычно надавил на крышку почтового ящика, и язычок замочка податливо выскочил из мелкого гнезда. Волков никогда не пользовался ключом, никогда не пытался исправить замок. Его вполне устраивал вот такой, поддающийся грубой силе запор. Закрываясь, замок весело щелкал, убеждая непосвященных в своей прочной надежности.

Вместе с газетой в ящике было письмо. Не глядя на обратный адрес, Волков по почерку догадался – от Гешки, стервеца. Хотел тут же вскрыть, но удержался – Маша осмеет его нетерпеливость. Письмо вместе с газетой положил на кухонный стол и молча ушел в ванную.

Волков не хотел признаваться, что поступок сына его не на шутку встревожил. Ну, уехал и уехал. В минуты, когда Гешка заставлял вспоминать о нем, Волков чувствовал себя немного виноватым перед сыном. Со дня рождения и во все последующие годы его воспитание целиком и полностью лежало на Маше. Она и не сетовала. «Воспитывает пример родителей, – говорила она, – будешь сам настоящим человеком, будет и сын таким. В этом твоя главная воспитательная роль. А посюсюкать с ним и я смогу, для этого много ума не надо».

Читая в журналах фельетоны про незадачливых отцов, он без тревоги пропускал их мимо сердца – не про него. Считал, что Маша в случае чего забьет тревогу. А коль молчит, тут все благополучно. Иногда, правда, накатывало: уходит на службу – Гешка еще спит. Приходит – Гешка уже спит. Если выдается выходной – у Гешки свои дела, свои товарищи. Появились секреты – о них знает только Маша, на то они и секреты.


Как-то Волков должен был срочно ехать в Ленинград. Домой приехал среди бела дня и застал необычную, вернее, ранее не виданную сценку. Гешка и какая-то девица сидят в обнимку на диване, а Маша перед ними выступает с концертом. Она всегда хорошо пела, студенткой отличалась в смотрах художественной самодеятельности, получала грамоты и призы. Пела и в армейской самодеятельности, пока полком командовал Чиж. При Волкове самодеятельность пошла на убыль, а в последнее время и вовсе заглохла.

Стоя тогда в прихожей, Волков дослушал песню до конца и, когда ребята зааплодировали, сделал то же самое. Все смутились. Гешка отнял от плеча девочки руку с такой поспешностью, будто прикоснулся к раскаленному металлу. Маша встала и вышла к мужу в прихожую.

– Ребята вот спеть попросили, – сказала, скрывая неловкость.

– Извини, помешал, – Волков был обижен: у него время по секундам расписано, а они среди буднего дня развлекаются. – Сын в обнимку с девочкой, при матери, как это понимать?

– Они друзья, Ваня, – Маша уже овладела собой.

– Мы тоже были друзьями, но чтоб при родителях…

– Ну, Ваня, это долгий разговор. Уж лучше, если при мне.

Истинную причину своей обиды он понял позже, когда сидел в вагоне: сын ему не доверял, они не стали близкими. Виноват он в этом, конечно, сам, но и Маша недоработала. Уж коль они такие друзья, могла бы внушить, что у отца служба ответственная… Да и сын, видать, не в него. Не мужчина. Вон у Новикова. С аэродрома не вылезает, самолет изучил не хуже механика. А этот – маменькин сынок. С девочками, с гитарками…

Вернулся из Ленинграда Волков с твердым намерением взяться за воспитание Гешки.

– Хочешь, вместе сходим в кино? – сказал он сыну.

– Когда? – улыбнулся Гешка.

Волков начал вслух прикидывать: – Сегодня партсобрание, завтра ночные полеты, послезавтра методический совет, затем учения со второй эскадрильей… Проведу разбор учений, и мы вернемся к этому предложению, годится?

– Годится, – сказал Гешка. – В кино тебе сходить давно пора. И лучше с мамой. А я каждый день бегаю.

– Стыдишься с отцом? – вспыхнула старая обида.

– Не надо, папа, думаешь, я не вижу, какой воз ты тянешь? – серьезно сказал Гешка. – В пору троим, а ты один.

– Ты и рад! – Сочувствие сына еще больше задело Волкова. – Полная бесконтрольность!

– Снял бы ты, Ваня, ремень, – сказала из кухни Маша, – да всыпал ему хоть раз, для профилактики.

Гешка засмеялся. Эта идея, похоже, ему понравилась.

– И всыплю, – всерьез пообещал Волков, открывая дверь. Под окнами уже гудел автомобиль.

Перед Новым годом Гешка обратился к отцу с наглой просьбой:

– Мне надо триста рублей.

– А три тысячи не надо?

– Нет. Надо триста.

– Зачем?

– Хочу купить кассетник.

Волков не понял. Не знал такого выражения.

– Ну, кассетный магнитофон, – пояснил Гешка.

– Не слишком ли дорогая игрушка?

Вмешалась Маша:

– Я ему то же самое говорю: живем втроем на одну зарплату, и выбросить такие деньги…

– Этот аппарат стоит в комиссионке шестьсот рублей! Приятель отдает за полцены – сестру на лечение надо отправить. А вам дорого! Обойдусь!

Все зимние каникулы Гешка работал на железной дороге. И потом еще около месяца ходил с ночными ремонтными бригадами. Как позже узнал Волков, Гешка занял триста рублей у Новикова и уже в феврале вернул ему долг. «Видимо, надо было дать ему эти деньги, – подумал Волков, но тут же решил: – Ничего, сам заработал, беречь будет».

Увы, бережливостью сын не отличался. Десятого апреля он торжественно преподнес кассетник в подарок ко дню рождения своей подружке. Об этом Волков узнал от полкового инженера.

– Дочка моя аж захлебывается, – рассказывал тот, – Гешка твой – настоящий рыцарь. Подарил девочке магнитофон на день рождения. Все так и попадали…

Утром Волков поднял сына раньше обычного.

– Ну, рыцарь, говори: где твой трехсотрублевый кассетник?

– Подарил, – ответил тот.

– Это что же за купеческий жест?

– Папа, давай об этом не будем.

– Нет, будем. Я хочу знать, откуда у моего сына такие барские замашки?

– Магнитофон мой. Что хочу, то с ним и делаю.

– А если я так стану поступать? На какие шиши вы будете с мамой жить?

– Пойдем работать, – ответил сын. – В нашей стране в подобных ситуациях с голоду не умирают. Ты сам ее не пустил работать, а теперь упрекаешь?

– Чтобы тебя, дурака, воспитывала…

– Какой из меня воспитатель, Ваня? – с улыбкой сказала Маша. – На него палка нужна, оглобля хорошая. А я слабая женщина.

Гешка засмеялся. Хотя по логике Волкова – должен был возмутиться. «Сговорились, спелись!» – подумал он и сказал:

– Окончишь школу, я за тебя возьмусь…


Свою угрозу он выполнить не смог. Возвратившись с переучивания, Волков сына не застал. Получив аттестат зрелости, Гешка уехал к Машиным родителям. Старики его любили, и теперь он там наверняка катается как сыр в масле.

Волков не стал бы возражать против этой поездки. Но возмущало своеволие сына. Хоть бы для вида испросил разрешения. Нет, демонстративно укатил. Даже деньги на билет у кого-то занял. Паршивец эдакий.

И вот, соизволил первым письмом осчастливить…

– Что пишет блудный сын? – спросил у Маши, развернув газету. – Денег небось просит?

– Что он напишет? – Маша проворно гладила рубашку Волкова. Возле плеч утюгу мешали погончики, и она все хотела изловчиться, даже губу прикусила. – Загорает, купается, никаких проблем.

– Старики здоровы?

– Вроде еще держатся…


В летном училище Машин отец командовал эскадрильей, когда Волков был еще курсантом. Однажды комэска попал в госпиталь с тяжелым воспалением легких. Маша примчалась из Москвы, где училась в Бауманском, и здесь, в госпитале, у койки больного отца, Волков впервые увидел ее. Он любил своего командира глубоко, по-сыновьи, потому что сам вырос без отца. Любовь к командиру, можно сказать, автоматически перешла и на его дочь. Тем более что Маша при первой встрече поразила его своим жизнелюбием, чувством неиссякаемого юмора. С ней ему было легко с первых минут знакомства.

Когда они вдвоем зачастили в госпиталь, отец Маши стал на глазах поправляться.

– Уж очень мне по душе, что вы подружились, – сказал он откровенно. – А если поженитесь, буду считать себя совсем счастливым.

– А мы как раз хотели просить твоего согласия, папа, – засмеялась Маша. – Будем считать, что благословение получено.

Училище Волков заканчивал уже зятем комэска. По этому поводу он слышал в свой адрес немало дружеских шуток: «Хочешь добиться чинов и званий, надо жениться, как Волков Ваня». Шутки были беззлобные – комэска все любили, он был строгим, но справедливым человеком. Волков до сих пор хранил к нему уважение и почитание, как хранят подчиненные к командиру, хотя давно перерос его в чинах и званиях.


– Не посмотрю, что времени в обрез, – сказал Волков. – Слетаю и всыплю ему…

– Слетай, Ваня, слетай. И меня с собой возьми. Стариков навестим. Чай, с Севера и вовсе не выберемся. Как с отпуском-то в этом году?

– Одному богу известно. Где-нибудь в декабре, как всегда… Слетала бы сама на пару недель к родителям.

– Хочется, но не могу я тебя сейчас оставить.

– Что со мной станется?

– Одному всегда плохо. А тут такое сложное время.

– Сложное. – Волкову нравилось, что Маша его понимает и без всяких просьб упреждает желания, но сразу соглашаться с ее выводами – значило бы безоговорочно признать их безгрешность. – Всем бы все усложнять.

– Ты чем-то крепко расстроен?

– С чего ты взяла? – Ему и хотелось поделиться с женой, и что-то сдерживало.

– Кричал во сне, – сказала Маша.

– Наводнение снилось, – буркнул он. – Аэродром заливало.

– Конченый ты человек, Ваня. Даже сны служебные видишь. – Она подошла с выглаженной рубашкой и неожиданно села ему на колени, обняла, внимательно глянула в глаза.

– Начинает казаться, что у меня характер портится, – признался он, – ловлю себя на нетерпимости, раздражаюсь по пустякам.

– За Гешку не переживай, – снова сказала она.

– Как я могу не переживать? – Раздражение подскочило мгновенно, как ртутный столбик на огоньке спички. – Влипнет в историю какую-нибудь, в милицию попадет. Ума-то на копейку!

– Все грехи возьму на себя. Где еще жмет? Подмышками?

– Со всех сторон хватает, – начал он успокаиваться. Рассказал про Ефимова, про стычку с Новиковым, про звонок из милиции – Большов оскорбил работника ГАИ, возмутился поведением Горелова: убежал от жены ночевать в профилакторий… И только о Чиже не сказал ни слова.

– От таких «пустяков», Ваня, можно свихнуться.

– Начинаешь построже, не нравится… «Не хочешь, – говорит Новиков, – как следует вникнуть, сплеча рубишь». А я ему говорю: «Ты – комиссар, ты и вникай. А мне некогда».

– Правильно, командир, – Маша попыталась разгладить морщинки у его глаз. – Легко быть добрым, гуманным и человечным, если за последствия отвечает кто-то другой. На твоих плечах – полк. Боеготовность. Государственная ответственность. Начнешь с каждым возиться – полк развалится. Спрос с командира… У всех есть нервы, у всех самолюбие, а у командира ничего нет. Он железный. У него ничего не болит. Нет, Ваня, не глаголы жгут сердца людей, а инфаркты. Плюнь на всех.

– Перебор, Маша, – сказал он и, придержав жену, встал. Он сразу уловил в ее голосе насмешку, но перебивать не хотел. Когда Маша злилась, она иронизировала. Отчего злилась, не знал, потому и дослушал до конца. Но и дослушав, не понял.

– Знаешь, что мне кажется, – сказала она в том же тоне, – нехорошо, когда в полку два командира. Тебе синяки да шишки, а ему любовь подчиненных. Несправедливо это. Заслоняет он тебя, в тени держит. А за полк отвечаешь ты.

– Не надо, Маша. – Теперь Волков начинал понимать, откуда ветер дует. – Его всегда любили. И было за что.

– Вот именно – было. А теперь ты и сам с усам.

– Будь командир хоть семи пядей во лбу, всех не осчастливит.

– Да и зачем, – не сдавалась Маша. – Командир должен быть выше всякой этой лирики. Он должен знать одно: чем сложнее обстановка, тем жестче должна быть… что? Требовательность! – Она протянула выглаженную рубаху. – Надевай. Машина пришла.

Волков чувствовал – успокоения от разговора с женой не получил. Скорее наоборот – нервы натянулись еще больше. Маша выключила утюг и стала помогать застегивать пуговицы.

– Просто разрубать узлы чужие, – сказал он с обидой.

– Это верно, – подхватила Маша. – Своя боль всегда сильнее. – И уже без иронии закончила: – Ничто на свете не сделает нас счастливыми, Ваня, если мы не научимся чужую боль чувствовать.

«А кто мою боль чувствует?» – хотел сказать Волков, но не сказал. Это прозвучало бы кощунственно. Уж кто-кто, а Маша чувствовала не то что боль – малейшие симптомы его заболеваний. И врачевала, как могла. Эта трехмесячная разлука, видать, не осталась без последствий: какая-то хворь застарела, заноза уже казалась Волкову опухолью, потому что тревога у сердца не утихала, а только ширилась все больше и больше.

В машине он попробовал было переключиться на какие-нибудь более приятные размышления, покружить, так сказать, в чистом голубом небе, но возникающие тут же ассоциации сносили мысли в плотную грозовую облачность.


Неудовлетворенность пришла после разговора с Новиковым. Пустяковый разговор о Ефимове, о Чиже. Ведь чувствовал: не прав комиссар. А все равно осадок остался недобрый. Наверное, оттого, что не нашли с Новиковым общего языка. До этого всегда приходили к единому знаменателю. Нередко компромиссному, но единому. А тут разошлись, как в море две селедки. Или чего-то Новиков не понял, или… Нет, второе «или» в данном случае не допускалось. Ефимова с таким «хвостом» рекомендовать в отряд космонавтов он не имеет права. Это совершенно четко.

С Павлом Ивановичем Чижом тоже ясно. Нервотрепки на новом месте будет столько – дай бог здоровому выдержать. Стрессы не для него. Хочет служить – пусть остается здесь. Будет руководить полетами. Какая ему разница, чьи самолеты сажать? А командующий перевод оформит. Командующий для него все сделает.

«Он тебя заслоняет, в тени держит…» Это Маша зря. Волков никогда так не думал. Даже в те дни, когда его назначили командиром, а Чижа – руководителем полетов. Он лишь однажды поймал себя на ревности, когда кто-то из командиров эскадрилий, кажется Пименов, запутавшись в плановой таблице, побежал советоваться с Чижом. Волков проглотил эту пилюлю, но, поразмыслив, оправдал комэска. Ведь запутался тот в трех соснах, и обнажать перед новым командиром свою слабину ему было, конечно же, неловко.

Чиж не вмешивался в его дела, хотя не единожды останавливал Волкова у той черты, за которой ошибку уже не исправить. Однажды Муравко прекратил взлет и чуть не выкатился за взлетно-посадочную полосу. Видимых причин для прекращения взлета с полосы не было, Муравко объяснил, что ему показалась «какая-то фигня с давлением масла» и он выключил двигатель.

– К полету не подготовился, вот и показалась «фигня», – сказал Волков. – Накажу самым строгим образом. Сразу после полетов!

Но Волкова срочно вызвали к телефону, и разбор полетов делал Чиж. А назавтра инженер доложил, что в самолете обнаружили течь маслопровода и что, если бы Муравко взлетел, могла быть беда.

Вместо наказания Волков объявил Муравко благодарность, а Чиж сознался, что специально организовал Волкову вызов, чтобы он «дров не наломал».

Были и кадровые ситуации, и бытовые, когда Павел Иванович проявлял принципиальность и твердость и, как член парткома, требовал от Волкова решения, не совпадающего с командирскими выводами. В итоге оказывалось, что Чиж шел на обострение отношений с Волковым в интересах самого Волкова.

Да что там говорить, Чиж, естественно, оставался хозяином в полку. И хотя внешне его командирские действия нигде и ни в чем не проявлялись, все, от солдата до первого зама, это чувствовали. Чувствовал и Волков. Поначалу его это устраивало, но в последнее время, чего уж хитрить, стало несколько беспокоить. И хотя Маша иронизирует (как только она почуяла, ведь ни слова не сказал ей об этом?), суть верна: плохо, когда в полку два командира.

Даже признавшись самому себе во всех этих мыслях, Волков был убежден, что в первую очередь он все-таки думает о здоровье этого дорогого не только для него, но и для всего полка человека. Все равно ведь ему скоро придется уйти из авиации совсем. Лучше это сделать сейчас, пока есть здоровье. Да и жена Чижа Ольга Алексеевна уже не раз просила: «Отправляйте его на пенсию, может домой вернется». Дочке учиться надо. Нет, совесть у Волкова чиста. Тут он не уступит. Вот только как все это сказать Чижу? Заикнулся лишь о его здоровье – и то разобиделся вконец.


Вчера на сессии исполкома горсовета нашелся мудрец, внес предложение: провести новый коллектор через аэродром. Расстояние, дескать, короче, а следовательно, дешевле обойдется и сроки можно сократить. Всем депутатам идея показалась заманчивой. Председатель попросил Волкова высказать по этому поводу свои предложения.

Он шел к трибуне возмущенный: быстро забывают люди об опасности. Чтобы поддерживать готовность летчика к бою, ему необходимо летать и летать. Перерыть аэродром – значит, на месяц остановить полеты. Чтобы потом восстановить летные навыки полка, придется дополнительно затратить такие средства, на которые несколько новых коллекторов построить можно. В результате копеечная экономия обернется тысячными убытками.

Волков говорил спокойно, объяснял депутатам ситуацию, как детям. Не все поверили, во время перерыва пошучивали – дескать, Волков запугивал исполком. Но больше к этому вопросу никто из депутатов не стал возвращаться.

В общем, день вылетел в трубу, хотя и небесполезно. Волкову всегда было интересно слушать людей других профессий. Иногда обсуждаемые проблемы ему казались очень далекими от его дела, а потому и малозначимыми, и слушал он ораторов рассеянно, думая о проблемах своих. Но чаще все-таки проникался тревогой выступающих делегатов, когда речь шла о городском транспорте, коммунальном хозяйстве, торговле, культуре.

Однажды ему поручили выступить с докладом по вопросам охраны природы и окружающей среды. Волков перерыл все протоколы за десять лет и обнаружил странное отношение к принимаемым на сессиях документам. Ни одно из решений исполкома за десять лет не было реализовано полностью.

– Мне как человеку, привыкшему безоговорочно выполнять приказы вышестоящих инстанций, такое положение, мягко говоря, кажется странным. Трижды обязывали директора комбината капитально отремонтировать очистные сооружения, и он трижды плевал на эти распоряжения. И, пожалуйста, процветает. Сегодня его хвалили за выполнение плана. Простите меня, товарищи депутаты, – Волков был искренне взволнован, когда делал доклад, – может, я чего-то не понимаю, но считаю, что избиратели ошиблись, доверив нам власть. Если наши решения можно вот так безнаказанно игнорировать, мы не оправдываем народного доверия, занимаемся пустой болтовней, зря теряем время…

– Ты, брат, перегнул, – сказал за обедом Волкову директор хлебозавода. – Такую речугу перед подчиненными толкнуть – куда ни шло. А здесь народ ответственный. Большинство – руководящий. План для нас – все. Выполнил – на коне. Провалил – сам понимаешь. А комбинат – статья особая. На него знаешь как жмут? Поставь на капремонт очистные, и миллионов не досчитаешься. Не так все просто, дорогой подполковник…

– Резко вы, Иван Дмитрич, резко, – заметила и дама из городского здравоохранения. Она явно не одобряла доклад в такой редакции, хотя по роду занятий первая обязана была поддержать.

– Хорошо выступил! – согласился лишь начальник управления внутренних дел. – Молодец! Мы тут с военкомом обменивались, все правильно: надо подымать авторитет наших решений…


У ворот КПП Волкова встретил дежурный офицер, доложил:

– Никаких происшествий не случилось.

Ну и слава богу.

– Капитан Большов прибыл?

– Так точно. Вон его машина.

– Давай туда, – сказал Волков водителю.

Капитан Большов, видать, еще издали заметил, что командирский «УАЗ» катит в его хозяйство. Выскочил из кабины, одернул китель. Волков ценил этого офицера. Большов знал свое дело, работал без проколов. Правда, один раз ему пришлось всыпать – перестал следить за состоянием резервного двигателя, но с тех пор Большов не давал повода для недовольства. А вчера на сессии к Волкову подошел начальник ГАИ и пожаловался:

– Твои летуны, Иван Дмитриевич, оскорбили моего сотрудника. Сержант собирается идти в суд.

– И кто же это отличился?

Начальник ГАИ подал Волкову шоферское удостоверение Большова.

– Этот был за рулем. Оскорблял второй, его пассажир. Фамилию не знаю. Поговори там, пусть извинится, да на этом и точку поставим. Не судиться же им в самом деле…

Увидев в руках командира свое удостоверение, Большов покраснел, опустил глаза.

– Кто с вами ехал? – спросил Волков.

– Капитан Ефимов.

– Значит, он оскорбил инспектора?

– Не оскорбляли мы его, товарищ подполковник. Он же придрался ни за что. Мы его просили, а он стоит и измывается, прямо садист какой-то. Ефимов ему так и сказал.

– Говорить вы мастера, – Волков отдал Большову удостоверение. – А тень позора на весь полк. Военный летчик капитан Ефимов судится с сержантом милиции! Красиво? Пойдете вместе к этому сержанту просить прощения. И если не вернетесь с распиской, что он к вам не имеет претензий, пеняйте на себя. И помните…

К ним подошел Новиков.

– Здравствуй, Иван Дмитрич! – Протянул командиру руку. Обменялся рукопожатием с Большовым. – Слышу с утра на басах разговаривают. Кто бы это, думаю? Гляжу – командир. Что стряслось, если не секрет?

Волков вкратце пересказал суть конфликта.

– Не хватало, чтобы этот факт совали во все доклады. Слыхано ли – летчики судятся с милицией!

– Знаешь, командир, – неожиданно предложил Новиков, – я сам заеду в ГАИ. Не посылай их, еще больше напортачат. Так будет надежнее.

– Пожалуй, ты прав, – согласился Волков. И сказал стоявшему неподалеку Большову:

– Слышал?

– Так точно! – обрадовался тот.

– Благодари комиссара.

– Спасибо, товарищ подполковник.

– Кушай на здоровье, – улыбнулся Новиков и, как показалось Волкову, подмигнул капитану. Ни к чему, конечно, заигрывать с подчиненными, ну, да ладно, у них, политработников, свои приемы.


Волков отпустил водителя, и они пошли с замполитом по бетонной дорожке вдоль стоянки самолетов. Здесь уже вовсю кипели предполетные работы. Для непосвященного они могли показаться беспорядочными, суетливыми и бессистемными. Но Волков схватывал в этом беспорядке четкую систему и удовлетворенно отмечал высокую организацию работы технического персонала.

– Макарыч, – бросил он одному из техников, – научи, пожалуйста, своего соседа инструмент в порядке содержать. А то он думает, что работает в МТС.

Макарыч улыбнулся и пошел на соседнюю стоянку. Волков не сомневался, что порядок там будет наведен.

Переодетые летчики уже тянулись к классу на предполетные указания. Волков глянул на часы и сразу же посмотрел чуть выше горизонта, туда, где появляются идущие на посадку самолеты. Разведчик погоды что-то задерживался.

– Не говорил с Ефимовым? – спросил Волков у Новикова. Замполит как-то поморщился, но вдруг улыбнулся:

– Дело деликатное, надо при подходящих условиях…

– Что ты все усложняешь? – Волкова почему-то задели слова Новикова. Комиссар, видите ли, понимает что-то такое, что командиру и не снилось. Психолог какой нашелся.

И появилось желание немедленно доказать политработнику, что не надо искать глубокой философии на мелких местах. Все значительно проще под этим небом, за исключением техники. Вот тут сложность реальная. А с Ефимовым задачка из простейшей арифметики. На два действия.

– Ефимова ко мне! – приказал он помощнику руководителя полетов и взял Новикова под руку. – Самые подходящие условия именно сейчас, Сергей Петрович.

Новиков пожал плечами и неуверенно улыбнулся. Одними уголками губ. Волков знал эту улыбку комиссара. Она ничего хорошего не сулила, но теперь тем более хотелось доказать ему, что и он, командир, кое-что понимает в человеческой психологии.

– Так я пойду, – сказал Новиков и посмотрел в сторону старта. Над горизонтом быстро увеличивалась точка, на глазах перерастающая в самолет. Возвращался разведчик погоды.

– Останься, Сергей Петрович, – почти приказным тоном сказал Волков. – Разговор будет душевный, по твоей части.

– Это когда соображают на троих, – буркнул Новиков. – А тут третий лишний.

– Ничего-ничего, вот уже бежит.

Ефимов подошел еще возбужденный каким-то веселым разговором. Он должен был лететь в первой паре, поэтому полностью экипировался. Защитный шлем держал в левой руке за ремешок, как держат ведерко с водой. Внутри лежали кожаные перчатки и наколенный планшет. Волков представил портрет Ефимова в газете – красавец! Сколько девок с ума сходить будет, узнав, что космонавт холостой.

– Капитан Ефимов по вашему приказанию прибыл.

Волков окинул летчика взглядом с головы до ног. Тесно будет в корабле такому великану.

– Работник ГАИ в суд подает на вас. За оскорбление.

– Пусть подает, – спокойно сказал Ефимов. – Таким, как он, в милиции работать противопоказано. Они подрывают авторитет государственной автоинспекции. Я докажу это.

– Какой храбрый, – разговор начался не так, как хотелось Волкову, и он повернул его ближе к делу: – Ладно, я для другого пригласил вас… От нашего полка надо выделить одного летчика в центр подготовки космонавтов. Мы вот посоветовались с Сергеем Петровичем и единогласно остановились на вашей кандидатуре.

– Спасибо, товарищ командир, за доверие.

– Слышал, мечтали об этом?

– И сейчас мечтаю, товарищ командир.

Вот теперь тон был взят верный, можно и к главному приступать. Волков взял Ефимова за обшлаг комбинезона.

– Поймите меня правильно, Ефимов, – сказал доверительно. – Космонавт на виду всей страны, всей планеты. Его анкета должна быть ясная, как весеннее небо. Ни облачка, ни зазубринки. У вас такая зазубринка есть. Ее надо убрать, и дорога в космос открыта.

Ефимов обеспокоенно глянул на Новикова. Он еще не догадывался, о какой зазубринке речь.

– Я имею в виду эту замужнюю женщину, Ефимов. С этим у вас все. Понятно?

Ефимов не то удивленно, не то сконфуженно посмотрел на Волкова.

– Я люблю эту женщину, товарищ командир, – сказал он.

– Не понял, – быстро перебил его Волков. Он действительно не понял. Неужели ему трудно сказать: «Да, с этой женщиной все»? Сказать! А там уж как знаешь.

– Не понял я вас, Ефимов.

– Я люблю ее.

Смеется он над ним, что ли?

– У нее муж, ребенок! – Волков уже закипал и остановить или повернуть разговор, как повернул вначале, не мог. – О чести подумайте… О своей чести – офицера, летчика… О ее, женской чести… И запомните – это у вас единственный, первый и последний, шанс. Я не думаю, что вы настолько глупы, чтобы из-за этой… упустить его. Полчаса на размышление.

– Товарищ командир… Я люблю ее.

Ах, как хотелось Волкову выругаться сейчас. От обиды за этого здоровенного балбеса. Ведь не представляет, что от него уходит, не догадывается. Как пономарь: «Я люблю ее, я люблю ее». Люби, пожалуйста, но не будь дураком, не будь идиотом. Вслух Волков сказал только одно слово:

– Идите!

Ефимов молча повернулся и молча ушел. «Вернитесь и отойдите, как положено по уставу!» – хотел крикнуть Волков, но сдержал себя. Проигрывать надо достойно. А он явно проиграл. Новиков, конечно, не скажет этого, не упрекнет, но подумает обязательно.

Волков подбирал слова, чтобы что-то сказать в свое оправдание замполиту, но от этой необходимости его избавил мелькнувший неподалеку Горелов.

– Старший лейтенант Горелов! – крикнул Волков. – Ко мне!

Руслан спешил в класс. Он видел, как заруливала на стоянку «спарка», вернувшаяся с разведки погоды, значит, через минуту-другую начнутся предполетные указания. Голос Волкова его словно подсек, он как-то неестественно развернулся и подошел к командиру почти строевым шагом. Четко вскинул руку к модному козырьку фуражки.

– Что тебе запланировано?

Волков старался подчиненным не «тыкать», но обращаться к Горелову на «вы» у него язык не поворачивался.

– Система и перехват, товарищ командир.

– Не полетишь.

Лицо Горелова обиженно вытянулось, нижняя губа задрожала. «Совсем еще ребенок, – подумалось Волкову, – точь-в-точь как мой Гешка, отняли конфетку – губа задрожала».

– Почему не ночуешь дома?

– Чтобы… отдохнуть перед полетами, товарищ командир.

– Отдохнул?

Руслан опустил глаза, сжал кулаки. У него были крепкие мужские руки, и подкатившее было сочувствие сразу покинуло Волкова.

– Семейный скандал в профилактории затеяли, гости смеются, потеха на весь город! Нет, Горелов, если ты не научился семейные нелады за порогом дома оставлять, ты еще не летчик. От работы на сегодня отстраняю. Иди отдыхай.

– Есть! – Руслан обреченно повернулся и пошел в класс, на предполетные указания. Он еще не терял надежды, что командир переменит решение. Но Волков уже утвердился в своей правоте. Даже опытному летчику опасно вылетать по сложному варианту, если у него на душе кошки скребут, не о том думать будет.

– Что ты все молчишь, Сергей Петрович? – не глядя на Новикова, спросил Волков.

– Нас ждут, Пименов прилетел. Потом поговорим.


Потом так потом. Волков никогда не набивался к замполиту на душеспасительные беседы. Скорее наоборот. Или уходил от них вообще, или сворачивал по ходу разговора в сторону. Тут же его подмывало услышать от комиссара упрек и в ответ сказать то, что он давно хочет ему сказать: «Хватит либерализма, Сергей Петрович! Сюсюкать можно в детском саду, а тут армия, каждый должен сам нести свою ответственность. Почему-то мы с тобой помним об этом, а другим надо напоминать, уговаривать их. Чушь собачья получается! Спрашивать надо! И построже!»


Когда Новиков прибыл после академии в полк, Волков еще ходил в заместителях у Чижа. Над аэродромом неподвижно зависли редкие скирды белых клубов облачности, и среди этого небесного великолепия в осенней голубизне напряженно высвистывали турбинами музыку «боя» два истребителя. Посмотреть поединок Чижа с молодым летчиком лейтенантом Муравко высыпали все, кто был на аэродроме.

«Бой» был принципиальным. Накануне Муравко во время обычного кулуарного разговора самоуверенно заявил, что может на равных потягаться с любым первоклассным летчиком.

– Не переоцениваешь ли ты свои возможности, Коля? – с улыбкой спросил Чиж.

– Дело не в моих возможностях, – сказал Муравко. – На однотипных самолетах одинаковые возможности – что у аса, что у новичка. Только не зевай, а все остальное техника сделает.

Новиков еще не знал способностей Муравко. Но знал, как летает полковник Чиж. Поэтому, когда летчики разошлись, сказал:

– Павел Иванович, кому-то из нас троих надо запланировать воздушный бой с этим лейтенантом. И чем быстрее, тем лучше. Точка зрения Муравко может стать популярной. Легкая слава заманчива для молодых пилотов. Лучше всего, если бой проведете вы.

– Спасибо, Сергей Петрович, – сказал Чиж, – это ты цепко подметил. Могут черт знает чего навоображать, сукины дети. Завтра надо.

– Хорошо бы над аэродромом.

– Тоже верно.

– Кто полетит? – спросил Чиж. – Может, ты, Сергей Петрович?

– Нет, Павел Иванович, лучше вам.

– Так и быть. Бой, он и в Африке бой.

Когда Новиков и Волков остались одни, затянувшуюся паузу прервал Волков:

– Муравко, конечно, летчик не слабый, но я бы на вашем месте сам полетел. – Ему показалось, что новый замполит перестраховался. – Упустили прекрасную возможность сразу утвердить свой летный авторитет.

– А если этот Муравко загонит меня в угол? – искренне сказал Новиков. – Я же два месяца не летал. Надо восстановить навыки. Уж тогда наверняка многие решат, что сила бойца не в мастерстве, а в технике, которой он управляет.

– А если он Чижа загонит в угол? Ведь вы должны охранять авторитет командира.

– Авторитет Чижа не колыхнется даже при атомном взрыве, – засмеялся Новиков. – Не сомневаюсь, Муравко откажется от своих убеждений.

– Это еще покажет бой, – сказал Волков. – Командир уже не мальчик, на максимальных углах атаки может ослабить ручку. А Муравко упрям. И здоров как бык.

– Все, конечно, может случиться, – согласился Новиков. – Может, вам вместо Чижа?

Волков с улыбкой покачал головой.

– Он же воспримет такое предложение как личное оскорбление. Скажет, раньше времени хороните, а Чиж, он и в Африке Чиж.

– Это точно, – согласился замполит.

Разговор о Чиже, как первая разделенная на двоих тайна, признание замполита в какой-то слабости, одинаковое служебное положение и примерно одинаковый возраст – все это стало почвой, на которой очень быстро проросли их взаимные симпатии.

И когда на второй день над аэродромом парой взлетели Чиж и Муравко, Новиков и Волков уже следили за поединком, объединенные одним чувством. Следить за динамикой боя мешали белопенные облака. Но по тому напряжению, с каким кромсали тишину могучие турбины, нетрудно было догадаться, что над землей идет бескомпромиссная схватка.

Самолеты спиралью взбирались на максимальную высоту, стремительно пикировали и круто уходили в зенит, делали боевые развороты, петли, неожиданные виражи. Их звук то достигал предельного накала, то вовсе таял в голубых окнах неба, то вдруг обрушивался на зеленое поле аэродрома с совершенно неожиданной стороны.

Все облегченно вздохнули, когда оба самолета вдруг словно обмякли и, мирно выровнявшись, ушли на роспуск для захода на посадку. Турбины запели совсем по-домашнему – неторопливо и ровно. А самолеты уходили к горизонту, как уходят, обнявшись, от любопытной толпы примирившиеся после ссоры молодожены.

Первым коснулся бетонки самолет Муравко. Почти сразу за ним приземлился и Чиж.

Открыв «фонарь», Муравко вылез на стремянку и вскинул кверху обе руки. Этот красноречивый жест можно было истолковать в одном-единственном смысле: сдаюсь на милость победителя. А Чиж обнял и поцеловал лейтенанта.

– Мне бы на фронте такого ведомого, – сказал он, – намолотили бы мы с тобой фрицев.

Когда проявили пленку, стало ясно, что Муравко побывал в прицеле Чижа несколько раз, а Чиж у Муравко ни разу.

– Вот вам и одинаковые возможности, – смеясь говорил молодым летчикам Новиков, демонстрируя через эпидиаскоп обе пленки. – Нет, миленькие мои, на одном и том же инструменте, по одним и тем же нотам можно сыграть очень даже по-разному.


Волкову тогда понравилось, как Новиков, в ответ на брошенную в шутку реплику, сочинил для полковой молодежи убедительный урок. Доказательный и запоминающийся. Он только почему-то не оценил роли Чижа в сложившейся ситуации. Не отдал должного командирской мудрости, а следовательно, и для себя не сделал выводов на будущее.

А ведь мог Чиж, имел все основания сказать Новикову, что на каждый чих не наздравствуешься. Если каждую вздорную реплику доказывать таким образом, план налета и наполовину не выполнишь. Волков бы наверняка так и сказал.


Когда Волков принял полк, к работе Новикова он начал приглядываться с пристрастием. Видел – липнут к нему люди. Идут с любым пустяком. Уходят довольные, улыбающиеся, хотя ничего он им особого не говорит.

В последнее время Волкову начало казаться, что он догадывается, где зарыта собака. Это же очень просто – будь со всеми мягок, добр, улыбчив, сочувствуй всем, обещай, а не получится – есть на кого кивать. Летчик с чужой женщиной путается – повздыхай с ним, похвали за смелость, за верность мужскую. Глядишь – он тебя лучшим другом считает. А за распущенность взыскать – это пусть командир.


На предполетные указания Волков пришел уже взвинченным и хмурым. Голос Пименова, рассказывавшего об особенностях погоды, журчал как вода в кране – ровно и успокаивающе. Словам его о каких-то подозрительных образованиях и возможных сюрпризах Волков значения не придал, хотя и синоптик о чем-то предупреждал, высказывая свои гипотезы. Уткнувшись в плановую таблицу, Волков никак не мог состыковать по времени свою работу в зоне и работу Ефимова. Упражнения у них были разные, и, хотя Ефимов вылетал позже, получалось, что на посадочный они выйдут чуть ли не секунда в секунду.

– Павел Иванович, – от раздражения голос у Волкова ржаво скрипел, – что вы тут напутали?

Чиж удивленно вскинул брови – мол, черт его знает, может, и в самом деле «пустил петуха», – подошел и через плечо Волкова заглянул в плановую таблицу.

– Ничего не вижу, – сказал он спокойно.

– Не видите, так закажите очки.

– Очки, они и в Африке очки, – Чиж явно сглаживал бестактность командира, хотя мог, имел моральное право одернуть Волкова. Но он щадил своего ученика. – Старею, наверное. Где?

Волкову следовало подыграть Чижу, иначе он мог оказаться в смешном положении. Но подходящая шутка под руку не подвернулась. И Волков, скрипнув стулом, молча ткнул сломанным ногтем в сторону плановой таблицы.

Все, кто был в классе, затихли. Лишь в динамике назойливо потрескивал эфир. И в этой тишине Волков вдруг почувствовал, как участились удары его собственного сердца. Он увидел, что сломанный ноготь стоит на чужой строке и, если кому надевать очки, то в первую очередь ему, Волкову, потому что в плановой таблице было все как в аптеке. Надавив ладонью на лист, он резко сдвинул таблицу на край стола. Чиж еле успел подхватить ее.

– В общем, посмотрите все внимательно. – Волков встал. – Вопросы есть? Все по местам.

Чиж свернул плановую таблицу в трубку и вышел. Глядя ему в спину, Волков решил, что перед полетами зайдет на СКП и поговорит с Чижом наедине. Извинится, объяснит, попросит понять его…

– Ты что это, командир?

В классе остался только Новиков. Он присел на желтый полированный стол, поставив ногу на табуретку. Темный чуб скобкою повис над глазом.

– К черту, Сергей Петрович, сантименты. Не служба у людей в голове, а черт знает что. За сутки – букет неприятностей. Столько дел впереди, а тут что-то трещит, по швам расползается.

– Значит, швы на живую нитку.

– Нет, надо жестче, жестче, Сергей Петрович. Ослабим гайки – тут нам и крышка.

Новиков резко выпрямился.

– Гайки-балалайки… Неужто и вправду не понимаешь, что на затянутых гайках далеко не уехать? Или так проще, думать не надо?

Волков подсознательно понимал правоту замполита, но дух противоречия требовал от него не соглашаться ни с какими доводами. Особенно если Новиков станет защищать Чижа. Но замполит о Чиже молчал.

– Больше всего мы вежливы, – сказал он, – когда сами с собой разговариваем. Что «человек – это звучит гордо», мы со школы усвоили. А что делаем, чтобы каждый человек чувствовал себя гордым? С униженным достоинством, командир, крылья не расправишь. Чтобы летчик преодолел перегрузки в воздухе, его надо освободить от перегрузок на земле. Не поймем мы с тобой этого, вот тогда нам действительно крышка!

Волков вслушивался в слова замполита, и до него медленно начинал доходить смысл сказанного. Конечно, надо освобождать летчика от перегрузок на земле. Но как? Сам он сегодня подымется в воздух с такой перегрузкой, что хоть после первого круга садись.

– Сегодня у человечества нет проблемы важнее, продолжал Новиков, – чем взаимопонимание. Люди должны стремиться к взаимопониманию, Иван Дмитриевич. Без этого мы не сможем ни высоту, ни скорость одолеть.

– Про здоровый нравственный климат еще скажи, – беззлобно буркнул Волков.

– Да ну тебя… – Новиков махнул рукой, повернулся и вышел. И это его «да ну тебя», и небрежный взмах рукой, и неожиданное окончание спора больно задели Волкова. «Как будто я уже и не командир полка, – подумал он зло и обиженно. – С Чижом небось такое бы себе не позволил».