"Дети погибели" - читать интересную книгу автора (Арбенин Сергей Борисович)Глава 7– Здравствуйте, Петенька, – сказал Севастьянов. – Вам привет от Саввы Львовича. Акинфиев испуганно присел, во все глаза глядя на Пашу. Обернулся в комнаты, откуда падал свет на крыльцо. – Кто вы? – тихо спросил он. – И как вы меня нашли? – Я помогал господину Филиппову. Служу в министерстве. А найти вас, Иван Петрович, нетрудно: адресок ваш домашний в паспортном столе имеется, да и в служебной картотеке. Акинфиев подслеповато прищурился. Вздрогнул: – Ну, что же мы тут, на крыльце… Пожалуйте в дом. Дом Акинфиева был с мансардой, и туда-то, в мансарду, он и повёл Севастьянова. Но сначала познакомил с семьёй. Супруга сидела в гостиной, кутаясь в шаль. Она была в ночном чепце, раскладывала пасьянс. Увидев Севастьянова, поднялась, подала руку. – Здравствуйте! Ах, к нам так редко гости приходят! Иван Петрович такой нелюдим, а мы всегда гостям рады. Сейчас самовар поставят! – Не затрудняйтесь, – сказал Севастьянов. – Я к Ивану Петровичу по делу… Из комнаты вышла худая бледная девица, лицом похожая на мать. – Это моя Верочка, – сообщил Акинфиев. – Говорит по-французски, прекрасно музицирует. Это, Верочка, мой товарищ по работе. Акинфиев на секунду смешался, вопросительно взглянул на Севастьянова. – Павел… – Павел Александрович, – помог ему Севастьянов. – Очень приятно, – сказала Верочка, робко взглянула на Севастьянова и покраснела. – Не робей, Верочка. А лучше сыграй нам что-нибудь из Глинки. – Отчего же не из Годара? – спросила Верочка. Севастьянов поклонился: – Простите великодушно, но это, если можно, позже… – Как хотите, – погрустневшим голосом проговорил Акинфиев. – А вот мои пострелята, Антоша и Викуша… Перед Севастьяновым возникли два мальчика-погодка. Один был посветлей – в мать, другой потемнее – в отца. – Добрый вечер! – чуть не хором сказали мальчики. – Умницы… – заученно пробормотал Петенька. – Уроки уже приготовили? Ну, ступайте, играйте… Акинфиев обернулся к Паше. – Ну-с, прошу в мой, так сказать, одинокий приют… И он пошел к лестнице. В мансарде было, вопреки ожиданию, неуютно. На старом диване валялся скомканный старый плед, на письменном столе лежал громадный рыжий кот: он сощурился, когда Акинфиев, потушив свечу, зажёг лампу под грязным, усиженным мухами, абажуром. – Прошу! – повторил Акинфиев, указывая на старое, видавшее виды кресло, стоявшее сбоку от стола. Севастьянов сел. Сейчас же к нему на колени прыгнул кот и замурлыкал. Кот оказался довольно увесистым. Он мурлыкал, тёрся о руки Севастьянова, а потом начал играть коготками, запуская их, и довольно больно, в колени… Защёлкало что-то вверху. Севастьянов поднял голову: в углу, в клетке, подвешенной очень высоко, суетилась птица с уродливо изогнутым клювом. – Это клёст. Таёжная птичка, – пояснил Иван Петрович. – Очень ласковая птичка. Когда я её выпускаю из клетки – она мне волосы клювиком завивает… Стёпа! Стёпочка! Клёст защёлкал с удвоенной страстью. Кот оставил в покое колени Севастьянова, поднял морду и хмуро поглядел на Стёпу. – Вот-с, – сказал Акинфиев грустно, усевшись на диван. – Так я и живу. В полной, можно сказать, духовной изоляции. Боже мой, вы даже не представляете себе, насколько я одинок! Снизу донёсся голос супруги: – Ванюша! Самовар готов! – Вот видите? То есть, слышите? – понизил голос Акинфиев. – Нигде не спрятаться. Один в толпе, как перст! Севастьянов промолчал. С его точки зрения, при таком изобилии жильцов в этой квартире о какой-либо изоляции не могло идти и речи. Сам Севастьянов терпеть не мог птиц в клетках, – жалел их; и котов, – чихал от их шерсти. Он тут же чихнул. – Извините. Кошачья шерсть на меня так действует. – А! Понимаю. Супруга тоже кашлять начинает, когда Мурлыка ей на колени ложится… Сейчас, не беспокойтесь… Иван Петрович весьма неделикатно схватил кота за загривок и вышвырнул на лестницу. Кот злобно фыркнул за дверью. Севастьянов перевёл дух. – Итак, Иван Петрович… Я понял, что за вами следят. – Да-с! Следят! – встрепенулся Акинфиев. – Я уже несколько дней примечаю. Когда на кладбище иду – всегда одного и того же городового встречаю. Причём, заметьте, в разных местах! Я уж пробовал ходить другой дорогой. И всё равно он – тут как тут. – Ну-у… Городовой, – он, может быть, только вас охраняет, – сказал Севастьянов. Правда, не очень уверенно. О городовом Лев Саввич ни разу не упоминал. – А зачем же ему меня охранять? – Так вы же сами сказали: следят. – Да. Следят. Третьего дни двух дам приметил. И вспомнил, что одна из них мне уже встречалась. Вечером, когда я со службы шёл. Увидела меня – отвернулась. Я бы и не вспомнил, но тут гляжу – стоит она самая, и другая с ней. По виду – барышни, на курсисток похожи. Только одна постарше. И, наконец, вот, взгляните… Акинфиев подскочил, сунул руку под валик дивана и вынул скомканную бумажку: – Извольте прочесть. Камень в неё был завёрнут – и мне в форточку, вот прямо сюда, в мансарду, влетел. Севастьянов прочёл. На бумажке было написано лишь одно слово: «Иуда ». Почерк был женским, – Паша понял это сразу. И задумался. – Курсистки, говорите? Две?.. – спросил он. – А этого мало? – нервно ответил вопросом на вопрос Акинфиев. – Вам, что ли, три нужны? Севастьянов не ответил. Он поднялся, подошёл к окну. И вдруг взмахнул рукой, властно приказал: – Погасите свет! Акинфиев метнулся к столу, свет погас. По тёмному переулку, пригибаясь, убегала какая-то фигура. Судя по платью и походке, – женщина. – Что там? – в ужасе спросил Акинфиев, опасливо выглядывая в окно через плечо Севастьянова. – М-да… Дамы-то, я вижу, серьёзные… Одна из них только что здесь, под окном стояла, у палисада. – Вот видите! Акинфиев побледнел и отшатнулся от окна. – Зажгите свет и сядьте, – сказал ему Севастьянов. – Давайте подумаем, что всё это означает… Акинфиев сел на заскрипевший диван. Прошептал: – Что же это может означать… Я с двумя дамами из революционерок знаком. Одну они Баской называют, другую – просто Анной. Но те, что за мной следят, – это другие дамы, не они. Хотя… Морозов долго не мог уснуть в эту ночь. Он лежал на кипах резаной бумаги и смотрел в окно, на чужие швейцарские звёзды, которые здесь, в более низких широтах, казались больше и ярче, чем в России. Потолка в комнате не было; окно было прорезано прямо в крыше. Вот уже вторую неделю Морозов жил в типографии: так оказалось и дешевле, и уютнее. Первое время он жил в гостинице «Дю Нор», а потом, когда закончились деньги, по квартирам русских эмигрантов. Провёл две или три ночи у самого Петра Ткачёва, главного заграничного идеолога террора, а в жизни – истинного джентльмена, обременённого семьёй и семейными заботами. Но жить по чужим квартирам и питаться за счёт хозяев – нет, Морозову это было не по душе. Перестал он ходить и в эмигрантское кафе «Грессо», где с утра до ночи заседали эмигранты-революционеры. Уже после второго сидения в кафе у Морозова разболелась голова от пустопорожней болтовни и дрянного вина (хорошего вина нигде не работавшие эмигранты не могли себе позволить). Вспомнилась смешная сцена. Старый эмигрант-народник Жуковский после третьего стакана произнёс пламенную речь о необходимости народного восстания в России. И, между прочим, сказал: – Когда восстание произойдёт, я тотчас же поеду в Россию. Знаете, для чего? Возьму револьвер и пойду по улицам. И каждому встречному буду приказывать, чтобы показал ладони! – Это зачем? – удивился Морозов. – А вот! – с торжеством отозвался Жуковский. – Если на ладонях мозоли, значит, наш человек, рабочий или мастеровой! А если мозолей нет – au mur! К стенке! Видимо, это была одна из любимых его идей, поскольку остальные не слушали: перешёптывались, чокались стаканами по-русски, выпивали. Но Морозов решил, что эта идея никуда не годится, и решил возразить. – Ну, а как же интеллигенция? Учёные или литераторы, например? – спросил он. – Ага! – словно ожидал этого вопроса Жуковский, и даже зажмурился от удовольствия. – Интеллигенция тоже должна работать! А книжки сочинять или, скажем, опыты на собаках ставить можно и в свободное время! И он с победным видом оглядел присутствующих. Все невольно притихли. И в этой тишине Морозов вдруг уронил: – А что, Жуковский, покажите-ка ваши ладони… Стало ещё тише. Кто-то прыснул, сдерживая смех. Жуковский внезапно покраснел, потом побледнел… Неизвестно, чем бы закончилась затянувшаяся пауза, если бы Саблин вдруг не захохотал во всё горло. – Ай да Морозов! Срезал нашего Жука! – закричал он. Эмигранты тоже смеялись. Жуковский с ненавистью смотрел на Морозова и, украдкой, – на свои ладони… – Да ладно, Жук! – крикнул Саблин сквозь смех. – Коля пошутил, а ты уж и обиделся! Шутник у нас Коля!.. Тем и закончилось. Остаток вечера Жуковский просидел тихо и ушёл не попрощавшись. Михайлов, отправляя Морозова в Женеву, полагал, что он едет туда не только для того, чтобы временно скрыться от всевидящего ока Охранки, но и с практическими целями: завязать крепкие связи с русскими революционерами в Европе, помочь с выпуском нового журнала «Работник». Кроме того, Михайлов хотел на время развести двух главных публицистов ИК – Морозова и Льва Тихомирова, между которыми возникли нешуточные трения. Всё, что писал Морозов в изданиях «Земли и Воли», а затем «Народной воли», Тихомиров без зазрения совести приписывал себе. И при этом ещё и высмеивал Морозова в кругу руководителей ИК. Дескать, пишет кудряво, всё о каком-то «методе Шарлотты Корде» поминает, хотя кто о ней знает, об этой Шарлотте? Ни один рабочий таких писаний не поймёт. Писать надо яснее и проще. К тому же, язвил Тихомиров, Шарлотта Корде – контрреволюционерка: ведь она убила вождя Французской революции Марата! Хорош «метод», нечего сказать! Морозов в спор не вступал, но переживал и мучился, а по временам, не выдержав, отказывался писать вообще. Тигрыч тогда на время притихал. Но через некоторое время начинал своё… На самом деле главное, ради чего ехал Морозов, должно было произойти завтра. Это было свидание с князем Петром Кропоткиным; свидание, которого Морозов добивался с первого дня приезда в Женеву. Кропоткин… Самая загадочная и самая значительная фигура революционной эмиграции. О нём слагались легенды. В юности князь учился в Пажеском корпусе и в числе лучших учеников входил в личную пажескую свиту императора. По выходе из корпуса отказался от придворной карьеры и вступил на военную службу. Но не где-нибудь в штабе округа, в тёплом и безопасном месте, нет, – отпросился аж на Дальний Восток, на службу в Амурское казачье войско! Службу он совмещал с серьёзными занятиями наукой: объездил всю Сибирь, написал труд о значении Ледникового периода, о строении земных пород. Оставив службу, вернулся в столицу, был избран секретарём Русского Географического общества. И одновременно одним из первых в России начал пропаганду социалистических идей в народе. Рассказывают, что Кропоткин проявлял при этом чудеса изобретательности. К примеру, в конспиративный дом на окраине входил хорошо одетый барин. А через некоторое время из дома выходил обычный простолюдин, мастеровой или фабричный. В этом обличье князь ехал в рабочие предместья и читал лекции, вёл пропаганду. Потом возвращался в конспиративный дом, и появлялся снова в виде барина и интеллектуала. Потом – хождение в народ, арест, крепость. В 1876 году из тюремной больницы князь Кропоткин бежал: за воротами его ожидали Кравчинский и Войнаральский в пролётке. Этот дерзкий побег всполошил полицию и Охранку. В пролётку был запряжён рысак Варвар – тот самый «революционный конь», о котором узнал даже император. Варвар принял участие и в другом предприятии: в 1878 году он увёз Кравчинского после покушения на Мезенцева, когда на глазах десятков прохожих, среди бела дня, Кравчинский вонзил трёхгранный кинжал в бок прогуливавшегося шефа жандармов. После побега князь эмигрировал, продолжал заниматься наукой, создавал собственную модель анархизма – самоуправляющихся общин. И вот, наконец, завтра Морозов увидит его. Да, завтра… Морозов всё глядел в наклонное окошко высоко над головой, забыв о голоде: деньги у него давно уже кончились, надо было бы занять, но – у кого? Эмиграция сама живёт в нищете. А к Петру Ткачёву обращаться неловко: он и так через день на обеды к себе приглашает… Морозов вспомнил о деньгах, и под ложечкой опять засосало. Он вздохнул, перевернулся на живот. Знал по опыту: так голод ощущается меньше. Запах бумаги и типографской краски убаюкивал его: это были родные запахи, почти российские… Морозов повозился, устраиваясь поудобнее. И уснул перед рассветом сном невинного младенца. Стояло чудесное утро. Пётр Алексеевич Кропоткин неторопливо прогуливался по набережной Лемана, как называли здесь Женевское озеро, любуясь видами этого лучшего из уголков мира. Справа над городом нависал двугорбый массив горы Салев. Сейчас, облитый светом поднимавшегося солнца, он был окрашен в нежные золотистые тона. А слева до горизонта расстилалась лазурная гладь Лемана. Между озером и горой причудливо вились улочки с разнообразными домами, перенесёнными сюда, кажется, из нескольких европейских стран. Между домами и на стенах общественных зданий полоскались длинные полосы голубой и жёлтой материи: это были цвета Женевского кантона. Эти полосы создавали праздничный, почти сказочный вид, оттеняя разнообразие фасадов, балконов, мансард, лестниц… Кропоткин, забывшись, смотрел по сторонам, как вдруг, словно из-под земли выскочив, перед ним оказались два человека. – Пётр Алексеевич! Доброго утречка! Кропоткин близоруко прищурился, узнавая говорившего: чёрные цыганские кудри, шляпа залихватски сдвинута набок… Это был Сергей Кравчинский. – Доброе утро, Сергей Михайлович, – отозвался Кропоткин. Перевёл взгляд на спутника Кравчинского. Это был высокий юноша, безбородый и безусый, в очках, которые он постоянно поправлял от волнения. – Вот, Пётр Алексеевич, познакомьтесь, – сказал Кравчинский. – Николай Морозов. Тот самый, о котором я вам говорил. Кропоткин недоверчиво посмотрел на Кравчинского. Как? Неужели это тот самый Морозов, который вошёл в секретный полицейский список самых опасных людей в России? Список недавно был опубликован в Лондоне, в лавровском журнале «Вперёд!». Заметив взгляд Кропоткина, Кравчинский понял его по-своему: – Да, Пётр Алексеевич, видите, какая молодёжь идёт нам на смену? – М-да… – неопределённо хмыкнул Пётр Алексеевич. – Однако боюсь, не вышло ли ошибки… Морозов внезапно густо покраснел: вот-вот брызнут из глаз слёзы. – Вы… – прерывающимся от волнения голосом выговорил он. – Вы мне не верите? – Я верю Кравчинскому, – угрюмо ответил Кропоткин. – А вас я пока не могу… Э-э… Говоря научным языком, идентифицировать. Теперь уже обиделся Кравчинский. Он обижался совершенно по-детски: или лез в драку, или надувался, как индюк. – Пётр Алексеевич, – сказал он. – Я Морозова знаю давно, вместе в народ ходили… Так что… Если вас смущает его вид, так это потому, что он здесь новичок. Да и выглядит моложе своих лет… Кропоткин смягчился. – Прошу меня извинить, – буркнул он, не глядя на Морозова. – Сергей Михайлович, не беспокойтесь. Вам я целиком и полностью доверяю. Но сейчас попрошу вас оставить нас наедине. Кравчинский совсем обиделся. – Как вам угодно, – сказал он, гордо вскинул голову, развернулся и зашагал крупным полувоенным шагом: сказывалась выправка, полученная ещё в Артиллерийском училище. Когда Кравчинский исчез в глубине аллеи из плакучих ив и пирамидальных тополей, Кропоткин наконец прямо взглянул в лицо Морозова. – Так это вы написали брошюрку о террористической борьбе? – спросил он после паузы. – Я, – просто ответил Морозов. Кропоткин двинулся с места, жестом приглашая Морозова следовать рядом. – Написано дельно. Но лишь для человека понимающего. Простой народ ваших умствований, извините, не поймёт. Морозов снова запунцовел. – Что это за «метод Вильгельма Телля и Шарлотты Корде»? – продолжал Кропоткин. – Убийство из-за угла, что ли? Смешали народного героя Швейцарии с контрреволюционеркой… Видите, даже мне не очень понятно… Морозов молчал. Они шли по набережной, мимо летних террас многочисленных кафе, которые ещё не открылись. Полоскались на ветру голубые и жёлтые полотнища, чайки кричали вдали, а на набережной появились первые прохожие. – Я не убийство из-за угла имел в виду, – наконец, сделав над собой усилие, проговорил Морозов. – Я… – Да понимаю, – отмахнулся Кропоткин. – Начитались в детстве Шиллера… Только Шарлотта Корде здесь не к месту. Да и Вильгельм Телль, насколько помню, из-за угла ни на кого не покушался… Впрочем, прошу простить. Здесь, в эмиграции, становишься недоверчивым и подозрительным… Ну, так зачем вы желали меня видеть? Морозов помолчал. Когда прошли мимо коляски молочника, Морозов, понизив голос, отчётливо выговорил: – Мне велено передать вам, что вы приговорены к смерти. Кропоткин приостановился. – Что? – Да, именно так. Вы слышали о «тайном эскадроне», созданном Охранкой? Так вот этот «эскадрон » и получил приказ сделать на вас покушение. Здесь, в Женеве, или в Париже. – Ну, в Париж, я, как говорится, больше не ездок, – кривовато усмехнулся Кропоткин. – Меня там хотели арестовать и выслать в Россию, да спасибо местным анархистам: предупредили вовремя… Так значит, теперь уже и смерти моей желают? И кто там состоит, в этом «эскадроне»? – Не знаю. Жандармские чины, люди из тайной полиции… Эскадрон создан, как я слышал, с молчаливого согласия цесаревича Александра Александровича. Кропоткин помолчал. – Вы сказали: вам велено передать. А кем велено? Морозов открыл рот, запнулся. – Я не могу сказать вам имени. Разве только псевдоним: Хронос. Кропоткин снова приостановился, с изумлением взглянул на Морозова. – Постойте! Да вы откуда такие вещи знаете? Морозов пожал плечами, поправил очки, покосился сбоку на Кропоткина. – Ещё Хронос просил передать, что против Мавра заведено дело. Скорее всего, он будет оклеветан. Кстати, его имя стоит первым в списке приговорённых к смерти «тайным эскадроном». – Боже мой! – воскликнул Пётр Алексеевич, останавливаясь и разворачиваясь лицом к Морозову. – Николай! Или вы немедленно расскажете мне всё, что знаете о Хроносе и Мавре, или я буду вынужден прекратить этот разговор! Морозов снова поправил очки и, ещё более понизив голос, сказал, глядя себе под ноги: – Трудись, как сталь, и защищайся… После этих слов с Кропоткиным произошла перемена. Он вдруг порывисто подхватил Морозова под локоть и потащил куда-то в боковую аллею. – Знаете что, – на ходу пояснил он. – Я думаю, нам понадобится немало времени, чтобы поговорить откровенно… Я знаю здесь один чудесный уголок, где нам никто не помешает. Сейчас срежем угол и выйдем на берег Роны… Это река, которая вытекает из Лемана… Там неподалёку от берега есть замечательный уединённый островок… – Я знаю, откуда Рона вытекает, – с обидой в голосе сказал Морозов. – И остров этот знаю. Остров Руссо. Я по утрам хожу туда читать. Как раз возле памятника великому французу, на скамейке, и читаю. Очень удобно: с набережной меня закрывают ивы, а мост к острову виден, как на ладони… Кропоткин быстро взглянул на него: – Да вы, я вижу, совсем молодец… Именно туда я вас и приглашаю. Кстати, трава там… Он замолчал, и Морозов, поняв, что от него требуется, продолжил: – Да, змеям там не спрятаться нигде. Ведь… Latet anguis in herba… Помощник смотрителя Нефёдов вошёл в камеру Нечаева с видом деловым и торжественным. Достал из кармана ключи и объявил: – С вас велено снять кандалы! – А я этого давно жду, – отозвался Нечаев. – Приказ-то уж две недели как подписан, – он подмигнул Нефёдову. – Может, думаю, где в канцелярии, как у нас обычно бывает, потерялся… Он лежал, читая какую-то толстую книгу: ему на днях разрешили выдавать книги из крепостной библиотеки. – Валяй, снимай. Нечаев подставил ноги. Нефёдов повозился с замком, снял кандалы, передал караульному. – Ну, что ещё? – спросил Нечаев. – Так что – записка вам с воли… – Ну, читай. – Не могу-с. Записка с секретом… Нечаев сел на постели. – Дур-рак! Помощник смотрителя вытянул руки по швам. – Давно бы уже научился и шифрованные письма разбирать!.. Вот Гудков же научился!.. Ну, ладно, давай сюда. Он взял аккуратно запечатанное конвертом письмо, небрежно сунул под подушку. Мельком взглянул на Нефёдова. Вздохнул. – Чего ждёшь? A-a… Ладно… Ступай к старшему по караулу. Скажи: мол, Пятый нумер приказал целковый тебе выдать. Помощник помялся. – Дык… Не поверят-с. Нечаев ещё раз вздохнул. – Ну, что с вами делать… Он присел к столу, раскрыл тетрадь, разлинованную на квадратики. Оторвал один квадратик, на котором было написано: «Один рубль». Подал Нефёдову. Тот взял с благоговением. Спросил: – Не изволите ли приказать купить вам что-нибудь? – Изволю! Ножик для бумаги купи, да линейку, – видишь, деньги у меня рваные получаются. Ну, ступай… Стой! Позови-ка унтер-офицера. – Слушаюсь! Помощник выскочил из камеры. Нечаев достал из-под подушки письмо, распечатал, начал читать. Когда унтер вошёл, Нечаев дочитывал письмо. Унтер ждал, стоя навытяжку посреди камеры. – А! – сказал Нечаев, словно только что увидел унтера. – В седьмой камере, я знаю, новый узник. – Точно так! – ответил унтер. Он уже давно не удивлялся прозорливости Нечаева, этого таинственного и страшного человека. – Ну, так вот. Настоящая его фамилия Бобохов. Он в жандармов стрелял при аресте. Приговорён к расстрелу, но государь милостиво изволил заменить расстрел каторгой. Так что Бобохов скоро отправится на Кару. Но вот что… – Нечаев понизил голос. – Знай, что Бобохов – колдун и тайно работает на германского кайзера. Он может в воду уйти! – Это как? – поразился унтер. – А так! Уйдёт – с тебя голову снимут. Ты вот что. Когда он будет умываться, ты стой позади него. Он уже уходил так однажды из домзака. Пошептал на воду – и бултых в рукомойник, да в трубу-то и ушёл! Только сапоги мелькнули. Его, правда, потом поймали: он по трубе в Неву уплыл, а на берегу его полицейские и сцапали. Унтер раскрыл рот от удивления. – Во-от оно что!.. – шёпотом выговорил он, словно поражённый неким откровением. – Вот то самое, – без усмешки, строго выговорил Нечаев. – Иди. Да смотри, стой позади него, и хватай покрепче в случае чего! И еще конвойных с собой возьми! Потом придёшь – расскажешь. И Нечаев снова углубился в чтение. Вечером вбежал унтер, взволнованный, с красным лицом. Нечаев приподнялся: – Ну, что? – Едва не ушёл! Спасибо, батюшко, за науку! Еле успели мы его за ноги-то ухватить! Теперь умываться в таз будет. Из таза-то он далеко не уплывёт! Унтер самодовольно разгладил усы и даже подмигнул Нечаеву. Нечаев строго сказал: – Что удержали – молодцы. И про таз ты хорошо придумал. Но вот что. Всё же он мой товарищ по несчастью, да и цель у него та же, что и у нас: старого царя долой, нового поставить. Так что купи-ка ему, братец, молока и белую булку. А на словах скажи: от Нечаева, мол. Понял? – Так точно! – Ну, ступай. Когда унтер ушёл, Нечаев упал на постель, задрал ноги и, зажав себе рот подушкой, начал хохотать. Но дверь снова приотворилась. Тот же унтер просунул голову в камеру: – А осмелюсь спросить у вашего сиятельства… Когда царя прогоним, – кого поставят-то? Нечаев пересилил смех; загородившись книгой, сказал: – А ты как думаешь? – Ну… мы тут с ребятами посоветовались… Они говорят – вас! – Что-о? Нечаев отбросил книгу. – Это откуда ж такая глупость? И кто её придумал? Унтер прикрыл за собой дверь, понизил голос. – Кто придумал – не могу знать. А только унтер Александров сказал под большим секретом, что вы и есть убиенный заговорщиками во цвете лет первенец Государя императора Николай Александрович! Потому вас ироды и гноят тут, чтобы на престол возвести беззаконного наследника-цесаревича Александра Александровича. Нечаев едва удержался от смеха. – Вот я этому унтеру Александрову… – выговорил он. – Он, кажется, завтра на службу выходит? Ну, я ему покажу первенца! Он у меня попомнит наследника… А ты, дурак, ступай прочь, да глупые разговоры не веди! Хотя, стой. Всё, что в дежурной комнате говорят, теперь будешь мне докладывать. Понял? – Так точно! – Хорошо. Нечаев вырвал из тетрадки еще один квадратик. – Это тебе. Благодарю за службу. У старшего по караулу получишь… – Рад стараться! – Да смотри: о наших с тобой разговорах – никому ни слова! Дверь за унтером закрылась. Нечаев подумал, кусая губы. Потом открыл тетрадь с конца, на чистой странице начал выводить буквы шифрованного письма. Закончив, вырвал страницу, сложил. Капнул на клапан воску из свечи, приставил пуговицу с орлом. Крикнул: – Гудков! Когда дежурный вошёл, Нечаев сказал: – Вот, возьми письмо. Ночью сбегай к прачке Настёне, та передаст, кому следует. Да смотри, чтоб никто и духом не знал! Дежурный Гудков спрятал письмо на груди, за пазуху. – Будет сделано, ваше сиятельство! «Ваше сиятельство!» – мысленно передразнил его Нечаев. Но вслух дразнить не стал: Гудков был одним из самых верных его слуг. – Ступай. Деньги получишь утром. Да скажи там, в дежурной комнате, чтобы так не орали! Я спать хочу… Акинфиев стоял на палубе, опершись о поручни. Погода была прекрасная: легкие, как пух, облачка плыли в ярко-синем небе. Кружась над волнами, кричали чайки. Внизу, у борта, пенилась бирюзовая вода. Был выходной день, и Акинфиев решил сделать с женой прогулку на пароходе по Финскому заливу. Доктор давно уже говорил, что морские прогулки для Ираиды Степановны были бы крайне полезны. Накануне Акинфиев предупредил о прогулке Севастьянова, встретившись с ним на набережной Невы, у Сенатской пристани. – Ну, на пароходе вам опасаться нечего, Иван Петрович, – сказал Севастьянов. – Народ кругом, вряд ли террористы осмелятся напасть на вас… Но вы всё же будьте настороже. У вас есть револьвер? – Боже сохрани! – испугался Акинфиев. – Я телеграфист, а не убийца! – А вот это вы зря. Не только убийцам револьверы нужны… Ну да ладно. Не думаю, что вам придётся стрелять. И вот еще что, на всякий случай… Постарайтесь, чтобы возле вас всегда люди были. Прогулка-то долгая? – На весь день! – С остановкою? – Да-с, в Петергофе. Потом до Котлина, и обратно в Питер. – А дома что? Прислуга у вас есть? – Есть… – смешался Акинфиев. – А что, вы думаете, они и в дом… – Ничего я пока не думаю. Но у террористов планы всегда неожиданные. Велите, чтобы Верочка гулять не выходила, с мальчиками весь день была. И чтобы чужим двери не отпирала. Акинфиев побледнел. – Вы считаете?.. Это так серьёзно? – Всё серьёзно в нашем деле, Иван Петрович. Вспомните Филиппова. Акинфиев перекрестился: – Да я его, что ни час, вспоминаю… Севастьянов положил руку ему на плечо: – Напугал я вас, а может, и зря совсем… Отдыхайте, ни о чём не беспокойтесь. Я велю околоточному агентов в ваш переулок послать. Пусть за домом присматривают. Акинфиев поёжился. Ветер с Невы показался ему вдруг невыносимо холодным; он пронизывал до костей. – А может, и на пароход агента посадить? – наивно спросил он. Севастьянов развёл руками. – Что вы… Пароход маленький, а агенты у нас, сами знаете, какие… Его сразу же заметят, мало, что сторониться будут, – ещё и капитану пожалуются… – Севастьянов вдруг улыбнулся. – Давеча мне случай рассказали… Один агент донос на своего соседа принёс. Прочитали. И что? Слово в слово такой же донос, но уже на своего соседа, за неделю до того принёс другой агент… А на пароходе обязательно кто-то из военных будет: жандарм, морской офицер, а то и гвардеец. Так вы, если подозрительное что заметите, к ним обращайтесь. Они скорее помогут, чем полицейский агент… Ну, успокойтесь. Отдыхать тоже надо. Особенно в нашей профессии. Забыться хоть на день. Вырваться из Петербурга… Мы с Филипповым под парусом, бывало, ходили… Новое упоминание о Филиппове снова перепугало Акинфиева. И он даже попросил Севастьянова пройти с ним хотя бы часть пути до дома, хотя бы до переулка. Севастьянов согласился, но предупредил: если за ними следят, это будет ещё опаснее. И Севастьянова вычислят, и поймут, что Акинфиев настороже, под охраной ходит… Уж лучше одному ходить. Или извозчика брать. – Да, извозчик… – насупился Акинфиев. – Целковый слупит, и повезёт кругом, чтобы подольше: целковый оправдать… – Хорошо. Тогда извольте идти впереди. А я уж сзади потихоньку… Так и шли: Акинфиев впереди, Севастьянов, с видом прогуливающегося бездельника, позади, приотстав шагов на тридцать. Потом Акинфиев хотел с ним попрощаться, рукой махнуть, – оглянулся, а Севастьянова и след простыл. Только какие-то пьяные мастеровые шли гурьбой и громко переругивались. «Хорош охранничек!» – горестно подумал Акинфиев и рысцой побежал к дому. Море с белыми барашками волн, солнце, свежий солоноватый ветер – всё это пьянило, действовало расслабляюще. Иван Петрович заглянул в каюту: Ираида Степановна спала. В иллюминатор падал косой солнечный луч, и лицо супруги зарумянилось, – но не лихорадочными чахоточными пятнами; нет, это был здоровый румянец крепко уснувшей, утомлённой женщины. Акинфиев осторожно прикрыл дверь и снова вышел на палубу. Выбрал место, где стояли люди. Снова опёрся о поручни. Кто-то из пассажиров показывал вдаль, по правому борту. Иван Петрович взглянул: далеко-далеко в дымке виднелись кронштадтские форты, напоминавшие круглые исполинские скалы, вздыбившиеся из моря. Возле Акинфиева остановились две девицы, одетые в бело-розовые платья. Совсем молоденькие. Начали трещать без умолку, перебивая, не слушая друг друга. Их разговор Акинфиева не интересовал, да и слышал он лишь отдельные слова. Разговор был совершенно пустяковым. Зато сами девушки Ивана Петровича не оставили равнодушным: настоящие русские красавицы, этакие, понимаете, бутоны… Акинфиев время от времени незаметно поглядывал на них. На душе у него было спокойно и радостно – впервые за много-много дней. – А вот спросим у этого господина! – вдруг сказала одна из девушек, тёмненькая и, кажется, постарше второй. – Как он скажет, так и будет. Акинфиев повернулся к ним лицом, подобрался: сразу проснулись прежние страхи. – Я Оля! – сказала тёмная. – А она Саша. Мы кузины! – Э-э… польщён… – неожиданно для себя брякнул Акинфиев. И тотчас же, слегка смешавшись, поправился: – То есть, простите, рад познакомиться. Иван Петрович! – Ива-ан Петрович! – протянула Оля. – Разрешите наш спор, пожалуйста! Сашка, глупая, утверждает, что в хорошую погоду отсюда можно разглядеть финский берег! Представляете? Акинфиев кивнул, ничего не понимая. Какой финский берег? – …А я ей доказываю, что это совершенно невозможно. И не из-за дальности расстояния, а только потому, что Земля – шар! И в море это особенно заметно: море как бы горбом закрывает горизонт! – Э-э… «Закрывает горизонт» – это не совсем удачное выражение, – нашёлся Иван Петрович. – Но, действительно, если наблюдатель начнёт подниматься вверх, его кругозор резко расширится, и он сможет увидеть гораздо дальше. – Вот! – торжествующе сказала Ольга и показала кузине розовый маленький язычок. И снова повернулась к Акинфиеву: – А финский берег? – Ну, я думаю, если подняться достаточно высоко… На высоту Исаакиевского собора, скажем… То, возможно, и финский берег на горизонте появится. Теперь настала очередь торжествовать Саше. Она показала язык Оле и в ладоши захлопала: – Слышала? Слышала? – Ну и что, что слышала, – насупилась Ольга. – Исаакия тут нет, стало быть, и увидеть Финляндию совершенно невозможно! Правильно я говорю, Иван Петрович? – Совершенно правильно, – невольно улыбнулся Акинфиев. Обе девушки ему нравились всё больше. Н-да… Давненько он не общался с молодёжью! Всё нигилисты какие-то, револьверщики, «стриженые девки»… А тут вот, извольте: совсем юные барышни, а уже такими вопросами задаются. И как говорят умно-с! – Так, значит, сегодня ты меня пирожными угощаешь! – сказала Ольга Саше. И снова оборотилась к Акинфиеву: – А вы уже бывали в Петергофе? – Бывал. – Ой, а мы впервые! Там, наверное, так красиво! Нам рассказывали! Фонтаны, скульптуры, каналы… Нас тётенька отпустила, – сказала Оля. – Мы, видите ли, совсем недавно в Петербург приехали. Из Вятки. Хотим на курсы записаться. «Из Вятки!» – снова поразился Иван Петрович. Надо же, до чего он от жизни отстал. Теперь и в глуши, в какой-то Вятке, такая умная молодёжь растёт! Н-да-с! Вот они, зримые плоды Александровских реформ… А ведь были, были времена… И совсем недавние, кажется. Акинфиев припомнил: в 1862 году Петербург охватило необычайное волнение. В книжном магазине на Невском за прилавком появилась дама – стриженая, в очках! Половина Петербурга кинулась смотреть на этакое небывалое чудо – работающую женщину. И Акинфиев – грешен, но тогда помоложе был – ходил на эту «нигилистку» смотреть. Еле пробился сквозь толпу, схватил какой-то томик, стоял – косился. Нет, дама была не из нигилисток. Позже Акинфиев и имя первой русской продавщицы узнал: Анечка Энгельгардт. Она не имела ничего общего с последовательницами Чернышевского, «фалангистками», устраивавшими «коммуны» со швейными машинами, на которых никто из них не умел шить. Мало того, что «идейные» не могли заработать себе хотя бы на пропитание, – они тянули деньги с более обеспеченных, сами же нарочито одевались как попало. Одну такую «идейную даму» Акинфиев одно время часто встречал на Невском. Она ходила в розовой кофточке с громадным чернильным пятном на груди, нимало не стесняясь прохожих… А в 1870 году граф Шувалов, бывший тогда начальником III Отделения, составил записку на Высочайшее имя. Записка называлась «О недопущении женщин на службу в общественные и правительственные учреждения». Главный вывод записки гласил, что служба женщин «будет иметь самое растлевающее действие на нравственность и самое губительное влияние на состояние семьи». Акинфиев в душе горячо поддержал вывод Шувалова. У него росла дочь, и он до смерти боялся, что она, войдя в осмысленный возраст, кинется, по примеру нигилисток, с увлечением исследовать головастиков… Вопрос младшей из барышень, Саши, вернул Акинфиева к действительности. – А вы где работаете? – невинно спросила она. – Я… кхе-гм… По чиновничьей части, – выкрутился Акинфиев. – А… – слегка разочарованно протянула Оля и обернулась к кузине: – Саша! Пойдём в буфет! Не забыла? Как условились: ты покупаешь мне пирожные! Акинфиев приподнял на прощанье парусиновую шляпу. Настроение его испортилось. Девицы даже не поинтересовались, какого он чину! А может быть, он тайный советник? Мало ли, что одет не модно, – может быть, просто потому, что в одежде консерватор!.. Иван Петрович подумал: «Вот она, современная молодёжь! Порхает с цветка на цветок… Срывает удовольствия жизни… Да и знания у них… Так, скользят лёгкой мыслью по поверхности, а заглянуть в суть предмета…» Он махнул рукой и решил вернуться в каюту. – Ираидочка, ты уже встала? – спросил Акинфиев, входя, – и осёкся. Его супруга полулежала на полке, оперевшись спиной о подушку. Рот её был туго завязан её же собственным платком, глаза смотрели на Ивана Петровича с ужасом. А рядом с ней, держа в руке револьвер, сидела молодая дама в бледно-лиловом наряде, в шляпке и в вуалетке. Вуалетка была довольно плотной – предохраняла от загара, – поэтому лица дамы разглядеть было невозможно. – Боже мой! – пролепетал Акинфиев. Дама приподняла револьвер и сказала грудным голосом: – А вот и ваш муж, Ираида Степановна. Живёхонек, как видите. А вы боялись… Присаживайтесь, Иван Петрович. Акинфиев безропотно присел на соседнюю полку. Судорожно снял шляпу. И снова зачем-то надел. Дама смотрела на него, но глаз её было не видно. Скорее всего, взгляд был презрительным, и это почему-то неприятно поразило Акинфиева. Голос… Нет, этот голос ему, пожалуй, был незнаком. Да и то сказать: ведь ему приходилось общаться в основном с молодым человеком, называвшим себя то Александром, то Дворником, то Петром Ивановичем, то Безменовым, а то даже и Иваном Васильевичем. Дам Акинфиев видел, дамы были. Но видел он их обычно мельком, знал по именам, но предполагал не без оснований, что эти имена фальшивые. – Так вот, есть у нас к вам несколько вопросов… Петенька, – сказала дама. Ираида Степановна внезапно дёрнулась и замычала. Иван Петрович вскочил, но был усажен на место окриком: – Сидеть! Иван Петрович снова снял шляпу, вытер платочком лысину. – Что вы творите… – вполголоса сказал он. – Супруга моя больна, очень больна. Мы так долго готовились к этой поездке… Так надеялись, что морской воздух облегчит её страдания. Неужели у вас совсем нет жалости? Он прямо взглянул на даму. Дама опустила револьвер и отчеканила: – К иудам жалости быть не должно. А вы, Иван Петрович, когда пошли на предательство, – вы помнили о своей больной супруге? Иван Петрович снова вытер лысину. Спросил севшим голосом: – О каком предательстве вы ведёте речь? И вот ещё что. Прошу вас, не заставляйте выслушивать всё это мою супругу… – Теперь поздно, – качнула головой дама. – Но вы не ответили на мой вопрос. – И вы не ответили. – Ах, да… Я говорю о том, что вы – агент Третьего Отделения. Ираида Степановна снова замычала. – Я не агент. Я там служу… – Ну, так это ещё хуже. Вы же пришли к нам, заявив, что готовы служить народу… – Говорил! – с вызовом подтвердил Акинфиев. – Я ему и служу. И в III Отделении о моей… работе для вас никто не знает. Дама сделал движение, как будто выражая удивление. – Бросьте хитрить. Имейте мужество сознаться. Кто этот молодой беленький красавчик с кроличьими глазами, которому вы передавали сообщения на кладбище? Акинфиев вздрогнул. Уши его вспыхнули. «Как у школьника», – с ненавистью подумал он. – Если вы развяжете мою жену, и согласитесь избавить её от нашего разговора, я расскажу всё. Дама подумала. Потом крикнула: – Николай! В дверь тотчас же заглянул человек в морском офицерском мундире. Он вопросительно посмотрел на даму. – Войди. Петенька требует разговора тет-а-тет, без участия жены. Жена, кажется, действительно больна… Посиди с ней, а мы с Петенькой пока перейдём в твою каюту. – Naturlich! – отозвался Николай, входя. – Мадам! – сказала дама Ираиде Степановне. – Вас развяжут. Но обещайте мне, что никаких недоразумений не будет… Помните, в наших руках жизнь вашего мужа. Ираида Степановна молчала. – Кажется, у неё обморок, – проговорил Николай. Дама взглянула на Ираиду Степановну, приподняла вуаль. Передала револьвер Николаю и начала развязывать платок. Потом несколько раз шлёпнула Ираиду Степановну по щекам. – Что вы делаете? – вскрикнул Акинфиев, вскакивая. – Спокойно, Петенька. Наша Наденька училась на медицинских курсах, – сказал Николай, придержав Акинфиева за плечо. Когда Ираида Степановна очнулась, дама, названная «Наденькой», поднялась. Сурово сказала Николаю: – Успокойте её. У вас лучше получится… – Идочка, умоляю тебя, не волнуйся! – сказал Акинфиев, прижимая руки к сердцу. Ираида Степановна вместо ответа залилась слезами, и смогла только выговорить: – Ванечка! Что ты натворил? Ванечка!.. Наденька, взглянув на Акинфиева, повелительно указала револьвером на дверь. Николай присел напротив Ираиды Степановны, хотел было закурить, но не успел: дверь снова отворилась, показалась смешливая рожица Саши. – Коля! – пропела она. – Наша госпожа Степанова просит вас в вашу каюту! А мы с Олей тут вместо вас посидим! Николай поднялся: – Только ради ваших прекрасных глаз! Саша прыснула в кулачок. – Итак, Петенька, получается, что сам министр внутренних дел – против жандармского произвола? – Решительно против. – А тот, которого убили, чиновник из министерства, как бишь его… – Филиппов. – Его ведь жандармы и убили, я правильно поняла? Наденька допрашивала напористо, деловито, словно ей приходилось делать это каждый день. Николай сидел, забросив ногу на ногу. Поглядывал то на Акинфиева, то в иллюминатор. – Погода начинает портиться… – внезапно сказал он. Надя мельком глянула на него, досадливо отмахнулась. – Выходит, что нам вас надо только поблагодарить, да и отпустить? – А что же ещё? – Акинфиев поднял усталые, покрасневшие глаза. – Господин Севастьянов заменил Филиппова. Да, я передаю ему сведения, которые узнаю у ваших друзей. Но точно так же передаю и содержание секретной переписки Дрентельна, Комарова, и других лиц, облечённых властью… Наденька насторожилась: – И что же это за «другие лица»? Акинфиев нахмурился и закусил губу: – Этого я не могу вам сказать. Надя вздохнула, взглянула на Николая. Николай произнёс: – Думаю, будет шторм. На месте капитана я свернул бы к берегу… – Ах, оставьте, – досадливо поморщилась Надя. – Я хочу знать, что вы думаете по поводу всего этого! Она обвела револьвером каюту. – Расстрелять, – без улыбки предложил Николай. – Обоих. Трупы – за борт. По старинному морскому обычаю… – Николай! – повысила голос Надя. В голосе послышались нотки ярости. Николай взглянул на неё и сказал: – Знаете, Надя, чего я не приемлю в женщине? Откровенно? Отсутствие женственности. – Ну-у, знаете… – даже под вуалеткой было видно, как лицо Наденьки побагровело. – Если хотите, расстреляйте и меня вместе с ними, – Николай кивнул на Петеньку. – Нет человека – нет и проблемы. Надя хотела что-то сказать – не успела: в каюту постучались. – Что такое? – громко спросил Николай. – Капитан просит господ пассажиров не покидать кают, – донёсся приглушённый голос матроса. – Через несколько минут пароход отдаст концы у Петергофского причала… – «Отдаст концы»! – фыркнул Николай. – А если он и вправду «отдаст концы»? Вот же шпаки! Крысы мелководные! Надя поднялась: – Николай, я считаю ваши шутки неуместными и… глупыми! Николай пожал плечами. Надя повернулась к Акинфиеву. – Теперь вот что. Вашу судьбу будет решать общее собрание исполкома. Пока же вы останетесь под нашим негласным надзором. Помните, что вы ответственны за свою больную жену. И за детей, разумеется. При упоминании о детях Акинфиев вздрогнул. «Значит, и до детей могут добраться!» – подумал он и по-настоящему испугался. – Когда у вас следующая встреча с этим Севастьяновым? – Завтра. – Где? Опять на Смоленском? Акинфиев замялся. – Нет… У меня дома. Вечером. Надя подумала. – Вам придётся отменить встречу. На берегу, когда пароход причалит, не вздумайте скрыться. Мы продолжим разговор. А сейчас ступайте в свою каюту. Николай! Проводите его. Ветер был нешуточный. Небо потемнело, пароход, пришвартованный у причала, раскачивался так, что пассажиры с трудом, даже с помощью матросов, могли сойти по сходням на берег. На западе клубились зловещие, почти чёрные тучи, то и дело вспыхивали отдалённые молнии. Акинфиев держал Ираиду Степановну под руку. – Ну, вот видишь, ничего страшного. Эти господа – просто шутники… – Нет, нет, – повторяла Ираида Степановна. – Я знала, я давно чувствовала, что в нехорошую историю ты попал, Ванюша! А ведь мог уже выйти в отставку по выслуге! Жили бы скромно, но честно, ни от кого не таясь… Она снова заплакала. Сойдя на берег, супруги Акинфиевы, вслед за другими пассажирами, прошли к деревянным павильонам, где размещались буфет и комнаты отдыха. Большая часть пассажиров, осознав, что весёлого пикника не предвидится, поехала в город. Некоторые засели в буфете. Единицы отважились, пока не разразилась гроза, выйти прогуляться по петергофским садам. Акинфиев с женой и со своими соглядатаями остался в комнате отдыха. – Боюсь, что обратно нам придётся возвращаться посуху, – сказал Николай Ивану Петровичу. – Для здешних капитанов волнение на море в два балла – уже шторм… – Да-да, вы правы, – ответил Акинфиев. – Ираида Степановна! Придётся ехать на вокзал. Супруга молча кивнула. Она зябла, куталась в лёгкий летний платок, на щеках опять появился нездоровый румянец. – Пойду, гляну, есть ли извозчики, – сказал Николай. Он тут же вернулся, удручённый. – Извозчиков уже разобрали. Стоит колымага, из местных, на шесть пассажиров. Поедете? – Что за колымага? – насторожился Иван Петрович. – Чёрт её разберёт… – просто ответил Николай. – Гроза, потемнело сильно, видно плохо… – Ираида! Пойдём, – сказал Акинфиев, поднимаясь. Сидевшая поодаль Наденька тоже поднялась: – Пожалуй, я прокачусь с вами. – И я! – отозвался Николай. – Кстати, а где наши барышни? – В буфете сидят. С кавалерами, – с неприязнью ответила Надя. – Кавалеры, кстати, из ваших, из флотских. – Ну, это не беда! Флотские барышень в обиду не дадут! Они вышли наружу. Уже накрапывал дождь. Сильный ветер гулял по верхушкам деревьев. Чёрная туча заполнила почти всё небо, лишь на востоке светилась бледная полоска. На извозчичьей стоянке действительно стояла колымага. Странное сооружение на шести колёсах, из которых первые два служили для поворота. На козлах, под козырьком, сидели двое. Завидев пассажиров, один из них, молоденький паренёк в картузе, соскочил, открыл дверцы, опустил лесенку. – До вокзала? – громко и угрюмо спросил возчик, косясь на пассажиров. – По два целковых с носа. – Это за что же такая немилость? – удивился Николай. – А что ж, два места пустых остаются, – ответил возчик. – А не хотите, так ждите: скоро пролётки возвратятся. Но в грозу они обратно не поедут, а коли поедут, так и по три целковых сдерут. – Однако же, это грабёж, – сказал Иван Петрович. Взглянул на Ираиду и заторопился: – Хорошо-хорошо! Мы согласны! – Деньги вперёд! – рявкнул возчик. Лавки в экипаже располагались рядами, поперёк: три лавки с промежутками для ног. Когда все расселись, парень в картузе убрал лестницу, захлопнул дверцы. И в тот же миг начался ливень. С молниями и громом, да таким, что казалось, небо вот-вот расколется. Мертвенные вспышки выхватывали из темноты купы деревьев, островерхие башенки на крышах петергофских дворцов. Возчик погнал лошадей. Как он видел дорогу во тьме – Бог весть. Колымагу немилосердно трясло, колёса то и дело соскальзывали в грязи, экипаж заносило. В окошки уже ничего не было видно: дождь лил стеной, и казалось, что это не дождь, а чернила. Внезапно тряска прекратилась. В передней стенке открылась стеклянная заслонка, и голос парня в картузе сообщил: – Приехали! Аккурат к поезду поспели!.. Дверь открылась, первым из колымаги вышел Николай. Вышел и удивился: ни единой живой души вокруг, ни огонька. – Это куда же, сухопутная твоя душа, ты нас завёз? – спросил он. И тут же ощутил сильнейший удар в спину. Николай с размаху упал лицом в грязь, на него сверху навалился кто-то. Пахнуло перегаром, в ухо рявкнули: – Лежать! Молчать! По многим признакам – по запаху мокрой казённой шинели, по перегару, по повелительному голосу – Николай внезапно всё понял и крикнул: – Ловушка! Жандармы! Больше он ничего не успел сказать: тяжелый приклад крынковской винтовки пригвоздил его голову к земле. Акинфиев с женой топтались у экипажа; Надя выхватила револьвер. – Кто здесь? Не подходи! И, не дожидаясь ответа, выпалила в темноту. И тут же упала, сбитая с ног возчиком. Сверкнула молния. На миг белая вспышка высветила тёмное лицо возчика, бороду – лопатой. Блеснули маленькие «литераторские» очочки. – Не бабье это дело, – проворчал возчик, поднимая револьвер. Акинфиев вздрогнул. Он уже слышал об этом человеке. И почему только он не узнал его сразу? – Идочка, беги! – крикнул Иван Петрович, отталкивая супругу за угол экипажа. И бросился на возчика. Но не успел сделать и двух шагов: длинный огонь, метнувшийся ему навстречу, остановил его. Акинфиев почувствовал, будто громадный кузнечный молот с размаху ударил его в грудь. – Идо… – выговорил Иван Петрович, падая, и отказываясь верить, отказываясь понимать, что это и есть ОНО: конец, гибель, небытие. Он опрокинулся на спину и остался лежать на чёрной липкой земле. И ливень сразу же наполнил водой его глазницы до краёв. – Бабу держи! Бабу! – завопил чей-то голос. – Да их две было! – ответил другой. – Вот обеих и держи, мать-перемать!.. Уйдут! Какие-то тени заметались во тьме, затрещал кустарник, потом ударил винтовочный выстрел. – Попал? – Попал вроде… – А вторая иде? – Должно полагать, сбёгла… В темноте еще некоторое время возились, матерились, что-то искали… Возчик угрюмо склонился над Акинфиевым. Рядом с ним присел на корточки жандармский офицер. Возчик покосился на него. Сказал странным, почти ласковым голосом: – А что, вашбродь, может, мне и тебя тут, с имя рядом, положить? Офицер побледнел, отшатнулся. Выговорил, вздрогнув: – Ты что это, Илья? – А ништо! Шучу я, вашбродь… – «Шучу»… Однако, шутки твои… Он не договорил, замолк. Возчик погрузил два пальца в воду, стоявшую в глазницах Акинфиева, и одним ловким, точным движением закрыл ему веки. Посмотрел на офицера. И внезапно, раззявив перекошенный рот, страшно и дико захохотал. – Я не понимаю… Не понимаю… – «Надя», она же Соня, лежала на диване, прикрыв лицо подушечкой. Лицо было мокрым от слёз. Михайлов молча ходил по комнате; время от времени натыкался на стулья, бурчал что-то – и снова ходил. – Николая жандармы пощадили, только избили сильно, а Петеньку – убили! Из моего же револьвера!.. – И не только Петеньку, – буркнул Михайлов. – Да… И жену его тоже… Она снова заплакала, кусая губы: она очень не любила, когда кто-то видел её слёзы. – Быстра ты, Соня, разумом, – сказал Михайлов. Запнулся о стул и переставил его. – Да и я тоже хорош. – Так ведь поначалу всё ясно было! Носит записочки на кладбище, да ещё в такое удобное потайное место… Курьер их забирает. Неужели и правда министр – за нас? – «За нас»? Господь с тобой. Он не за нас! Он – против Дрентельна! – повысил голос Михайлов; это случалось с ним крайне редко. Он запнулся об очередной стул и с треском отбросил его. – Хорошо ещё, что хоть ты цела, – сказал Михайлов; упражнения со стульями его слегка успокоили. – И Оля с Сашей… Эх, напрасно ты со мной не посоветовалась. – Когда же советоваться было? Петенька внезапно решил на прогулку отправиться – самый удобный случай. – Случай – для чего? Пристрелить его, что ли, в петергофской Александрии?.. Соня подняла голову. Слёзы высохли. – Нет! Я же говорю: допросили мы его, и отпустить хотели! Михайлов неожиданно снова наткнулся на стул и отбросил его уже с такой яростью, что Соня вздрогнула и невольно села на диване, закрываясь подушечкой и поджав под себя ноги. – Такие дела единолично никто решать не может! – почти закричал Михайлов. – Ты и себя подставила, и Николая, и Олю с Сашей!.. – Ну… Николай пока на Фонтанке… Ещё неизвестно, что дальше будет. Улик-то у них нет. Ну, просто попутчик случайный, вместе с Акинфиевым на вокзал поехал по непогоде… – Ага. Попутчик. И ты – попутчица… Только подумай же сама: почему они непременно решили Акинфиева убить? Заслуженного человека, знакомого с самим Дрентельном, да и не только с ним!.. Значит, для НИХ он опаснее был, чем ты с Николаем! Понимаешь?.. Соня насупилась. – Понимаю. И не кричи так, пожалуйста. Михайлов посмотрел на неё. Поднял стул и сел на него верхом. Поворошил шевелюру, подёргал себя за усы. – Ничего ты пока не понимаешь. И я – тоже, – тихо сказал он. Посидел молча. – Как ты думаешь, – спросил вдруг. – Почему Маков сам этим делом занимается? Почему не товарищ министра, какой-нибудь Чередов? – Ну… Может быть, потому, что его главного помощника убили. Как Акинфиев рассказал. Ну, того – Филиппова. Я тебе говорила. – Да-да, помню. Его, по словам Акинфиева, жандармы и убили. Но Макову-то что за дело? Расследование идёт, ну, пусть даже полиция ведёт параллельное расследование, негласно… Но почему он сам, почему никому не перепоручает? Соня подумала. – Должно быть, больше уже не доверяет никому. Михайлов поднял палец. – Вот! – торжествующе сказал он. – Теперь понимаешь? – Что? Михайлов покачал головой. И даже вздохнул. – А то. Самое главное. Он пригнулся к Соне, так, что стул встал на две ножки. Проговорил медленно, внятно и тихо: – Не только здесь, в этой комнате, у нас с тобой, заговор – вот что. Там, выше – тоже заговор. И, может быть, сидит сейчас какой-нибудь Комаров или Кириллов и сеть плетёт. И нашими руками свои задачи решает. А мы – только пешки в их игре. Да и Комаров – тоже пешка. Хотя ему и генерала присвоили… Соня порывисто поднялась. – Ну, это уже из области совсем фантастической. Ты много иностранных романов читал, Саша. Я – пешка? Она усмехнулась. – Ну, уж нет… Я в этой игре – королева. Ферзь! Михайлов поднял голову. Их взгляды встретились. Михайлов не выдержал первым и опустил глаза. Выговорил с трудом: – Нет, Соня, королева в этой игре совсем не ты. – А кто же? – требовательным голосом спросила Соня. «Цесаревна Мария Фёдоровна, – мысленно ответил Михайлов. – Бывшая датская принцесса, а нынче супруга наследника Александра Александровича. Но только вот что. Она сама в игры не играет. Она, может быть, и вовсе про заговор мало что знает. Для неё главное – чтобы цесаревич императором стал. А как? Это её, видимо, мало волнует… Но её тайные желания – один из мотивов заговора. Ведь свита обязана знать, чего желает король… и королева. И предугадывать их желания». |
||
|