"Базалетский бой" - читать интересную книгу автора (Антоновская Анна Арнольдовна)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Уже третью куладжу подает чубукчи князю Шадиману из рода Бараташвили, везиру царя Симона Второго, но и эта – сиреневая, отороченная лисьим мехом, вызывает у него гримасу неудовольствия. Она более соответствует ночному пиру, но не подходит к сегодняшнему дню – дню трезвых разговоров и холодных расчетов.

Поднялся Шадиман раньше обыкновенного. Костоправ промассировал его, пригладил пышную бороду цирюльник, а слуга, приставленный к благовониям, надушил усы и красиво отполировал ногти. Поднесли зеркало в турецкой сетчатой раме, в нем отразился изысканный царедворец, нанизывающий перстни на выхоленные пальцы. Он скептически оглядел себя и скривил губы.

«Все безупречно, но почему-то не по вкусу одежда: то слишком мрачная, то слишком праздничная, то… Но разве в одежде суть? В бархате и атласе? В парче и шелке? Конечно, в одежде! Или, скажем, в цветах, созвучных дневным событиям. Даже земной шар показался бы смешным, если б вдруг над ним нависло черное небо, затканное не звездами, а желтыми обезьянами, а море вздумало бы плескаться не бело-денежной пеной, а буйволиными копытами. И еще большим шутовством показались бы деревья, раскачивающие на фиолетовых ветвях поющую форель. К счастью, нельзя исказить понятия, навсегда определенные для нас веками; и кто не осознает этого, – достоин смеха и презрения. Вот простой случай: на прошлом съезде князей вздумал Джавахишвили натянуть на свои жирные плечи розовую куладжу, а что вышло? Что бы князь ни сказал, все покатывались со смеху. „Змея укусила жену моего телохранителя“, – невзначай сообщил князь. И хохот поднялся такой, будто шуты на баранах джигитовали. „Смерть настигла брата княгини“, – печально объявил князь. А все, чтоб не расхохотаться, платками рот прикрывали. А как кусал усы сдержанный Хосро-мирза, когда Джавахишвили пожаловался на звездный дождь, уничтоживший виноградники. Если князь не растерял окончательно мозги от времени Георгия Саакадзе, времени звездного дождя и освежающего града, то наверно по возвращении в фамильный замок швырнул розовую куладжу в бочку с дегтем. И еще другое вспомнилось. На царскую охоту владетели собрались. Как раз в это утро сатана подсунул князю Качибадзе куладжу цвета сгнившей груши, отороченную мехом, похожим на крапиву. Подсунул – полбеды: может, увлеченные предстоящей гонкой за зверем, князья и не заметили бы. Но вместе с гнилой куладжей сатана догадался подбросить Качибадзе веселые мысли. Даже сейчас неприятно: какой бы смешной случай Качибадзе ни рассказывал, князья от тоски вздыхали, а молодой Палавандишвили вдруг, как влюбленный, прослезился. Смущенный отец уверял, будто нежное сердце сына не выдержало упомянутого князем случая с лисицей, которой он в конце облавы безжалостно наступил на хвост. Нет, уметь одеться соответственно дню – все равно что к месту вставить умное слово».

Пользуясь задумчивостью князя, чубукчи натянул на его прямые плечи синюю куладжу, отороченную мехом куницы.

– Пожалуй, эта подходящая, – согласился Шадиман, – не слишком веселая, но и не слишком скучная.

Подав ларец с драгоценностями, чубукчи вместо обычных утренних сообщений о происшедших за ночь событиях в Метехи и за стенами замка начал с просьбы.

– Кто? – удивился Шадиман. – Смотритель царских конюшен Арчил? Странно, никогда не беспокоил меня. Что ж, пусть войдет.

Чубукчи, питавший, как и все слуги замка, к Арчилу уважение и даже доверие, сумев расположить к нему и князя, довольный, выбежал в коридор.

– Ну, говори, Арчил, – снисходительно встретил Шадиман просителя, играя смарагдом, – с какой нуждой ко мне пришел?

– Князь князей, и сегодня не осмелился бы тебя беспокоить, но… – Арчил замялся и чуть склонил набок поседевшую голову, – единственный родственник у меня гостит… давно пора уехать. Раньше болезнь к тахте приковала, а сейчас ждет твоего разрешения.

«Был бы я сегодня расположен к смеху, – подумал Шадиман и невольно взглянул на свою куладжу: нет, не очень скучная, но и не очень веселая, – то, наверно, много смеялся», – и, приподняв брови, спросил:

– Что, я твоему родственнику на хвост наступил?

– Светлый князь, он гонцом от Георгия Саакадзе.

– Лисицей от «барса»?

– Не посмел без твоего разрешения уехать.

– А, вспомнил! Передай веселому азнауру, пусть скачет… Хотя постой, я еще не ответил на послание. Скажи, ненадолго задержу. Но знай, Арчил, даже птица об этом не смеет чирикнуть.

– Светлый князь, кто дерзнет узнать, если чубукчи сам ночью свиток принесет, вместе с твоим ферманом на выезд из Тбилиси.

– А без фермана не выедет? – Шадиман откинулся в кресло и подозрительно оглядел конюшего. – Неужто тайные щели ему неведомы?

– Светлый князь! Слишком укрепил Моурави стены Тбилиси – кошке не пролезть. Иначе не беспокоил бы первого царедворца.

– У Дигомских ворот арагвинцы стоят.

– Папуна поедет через Авлабрис-кари, там марабдинцы в страже.

Вновь тревога охватила Шадимана: «Остерегайся! Остерегайся шакала! Не предупреждает ли без конца Моурави? Почему беспечно не прислушиваюсь и к внутреннему голосу своему? Остерегайся! Но в чем опасность? Не притаилась ли она в замке? Обманывать себя неразумно… Но в чем ложь? Зураб с каждым днем все больше моим сторонником себя выказывает, не раз сетовал, что прячу от него нареченную княжну Магдану. Но в чем хитрость?»

Шадиман молчал. Неторопливо подошел к маленькому лимону, погладил светло-зеленый листочек, взял маленькую лейку и тщательно полил; полюбовавшись деревцем, обернулся и веско сказал, что Арчил может спокойно продолжать свое дело, ибо его родственник невредимым прискачет к Саакадзе.

Тотчас направившись к Хосро-мирзе, Шадиман учтиво, не слишком сухо, но и не слишком весело, начал разговор о необходимости ускорить отход. Раз без соизволения шах-ин-шаха нельзя вступать в бой с турками, то какой же смысл оставлять разбросанных по землям Картли сарбазов? Разве их не растерзают «барсы» даже без помощи пятидесяти тысяч янычар? Если же персидское войско уйдет, Саакадзе откажется от помощи султана.

– Подумай, царевич. Любым способом надо в целости сохранить твое царство.

– Не удостоишь ли, князь, просветить непонятливого, какое мое царство?

– О Кахети говорю… высокий царевич, Кахети.

– Иса-хан не согласится.

– Должен! Саакадзе не хуже Зураба Арагвского знает тайные дороги в Кахети и, сражаясь с оставшимися – скажем, даже с храбрым Мамед-ханом, – может с турками броситься догонять Иса-хана. А Тбилиси? Разве разумно превращать его в груду развалин? Хотя к этому всеми мерами стремится шакал арагвский.

– Не кажется ли тебе, князь, что предатель из предателей раздумал указать нам дорогу?

– Кажется, но не могу уяснить, какая у него цель.

– Устрашенный турками, он через свою сестру Русудан примирится с Саакадзе.

– Если Иса-хан пожелает спасти несколько тысяч сарбазов, взяв их с собою, я заставлю Зураба сдержать слово. Поверь, мой царевич, Шадиман Бараташвили с нетерпением будет ждать твоего возвращения.

– Не сочтешь ли, мой Шадиман, нужным пересказать откровенно разговор с католикосом?

Шадиман испытующе взглянул на царевича. «Нет, Теймураз мне не нужен, а Симону никогда не подчинить своей короне оба царства. Значит, любым образом следует убедить Хосро в сильном желании княжества иметь царем отважного витязя, тем более его права, как единственного законного наследника кахетинского престола, неколебимы». И он в самом выгодном освещении передал свой разговор с католикосом, подчеркнув, что сомневаться не приходится: церковь с великой радостью будет способствовать воцарению истинного сына Грузии. Да, католикос без утайки благоволит к царевичу Кахети, ибо видит его тяготение к закону, власти и силе, долженствующей сохранить в целости Картли, – значит, и монастыри. Хотел Шадиман упомянуть и о подарках, так щедро посылаемых мирзою католикосу лично и «для церкови», но раздумал, так как они посылались тайно даже от Шадимана.

К утренней обедне Зурабу тайком донесли о том, что Хосро-мирза с телохранителями ускакал в крепость. Князь устремил на небо взгляд, полный благодарности. И, словно под действием его взгляда, огромное облако, озаренное оранжевыми отсветами солнца, распалось на отдельные облачка, показавшиеся Зурабу войсковым караваном иранцев, устремившихся по синей дороге к своим пределам.

В полдень из Нарикала – Тбилисской крепости – поскакали скоростные гонцы ко всем стоянкам персидских войск. Они торопились доставить приказ минбашам-тысячникам о немедленном их выступлении в сторону Тбилиси.

И снова утро. Снова день. Но кто сказал, что сегодняшний и вчерашний одинаковы, как близнецы? Какое сходство между радостным сиянием солнца и мрачностью туч? Или шумная, визгливая свадьба чем-то напоминает шествие провожающих близкого в страну, откуда нет обратной дороги? Да будет известно: тысячи веков кружится, летит, бежит, ползет день, всегда разный. День-предатель, день-друг!

– Бисмиллах! Какой день уготовлен нам роком! – вскрикнул Иса-хан, едва опустившись на тахту и берясь за чубук кальяна. – Я много темных часов провел, созерцая звезды, рассеянные аллахом для умиления непосвященных и беспокойства мудрецов, которые, проникнув в тайны вселенной, раскрыли избранным книгу решений аллаха. Князь Зураб Эристави, мы благосклонно принимаем твою помощь.

– Увы, хан из ханов, за срок твоих созерцаний звезды изменили свой путь. Не дальше как сегодня из Ананури вновь примчался гонец. Княгиня Нато полна волнения, умоляет собрать ананурское войско и поспешить в замок. Иначе, клянется, ей трудно начать переговоры со своей дочерью, Русудан Саакадзе.

Ошеломленные, долго безмолвствовали. Упрямые скулы Хосро-мирзы побагровели:

– С какого изменчивого часа отважный князь Зураб не держит своего слова?

– Изменить намерение не значит не сдержать слова. Из послания Русудан видно, что Саакадзе твердо решил приступом взять Тбилиси, если откажетесь выдать меня. Но Тбилиси не Индия, Метехи не Багдад, а я не мышь и в мышеловку, на радость коту, не попадусь.

Брови у Зураба сошлись в одну черную черту, а на губах промелькнула насмешка.

«В чем тут хитрость? – терзался Шадиман, наблюдая за Зурабом. – А что хитрит и ведет большую игру, вижу, как в евангелии».

– Тебе, князь, известен наш обычай разливать вино под песни пожелания, – вкрадчиво произнес Шадиман, не упуская Зураба из поля зрения. – Если спешишь в Ананури, потороплю с прощальным пиром. – И вздрогнул: «Нет, мне не показалось, Зураб встревожился».

Не упуская Шадимана из поля зрения, Хосро медленно протянул:

– Ты уверен, князь Зураб, что аллах пожелал сотворить тебе несчастье через наши руки?

– Я? Я ни в чем не уверен. – Зураб явно обеспокоился. – Но осторожность присуща витязям.

Обвивая, как змею, бирюзовую трубку вокруг кальяна, Иса-хан решил: «Пусть желтый шайтан опрокинет в ад мое блюдо с пилавом, если я не заставлю шакала повиноваться!» И он повысил голос:

– Слава аллаху и величие! Он, раскрывающий и закрывающий двери вселенной, приведет тебя к берегу благополучия. Ты, князь, сам поведешь своих арагвинцев в Кахети. Турки не придут, а Саакадзе, узнав об этом, на Тбилиси не нападет.

«Клянусь, ананурский коршун облегченно вздохнул!» – подметил Шадиман, мягким движением руки приглаживая волнистую бороду.

Чувствуя на себе острый взгляд Шадимана и сам не упуская его из поля зрения, Зураб надменно проговорил:

– Я, князь Арагвский, считаюсь лучшим охотником и от хищника не побегу! А если сатана подскажет Саакадзе счастливую мысль осадить Тбилиси, я выйду сражаться за линию стен, ибо не следует подвергать опасности царский город.

– Уж не привиделась ли осада Тбилиси княгине Нато в сладком сне? – любезно осведомился владетель Марабды.

– Почему прячешь от меня, князь, мою невесту, прекрасную Магдану? – Зураб в замешательстве прервал Шадимана. – Не имею ли я основание предположить, что…

– Мы предпочтем выдать охотника хищнику? Или, как говорят турки, подбросим петуху голодную собаку?

– Ты, прозорливый Андукапар, угадал, у меня нет уверенности ни в тебе, ни в…

– Шадимане? – Шадиман низко поклонился и подумал: «Теперь не сомневаюсь – хитрит коршун!» – Значит, князь…

Внезапно Иса-хан взревел:

– Именем шах-ин-шаха! Или ты, князь, поведешь свои дружины в Кахети, или мы тебя не выпустим из Метехи.

Шадиман почувствовал себя во власти галлюцинации. Но не показалось ли ему, что глаза шакала радостно сверкнули? Шадиман опустил веки и мгновенно их поднял: «О, разве и это обман зрения? Нет, опять торжество, неуловимое, как тень паука. Но не внушено ли все это злой силой?»

Выпрямившись и сжимая кулак, Зураб молчал, лицо притворно нахмурилось, он уподобился пойманному волку, ерзал, озирался исподлобья. Молчали и остальные.

– Выходит, я пленник? Нет, хан, я добровольно пришел, добровольно и уйду. Но свое обещание могу выполнить, если вы подпишете ферман о выполнении своих посулов.

– Бисмиллах! Кто иначе думает? Увеличишь доверие к нам, и все обещанное тебе да исполнится!

– Мой арагвинец Миха, боевой начальник с двумя тысячами всадников, в твоей власти, хан из ханов.

– Да свершится предопределенное аллахом! «Лев Ирана» узнает о твоей преданности.

Едва открылись лавки и дукандары стали зазывать покупателей, красочно расхваливая свой товар, глашатай неистово ударил в огромный конусообразный барабан и, стараясь заглушить шумный, как прибой, майдан, торжественно провозгласил:

– Горожане, купцы и амкары, торговцы, весовщики и разносчики, караванбаши, черводары и погонщики – все, кто любит большую торговлю и гулкий перестук молотков, кто любит смех и пляски! Да будет ваш слух подобен оленьему! Слушайте затаив дыхание! Наш светлый царь Симон, да светит вечное солнце над его престолом, возжелал последовать примеру картлийских царственных полководцев и отпраздновать день своего высокого рождения совместно со своими подданными. Войско, находящееся в Тбилиси и за пределами его стен, соберется воедино, ибо царь соизволит лично наградить достойных званием азнаура, наградить отличившихся знаками юзбашей и онбашей! Счастливые жители Тбилиси! Украсьте балконы коврами, крыши красивыми женщинами – пусть кружатся в лекури под звон дайр и восхищают мужчин. Купцы, наденьте новые архалухи! Азнауры, украсьтесь оружием! Амкары, водрузите на голову высокие папахи! С утра воскресного дня, после обедни, начнется веселье. Зурначи, вас ждут на Майданной площади! И еще пожелал светлый царь после смотра войска три дня уделить свое внимание верным картлийцам и выслушать жалобы на гзири, нацвали, весовщиков и друг на друга. Кто еще видел такого милостивца?! У кого еще из грузинских царств есть царь с золотым сердцем и алмазными думами с своем народе?!

Тбилисцы слушали, и не столько их убедило восхваление «золотого сердца», сколько порадовала весть о предстоящем празднике. Джигитовка! Пляска! Зурна! Пандури! Давно пора, скука думы съела. Наверно, на Майданную площадь выкатит тугие бурдюки с пенистым вином щедрый князь Шадиман. Его царь – его угощение!..

Уже третий день, а именно с четверга, в ворота входят с распущенными знаменами персидские и княжеские войска и тут же устремляются к зубчатой стене, примыкаюшей к крепости. Идут тысячи пехотинцев, едут всадники с перьями на шлемах, громыхают пушки, тарахтят телеги с воинским грузом, величаво проходят обозные верблюды. Особенно многочислен отряд у Мамед-хана. Но хан в веселом полосатом тюрбане сумрачен и не обращает внимания ни на выкрики онбашей и юзбашей, ни на команду грузинских военачальников.

«Готовятся!» – улыбались горожане, усиленно украшая дома и лавки.

Особенно изумило тбилисцев пышное прохождение конного войска Зураба Эристави. Блестящие кольчуги, посеребренные шлемы, начищенные до ослепительного блеска налокотники, выхоленные кони. И… сколько их? Тысяча? Две? А может, все пять?

Нет, Зураб знал точно: полторы тысячи, и за ними длинный верблюжий караван с едой и вином.

Немалую борьбу с Иса-ханом выдержал Зураб, твердо заявив, что вызовет на смену уходящим в Кахети новые арагвские дружины. Он – владетель Арагвского княжества и, как уже сказал, должен предвидеть многое.

Иса-хан слишком хорошо знал, что такое коварство, чтобы не уступить. Притом князь прав: кто, как не он, может дать отпор Саакадзе?

И Шадиман скрепя сердце принужден был согласиться, ибо Зураб рычал, как пробудившийся медведь. Довольно кланяться до земли упрямцам! Он, Зураб, сам пошлет чапаров в замки Цицишвили, Липарита, Джавахишвили, Фирана Амилахвари и других, туго соображающих, как опасен Саакадзе для князей, если даже турки не придут. Но если слепцы и теперь не явятся в Метехи, то Зураб Эристави поодиночке их растрясет. Пора княжеству объединиться, пора восстановить блеск трона Багратиони! Довольно быть под пятой хищников!..

Этот и много других доводов, высказанных в гневе и запальчивости Зурабом, отвечали желаниям Шадимана и если не окончательно рассеивали подозрения, то подсказывали, что несвоевременно предаваться сомнениям.

И Шадиман любезно заверил князя Арагвского в том, что, лишь только минует опасность, Магдана прибудет в Метехи. А в знаменательный день, когда Саакадзе, живой или мертвый, будет закован в цепи, Зурабу будет вручена власть над войском Картли.

Якобы успокоенный обещаниями, Зураб зорко следил за прибывающими ханами и сарбазами, приказав Миха тайно проверять, не укрыты ли где минбашами сарбазы; указывал места для стоянок, ободрял заверениями о предстоящих царских наградах.

Горожане увидели, что персидские войска оттеснены к крепости, за ними сгрудились арагвинцы, а ближе к Майданной площади расположились марабдинцы и дружины Андукапара.

– Э-э, Вардан, все же грузинские войска впереди! Князь Зураб грузин и сильную руку имеет!

– Только руку, Сиуш?

– Вижу и удивляюсь, почему персы такое терпят? – негромко сказал Вардан.

– Говорят, Симон угождает католикосу: еще не венчан в Мцхета – выходит, не царь!

Строя всякие предположения, тбилисцы не заметили, как тысяча арагвинцев ночью вышла к Инжирному ущелью, как все улички и закоулки, примыкавшие к крепости, стали охраняться дружинниками Андукапара. А Мамед-хан со своей тысячей плотной стеной преграждал путь в Инжирное ущелье. Отборные дружины Шадимана и Андукапара обложили крепость, а все проходы из уличек к крепости охраняют сарбазы, подкрепленные десятками мушкетоносцев.

Ни один любопытный не мог проникнуть за живую изгородь, не мог приблизиться к тройной цепи.

В ночь на воскресенье до горожан долетели отдельные крики: «Победа князю Шадиману!», «Победа Хосро-мирзе!», «Да защитит аллах Иса-хана!»

«Проверяют войска перед царским смотром», – говорили тбилисцы, сладко позевывая в своих постелях.

Спит и Метехи. И еще слышнее снизу доносится рокот ночной Куры. Лишь в покоях Шадимана горит светильник, отбрасывая чудовищные тени на персидские и турецкие ковры. Шадиман углубился в послание. Сам не зная почему, он так подробно описал Георгию Саакадзе дела Тбилиси, предостерегал от неверного шага и не преминул похвастать, что без единой стрелы очистил Картли от лишних…

Свернув свиток и запечатав его голубым воском, Шадиман накинул темный плащ, прикрыл резную дверь, выходящую на балкон, погасил светильник и вместе с чубукчи спустился по лестнице и исчез в ночной мгле… Если бы семь тигров ворвались в маленький домик смотрителя царских конюшен, и тогда не так бы поразился Арчил. Растерянно оглянувшись на всемогущего князя Шадимана, он неловко опрокинул табурет и несмело попросил князя удостоить его честью и присесть на тахту, с которой спокойно приподнялся Папуна.

– Сам же просил тайно послание передать, – засмеялся Шадиман, – а сейчас смотришь, словно увидел на мне куладжу цвета сгнившей груши, отороченную мехом, похожим на крапиву. Э-э, веселый азнаур Папуна! Я готов поклясться, что болезнь твоя прибыльна Георгию Саакадзе: много полезного увидел здесь!

– Для тебя, князь Шадиман, мало.

– Это ты к чему?

– К твоей дружбе с черными бесхвостыми чертями. И еще знай: шакал ястребу не спутник.

– Ты слишком откровенен. Не опасно ли?

– Э, князь, я больше всего опасаюсь попасть в гости к дураку, остальное на земле бог устроил все по своему нраву.

Шадиман, искренне смеясь, отстегнул цепочку и сбросил алтабасовый плащ на чучело джейрана, стоящее в углу.

Заметив неодобрительную ужимку Арчила, хмуро отошедшего к окну, Папуна сказал:

– О-о, Арчил! Так ты принимаешь умнейшего из умнейших? Где то вино, за которым я сегодня гонял конюха в «Золотой верблюд»?

Шадиман сам не знал, почему охотно восседал на поданной ему подушке, почему выпил с Папуна, почему, несмотря на колючий язык азнаура, от души был доволен веселой беседой, и вдруг спросил:

– Скажи, азнаур, не хочешь ли при царе Симоне должность занять?

– О-э! Князь, разве у меня, подобно Арчилу, лошадиные зубы?

– При чем тут зубы?

– При многом, князь! Вот мой Арчил пятого царя дожевывает – и ни разу не пожаловался на боль в животе!

Шадиман чуть не задохнулся от нахлынувшего смеха. Чубукчи опасливо оглянулся на дверь: не хватает кому-нибудь обнаружить здесь князя. А Шадиман, словно вырвавшийся на свободу пленник, смеялся и потягивал вино из фаянсовой чаши, подарка Гассана, от которого Папуна узнавал немало полезного.

– Где, Арчил, такое вино достал?

– Светлый князь, разве посмеет хоть один духанщик прислать азнауру Папуна плохое вино?

– Не посмеет – из опасения, что, когда Саакадзе вернется, я воспользуюсь старыми клещами новой власти и оторву дерзкому винодателю голову.

– А ты думаешь, Саакадзе вернется?

– Князь князей, скука – лучший погонщик. Одного пастуха спросил другой: «Почему опять пасешь стадо на болотистом лугу? Или мало овец у тебя затянула тина? Почему недоволен вон тем лугом? Разве там не сочная трава? Или богом не поставлено там дерево с широкой тенью для отдыха пастухов? Или не там протекает прохладный горный ручей?»

Почесал пастух за ухом и такое ответил: quot;Может, ты и прав, друг, только нет ничего страшнее скуки. Сам знаешь, какой шум подымается, когда тина засасывает овцу. Ты бежишь, за тобою другие бегут, я вокруг красный бегаю, воплю. «Помогите! Помогите!» А сам радуюсь, что время тоже бежит. Смотрю на солнце: что сегодня с ним? Как пастух, среди облачков-овец вертится. Овца уже по шею в тине. «Держи! Тяни! Тащи!» Кровь у нас – как смола кипит. «Мэ-э-к!» – вопит овца. А если удастся овцу спасти, всем тогда удовольствие! «Мэ-э-к!» – благодарит овца. И мы смеемся, хлопаем по спине друг друга: «Молодец, Беруа! Молодец, Дугаба! Победу надо отпраздновать!» Тут глиняный кувшин с вином, что для прохлады у реки зарыт, сам сразу на траву выскочит. Чашу каждый подставляет, чурек уже разломан, откуда-то появились сыр, зелень! «Будь здоров! Будь здоров! Мравалжамиер!.. Э-хе-хе… Смотрю на луну – что сегодня с нею? Как чаша, в вине тонет… Э-э, всем тогда жаль, что время уже стада домой гнать».

– О-хо-хо-хо! – заливисто хохотал Шадиман, прикладывая шелковый платок к губам, как бы стараясь приглушить слишком откровенный смех.

Папуна, вновь наполнив его чашу вином, миролюбиво продолжал:

– Видишь, князь, и от скуки есть лекарство. Будь здоров, царедворец Шадиман Бараташвили! – Папуна поднял чашу, осушил и потряс над головой. – Хотя у тебя и у Саакадзе разные мысли об овцах, но скучает мой «барс», когда долго о тебе не слышит, потому и гонит своих овец ближе к княжеским рубежам.

– Не надеется ли, что я наконец образумлюсь и помогу ему вытащить овец из болота? Скажи «барсу»: напрасно рассчитывает, – помогу тине поглубже засосать.

– Тоже так думаю.

– А не думаешь ли, что и метехское болото опасно для лазутчиков?

– Если бы сведения возили в хурджини и мне бы пришлось нагрузить караван, тогда, конечно, опасался б, а раз все укладывается в голове, то я все равно что голый, – а голые все одинаковые. Вот вчера решил в Куре выкупаться; только разделся – вижу, один голый свой тройной живот на солнце сушит. «Э-э, кричу, почему жиром небо смазываешь?» – «Как смеешь, – в ответ рычит хозяин живота, – со мною шутить! Я князь при царе Симоне!» – «Очень прошу прощения! – в ответ рычу я. – Не узнал. До сегодняшнего утра думал: у князя на животе фамильное знамя выжжено, а на… скажем, спине – собственное имя!» Так почему-то рассвирепел мой сосед по воде, что чуть без шарвари не убежал, в одной папахе. Простудиться мог. Хорошо, телохранитель со скалы спрыгнул и на ходу князю шарвари натянул.

Снова рассеялись тучи на челе Шадимана, и он небрежно заложил шелковый платок за пояс. Даже Арчил чуть улыбнулся.

– Знаешь, азнаур, ты и голый не пропадешь. Почему Моурави не посылает тебя послом к султану? Наверно, вытянул бы у него даже… скажем, Золотой рог?

– Может, и послал бы, но я уже «львом Ирана» объелся.

– Выходит, боишься, что султан так же обманет?

– Иначе не сумеет – дышит Босфором! А там обман – как дельфин: с виду невинный, а зубы – пила.

– Никогда не одаривал дельфинов своим вниманием.

– Большое упущение, князь, при твоем уме непростительно. Сам посуди: ты стремишься к славе, тебе добрая судьба посылает вместо достойного противника – труса; ты алчешь величия – тебе подсовывают царя; ты жаждешь правды – тебе предлагают монаха!

– Ты, азнаур, опасный человек.

– Мог быть опасным, но, увы мне, выслушай мой совет: созерцать лучше хвостатого, чем бесхвостого ставленника шаха, народ смеется: «Какой веселый Папуна, сколько лет не надоест ему говорить о царях!»

– Обещаю тебе, азнаур, к своему столетию вспомнить твой совет. А в ожидании торжества, – Шадиман взял у чубукчи свиток, – передай Георгию Саакадзе, что у князя Шадимана Бараташвили хоть и разное с Великим Моурави отношение к овцам, но он тоже скучает, когда долго со стороны Носте не слышит грома. Сегодня суббота, выедешь не раньше, но и не позже понедельника. Вот ферман на свободный проезд. Знай, азнаур, свиток должен получить только Георгий Саакадзе. Чубукчи будет ждать тебя на рассвете у Авлабрис-кари.

И Шадиман ушел. В недопитой чаше отражался луч, пробившийся через задернутую занавеску. В нише виднелся крылатый конь, вырезанный из дерева. На оленьем роге повис башлык, обшитый позументами. Знакомые вещи возвращали к реальному ощущению наступающего дня. И еще более неправдоподобным казалось посещение Шадимана.

Арчил недоумевал: ведь царедворец считал ниже своего достоинства даже приблизиться к третьему двору, где размещались царские конюшни, а тут просидел до рассвета, вино пил… Какая цель? Наверно, важное послание к Моурави.

Черным шатром высоко поднялось небо. Вызвездило, но крепостная дорога, примкнувшая к скалистым отрогам, теряется в кромешной мгле. Темные, мрачные выступы нависли над Инжирным ущельем. Таинственные очертания башен не озаряет ни один огонек.

Ни стука копыт, ни звона оружия. Знамена свернуты, не гремят барабаны, безмолвствуют длинные трубы, окутанные черным войлоком. Грозен приказ сардаров, минбашей: «Во имя аллаха, войско должно стать бесшумным!» И вот сарбазы стараются даже не дышать.

Силуэты верблюдов, как черные призраки пустыни, на миг появляются на гребне и тотчас исчезают. Тысячи в напряженной тишине стремятся не сломать походный строй.

Одна часть персидского войска, миновав крепостной ход, медленно втягивается в Инжирное ущелье, где соединяется с другой – выползающей из Ганджинских ворот. Образовав общую колонну, тысячи поворачивают влево и направляются к скатам Мта Бери.

Пять сотен конных арагвинцев где-то впереди, семь сотен в черных бурках замыкают колонну кизилбашей, две сотни рассыпались в дозорах, а разведочная сотня еще на мосту в ущелье и на тропах, ведущих к башне Шах-тахти, следит за плохо видимой Булчисской дорогой, прикрывая движение персидских сил. Охранение будет снято лишь тогда, когда последний обозный верблюд повернет к Крцанисским садам.

Придержав резвого скакуна, Хосро-мирза нетерпеливо вглядывается в мрак. Наконец откуда-то вынырнул ананурский азнаур Миха, за ним виднеются пять рослых дружинников. Подражая сове, Миха приглушенно кричит, и, подчиняясь зловещему сигналу, огромная колонна с трудом сворачивает на каменистую, узкую дорогу, изгибающуюся по правому берегу тревожно ревущей Куры.

Безлунная ночь не смущает ни всадников, ни коней. В Гурджистане и днем опасен каждый выступ, а разве мгла не способствует укрытию от ядовитой стрелы или метко запущенного дротика? И пусть утром тбилисцы, по обыкновению, увидят на башне Табори оранжевое знамя со свирепым львом, оставаясь в неведении о переброске правоверного войска. Куда двинулось войско? В Ширван, Ленкорань, Кахети? Это тоже должно остаться в тайне. Пусть будет так, как повелели мирза и хан.

Лучи солнца покоятся в колчане ночи, но могучие духи войны покровительствуют начальникам в тюрбанах. Ни один всадник не свалился с кручи. Обвязаны черным войлоком копыта, и кони скользят над крутизной, похожие на сказочные существа. Пусть спокойно дремлет оружие в ножнах. Мгла беспредельна, и всадникам можно погрузиться в дрему, сладостную, как напев персидского моря: «Ай балам!.. Ба-а-ла-мм!» Рассвет застал войско Хосро-мирзы и Иса-хана в горном лесу, далеко от Тбилиси. Взглянув вниз, Иса-хан нахмурился: quot;Бисмиллах! Как обманчива лежащая внизу равнина! Не зеленые ли плащи мстительных гурджи покрыли ее? А выше – не распластались ли между ветвями чинар и грабов хищные «барсы»?

Иса-хан собрал отважных минбашей, минбаши – опытных юзбашей. Прошуршало повеление: «Костров не разжигать! Держать наготове шутюр-баадов!» Короткий отдых. Вновь перестройка тысяч. Мазандеранцы переходят в голову колонны, не выпуская из рук заряженных мушкетов. Переваливая через лесистые горы, движется вдаль персидское войско.

Но кто помогает врагу? Кто облегчает поход иранцев, укрывших во множестве вьюков картлийские ценности? Владетель Арагви, князь Зураб Эристави, кровавый охотник за горской короной, неуловимый, как золотая птица. Он сейчас в Метехском замке, а на крутом склоне словно распростерлась тень его руки, указывающей в сторону Кахети. Какие еще козни затаил Зураб в глубинах своей души?

Высланные вперед три конные группы арагвинцев беспрестанно извещают о спокойствии дорог, лесных зарослей и гор. Ничто не нарушит плавность следования войска.

И внезапно, как шайтан, примчался угрюмый арагвинец-сотник! Что доносит он, о Аали!

– Впереди – западня! Справа над дорогой – завалы камней! Слева у двух висячих мостов подрезаны канаты! Особенно ненадежен путь через земли Сабаратиано.

Минбаши и юзбаши растерянно поглядывали на Хосро-мирзу и Иса-хана. Сарбазы испуганно взирали на юзбаши и онбаши. «Не страшит враг, пепел ему на голову! Но погибнуть от бешеных собак, от змей? Лишиться рая Мохаммета?! Да защитит нас носитель правосудия!» – молили одни. «Не предопределил ли аллах нам самим себе перерезать горло?» – сетовали другие.

Страх, словно туман, охватывал иранцев. Их сознание было парализовано игрой воображения. Они двигались с таким трудом, точно к ногам были привешены каменные ядра, и от каждого шороха падали, вознося дрожащие руки к равнодушному небу. Одно желание владело ими: обрести крылья, дабы вмиг очутиться в стране подземных огней[2].

– Наше спасение в хитрости, – сказал Мамед-хан, подъехав вплотную к Иса-хану. – Не послать ли к Марабде пятьдесят арагвинцев? Пусть отвлекут внимание собаки из собак.

– Пэ! Ты, Мамед-хан, говоришь, не посоветовавшись со своим разумом. – Иса насмешливо оглядел опешившего хана. – Ради сладости своей жизни арагвинцы выдадут нас. Сеятель благополучия подсказал мне другое.

Угрюмый Миха, издали наблюдавший за ханами и как бы угадав, о чем они беседуют, приблизился и почтительно приложил руку ко лбу. Он заверил персидских сардаров, что князь Зураб Эристави преисполнен к ним самых дружеских чувств и желает отважным силам «льва Ирана» невредимыми достигнуть пределов Кахети. Поэтому он, Миха, слуга арагвского владетеля, не повел иранцев через Гомборский перевал, где каждый камень – союзник хищника Саакадзе, не поведет и через земли Сабаратиано, где каждый овраг – пристанище змей. Нет, он откроет возвышенному мирзе и всесильному хану никому не известный проход в Кахети через Гареджис-мта. Пусть сардары не поскупятся на доверие, оно будет вознаграждено благодатным исходом.

Приказав арагвинцам повернуть к броду через Куру, Миха во главе конницы переправился на левый берег и принялся услужливо помогать иранцам налаживать переправу.

Сарбазы подбодрились. Очутившись между двух огней, они предпочли воду. Но Иса-хан, наградив Миха алмазной застежкой, тут же повелел минбаши выдвинуть в боковые дозоры ленкоранцев с мушкетами и так двигаться от сумерек до рассвета к Гареджийскому перевалу, а днем залегать в густых чащах, пока окончательно не минует опасность, в чем заверил Миха. И впредь, повелел хан, не разжигать костров, не варить пищи, довольствуясь: ханы – холодным мясом и сладостями, сарбазы – лепешками и тыквенными корками.

А дни ползли, будто издеваясь над короткими ночами, которые перемешивали, как черные ремешки в корзине, и без того одинаковые тропы. Сарбазские тысячи терялись во мгле, слепо повинуясь проводникам-арагвинцам.

– Как бы жестокость не пробудилась во мне, – хмуро сказал Иса-хану утомленный Хосро-мирза, плеткой сбивая пыль с плаща. – Не кажется ли тебе, благородный хан, что гурджи Миха нарочно кружит нас по горным крутизнам?

– Не позволяй шайтану, о Хосро-мирза, искушать твое терпение. Аллах пошлет нам оазис покоя после пустыни волнений. Скоро случится то, что должно случиться.

И наступила ночь! Словно черными столбами подпирает она звездный купол. Небо уже не прозрачно-синее, а сиренево-серебристое, и под ним угадывается виноградная долина, обогащенная призывно рокочущей рекой.

– Иори! – воскликнул Миха, снял шлем, поклонился востоку и торжественно объявил, что опасность миновала. Иранское войско находится по ту сторону Гареджис-мта.

Радостные возгласы отозвались гулким эхом в последнем ущелье. Сарбазы бесновались, без умолку смеялись, неистово пускались в пляс. «Алла! Иялла!» – со звоном скрещивая копья, воздавали молитву «вечнодлящемуся».

Потом запылали костры, забулькала вода.

Но первый луч света, как вскинутая сабля, послужил сигналом. Едва сдерживая нетерпение, Хосро-мирза и Иса-хан вскочили на коней. За ними – минбаши и юзбаши. Распустили оранжевое знамя «льва Ирана» и рванулись с отрогов к манящей долине, не разбирая ни троп, ни дорог. Они мчались как одержимые, не замечая времени, не чувствуя ни голода, ни жажды… А позади оставалась картлийская земля, опаленная, но не побежденная.